К 110-летию со дня рождения Ашальчи ОКИ

Ашальчи Оки (Акулина Григорьевна Векшина) родилась 4 апреля1898 г. в деревне Кузебаево ныне Граховского района УР. Писала стихи, очерки, детские рассказы, но известность ей принесли стихи — ее имя вошло в историю удмуртской литературы как зачинательницы женской поэзии. Однако и в области женской прозы Ашальчи Оки одна из первых. Тем не менее даже удмуртский читатель мало знаком с ее прозаическими произведениями, поскольку далеко не вся ее проза была включена в сборник, вышедший в 1978 году. Известно, что в разное время некоторые рассказы Ашальчи Оки были переведены на венгерский и эстонский языки, на русский же — не переведены совершенно.

Сегодня мы знакомим читателей журнала «Луч» с воспоминаниями Ашальчи Оки, которые посвящены годам ее учебы в Казанском университете.

Соль

Весной 1921 года я закончила рабфак. На летние каникулы приехала в деревню. В деревне ткала, отбеливала холсты, косила, жала, молотила. Время было невеселое: урожай не удался, и настроение у людей было подавленное. Вскоре листья начали желтеть, близилась осень, и я снова готовилась ехать в Казань. Мама сшила мне из старых тряпок с десяток мешочков. Сердобольные родственницы принесли гостинцы: тетя Катя — сухарики, тетя Ори — десять яиц и четыре-пять комечей[1], Пельга кенак[2] — целую тарелку полбенной крупы. Другие женщины, живущие по соседству, тоже принесли кое-какую снедь, но я уже не помню, что именно. Добрые дела людей забываются быстро, а плохие надолго остаются в памяти.

Так помаленьку мои мешочки наполнились припасами, плюс ко всему мама набила большой мешок сухарями и украдкой сунула туда десять кусков сушеного мяса. Потом, завязав все мешочки узлом, сказала: «Оки, ты опять их потеряешь. В каждый твой приезд столько укладок шью. И в кого ты такая нехозяйственная? И отец был экономным, и сама вроде бы аккуратная». После этих слов она глубоко вздохнула: наверное, вспомнила про мои потери.

Маленькие мешочки мы все уложили в одну большую котомку. В другой были сухари, в третьей — моя одежонка. Я готова. Во дворе агай[3] запрягает кобылу.

— Давайте помолимся и выйдем, — говорит Ори апай[4]. Она заботится обо мне как мама.

— Я теперь не молюсь, — быстро бормочу ей в ответ. После этих слов всем подаю руку и выхожу из дома, а мама и тетя Ори со слезами выходят вслед за мной.

— Ученый человек, оказывается, Бога забывает. И почему я отдала свое дитя учиться? — сквозь слезы говорит мама.

Эти слова, как стрелы, вонзаются в мое сердце. Они всё звучат в ушах, рождают много мыслей… А сытая кобыла мчится вперед, вот и родной деревеньки уже не видно.

Мать в слезах так и стоит перед глазами. И мне почему-то вспоминается весна. Всё уже растаяло, и освободившаяся от снега зеленощекая лужайка от радости словно улыбается. В небе поет жаворонок. Только на дне глубокой ямы лежит снег. День за днем, час за часом этот снежный пласт тает и льет слезы… Выплаканные слезы, превратившись в маленький ручеек, бегут по дну. Журчание ручейка похоже на жалобный голос. День за днем, час за часом растет зеленая трава. Копит силу, радуется вместе с солнцем, славит его. На дне прогалины тает снег, проклинает солнце.

Снег в яме — это мама и такие же, как мама, пожилые женщины-соседки. Мы никогда не поймем друг друга. Пусть! Я вырву воткнувшуюся в сердце стрелу и отброшу ее далеко. Впереди, как солнце, светит университет. Это окрыляет. Жизнь представляется широкой и бесконечной, словно дорога.

В таком настроении я доехала до станции. Связала мешки одним узлом и перекинула через плечо. Поблагодарила агая и подала ему руку на прощание.

 

 

Здравствуй, университет!

 

Вот я в Казани. С мешками на плече направляюсь к улице Муратовской, где снимаю квартиру. Оставив поклажу, иду повидаться с университетом. Сердце затрепетало, когда я увидела белизну его стен, высокие колонны.

«Здравствуй, университет!» — говорю я про себя и смело захожу, как в отчий дом. Гуляя по длинным коридорам, вспоминаю 1919 год. В тот год осенью в Казани открылся рабфак. И эта осень была нашей цветущей весной. Тогда мы, крестьянские дети, впервые вошли под эти своды. В начале ноября поступившие на рабфак, встав в шеренгу, спели «Интернационал» и направились к университету. На наших знаменах большими буквами было написано: «Союз науки и труда». Разве можно позабыть тот день, разве позабудешь то приподнятое настроение?

Мы тогда были похожи на птиц, учившихся летать. Так птица, не зная, получится у нее или нет, — расправляет крылья и взлетает. Поднимается всё выше и выше, а сердце замирает. Она сама не верит, что летит. «Разве я умею летать? — спрашивает она сама себя. — Хватит ли у меня сил? Стоит ли?» — «Стоит! — отвечает “Интернационал“. — Стоит… Кто был ничем, тот станет всем…»

Да неужели это правда? Мы, крестьянские дети, в университете! Раньше такое даже во сне не могло присниться!

 

 

Разбойники

 

Осень 1919 года. Вот я стою в коридоре университета. Рядом болтают две студентки, и до меня доносится их разговор. Слышу незнакомые слова: «аналитика», «качественный», «количественный», «аш два эс о четыре»… Я стою и с завистью думаю: «Интересно, что это такое — “аш два эс”? Буду ли я когда-нибудь такой же умной, как они?» Как раз в это время по коридору прошла девушка-чувашка. На ней пальто в сборку, на ногах лапти, на голове белый ситцевый платочек. Одна из девушек толкнула локтем свою подругу и сказала: «И эти туда же лезут», — и они дружно рассмеялись.

Однажды преподаватель литературы дала нам задание прочесть Белинского. Я пошла в библиотеку университета и попросила книгу. Библиотекарь посмотрела на меня сквозь очки и спросила:

— Вы, наверно, с рабфака?

— Да, — говорю я.

— Ну, так это очень серьезная книга. Вы, наверное, не поймете! — сказала она.

Я вспыхнула как огонь.

— Пойму не пойму — это мое дело, а книгу дайте!

— Пожалуйста, — буркнула библиотекарь себе под нос.

Профессора свои кабинеты отдают нам неохотно: «Будет ли толк от этих рабфаковцев? Того гляди всё переломают». Они думают, что мы разбойники.

Не только профессора и студенты оценивали нас таким образом, но и сторожа смотрели на нас как на дикарей. Если в университете что-то ломается или на полу мусор — всё валят на нас. «Это рабфаковцы», — говорит сторож и плюет сквозь зубы.

Но рабфаковцы не обращают на это внимания. Они жадно берутся за учебники и усердно учатся. Целыми днями занимаются в холодном университете. По вечерам, в снимаемых квартирах, полуголодные, сидят при лучинках, но тяга к учебе не угасает, наоборот, разгорается. И два года проходят как два дня. Рабфак закончен. Теперь для нас открыты двери всех вузов. Это слово — вуз — нас пьянит. Как только собираемся вместе с подругами, у нас одна тема разговора: кто какой вуз выберет. Я люблю литературу. Меня тянет в педвуз, а все подруги хотят поступать либо в сельхозинститут, либо на медфак. Я про себя произношу: «Педагогический институт», — и понимаю, что эти слова меня ничуть не трогают. Потом я говорю: «Университет», — после чего мое сердце начинает трепетать. Произнося это слово, как будто сразу становлюсь больше.

Итак, я решаю поступать в университет и пишу заявление на медфак.

После того как написала заявление, мысленно заглядываю в будущее. Представляю, что я уже закончила медфак. «Удмуртский доктор!» — говорю я себе вечерами, лежа на соломенном тюфяке и грызя сушеное мясо, привезенное из дома. «Кто это?» — спрашивают женщины-удмуртки друг у друга. «Это удмуртский доктор. Разве вы не знаете? Все люди, живущие по соседству с нашей деревней, благодарны ей. Она столько немощных поставила на ноги!..»

Мне кажется, будто я слышу эти разговоры. Сухарей еще достаточно, так почему бы не помечтать человеку, выбравшему вуз?

 

 

На медфаке

 

Меня не пугает то, что ожидает меня впереди. Я рада, что стала студенткой медфака. Теперь я каждое утро посещаю анатомичку. Там, на втором этаже, находится музей. Взглянув на шкафы со стеклянными дверцами, удивляешься, чего тут только нет: человеческие кости, сосуды, кишки, легкие, печень… — всего не перечислишь. Я смотрю, и становится немного страшно: кажется, мне этого никогда не выучить. Но в тот же миг как будто кто-то шепчет: «Удмуртский доктор». И у меня снова поднимается настроение. Я спускаюсь на первый этаж. Там, в кабинете, старый профессор читает студентам лекции. Студентов много, мест не хватает, поэтому многие стоят. Я нахожу, что профессор очень похож на моего отца, и я долго смотрю на него.

У него такие же, как у отца, неторопливые манеры, рыжеватая борода, широкое лицо, говорит ясно. Почему-то вспоминаются большие сани, которые отец смастерил, чтобы отвезти меня в Карлыган. Сани длинные и глубокие. Мы садимся туда с другом Черновым и словно теряемся внутри: и ветер нас не находит, и от холода спасены. Теперь отец умер, сани никому не нужны. Их бросили за ненадобностью в огороде, правда, под крышей. Доживают свои последние дни. Если я приезжаю домой, то выхожу в огород, чтобы посмотреть на них. И тогда я снова вижу лицо отца.

Еще про анатомичку. На первом этаже, в другом кабинете, стоит с десяток столов. На них лежат трупы. Над трупами колдуют студенты. Все в белых халатах, в руках ланцеты и щипцы. Кто-то копается в животе, кто-то в жилах, кто-то находит сосуды и отделяет их. Я, когда впервые туда зашла, немного испугалась. В нос ударил неприятный запах. Потом привыкла. Труп для меня как книга, даже лучше книги. Изучая анатомию только по учебнику, нельзя досконально узнать строение человека, к тому же прочитанное быстро забывается. А если работаешь с трупом, ты всё видишь своими глазами, все можно потрогать руками, — тогда тема запоминается лучше.

Мы препарируем вчетвером. Нам дали труп очень толстой женщины, и мы отказываемся от него, так как такой труп тяжело резать, — просим мужской. Преподаватель не уступает.

— Да вы счастливчики, — говорит он нам, — над одним трупом всего вчетвером работаете. Если б не голодный год, вам бы вдесятером пришлось копаться. Каждый бы срезал по полруки да полноги, а теперь вам досталась аж четверть тела. Повезло — многому научитесь.

 

 

Без хлеба, без дров…

 

День за днем бежит время. Сушеного мяса давно нет, даже запах улетучился. От сухарей тоже остались одни крошки. Пайка не дают. В квартире холодно. Мы, двенадцать студентов-удмуртов, живем в коммунальной квартире. Эту квартиру нам нашел И.С.Михеев[5]. Он же, кажется на средства нацмен подотдела (точно не помню), купил нам самовар, кровати, попросил сделать большой стол.

Пока было тепло, жилось хорошо. С наступлением холодов жизнь наша стала тяжелой. Мы ложились спать в валенках, пальто, платках. Утром просыпаешься — вода замерзла, умыться нельзя. Так померзнув недельки две-три, мы стали искать дрова. Однажды, когда стемнело, в пургу, мы вдесятером вышли на улицу и, переломав все заборы в окрестности, принесли их домой. Жизнь снова стала веселой. И дома тепло, и каждый день ели суп с картошкой да крупой.

Через три недели дрова закончились. Где их взять? Устроили совет. Парни предложили:

— Во дворе студенческого общежития дров навалом… Погода нынче бесится… Хотите поесть горячей картошки? А то нам сегодня из деревни привезли…

— Хотим, — ответили мы в один голос.

Еле добрались до общежития. Ветер дует прямо в лицо, снег бьет по глазам. Общежитие огорожено высоким каменным забором. Мы помогли нашим парням перелезть через него. Они со двора перекидали бревна потоньше, а мы, девчата, уложив их в сани, увезли. Нас никто не видел. На следующий день мы отправили одного нашего студента в то же общежитие за пилой. Дрова напилены, наколоты. Жизнь опять пошла своим чередом. Вкус горячей картошки как будто до сих пор во рту.

Однако картошки хватило ненадолго. В доме тепло, но хочется есть.

— Сегодня накормлю вас невиданной едой, — как-то утром, в день своего дежурства, объявила я своим друзьям.

Достала со дна мешка последние сухари, положила их в тарелку, затем туда же нарезала несколько луковиц, всё это полила чайной ложечкой конопляного масла. Потом добавила кипяченой воды. Вот моя «невиданная еда» и готова. Вчетвером черпнул каждый ложек по десять, а уже дно тарелки видно. Потом около месяца мы ели кашу и похлебку из крупы или гороха, привезенных из дома. Такой едой не наешься: ты хоть зараз полчугуна съешь, но через некоторое время снова в желудке начинает сосать.

Да и ворованные дрова подходят к концу — в доме холодно. Топим только в сильные холода. Когда я мерзну и хочу есть, почему-то вспоминаю маму, теплые полати и овсяный кисель (я обожаю такой кисель).

 

 

Мутится в глазах

 

Я каждое утро хожу в университет. Там, в библиотеке, не так холодно, как в квартире. Я ставлю стул поближе к окну, а кости черепа кладу на подоконник. Взяв какую-нибудь кость, начинаю ее рассматривать, а в другую руку беру учебник и читаю про эту кость. Потом, не заглядывая в учебник, пытаюсь рассказать о прочитанном. Произношу про себя: «Фациес антериор, марго латералис, фиссура…» Фу! Опять забыла! Никак не запоминается. Я снова заглядываю в учебник. После двухчасовых мучений моя голова становится чугунной. Желудок просит еды. Я смотрю на кости черепа и вижу большущий хлеб, огромный сухарь и толстую, словно дубина, колбасу. Интересно, на сколько хватит такого сухаря?

Однажды, когда я сидела в библиотеке и продолжала думать о еде, рядом со мной послышался звонкий голос:

— Лина, ты здесь? — Передо мной стояла Анна. — Что, своему «отцу» хочешь рассказать на «весьма»? До сих пор с костями черепа возишься!

Я ей о своем:

— А почему, когда хочется кушать, как будто желудок кто-то сосет? Это из-за желудочного сока, да?

— Вот еще два года проучимся, и узнаем, — сказала она.

Я заметила ее смеющиеся глаза и рассердилась:

— Что улыбаешься? Может быть, хлеб с неба упал?

— Упадет ли с неба — не знаю, а вот завтра в «распределителе» мы паек получим!

— Наверное, ты меня обманываешь… — А у самой слюнки текут.

— Если не веришь, то пошли к «витрине» медфака: там на белой бумаге черными чернилами написано.

Я наконец поверила, и настроение мое поднялось.

— А что нам выдадут? — спросила я.

— Десять фунтов кукурузы, десять фунтов пшеничной муки, три коробка спичек и конопляное масло!

 

 

Идея

 

На следующий день, захватив мамины мешочки, я отправилась за пайком и целый день простояла в очереди. Магазин полон студентов, и конец очереди тянется далеко по улице.

За мной стоит высокий, как ель, парень. «Видно, вся сила ушла в рост», — подумала я про него. А он стоял-стоял да как толкнет меня в бок. Я рассердилась и, оглянувшись, сказала:

— Нельзя ли полегче, товарищ, толкаться не обязательно!

— Ничего-ничего, — говорит он мне в ответ. — Когда стоишь в очереди, всякое случается…

Потом рассказал, как в Москве одна женщина стояла в очереди в дорогой каракулевой шубе. Подошел к ней сзади жулик и каким-то образом вырезал всю спину у шубы, одна подкладка осталась, а женщина ничего не заметила.

— Вот потому и следует назад почаще оглядываться, когда стоишь в очереди, — назидательно сказал студент.

Студенты посмотрели на меня и начали хохотать.

В это время подошла Анна. Одежда в муке, в руках держит паек.

— Когда ты успела? — спросила я.

— Успела, да вот надолго ли хватит? — Анна показала свой паек и тяжело вздохнула.

— Говорят, в Ижевске пуд соли стоит миллион, — выскочило вдруг у меня.

Глаза Анны раскрылись от удивления.

— Это правда? Откуда знаешь? От надежного человека? — В глазах у нее загорелись огоньки, она щипнула меня за руку и сказала: — Линка, идея! Поедем в Ижевск продавать соль, ведь здесь пуд стоит дешевле. Ты представляешь, какой навар у нас с тобой получится! Если мы продадим пять пудов соли, то у нас будет пять миллионов денег! Это тебе не хвост собачий. Мы тогда с тобой два-три месяца проживем без горя!..

— Идея недурна, — говорю я. — А соль на какие деньги купим?

— Продадим пайки, — отвечает она. — Всё равно только недели на три хватит.

 

 

«Добрый человек»

 

Идея с солью застряла в моей голове. В тот же вечер мы, недолго думая, опять сломали забор и испекли четыре небольших кусочка хлеба. А на следующий день, продав оставшийся паек, купили на двоих пять пудов соли. Соль положили в котомку, затолкали в корзину, поставили корзину в сани и отправились с Анной на вокзал. Нас беспокоила только одна мысль: сможем ли мы сесть в поезд?

Через некоторое время подруга мне говорит:

— Смотри-ка, этот татарин, что в лохмотьях, всё время вокруг нас кружит. Наверное, он хочет своровать нашу соль!

— Что ты зря человека осуждаешь? — сказала я в ответ.

Через два-три часа подоспел поезд. Народ побежал к нему. Мы тоже оказались у вагона. Все толкаются, ругаются, каждый хочет войти, опередив другого.

Мы встали у вагона, и Анна говорит мне:

— Я постараюсь залезть первой, а ты стой с корзиной. Если я попаду в вагон, ты подашь мне ее.

Так и сделали. Анна оказалась в вагоне и просит корзину, а я никак не могу ее поднять. Тогда мне кто-то помог. На секунду обрадовавшись, я подумала: «Надо же, даже в такой голодный год находятся добрые люди». Только подумала — тут же корзина выскользнула из моих рук, но до Анны, разумеется, не дошла. Сердце мое сжалось. В горле пересохло.

— Анна, слезай! — крикнула я во весь голос. — Соль украли!

Куда подевалась наша корзина? Наверное, тот самый «добрый человек», что помог мне, утащил ее и спрятался под вагон. Мы нагнулись. Анна полезла под первые вагоны, я — под последние. Проползла под четырьмя вагонами — никого, под пятым увидела татарина с корзиной в руках и облегченно вздохнула. Доползла до него и говорю: «Это моя корзина». Парень тянет корзину к себе, не отдает. Тогда я что есть силы закричала: «Милиция, сюда!» Парень бросил корзину и убежал. Я, пыхтя, выбралась из-под вагона. Зато с корзиной. Навстречу идет Анна. Мы радостно полезли в вагон поезда.

 

 

В дороге

 

Понятно, как мы ехали. Тогда ездить на поезде было не очень комфортно. Кое-как мы добрались до Агрыза. Там надо делать пересадку, а следующий поезд в Ижевск пришлось ждать целые сутки. На вокзале Анна села на корзину, а я встала посреди толпы и слушаю, кто что говорит, попутно интересуюсь ценами. Таким образом услышала разговор о соли. Две русские женщины пьют кипяток и беседуют меж собой. Одна из них говорит: «А в Камбарке пуд соли десять “лимонов” стоит. Мучаются крестьяне. Последнее на соль меняют». Десять миллионов! Я почему-то раскраснелась. Сердце начало скакать.

— А где эта Камбарка? — вмешалась я в разговор.

— Это не доезжая до Сарапула, — отвечает русская женщина.

Я, словно на крыльях, подлетела к Анне и второпях еле вымолвила: так и так, говорю, в Камбарке пуд соли стоит десять «лимонов».

— Давай сядем на тот же поезд и поедем в Камбарку!

Анна почему-то не очень среагировала на это:

— Нет, — отвечает она по-русски, — поедем в Ижевск. Там мы цену знаем наверняка, а Камбарка еще вопрос. Может, бабы врут.

Я решительно заявила:

— Анюта, делай что хочешь, а я поеду в Камбарку. Давай разделим соль…

Анна не захотела остаться одна.

Поезд еще не ушел.

И вот мы едем в Камбарку, но Анна сидит без настроения.

— Аннэ, чего нос повесила?

— Что-то неспокойно мне…

Я больше не стала расспрашивать ее ни о чем.

 

 

На аэроплане

 

Я задумалась. Мои мысли бегут в тысячу раз быстрее, чем поезд. И вот мысленно я уже в Камбарке и соль за десять «лимонов» уже давно продала. Пять пудов соли — и пятьдесят миллионов! Наверное, ни у одного студента нет в кармане столько денег! Ну, конечно же, нет, а вот у нас есть. Мы смогли. А почему смогли? Потому что мы обладаем умением приспосабливаться к жизни. А это умение — очень ценная вещь с точки зрения биологии.

Мои мысли бегут вперед. И вот я с пятьюдесятью «лимонами» оказалась в Сарапуле. В Сарапуле купила кожаные сапоги и башмаки, затем отправилась в Москву. В поезде я услышала разговор русских, что там кожаные вещи стоят очень дорого. Приехав в Москву с товаром на пятьдесят миллионов, вернулась оттуда уже с сотней. Видали? А несчастная Анна сидит себе, бедная, на корзине. А мои мысли летят быстрее аэроплана. Куда только я не успела! Сто миллионов! От такого успеха голова моя начинает кружиться, и сердце вздрагивает, словно я качаюсь на качелях. Что ж мне купить на такие деньги? В первую очередь надо будет купить еду — хлеба и колбасы. Потом купим сахара. И тогда больше не будем есть сахарин. Преподаватель по химии говорит: «Сахарин никакой пользы организму не несет».

Еда куплена, а Анна пусть покупает то, что ей хочется. Я куплю учебник. «Анатомия Раубера» называется. Очень толстая и дорогая книга. Любой студент завидует этому учебнику. У кого он есть, тот счастливый человек.

После того как куплю учебник, приобрету теплую одежду. Все-таки зимой в летней одежде холодновато. Хорошо, что Оля дала поносить приталенную шубу, привезенную от матери. Я и сейчас в этой шубе. На нее надеваю летнюю одежду и становлюсь толстой, как улей. Ну и пусть! Лишь бы продолжить учебу.

Если моих денег не хватит на одежду, тогда я снова съезжу в Сарапул за кожаными сапогами. И куплю черное кашемировое платье. Я третий год мечтаю об этом. Всё хожу в домотканых…

Когда я купила черное кашемировое платье, мое настроение взлетело до небес. Стук вагонных колес кажется мне веселой мелодией.

Купить ли мне книгу Раубера? Понадобится ли она теперь? Раз уж я умею добыть и сто, и двести миллионов, что я буду делать в Казани? Разве это город? Чуть больше деревни Ускы. И что-то человеческие кости не очень лезут в голову. Неинтересно сидеть, изучая их. Раз уж у меня столько денег, брошу я казанский медфак и поступлю на московский литературфак.

Я на аэроплане долетела до Москвы, но тут Анна похлопала меня по плечу и сказала:

— Чего дремлешь, в Камбарку приехали!

В этот момент поезд остановился. Люди зашевелились, начали собираться.

 

 

Аэроплан сломался

 

Камбарка — маленькая станция, само село примерно в двух километрах от нее. Еле дотащились туда с пятью пудами соли. У Анны заболел живот — надорвалась, видимо.

Дошли до села и обрадовались — сегодня как раз базарный день. Наверное, «лимоны» скоро появятся в наших карманах.

Немного прогулявшись по базару, встали, где больше народу, и раскрыли мешок с солью. На улице холодно. Чтоб согреться, подпрыгиваем на месте.

Через некоторое время к нам подошел русский мужчина.

— Сколько у вас соли? — спросил он.

— Пять пудов, — отвечаем мы.

— Сколько просите за пуд?

— Деньгами десять «лимонов», а если мукой, то за пуд соли два пуда муки, — ответили мы в один голос.

Русский выпучил глаза со сковородки и, свернув губы воронкой, присвистнул:

— Фью-ю-ю!.. С ума, видно, сошли. Хотите — за пуд соли пуд лебеды дам. Больше никто не даст. Не продадите — жалеть будете…

Тогда мы раскрыли глаза — поняли, что к чему. Сердце стало деревянным. Русский ушел. Через некоторое время возле нас остановился еще один покупатель. «Почем соль?» — спрашивает. Теперь за пуд соли мы попросили полтора пуда пшеничной муки. Деньгами восемь миллионов. «Хотите, за пуд соли — полпуда лебеды», — предложил он.

Подходило еще с десяток русских. За пуд соли мы просили всего лишь пуд пшеничной муки. Никто нам столько муки не дал. Простояв еще какое-то время, мы пошли искать квартиру, чтобы переночевать.

Мой летающий по голубым небесам «аэроплан» камнем упал на землю и разбился. Свет белый не мил. Как будто черным одеялом накрыло. Анна идет рядом и ругает меня. Скажет слово — сердце как будто иглой протыкают, скажет второе — будто в сердце нож вонзили, скажет третье — сердце разрывается.

— Это ты от большого ума меня сюда привезла, — говорит она. — Езжай теперь в Ижевск продавать соль одна. Я не поеду, с меня хватит. Из-за тебя в Казани паек останется неполученным.

— Ладненько, моя Аннэ, — отвечаю ей ласково. — Я и в Ижевск поеду, и любую твою просьбу выполню, только не ругайся.

Квартира хозяйки теплая. Только вот хлеб заканчивается — в Камбарке его купить трудно. А соль там действительно очень дорогая была. То, что я услышала в Агрызе от русских женщин, оказалось правдой. Но перед нашим приездом крестьянам выдали по десять фунтов соли, вот наша идея с солью и не удалась.

В Камбарке мы ночевали две ночи. Только потом пришел поезд, но нас не берут ни в один вагон. Говорят, нет мест. В голодный год души людей становятся черствыми, а сердца холодными, как камень. Желающих сесть в поезд предостаточно…

Сильным и ловким удалось сесть, а мы не можем. Что делать? У нас с собой были значки: на круглой белой железяке размером с серебряную десятикопеечную монету — красный крест. Прицепили их на грудь и пошли в санитарный вагон.

— Кто такие? — спрашивает вагоновожатая.

— Санитарки, — обманули мы ее. Сами боимся. Хорошо, что не попросила документы — не додумалась. Мы сидим с Анной в вагоне и благодарим бога за такое везенье.

 

 

Что случилось еще?

 

В Агрызе мы с Анной расстались. Она уехала в Казань, а я в Ижевск. С ижевского вокзала до города меня довезли за пять граммов соли.

В Ижевске соль я продала за четыре миллиона. Соль до пяти пудов недовесила — только четыре с половиной оказалось.

На вырученные деньги купила конопляное масло и папиросы. С этим товаром еду в Казань. В Казани и конопляное масло, и папиросы, дороже, чем в Ижевске. В Ижевске в поезд я села легко и в Агрызе слезла. Через некоторое время подошел поезд, направляющийся в Казань. Снова хожу от вагона к вагону, никто меня не сажает.

Тогда я подошла к санитарному вагону. Вагоновожатая остановила меня, не пускает, требует документы.

— Все мои документы своровали вместе с деньгами, — нашлась я.

— Иди к начальнику станции. Наверное, ты спекулянтка, что-то на сестру не походишь.

Я не успела сходить к начальнику станции. Поезд тронулся.

На вокзале холодно. Снова пошла на квартиру. Жалуюсь хозяйке: мол, так и так, не смогла сесть в поезд.

— Это ничего, — говорит хозяйка, — некоторым целую неделю приходится тут жить. А к начальнику станции хоть ходи, хоть не ходи — что он сделает, если нет мест.

— Что ж мне теперь делать? — дрожащим голосом спрашиваю я.

— Что везешь в корзине?

— Папиросы и масло.

— А-а! Раз есть папиросы, то сядешь. Если завтра подойдет поезд, постарайся сесть. Не сможешь, подойди к какому-нибудь проводнику, тихонечко сунь папиросы. Ни слова не скажет — пропустит…

Совет дать легко. Говорят, его дают не жалея, впрочем, иногда нужный совет дороже золота. На следующий день пришел поезд. Я даже близко не могу подойти. В какой-то момент народ успокоился, и я бегаю от вагона к вагону с просьбой взять меня.

Ни в один вагон не пускают. Куда ни попрошусь, везде отвечают: «Проходи с добром. Много вас, спекулянтов, шляется». Вот тогда мне и помог совет хозяйки. Я сунула одному проводнику десять коробок папирос и села в вагон. Многовато пришлось отдать, но черт с ними — лишь бы до Казани доехать.

Кое-как добралась до Казани. И показалась она мне роднее, чем деревня Ускы.

Привезенный товар показала Анне.

— Почему так мало? — спрашивает она.

— Десять коробок папирос пришлось отдать, чтоб сесть в поезд, — оправдываюсь я.

— Теленок! — рассердилась Анна.

— И ты бы стала теленком, — ответила я чуть не плача.

На следующий день мы вышли продавать свой товар. Когда продали — ахнули: на вырученные деньги можно будет купить всего лишь пятнадцать фунтов пшеничной муки.

 

 

Мама, теплые полати и овсяный кисель

 

И вот вечером сижу за столом, слезы текут по лицу ручьем. Вдруг до моих плеч дотронулись чьи-то ласковые руки.

— Оки, почему плачешь? — спросила Оля.

— По маме скучаю, — ответила я и зарыдала навзрыд.

На следующий день я пошла в университет узнать, как мои друзья сдают экзамены. Любопытных, как я, собралось много. Вот один студент вышел из кабинета профессора, лицо красное, как из бани. Только ступил в коридор, его тут же окружили. «Сдал?» — спрашивают. «Сдал». — «На “весьма”?» — «Где уж мне, на шермака ходил». Потом забросали его вопросами: «А про что спрашивал профессор?» Тот еле вырвался.

Тогда студенты заметили меня:

— Когда снова поедешь продавать соль? — подкалывают. — Говорят, в Сибири нынче соль дорогая.

— Сами езжайте, я уже устала, с меня хватит, — отвечаю.

Обидно мне стало: разбогатеть не удалось, экзамен не сдан, друзья смеются.

Вечером, когда ложусь спать, снова вспоминаю маму, теплые полати и овсяный кисель.

1929

Перевод с удмуртского

Лидии Нянькиной