ПОПУТЧИЦА

Бабье лето догуливает остатние свои погожие денёчки, палым листом порошит на усталую землю. Самое бы время той уснуть под весёлым, пёстрым этим одеяльцем, но деловитыми чёрными жуками ползут по окрестным полям трактора, готовят пашню под зябь: недолог у земли сон, до весны. Всей силой своей навалилась деревня на главное своё угодье, не словить бы дождя в картошку. Днём её убирают с колхозных делянок, ввечеру копают со своих приусадебных гряд, сегодня день – год кормит.
Лишь час-полтора поутру может выделить на копку своей огородины Васьлей агай, а там ему надо поспешать на машинный двор. За два десятка лет крутит он шофёрскую баранку. «Сам с вершок, зато ЗИЛок – большой!», – незлобиво и уважительно похохатывают над ним мужики в автогараже. Ростом Васьлей агай впрямь невысок, зато ухваткой живчик, а уж ума-разума шофёрского набираться зелёный молодняк ведут непременно к нему.
- Приветствую! – протянул руку завгар. – Опять тебе, Василь Николаевич, сегодня как цыганка нагадала: дорога дальняя, казённый дом. В Уфу, на ссыпную базу, картошку повезёшь. Всё я понимаю: по дальним рейсам ты уж досыта намотался, но выше крыши не прыгнешь – надо… С днём рождения тебя, кстати! Литки с тебя!
- Вот те раз… – растерялся Васьлей агай. – Впрямь ведь пятьдесят восемь стукнуло, а у меня из головы вон! Спасибо за поздравление, с меня причитается. Да-а, жизня бежит, как большак под колёса…
Эта самая мысль – что жизни дорога скорая, – не оставляла его и тогда, когда под завязку гружённый ЗИЛ подминал под себя вёрсты асфальтового шоссе, благо, впереди предстояла путь-дорога дальняя. Пятьдесят ведь восемь годков, шутка в деле. Вот, почитай, и до пенсии докатил-доехал на третьей передаче, и не заметил, когда. Жизнь ты, жизнь… Неужто и дочка про именины запамятовала? Ну, не-ет, Лиза у него всем дочкам дочь, подарок, наверное, давно припасла, сюрпризом бережёт. Василий с рейса в дверь, а она в щеку – чмок: папуля, с праздником тебя! Пельмени, небось, сейчас лепит. В кипяток их – бульк! Успеть бы только обыденкой за рейс обернуться…
«Деньги есть – Уфа гуляем», – вспомнил он народную усмешку, выруливая из города на большак уже в сумерках. День ушёл, как вода сквозь пальцы. На овощебазе в очереди проторчав, успел зайти только в один магазин. Верстах в двух за городом приметил Васьлей агай на обочине хрупкую фигурку молодой женщины с чемоданчиком в руке. Куда она собралась, на ночь глядя? Автобуса навряд ли выждет, поздновато. Попутку ловит? Но «не голосует»… Он притормозил у обочины.
- Далеко ли путешествуем? – Васьлей агай выставил голову в окошко кабины, дружелюбно улыбнулся. Женщина, похоже, не рассчитывала, что грузовик остановится, замешкалась с ответом.
- Да мне… туда… в Николаевку мне…
- Куда, куда? – не поверил своим ушам Васьлей агай.
- В Николаевку…
- Я как раз туда еду… Садитесь.
Попутчиков за долгое шофёрство своё подвёз Васьлей агай не одну сотню, людям ведь не откажешь. Народ в пассажиры набивался разный. Иной так и просидит рядом молчуном-букой, другой в кабине курить норовит (табачного духу терпеть не мог Васьлей агай), третий балаболит под ухом без передышки. А то и такой попадёт, что и спасибо на прощанье не буркнет, словно это он большое одолжение сделал. Эта вот… в Николаевку. В их округе Николаевка-то не одна. Надо поточнее выведать.
- Ваша Николаевка в Балтачевском районе?
- В Балта… да, да, как-то так… – несколько неуверенно подтвердила попутчица.
- И к кому там пробираетесь, если не секрет, конечно? Я там всякого встречного-поперечного знаю, – полюбопытствовал шофёр.
«Что я ему скажу? Поверит ли, поймёт? Ещё и на смех подымет. Хотя едва ли – вон глаза добрые, да и машину сам остановил, кланяться не пришлось. И в годах уже человек, вон уж волосы снежком припорошило, всего, наверное, навидался и наслушался. Рассказать, разве?» – думала женщина. Василий покосился на неразговорчивую пассажирку.
- Конечно, моё дело спросить, ваше – ответить. Я ведь просто так интересуюсь, для разговору. Коль что не так, извините…
- Нет, это вы меня извините, – сконфузилась пассажирка. – Да только признаться неловко: я и сама толком не знаю, к кому в деревне еду. Мы с мамой и отцом в Николаевке ещё до войны жили. А как она, война, пришла – и всех моих с собою унесла.
Голос женщины дрогнул, она помолчала, справляясь с собой.
- Папу уже в конце июня призвали, мне тогда восьмой год пошёл, я только и помню сборы, провожаны: слёзы, вопли женщин… А ещё отчетливее помню, когда через два года, под осень, почтальонка в наш дом принесла конверт. Мама вскрыла его, прочитала небольшую бумажку – и упала на пол, вцепилась себе в волосы, криком исходит. И я в голос плачу, маму жалко. А она как-то внезапно стихла, охватила мне ладонями лицо, смотрит в глаза и шепчет: «Нет больше нашего папы… Нет его, и больше не будет… навсегда, понимаешь?»
Попутчица замолчала. Молчит и Васьлей агай – что тут скажешь? В таких случаях только и помалкивать, человеку переморгнуться надо. Женщина и правда вскоре продолжила рассказ.
- С похоронки той мама и решила перебраться подальше от этих мест. Да только память и на краю света догонит, правда ведь? От безысходности ли такой, от чего ли ещё – пристрастилась мама моя к бутылке. Дальше да больше: и домой частенько выпившей воротится, а потом и не одна, с дружком. Худого не скажу, только один он с нею хороводился, а потом и замуж взял, да только и сам выпить был не дурак. Спасибо, хоть в папы не набивался, звала я его по имени-отчеству. И вот, где-то по пьяной прогулке, угодили они на улице под машину. Отчиму хоть бы хны, а мамочку мою на погост снесли. С ним я, понятно, остаться не смогла, поступила в соседнем городе в педучилище, после институт этого же профиля окончила. Там же и работать устроилась. Послал мне там Бог в мужья хорошего человека. Родился у нас сын, Василием, в память моего отца, назвали… На родину ни разу не приезжала. Да и не к кому. А вот недавно по Центральному телевидению передача шла. Глянула я на экран и глазам своим не верю – нашу Николаевку показывают. Ваш колхоз передовой, план по хлебопоставкам чуть не втрое выполнил, и люди душой краше некуда. На экране и река-то наша по полям петляет, и родник на окраине, куда я девчонкой за водой бегала, и леса-то все липовые да берёзовые, ласковые. А хлеба – стеной. Не по этим ли полям, думаю, в голодном моём детстве тут колоски с оглядкой собирала… Так всё и поворотилось во мне, жарким огнём полыхнуло: поеду и поеду! Родное ведь, кровное всё! Ну, мокрые щеки вытерла, доложила мужу и сыну, так, мол, и так, надо на родину хоть глазком глянуть, пока жива, здорова. Вот и отправилась. Верите, четвёртые сутки добираюсь: и самолётом, и в поезде, и в автобусе натряслась. Теперь вот вы, спасибо, в положение вошли. Возвращаюсь в родную деревню, а к кому, не знаю.
- А как вас звать-величать?
- Валентина Васильевна буду…
Машина, ехавшая с большой скоростью, неожиданно затормозила, женщина чуть не стукнулась лбом о переднее стекло ЗИЛа. Она с удивлением посмотрела на водителя:
- Что случилось?
- Валентина Васильевна, говорите? А фамилия ваша Кузнецова?
Щелкнул шпенёк, в кабине зажёгся свет. Шофёр повёл себя совершенно неожиданно: его ладони коснулись тёмных волос пассажирки, огладили её щеки: круглолика, глаза карие, округлившиеся от удивления и понятного испуга, с крутыми дугами бровей.
- Я правильно назвал вашу фамилию?
- Д-да-а… Девичья фамилия была Кузнецова.
- Валя! Неужели это не сон!? – Васьлей агай уже не знает, как повести себя.
- Ничего не понимаю, – женщина ещё больше испугалась, даже лицо изменилось.
- Да это же я – твой отец, Василий Кузнецов! – водитель дрожащими руками шарил по карманам замурзанных рабочих брюк. – Ты вот что… ты в права мои глянь. Фотокарточки тут нету, но ты фамилию, имя, отчество моё проверь, дочка… Кузнецов я, Василий Кузнецов… Отцом тебе прихожусь. Понимаешь?
- Отцом? Вы – мне? Как же это… Мой отец погиб на фронте, похоронная была… С этим не шутят! Вы не смеете! Выпустите меня из машины!
- Какие уж шутки! – Васьлея агая заколотило от волнения, голос его дрожал. – Что ты такое говоришь, родная моя? Но я хлебом тебе клянусь, кровью, жизнью, да чем хочешь – по всему получается, что я твой отец… – на глаза Васьлея агая накатились слёзы, он тёр их тыльной стороной ладони.
- Да ведь похоронку… письмо о вашей… о твоей гибели мы получили от твоего командования: погиб, выполняя боевое задание. А ты… неужели ты живой, неужели ты мой отец? – женщина уткнулась в ладони лицом, её плечи затряслись в плаче. – Неужели такое возможно? Почему же ты молчал столько лет? Ни весточки от тебя не было. Неужели не искал нас с мамой? – голос её звенел от обиды, от неверия.
- Да как же не искал, доченька ты моя?! Война злую шутку сшутила, – Васьлей агай лихорадочно искал слова, руки его метались, не находя места, и он нашёл для них давно привычное – на баранке руля, включив зажигание и тронув машину с места. Знакомые движения, надёжный и спокойный гул мотора сняли его возбуждение, вернули способность к нормальной речи, и он начал свой рассказ.
- Я ведь и на фронте тоже шофёрил, в автобате. Как-то летом колонной из шести машин везли мы на передовую продукты и боезапас. Степь кругом, место лысое, только далеко, в мареве, вроде лес брезжит. А так – как мухи на столешнице, далеко нас видать. Ну и налетел фашист, бомбить нас начал. Одна-то бомба рядом с моей машиной угодила. Грузовик в щепу, меня из кабины вышвырнуло. То и спасло, что продукты, а не снаряды вёз. Обеспамятел я, а как очнулся: машина моя в кювете догорает, а вокруг никого. Наши меня посчитали, видать, убитым, уехали – война ждать не будет. Понял, самому из беды надо выбираться, поднялся кое-как, на ногу ладом ступить не могу, осколком зацепило. Ковыляю, ровно во сне, крови, видимо, сошло много. Долго ли, коротко ли шёл, не скажу, а потом опамятовался, вроде – на опушке леса стою. Того, значит, самого леса, что вдалеке блазнил, добрёл. Пригожий лес, дубы да липняк, пичужки поют. Войны, вроде, и на свете нету – тишина… Хромая иду вперёд, дальше, куда глаза глядят. Шагать стало трудно, подлесок да коренья. Голову мне тут обнесло, сел я на поваленный ствол и слышу, водичка журчит – рядом вовсе течёт ручеёк. Я к нему, пью – не напьюсь, жажда осилила. И слышу вдруг:
- Оружие на землю! Руки вверх!
Это оказались партизаны местные. Вот при них дальше и воевал. Партизанская жизнь ведь такая: ты в самой серёдке, а кругом – фашист. И ещё меня пару раз в боях пуля приласкала, да вот выжил, видишь… Позже узнал, что из части моей в деревню письмо отправили: погиб, мол. А что они могли подумать: ни тела, ни дела… Товарищи-то мои по колонне явственно видели, как мою машину бомбой гвоздануло…
Васьлей агай прерывисто вздохнул, заново проживая воскрешённое памятью, смолк. Валентина робко тронула его за рукав.
- Ну, а потом? Когда кончилась война? Отчего ты нас с мамой не нашёл?
- Да я ещё до конца войны, когда из партизан в действующую армию попал, письмо отправил. С передовой, с раненым другом, когда его в тыл переправляли. Одер тогда брали, столько народу полегло. Вот и отдал я дружку моему письмо: передай, мол, на полевую почту. Попозже узнал, что их санитарную колонну фашист огнём накрыл. Не дошло моё письмо, так сейчас понимаю. Не получали?
- Нет, ничего… – почти беззвучно выдохнула Валентина.
- А иных весточек долго послать не довелось, я по второму ранению долго в госпитале пролежал. После второго ранения вчистую комиссовали. А осенью сорок пятого я в родимую деревню приехал. А там… – голос Васьлея агая сбился на хриплый полушёпот. – Окна родного дома досками заколочены. Односельчане довели, что мои подались куда-то. Я в сельсовет, в военкомат, а там только руками разводят: война пол-России с мест тронула. Ни слова от вас с мамой, ни весточки. Ну, я никуда не поехал, в деревне остался. А сердце моё верило, что вы вернётесь в родные места. Плотничал попервости, потом опять за руль сел. Такие вот дела. Бобылем остался, по другому разу жениться душа не позволяет, мало ли при живой жене…
- Ты и теперь… один? – тихо, несмело поинтересовалась Валентина.
- Девочку из детдома в дочки взял, Лизаветой звать. Поначалу-то отказывали: холостой, мол, зарплата так себе. Но дознался я, что детдомовский директор нашего поля ягодка, фронтовик. Ну, поговорил с ним как солдат с солдатом – понял он меня, посодействовал. Двадцать третий год Лизавете моей, меня папой зовёт… А теперь вот тебя Бог послал, на именины, – счастливо рассмеялся Васьлей агай, – пятьдесят ведь восемь мне как раз сегодня сровнялось…
- Ой, а мне и подарить тебе… нечего…
- Да уж лучше, чем сегодня, подарка мне от судьбы и просить грешно, Валя, – сознался шофёр, – дочка нашлась.
Тихо сделалось в кабине, только мотор пел свою дорожную песню. Молчание людей питали разные чувства. Васьлей агай словно заново переживал события своих воспоминаний, а Валентина всё никак не могла прийти в себя от неожиданной вести, охваченная растерянностью, изумлением и несмелой радостью обретения. Василий Николаевич снова искоса глянул на молодую женщину, суммируя впечатления от её облика. И лицо жены-то успел позабыть, а дочурку оставил совсем как в тумане прошлого, малым птенчиком и, понятно, облик её совсем улетучился.
- Валя… Валюша, а обо мне ты хоть что-то помнишь? – голос его был неуверенным, близким к просьбе. – Ну, как я выглядел? Может, что-нибудь помнишь из нашего общего прошлого?
- Ну, что я могу вспомнить? – глубоко вздохнула Валентина. – Я же совсем девчонкой осталась тогда. Ни одной твоей фотографии, с этими переездами, хлопотами. Вот хорошо помню только: радовалась, когда брал ты меня в кабину твоего грузовика – любила такие путешествия, ребята в деревне ужас как мне завидовали. В колхозе тогда машина твоя была единственная…
- Да, катал я тебя тогда на своём ЗИСке, помню, было такое дело. Ещё и с мамой вместе, втроём катались, верно?
- С мамой? Вот этого я уже не помню, – Валентина посмотрела на отца. – Да разве всё запомнишь? Однажды ты взял меня с собою на речку, на рыбалку. Ой, как это было здорово!
- На рыбалку? – удивлённо воззрился на неё Василий Николаевич. – Это когда?
- Ну, летом… Позабыл, что ли? Ты с удочкой по омутам ходишь, а я за тобой, как хвостик, ведёрко ношу, а там пойманная рыбка плещется. Тогда едва я с берега в воду не свалилась, в последний момент ты меня удержал, – лицо женщины осветила счастливая улыбка. – Солнышко, теплынь, трава на берегу густая, сочная. Устала я тогда…ужасти! – Валентина рассмеялась, блестя карими глазами.
«Постой-ка, а ведь я рыбалку, вообще вольную воду с детства терпеть не мог, когда едва не утонул в речке: вздумалось за раками в омут понырять, а там – коряги. М-да…Спасибо пастуху, он вовремя заметил и меня выудил… Может, она путает что, мало ли прошло времени? Я ведь и плавать так и не научился из-за той самой рыбалки. Но ведь она помнит, значит, всё-таки я ходил на рыбалку», – размышлял Васьлей агай.
- Мы что, Валентина, и правда с тобою тогда много рыбок поймали?
- Да ты никогда пустым не возвращался. И крупные тебе иногда попадались: щуки, налимы. Хотя, вспоминаю сейчас, тебя всегда мама на рыбалку отправляла, ты почему-то сам не очень удочку жаловал…
«Вот, не запамятовала же, что рыбачить не любил! Дочка это, дочка… Кому же ещё иному быть? Что это я всё мусолю да прикидываю?»
За ветровым стеклом сгустились потёмки, фары резко полосовали мрак. За разговорами любая дорога короче, уже до Николаевки оставалось вёрст полсотни.
- Ну вот, через часок мы с тобой и дома! – утешающе прикинул Васьлей агай.
- Как хорошо-то! Разве я думала, четвёртые сутки сюда добираясь, что мне такая радость выпадет. Что с тобою встречусь… Давно так светло у меня в душе не было!
- Знаешь, родное место, оно вроде живой воды, силу прибавляет, – согласился Васьлей агай. – Вот с утречка завтра, как отдохнёшь, снова на реку съездим, повспоминаем, как да что, может, и словим рыбки, Лизавета рыбник загнёт, она у меня стряпать мастерица. Реку-то нашу не позабыла?
- Да как могла я позабыть реку-то нашу, Белую?
- Бе-лая? – протянул с удивлением Васьлей агай, и в это время будто кто-то прищемил его сердце. А Валентина заметила, что лицо отца изменилось.
- Отец, ничего не случилось?
- Нет, нет. Башкиры эту реку ещё и Агиделью зовут, ну, по-ихнему, – пояснил он торопливо. Но думки его вдруг заворошились тревожно и смятенно, обгоняя одна другую.
«Вот те раз… В низине под нашей-то деревней река Танып бежит! А до Белой, куда Танып впадает, без малого тридцать вёрст… Вот ведь, думал дочь свою встретил. Не получилось как в кино. И, как мне помнится, Центральное телевидение наше хозяйство не показывало. Про такой случай все бы знали, начиная от собак до цыплят. Тогда какую Николаевку показали? Валентина, может быть, не в Балтачевский , а Балтасинский район должна была ехать. Такой район есть. По-моему, там и Николаевка имеется. И, видимо, там Кузнецов Василий жил. Тёзка. Если об этом людям расскажу, не поверят ведь. В день рождения – такая сказка».
- Николаевка-то наша выросла, – певучий голос Валентины спугнул дальнейшие размышления шофёра. – Я её совсем маленькой, тесненькой запомнила, а по телевизору показали: широко она теперь раскинулась, дома добротные, фермы, птичник… Неплохо теперь тут живут, правда?
- Чего там, жить можно, – уклончиво ответил Василий Николаевич, вспомнив развалюхи-коровники близ родимой Николаевки, и отсутствие какого-либо птичника в колхозе. – Утро вечера мудренее, Валентина, завтра вот сама всё и увидишь. Покатаю опять по родным местам, может, куда съездим (про Балтасинскую Николаевку язык не повернулся сказать)…
Цепочкой выстроились, вынырнув из темноты, огоньки ночной деревни.
- Вот и Николаевка наша, – вздохнув, пояснил Васьлей агай.

Перевод с удмуртского
Анатолия Демьянова