АЛТАУ ПРОСЫПАЕТСЯ

Удмуртскому просветителю и поэту Максиму Прокопьеву
Посвящается

1
Двое парнишек с котомками за плечами, пугливо озираясь и оглядываясь, поспешают к темнеющему вдали бору. Того, что повыше, зовут Шайхи, другого — Эльтдином. Еще вчера они договорились идти спозаранку за орехами: чуть запоздать — того и жди хозяина этого леса скупца Казамбая. Тогда и розог досыта испробуешь, и орехи богатый жадюга отберет.
Но прошел слух, что Казамбай в отлучке. Слух — штука неверная, ни да ни нет, точно никто не знает. Но если правда, когда же еще дождешься случая удачнее? К тому же заранее выучили несколько подходящих татарских фраз, чтоб, случись, уважительно поприветствовать богатея, как-то оправдать свое присутствие в его лесу, в орешнике. Казамбай по-удмуртски ничего не смыслит, лопочет только по-своему.
— О чем договаривались, не позабыл, Шайхи? — напомнил приятель вчерашний уговор.
— Да помнить-то помню…
— Чего же мнешься тогда?
— А ты думаешь, Казамбай так и поверит, что мы телку пропавшую ищем?
— Его дело, верить или нет. Только в случае чего посмелее с ним надо держаться, труса не праздновать. Робкого и гуси заклюют, — явно подражая взрослым, солидно рассуждает Эльтдин, оглядываясь все-таки в сторону деревни.
— Язык татарский худо знаем. Как ему, Казамбаю, растолкуешь? А он чуть что, рассказывают, хватается сразу за плеть.
— Ну, по-удмуртски тогда объясним, если по-своему не поймет, — раздражается Шайхи. — Чего это он тогда наш язык не учит, а всех понуждает только свой осваивать?!
— Криком тут делу не поможешь…
Друзья притихли, некоторое время шагают молчком. Шайхи вообще на лишние разговоры не охотник, молчаливым по характеру уродился, а вот Эльтдину промолчать пять минут — уже подвиг. И страшновато всё же молчком-то, куда легче в пути за беседой.
— О чем же ты это задумался, Шайхи?
— Да вспоминаю вот: отец как-то очень интересно про название нашей деревни рассказывал. Ты вот, к примеру, знаешь, почему она Алтау называется?
— Ну, и почему?
— Тут два, татарские опять же, слова соединились. «Ал» — значит «красный», «тау» — «гора»…
— Красная гора получается. Только почему красная?
— А ты видел гору у реки Танып? Так вот она от глины, из которой вся состоит, красная-красная, будто заря.
— Но ведь татары не Алтау нашу деревню называют, а чуть иначе — Алтаю.
— И опять тут два татарских слова, на этот раз они совсем другое означают. «Алты» и «аю» — это означает «шесть медведей».
— Какие такие еще медведи? — недоуменно уставился на приятеля Шайхи.
— Отец же так рассказывал, а не я сочинил! Значит, так: когда-то здесь стоял совсем непроходимый и необитаемый лес. А древние наши предки искали место, где им осесть. Видят, поляна в лесу, и посреди той поляны сидят шесть медведей. Сидят и не шелохнутся. А люди заробели, молчат, застыли на месте. Но вот мужчины, осмелев, осторожно стали подходить к зверям. Всмотрелись, а это просто-напросто оказались шесть здоровенных пней! Именно на той поляне они, наши прапрадеды, стали строить первые дома. Вот тебе и шесть медведей, алты аю по-татарски, — расхохотался Эльтдин.
— Обманул тебя отец, выходит? — насупился Шайхи.
— Какой же это обман? Это называется ле-ген-да. Или сказка — чтобы уж тебе стало понятно.
Тут неподалеку послышалось конское ржание. Смолкли путники, огляделись — никого. Показалось?
— Не Казамбай ли?
Приятели нырнули в густую траву на обочине, затаились, не смея поднять глаза. Сердца их колотились, как у петушков, насмерть дерущихся друг с другом. Через несколько минут, показавшихся целым часом, мальчишки огляделись: ни лошади, ни Казамбая.
— А может, это был лось? — наобум брякнул Эльтдин.
— Разве лоси ржут? Скорей обоим послышалось.
— Оба, значит, глухие? Ржанье я слышал ясно.
— Ну, не глухие, так длинноухие — как зайцы! Глазами еще ничего не увидели, а ушами уже струсили.
— Но вдруг это Казамбай все-таки? Может, воротимся, пока чего не стряслось.
— Дело не в орехах, Эльтдин. Но возвращаться с пустыми руками двойне обидно. Да и день всё равно потерян, так что давай все-таки в орешник пойдем.
Эльтдин поглядел в сторону лесной опушки. Так и чудится: таится там, за гущиной ветвей, жестокий владелец всей лесной благодати, чтоб вцепиться в кого-то, взять еще, и еще, и еще… Но пришла разумная догадка, что в лесу Казамбай прятаться не будет, ему по нраву показать себя сразу, действовать силой, а не коварством. Норов у этого человека скорей волчий, нежели паучий.
Нерешительно, с переглядкой, ребята двинулись к лесу опять. И оставалось до него с десяток шагов, когда оттуда на опушку выехал верховой. Мальчишки так и присели на месте от страха и неожиданности, уставившись на всадника округлившимися глазенками.
— Бежим!
— Догонит! Стой, где стоишь! — посоветовал трясущийся Шайхи.
Всадник меж тем спешился, ведя лошадь в поводу, подошел к приятелям, притпрукал лошадь, что беспокойно пританцовывала на месте.
— Здравствуйте, ребята! — весело поприветствовал он мальчишек, удивившихся и приветливому тону и, главное, тому, что заговорил с ними незнакомец по-удмуртски. А тот столь же непринужденно продолжал:
— Чего примолкли, словно языки прикусили?
— Нет, не прикусили, — тихо проговорил Шайхи.
— С языками, значит, всё в порядке? — улыбнулся незнакомец. — А вы, случаем, не из Алтау будете?
— Оттуда, — смелея, враз ответили мальчишки.
— Тогда давайте познакомимся. Меня Максимом Прокопьевичем звать, а вас как величать прикажете?
Ребята, помявшись, назвали имена. Затем любознательный встречный выпытал у них про возраст — каждому одиннадцатый пошел. И потом задал неожиданный вопрос:
— А в школе учиться хотели бы?
Мальчишки недоуменно переглянулись.
— А что такое ышкола? — за обоих осведомился Эльтдин.
— Ну, это, дорогие мои, штука важная и нужная — школа. Там писать и считать вас научат, посоветуют, как надо правильно жить.
— Нет в нашей деревне ышколы, — грустно вздохнул Шайхи.
— Так вот, обещаю вам: будет у вас школа. Непременно откроем, и вас туда милости просим!
«Но ведь папа говорил, некрещеным удмуртам ни церкви, ни ыщколы не полагается, — размышлял Шайхи. — А вот Максим Про… Прококович совсем иное обещает. И лучше бы сбылись его слова, так хорошо научиться грамоте…»
А добрый вестник меж тем вскочил в седло.
— Запомните, ребята, крепко мое слово, откроется и для вас тут белый свет, будет в Алтау школа!
— Тогда и церковь в деревне выстроят?
— А вам она сильно нужна? — глаза незнакомца смеялись.
— Нет… не сильно. Мы же молимся на святилище.
— Ну, не нужна — значит, церкви не будет!

2
Приехав в Алтау, Максим Прокопьевич осведомился, где живет Гайнетдин Гайниев, его знакомец по Шыргурту. Не раз там беседовали они о разных мужицких разностях. От него Максим Прокопьевич и услыхал про деревню Алтау и накрепко заказал себе там побывать. Древнего толка и обычая, слыхать, там мольбище: собираются со всей округи удмурты, молятся на керемети у реки Танып богу Инмару, подателю света, кашу общинную с мясом жертвенного животного едят.
Гайнетдина застал он дома. Тот встретил его замечательно хлебосольно и тут же усадил в красный угол.
— Да мне и тут, с краешка неплохо, — засовестился было гость.
— Гость в дом — бог в дом! Гость в дому хозяин, это я с краешка посижу, Максим Прокопьевич. А уж чем богаты, всё на столе. Слава богу, не голодуем пока что: масло не переводится, медок есть вот, свежий, летошней качки. И каравай хозяйка только что из печки добыла. В чаек душицы запарим. Садись уже, куда прошу!
— Не успел я на глаза показаться, как ты меня, Гайнетдин, за почетного гостя признал, — засмеялся Прокопьев.
— Ты весел, и я весел. Знать, у тебя с собой новости хорошие. Какого же мне гостя дороже ждать?
За трапезой разговорились, и Максим Прокопьевич поведал о главной задумке своего приезда.
— Ышкол давно бы в деревне заводить надобно, — задумчиво поддержал Гайнетдин.
— А что мешает — помещения нет подходящего?
— Это найдем. Есть тут бесхозный дом, недолго там всё поправить. А вот что Казамбай на это скажет? Он ведь тут хозяин.
— Он татарин?
— Ага. Живет-то в Ваныше, деревня по соседству, версты три. Но округу всю в кулаке держит.
— С этим я сам договариваться стану, татарский язык знаю. Тем мы его возьмем, что удмуртских и татарских ребятишек вместе станем учить. Богатеи, понятно, своих детей в нашу школу не пошлют. Да ведь и среди татар бедноты — пруд пруди. Чего и кого мы тут, Гайнетдин, делить будем, когда беда и без нас всё равняет, верно? Значит, будем учить ребятишек…
Максим Прокопьевич умолк, придерживая еще одну мысль — образовать кружок обучения и взрослых местных селян. «Опыт есть, в Шыргурте такой уже действует, но ни к чему пока до времени будоражить здешний народ. Он ведь тоже всякий, надо потесней обзнакомиться с людьми, тогда и начну… Но начать следует непременно, пусть с оглядкой на провокаторов, на полицию — но тянуть людей из их темной трясины. Гайнетдину, как я погляжу, вполне можно довериться уже сейчас, готовый агитатор…»
— Станем со временем учить и взрослых, — просто поведал он хозяину дома.
— Ну, если как в Шыргурте — чего бы лучше, — довольно отозвался тот.
— Ну, ты уже вполне в курсе дела. Именно как в Шыргурте! Приглядись к людям, кому можно с уверенностью довериться. А теперь помоги-ка и мне: хочется побывать на здешнем великом молении.
— А тут как раз и не смогу я тебе помочь: опоздал ты, недавно отмолились. Оно, великое-то моление, раз в год собирается, так что не минешь, Максим Прокопьевич, будущего лета ждать.
— Ну, вот тогда мы с тобой, Гайнетдин, и с кружком наше дело провернем. А пока что ни гу-гу об этом.
— Сговорено!
…И осенью 1912 года в удмуртской деревне Алтау Бирского уезда Уфимской губернии открылась народная школа. Сразу же набрали до шести десятков ребят, двенадцать из них — татары из Ваныша, остальные были здешними, удмуртами. Само собой, понятно, поступили в школьную науку и наши приятели Эльтдин Низамов и Шайхи Саяпов. Учительствовать в школе взялся Максим Прокопьев.

3
Учитель там, при школе, и обитал одиночкой. До глубокого снега верхом ездил к своей семье в Шыргурт, по санному же пути добирался на дровнях. Туда он и погонял лошаденку уже за полдни, когда на опушке леса под названием Сарсаз завидел с десяток ребятишек. Стоял гвалт, пацаны размахивали палками — явно шла драка.
«Вот петухи! — учитель поворотил лошадь к скандалистам. Завидев его, драчуны рассыпались горохом по кустам, где уж угонишься. — А ведь моя ребятня-то, ванышцы с алтаевцами сцепились. Чего бы ради? Завтра урок придется с разборки начать. Взрослые удмурты и татары меж собою все-таки ладят, а вот ребятишки чего-то не по-делили. Этот случай не должен стать яблоком раздора».
Наутро половины ванышцев на перекличке в классе не оказалось. Оглядев ребят и помолчав, Максим Прокопьевич принялся читать им рассказ-притчу Льва Толстого «Два товарища». Глубокая тишина царила в комнате даже после того, как учитель завершил чтение. Словно живая картина, созданная великим мастером слова, вставала перед глазами зачарованных школьников: мальчишка, в панике убегающий от зверя, предавал своего друга.
— И в вашей, ребятки мои, жизни подобные случаи не раз еще встретятся. Медведь здесь — только пример. Медведи в жизни разное имеют обличье, — сощурясь, неторопливо говорил учитель. — Скажем, медведь набросился на мальчишку-татарина… А рядом удмуртские ребята. Что же они, убегут? Не подадут руки помощи в беде? Так?.. Я был свидетелем вашей вчерашней драки, — голос Максима Прокопьевича стал жестким, холодным. — Постыдная, недостойная драка! Если не в ладу, если в стычках и взаимной неприязни живут здешние татары и удмурты, вы думаете, кому это в пользу? Да богатеям местным, кто бы они ни были, всем скопом — вот кому радость в этом случае, и прок тоже. Им же легче ломать сопротивление всякого народа поодиночке либо стравить людей меж собой: двое дерутся — третьему пожива! Вот пальцы, — он растопырил ладонь, — каждый легко согнуть поодиночке. Но я сжимаю их в кулак, они теперь вместе, как братья. И если кто-то попробует их силой разогнуть, он вполне может схлопотать отпор.
Ребята рассмеялись, пример был доходчив. А учитель продолжал свою речь.
— Вот когда народы сожмут кулаки, да сами единым кулаком сделаются, тогда и хозяин в России будет тоже один — народ. Всех национальностей народ: удмурты, татары, русские, башкиры, евреи… Каждый будет и сам себе хозяином, и, вместе, общей силой. Так что учитесь дружить, а не враждовать смолоду. Не испытывать ненависть к человеку другого языка, обычая, верования…Учитесь быть едиными! А впрочем, жизнь у вас впереди долгая, она сама вас научит лучше, чем я сейчас поучаю.
…Сегодня Шайхи с Эльтдином дежурят по школе после уроков. Обязанности их несложны — натаскать дров для школьной печи, топить ее хорошенько. Максим Прокопьевич отправился к Гайнетдину, обещав воротиться поздновато. Вот до его прихода друзья и стараются управиться.
Волчьим воем исходит метелица-вьюга за окошком. Печь топится уже часа два, но тепла в классе добавилось немного — его выдувает холод из всех щелей старого здания школы, да и рамы по-летнему, в одно стекло…
В классе темно и таинственно, только всполохи угольков из поддувала чуть отгоняют в углы комнаты мрак. Ребятам у печи уютно, и разговаривать не хочется, они завороженно следят за такой блескучей, живой игрой огненных языков и рдеющих углей. Ну, несколько и страшновато одним в пустом здании, и поужинать давно бы не мешало. Скорее бы уже возвращался учитель!
В окно с северного угла кто-то вдруг постучался. Негромко, но требовательно.
— Максим Прокопьевич воротился, — радостно встрепенулся Эльтдин.
— Зачем бы ему в окошко стучать? — тревожно спросил Шайхи. — Он тут у себя дома.
— А может, пошутить решил над нами? Или ребята из деревни ходят? — уже неуверенно предположил приятель.
— Максим Прокопьевич на такие шутки не способен, — Шайхи не договорил, стук в окно прекратился, снаружи уже тарабанили в дверь. Всё сильнее и нетерпеливее.
— Отпирать ведь придется, выломят, — со страхом шепнул Эльтдин, — дверь-то, гляди, ходуном ходит.
— Пошли… Только вот что: откроешь крючок, а я, когда дверь отворится, на всякий случай за нее встану. Ты постарайся отвлечь, кто там к нам ломится, а я осторожно выскользну — и в деревню, к Гайнетдину или за другими мужиками.
— За мужиками, — машинально повторил Эльтдин. — Да, конечно, и учитель знать должен.
— Кто-о там? — робко окликнул он у двери, а Шайхи, как уговорились, встал у дверного косяка.
Ответный голос был громким, рыкающим. Объятый страхом, Эльтдин откинул засов, дверь с силой распахнулась, сшибив при этом мальчика с ног — прикрыв второго, за косяком.
— Где ваш учитель? — властно осведомился тот, кто ввалился с улицы. Лица в полумраке не разглядеть, но человека этого — Эльтдин мог в том поклясться! — в деревне он до сей поры не встречал. К тому же и изъяснялся вторгшийся по-татарски.
— Не знаю… татарский язык, — нарочно корявя слова, дрожащим голосом ответил Низамов. «Учителя спрашивают… Зачем ему наш Максим Прокопьевич?»
Дверь впустила еще одного, заметенного поземкой незнакомого мужика, высоченного роста, плотно сложенного, в руках которого было ружье. Незнакомцы не приметили, как, улучив момент, вьюном на улицу, в беснующуюся вьюжную мглу метнулась другая детская фигурка — словно растворилась в спасительной снежной круговерти…
Незваные гости меж тем повели Эльтдина в класс с топящейся печью и, приказав ему сидеть тише мыши, стали греть у огня иззябшие руки. О чем-то коротко и тихо перемолвились меж собою по-татарски.
Шайхи в это время пробирался уже за школьным огородом: где-то тут, искал он на ощупь, должна быть тропинка, ею добирались в школу ребята с нижней улицы.
Что же там, в школе? Эта мысль звонкими молоточками стучалась в его голове. Эльтдин не выдаст, он парень не робкого десятка. Но для чего понадобился Максим Прокопьевич таким метельным вечером людям, владеющим, по-видимому, лишь татарским языком, здесь, в заселенной почти сплошь удмуртами деревне? Если за каким-то делом — так добрые люди за делом по ночам не шатаются. И не ломились бы в окна и дверь столь яростно, не пугали бы ребят — добрые-то люди. Надо торопиться. Вдруг Максим Прокопьевич уже возвращается от Гайнетдина агая в школу, где поджидают его непонятные и очень неприятные пришельцы?
Шайхи, выбиваясь из сил, грузнет в глухом провальчатом снегу, пурга с силой хлещет его по глазам, студит сквозь ветхую, наспех накинутую одежонку, будто и она — на стороне некоего затевающегося темного и страшного дела. Но мальчик, стиснув зубы, снова пробивается сквозь снеговые наносы.
«А ружье? Ведь в руках у второго, что ворвался в школу следом, было ружье. Зачем оно ему нужно? С охоты, что ли, возвращается?»
Выбравшись наконец на отысканную утоптанную тропку, Саяпов заторопился, заспешил из последних сил — к людям, к избам, что приветливо мелькали уже невдалеке огоньками окон, словно манили его от мороза, ужаса, сулили уют и помощь. Вот и изба Гайнетдина. Мальчишка забарабанил в дверь и, услыхав тревожный отзыв хозяина, без сил выдохнул панически:
— Учитель… Чужие в школе…

…Незнакомцев, как выяснилось, было не двое, а трое — один караулил на улице, но все-таки проворонил шустрого мальчонку, из-за которого случился всполох. Оказались чужие грабителями, только что вместе сбежавшими из тюрьмы. Кормились тем, что грабили-убивали живших одиночками бобылей, вдов, вообще ютящихся на отшибе людей — всё выведывали о будущей жертве заранее. Так сошлось, что неделю назад кровопийцы уже совершили подобное преступление. Человек тоже одиноко жил при школе, учительствовал. Максима Прокопьевича, не будь его ученики Эльтдин и Шайхи сметливыми и поворотливыми, ждала такая же участь.
Злоумышленников всем миром схватили, повязали, наутро за ними приехали власти, чтоб водворить обратно в тюрьму.
А то утро выдалось чистым, осветленным снежной переновой, запоздалым розовеющим восходом. Дымы сытыми клубами плыли из труб, хлопали калитки — Алтау просыпалась. Жалобно визжали по снегу полозья саней, увозящих преступников. Но жалеть их здесь было и некому, да и не за что.
Из-за леса выглянул алый краешек — сонно и недовольно, по-зимнему, вставало солнышко. Начинался новый день.

Перевод с удмуртского А.Демьянова