РАЗГОВОР У СОЖЖЕННОЙ ЯБЛОНИ

 

Частенько прохожу мимо буйно заросшего крапивой, полынью и репейником, а зимой покрытого белым пушистым снегом укромного скверика, расположенного чуть поодаль от центральной магистрали. В нашем покрытом завесой дыма и копоти индустриальном городе я не знаю ухоженных парков и скверов с цветниками, фонтанами. Вокруг нескольких лип, берез и тополей в моем скверике бушуют невесть когда и откуда взявшиеся густые заросли сорного растения — американского клена. Как и во всем городе, заморский клен и здесь стал хозяином. В самом центре, поближе к березам, вольно раскинув вширь и ввысь свои ветви-крылья, растет дикая яблоня. Высокая, прямая, крепкоствольная.

Когда в нашем крае начинает хозяйничать весна, та яблоня становится белым-бела, как будто покрывается снегом, не видно ни листьев, ни веток. Только заметив, как вокруг нее и над нею жужжат пчелы и шмели, узнаешь, что это не заснеженное дерево, а цветущая яблоня в праздничном наряде, прославляющая приход весны.

К середине лета на ее ветвях появляются зеленые яблочки — много их. К осени они вырастают до размеров куриного яйца. Дети из бедных семей любят крутиться вокруг нее, собирают опавшие яблоки, а некоторые срывают их, с трудом наклоняя высокие сильные ветки.

Кислыми, как чемерица, витаминными плодами сыт не будешь, но что-нибудь пожевать, на время утолить голод — пойдет! Помню, как мы, полуголодные послевоенные дети, лазили на черемухи, рябины, одичавшие яблони, чтобы так же наполнить чем-то свои пустые желудки.

Как-то иду привычной дорогой… Что это?! Широкие зеленые листья знакомой яблони взъерошились, пожелтели, пожухли. Что случилось с тобой, заблудившееся в зарослях сорной растительности, веселящее унылый сквер мое дерево? Под обуглившимися ветвями лежит куча сгоревшего сена и пепел от него. У кого рука поднялась небрежно скошенную в скверике траву сгрести под ствол и поджечь? Не выдержав огня и боли, тело яблони умерло.

Повесив голову, зашагал вперед. На обратном пути вновь прошелся по тому же скверу. Кто заставил меня еще раз прийти сюда, и сам не знаю. Пожилая женщина, подметающая сквер, оставив свою метлу, приблизилась ко мне.

— Я уже второй день вижу вас на этом месте. Вы знакомый Марика? — с грустью в глазах спросила она.

— Какого Марика? Никакого Марика я не знаю, — ответил я женщине. Она опустила голову, а взгляд ее, кажется, стал еще печальнее.

— Удивляюсь, какое злое сердце надо иметь — поджечь траву под живым деревом, опалить его! Мне очень больно, как было больно этому дереву. Оно умерло. А у меня сердце со вчерашнего дня болит: в чем виновато дерево, кому оно помешало? Не понимаю, как поднялась человеческая рука уничтожить эту первозданную живую красоту? — говорю ей.

— Не только дерево, в наши дни и человека не моргнув глазом убивают, — добавила женщина. — Вот и Марика… — не сумела больше промолвить ни одного слова моя новая знакомая.

По покрытой морщинами щеке ее заструились слезы.

— Марик?.. Вы уже второй раз произносите это имя, он ваш сын? Что с ним случилось?

— Вы Марика не знаете, значит? Что случилось месяц назад под яблоней тоже не слышали?

— Нет, не слышал, ничего не знаю.

— Здесь сгорел человек… Марик… Скрипач… Вижу, вы доброй души человек, понимаете людей. Есть ли у вас время? Если есть, я расскажу вам о Марике. Хочу хоть немного облегчить душу, помянуть этого бедного парня.

— Говорите. Я буду слушать.

Седоволосая, красивая и статная, несмотря на преклонный возраст, женщина начала свой рассказ. Чтобы не мешать прохожим, мы чуть отошли от дорожки.

 

— Отец Марика, Моисей Вениаминович, в наши края приехал в тяжелые послевоенные годы. Он был родом из Польши, врач-хирург, очень умный, доброй души человек. Ходили слухи, что его жену, сына и отца во время войны отправили в лагерь смерти Освенцим. Там, в крематории, их сожгли.

Сам он сначала сражался в партизанском отряде, затем — в рядах Советской Армии. Став военным хирургом, через Киев, Будапешт дошел до Германии. Оттуда направился на восток, на войну с Японией.

Помню, как в начале пятидесятых годов к нам в медсанчасть прибыл седой, статный офицер, военврач. Говорили, что у него множество орденов и медалей, но он их напоказ на груди не носил.

Не было, наверное, среди нас ни одной девушки, не влюбившейся в нового главного хирурга. Проклятая война, скольких женщин сделала вдовами, скольких девушек обрекла на одиночество!.. И я — одна из таких.

От людей ничего не скроешь: откуда ты, кто ты — непременно узнают. Узнали, что у нашего главного хирурга нет жены. Вернее была, да мученически погибла в Освенциме. Отзывчивый, приветливый, сдержанный, Моисей Вениаминович носил в душе невыносимую тоску и боль, что отражалось в его глазах и осанке: он ходил немного ссутулившись, хотя был еще молод. Допоздна задерживался на работе, что-то всё время писал. Одни говорили, что он пишет книгу, другие — в аспирантуру, дескать, собирается поступать.

Через некоторое время из многих в него влюбленных наш главный выбрал себе в жены самую скромную, быструю в работе удмуртскую девушку — молодого терапевта Нину Ивановну. Я в глубине души тихо ревновала и грустила. Что скрывать, в то время я тоже была молода и втайне любила много испытавшего, прошедшего через огонь войны молодого офицера. После их женитьбы моя тайная любовь перешла на всю семью. Как эти двое подходили друг другу, как они любили друг друга — не могу вам передать.

В шестидесятые годы начали строить кооперативные дома. Собрав денег, я тоже вступила в кооператив. Живя у чужих, мотаясь по общежитиям и коммуналкам, конечно же, устала. А теперь получила отдельную квартиру — невероятно! Теперь есть у меня свой угол! Целый подъезд новопостроенного дома отдали медицинским работникам. И надо же было случиться, что соседнюю трехкомнатную квартиру получил главный хирург. Они въезжали так: открыли двери в квартиру и первым пустили маленького сыночка со скрипкой в руках. Кудрявый черноволосый мальчик переступил порог и, встав у дверей, сыграл нечто похожее на марш. Все зааплодировали, закричали: «Браво, Марик!» — и вошли в новую квартиру.

Это была первая моя встреча с Мариком. Он рос на моих глазах. Умный, вежливый, как мать, немного стеснительный. Не поздоровавшись, не пройдет мимо. Как другие мальчишки, не носился за футбольным мячом — не было у него времени. Придет с учебы, тут же бежит в музыкальную школу. Когда был маленьким, отец или мать его провожали, а иногда и я.

Я тоже начала интересоваться музыкой, композиторами. Отличать музыку одного от музыки другого хотя и не научилась, но сочинения великих композиторов Бетховена, Моцарта, Паганини, Сен-Санса, Дебюсси начала слушать. Особенно по душе был полонез Огинского «Прощание с родиной». Играл этот полонез Моисей Вениаминович, да так, что я всегда плакала — чувствовала, как он тоскует по отчему краю, по замученным близким, друзьям, как не уходит в прошлое расставание с родиной…

Рассказывали, что Моисей Вениаминович свою скрипку вывез из Польши, что она досталась ему от прадеда, которому инструмент подарил граф Огинский, композитор, как лучшему своему ученику. Какие бы ни были времена, в любом случае Мошик, как называли в юности нашего хирурга, всегда носил с собой в скромном футляре драгоценный наследственный подарок. В свое время на этом инструменте играли дед, отец и мать Мошика, и он к нему пристрастился чуть не с пеленок.

В годы войны один мой знакомый попал в госпиталь к Моисею Вениаминовичу. Он рассказывал, как во время затишья, между операциями доктор брал в руки скрипку и играл для раненых.

Моисей Вениаминович стал учить своего сына игре на скрипке еще в раннем детстве. А потом Марик учился в музыкальной школе и в музыкальном училище. Его ведущим наставником была заслуженная учительница Ольга Васильевна Иванова, добрейшей души человек.

Талантливый, трудолюбивый юноша поступил в консерваторию; стал дипломантом нескольких музыкальных фестивалей — на радость родителям и педагогам.

Еще на первом курсе он приметил на отделении фортепьяно черноглазую девушку. Она, кажется, только и ждала, когда к ней подойдет этот юноша, о котором говорили, что он талантлив и очень скромен. После первой же встречи они уже не могли жить друг без друга. Съездили к родителям для знакомства — и с той, и с другой стороны.

А впереди их ожидали испытания: родители невесты Адили всем семейством решили уехать в Израиль. И Марику предложили вместе с ними уехать. В те времена, в 80-е годы, немцы, греки, евреи тысячами и тысячами начали эмигрировать на свою историческую родину.

Вот тут и нашла коса на камень — не смог Марик уехать, не смог оставить ни родителей, ни родины.

Адиль со своей семьей уехала в Израиль. Прислала два письма, в последнем сообщила, что родители выдают ее замуж за еврея из Испании. Прости, дескать, что так получилось. Адиль Шафрут-Гонсалес.

А Марика обвинили в связях с эмигрантами, диссидентами и исключили на один год из консерватории.

В семью одно за другим начали приходить несчастья: неожиданно на работе с Моисеем Вениаминовичем случился инсульт (будучи уже на пенсии, он продолжал работать), и на третий день он скончался. Очень сильно переживала Нина Ивановна эту беду, а может, еще больше то, что сломалась жизнь сына. После смерти отца Марик стал искать утешение в вине.

На глазах Нина Ивановна поседела, сгорбилась. Вся жизнь и любовь — единственный сын, Марик… А он, жизнерадостный человек, талантливый, всеми любимый музыкант, повесил голову, перестал разговаривать. Скажет: «Здравствуй», «До свидания, мама» — и уходит. Уходит и надолго пропадает. Придет домой и закроется в своей комнате. Молчит. Один раз сказал матери, что на время устроился музыкантом в ресторане: нужны на жизнь деньги.

В консерваторию Марик не вернулся ни через год, ни через два. Устроиться на работу тоже не спешил. Более того, месяцами не возвращался домой, неизвестно куда исчезал. Нет слов, как всё это было больно для матери. К тому же до нее доходили слухи, что Марик, играя на скрипке в людных местах то в Санкт-Петербурге, то в Саратове, то в Новосибирске, зарабатывает деньги. Для такой ли жизни они родили и воспитали единственного сына? Печаль-тоска, заботы и стыд придавили к земле Нину Ивановну, она на глазах высохла.

В пору цветения яблонь Нина Ивановна умерла. Марика не было дома, мать похоронили чужие люди из организации «Ритуал».

Через неделю появился Марик — двери квартиры опечатаны. Я по звонку поняла, что это он. Только успела открыть — Марик упал на колени: «Евдокия Ивановна! Скажите, что случилось?!» Я остолбенела, не могу слова произнести… «Мама умерла, мамы нет больше», — поперхнувшись слезами, промолвила еле-еле.

Что сказать: кровью облилось, наверное, сердце Марика. Как его воспитывали родители! Ни одного грубого слова он не слышал, всё у него было.

Ночь он провел у меня, а наутро попросил пойти вместе с ним на могилу матери и отца. Пришли на кладбище, он упал на могилу и навзрыд плакал, не стесняясь своих слез. А потом встал потихоньку, достал свой инструмент из футляра и начал играть. Тут уж и я не могла удержать слез.

Услышав непривычную для наших кладбищ музыку, вокруг нас собрались люди, пришедшие на могилы своих родственников, многие тоже заплакали. Зная мою любовь к Огинскому, а может быть, вспомнив историю своего семейства, Марик сыграл знаменитый полонез. Потом, повернувшись ко мне, сказал: «Евдокия Ивановна, если хотите, можете идти домой, а я еще немного побуду здесь».

Несколько дней Марик жил у меня, а потом уехал. Через полгода вернулся. В домоуправлении ему дали ключи от квартиры родителей. Теперь он изменился даже внешне: одежда грязная, волосы длинные, нечесаные, несет перегаром. Я поняла, что он ударился в затяжное пьянство. Так прошли годы. Уедет куда-то, месяцами его не видать, а вернется — идет к друзьям. Не было у него трезвых дней.

Как-то раз в своем почтовом ящике я обнаружила письмо из домоуправления на имя Марика. Его самого в городе в то время не было. Пришлось вскрыть письмо, а там написано: «Марк Моисеевич! Еще раз напоминаем о ваших долгах: целый год вы не платили за жилье. Если вовремя не оплатите, будут приняты самые строгие меры».

Как-то в соседней квартире всю ночь шла гульба: кто-то пытался петь, кто-то бранился, кто-то стучал кулаком по столу. Мне было больно и страшно за Марика, но что я, старая женщина, могла сделать?

Оказалось, в ту ночь к нему приходили рэкетиры. Среди них — бывший сантехник нашего домоуправления, ныне занимающийся коммерцией, Игорь Баязитов. Марика напоили допьяна, напомнили о большом долге за квартиру, но сказали, что эти долги берут на себя, если он подпишет одну бумажку, да еще предложили пять тысяч рублей. Но предупредили: если не подпишешься, всё равно квартиры лишишься и пять тысяч не получишь.

После этого Марик надолго потерялся, а в его квартиру въехали новые жильцы. «Как же вы попали сюда при живом хозяине?» — на вопрос жителей подъезда мои новые соседи ответили: «Уплатили девятьсот тысяч, вот и въехали». — «А кому уплатили?» — «Это наше дело, если много будете знать, без головы можно остаться».

Так Марик оказался на улице. Уехать куда-то далеко и заработать денег, как раньше, сил у него уже не хватало. Ему еще и пятидесяти не было, а он поседел, сгорбился. Спал где попало — в подвалах, на чердаках. Раз встретила его на улице, завела к себе в квартиру. Он помылся в ванной, в «сэконд хэнде» я купила ему майку, трико, а старое белье выстирала, заштопала. Сварила суп и гречневую кашу. Поел с радостью, на щеках показались слезы. Бедняжка… А когда стал уходить от меня, остановился перед образами и стоял какое-то время молча, опустив голову. Не сказав ни слова, тихо приоткрыл дверь и вышел на улицу. Эта была последняя наша встреча.

Марик без скрипки, уложенной в затасканный футляр, не ходил — был ли он пьян или трезв. Один из жителей нашего подъезда говорил, будто бы Марик по ночам уходит куда подальше и там до утра играет на своем плачущем инструменте. Может быть, и так. Семейная реликвия, подарок великого маэстро графа Огинского не мог молчать в его руках.

Как-то я попала в больницу. Пришла ко мне женщина из нашего подъезда и принесла страшную новость: по всем квартирам нашего и соседнего домов ходили работники милиции и расспрашивали о Марке Моисеевиче, собирали сведения о нем, спрашивали об Игоре Изгатовиче Баязитове, не знает ли кто об отношениях между ними.

— Что случилось с Мариком, говори быстрее!

— Евдокия Ивановна, успокойтесь, но… Марика нет в живых. Он сгорел. Думают, что убит. Идет следствие. К новым жильцам несколько раз приходили из милиции. Но в наше время докопаешься ли до правды? Всё покупается и продается. Человека и расстреливают, и вешают, и поджигают. Преступники за деньги и милицию подкупают. Эх, жизнь ты, жизнь… Со слезами поминаем Марика, жалеем. Не верится, что у таких славных родителей талантливый сын-музыкант так бесславно погиб. Такова, что ли, уж судьба? — сокрушалась женщина.

— Где похоронили Марика? Была ли на похоронах?

— Пока не пришел следователь, мы даже и не знали, что Марик умер. Вместе с безродными, с бомжами в бульдозером выкопанной яме его похоронили, говорят.

— Как умер Марик? Что случилось?

— Рассказывают, что мучили его, а потом закололи ножом. Наверное, чтобы скрыть следы, тело бросили на кучу сена под яблоней и подожгли — пусть думают, что пьяный бомж закурил, спичку или окурок уронил в сено и вместе с сеном сгорел. Так рассказывают люди. Может, кто и видел, что там сотворилось, но кто нынче согласится идти в свидетели? Не только тебя самого, но и всю твою семью могут уничтожить. Какие времена наступили, Евдокия Ивановна!..

Я не смогла произнести ни слова. Марик, Марик! Пока ты жил на белом свете, кого-нибудь ты обидел ли, обманул ли, сказал ли злое слово, посмотрел ли на кого зло? Нет ведь! Мать и отец тебя воспитали для честной жизни, чтобы ты своей музыкой мог сказать: «Люди! Живите в мире, с любовью друг к другу. Ведь жизненный век короток, словно цветок на лугу, — сегодня он есть, а завтра его уже нет». В Священном Писании сказано: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит…»

И в то время, и сейчас я готова встать на колени перед Моисеем Вениаминовичем и Ниной Ивановной, просить прощения. Простите меня, грешную. Я не смогла сохранить вашего сына. Не раскрыв перед миром Богом данный ему талант, он рано ушел из жизни. Миру ничего плохого не сотворил, но мир его не принял, не сделал его своим сыном. Простите меня!.. Но не высказать своего упрека вам я тоже не могу. Здесь и у вас есть ошибка: с великой любовью воспитали вы своего сына, дали ему всё, а как жизнь прожить, особенно когда приходят невзгоды, недобрые времена, — не научили. И он сломался, погиб… И где же теперь его душа — неведомо… Сколько раз я вам говорила: ведите в церковь сына, крестите его, а вы молчали. Как же теперь за него мне молиться? За некрещеных церковь не молится. Простите меня, кабы лишнего не наговорить.

…Вот так, добрый человек, под этой яблоней сгорела жизнь скрипача, талантливого музыканта, который должен был жить во славу своих предков, через музыку прославлять всё чистое, доброе, прекрасное, что есть на земле. Уже в своем преклонном возрасте я поняла, кто есть человек.

Позабыла еще сказать о скрипке. Как только выписалась из больницы, в тот же день пошла на место гибели Марика. Своими глазами увидела сгоревшую яблоню, под ней — кучу золы… Поворошила там, где не всё сено прогорело, и увидела то, что осталось от скрипки — самая верхняя часть, головка инструмента уцелела со струной. Подумала, что с ней делать? Понесла на кладбище. Вырыла небольшую лунку на могиле и закопала.

На могилу Марика забили колышек и записали номер погребенного. Но так ведь не должно быть! Он же человек — есть у него имя, отчество, фамилия. Если накоплю денег, думаю хотя бы маленький памятник поставить. Для того и устроилась дворником в скверике. К пенсии, если смогу добавить от зарплаты, непременно поставлю памятник. С правой стороны попрошу сделать крест, с левой — скрипку, а в центре — поместить фотографию Марика в молодости.

 

…Такая встреча произошла у сожженной яблони.

А мимо нас проходили люди, спешили — у каждого свои дела и заботы. Безжалостно палило солнце. Душно. Вздохнуть не хватает воздуха.

 

 

Перевод с удмуртского