МОНОЛОГ ОСКОЛКА

Одиноким,

бесформенным нервом,

воплощенный в бугристый металл,

словно ангел —

меж небом и небом —

сиротливый осколок летал.

На земле меняется индекс цен.

На рубле рисуется мой портрет.

Сиротливый снайпер глядит в прицел,

как сановный пращур глядел в лорнет.

И пока ты стирала со щек глаза,

и пока я маялся горящим горлом,

под свинцовым ливнем легла лоза,

подавился бюст пионерским горном.

Обреченно влюбляясь в изгиб моста,

словно пуля, плененная сердцем голубя,

я стремился вниз.

И была пуста

траектория смерти,

как поле голое.

Я три дня и три ночи совсем не спал.

Я летал, пережаренный, как в аду.

Ты прости,

если я в тебя не попал.

Ты прости,

если я еще попаду.

Отделенный от пустого тела,

как младенец в сморщенной горсти,

в яслях неба,

слепо,

неумело

черный ангел надо мной гостит.

Это я, рожденный от металла,

словно рубль от медного гроша.

Это надо мной моя витала

черная осколочья душа.

Это я, как на арене цирка,

одинокий, голый, как в раю,

вертикально тощий, словно циркуль,

на горящей площади стою.

Это я среди безумной сечи,

легкий, как оголодавший мим,

улетаю, чтобы пересечься

со свистящим ангелом моим.

Это мне, забившемуся в щели,

не дано понять в сплошном огне —

то ли это я уже у цели,

то ли это он уже во мне.

Мы жили там,

где счастья мрачный поиск

на нет сводила долгая зима,

где медленно,

как сходит с рельсов поезд,

сходило человечество с ума.

И потому, уйдя на зов заката,

туда, где пляж целуется с рекой,

ты тихо скажешь: я не виновата.

И обернешься,

и махнешь рукой

той пустоте,

что мной была когда-то.

Утром с куста опадает вода.

Ночью с креста опадает хламида.

Нам, как прямым по капризу Евклида,

не пересечься уже никогда.

Мы разминулись в пустых небесах,

мы разошлись в Иудейской пустыне.

Ты не узнаешь, как медленно стынет

утренний снег в подмосковных лесах.

Нам, обезумевший от икоты,

освобожденный от праведных пут,

через разрывы, раскаты, окопы

пьяный чертежник прокладывал путь.

Страшен покой возбужденной душе,

как захмелевшим словам — идиома.

Мир — геометрия идиота.

Нам не дано пересечься уже.

Будут прямые дружить на кресте,

будут гвоздями пронизывать руки,

будут, свистя, возвращаться на круги

пули в свирепой своей наготе.

Сном Иоанновым наяву

будет усеивать улицы падаль,

будет звезда Вифлеемская падать

на разоренные ясли в хлеву.

И было:

свалившееся за клеть,

как неостывшая стеклотара,

солнце,

и Днестр,

похожий на плеть,

уже изогнутую для удара,

и отдаленный лягушечий плеск,

и тишина, как зрачок абрикоса,

стрекот цикад

и внезапная плешь

остывающего покоса,

к стихосложенью бессмысленный дар,

обреченный,

словно визит к аптекарю,

и выстрел — будто захлопнули портсигар

так,

что потом прикуривать некому.

Я встал меж ними,

где дышали

воронки струпьями огня.

И с двух сторон они решали,

кому из них убить меня.

Но не решили.

Солнце село,

изнанку леса показав.

Я спутал логику прицела,

задачу передоказав.

И снайперы,

сверкнув затвором,

лишь птиц спугнули с черных крон.

А я себе казался вором,

укравшим пищу у ворон.

Засвеченная пленка глаза.

Воронка девственно чиста.

Глухой разрыв, как вспышка газа

под чайником.

И — пустота.

И первый снег,

мгновенно тая,

соприкасается с лицом.

А жизнь — кривая запятая

между началом и концом.

Победа —

это первый теплый снег,

укрывший поле, где бродили волки,

сквозняк развалин,

гильзы от двустволки,

пустой башмак

и истеричный смех

у зеркала.

И зеркала осколки,

осколки смеха прячущие в снег.

О, Господи, они тебе нужны?

Зачем тебе такая маета?

Они еще, случается, нежны,

зато всё лучше бьют от живота,

переступая трепетную грань

за горсть железа и железный стих.

Ну что тебе от неразумных сих,

стреляющих и гибнущих от ран?

Предательство оплачено сполна.

Иуде не осилить эти суммы.

Они разумны, Господи!

Разумны!

И в этом суть.

И в этом их вина.

Разрывы.

Перья.

Облака.

Струя кровавого рассвета.

Давай-ка улетим, пока

над головой хватает ветра.

Но женщина, присев к столу,

как музыкант больную скрипку,

пронзает ржавую иглу,

вдевая выцветшую нитку,

пытаясь наскоро, к утру,

уйдя от мира, как от плена,

заштопать черную дыру

и на чулке,

и на вселенной.

Уже однажды пересечена

грань, за которой больше нет запрета,

и страха нет.

Всё выбрано до дна.

И лишь ночами так болит вина,

что всё плывет.

Одна вина конкретна.

И война

конкретна, как конкретны пятна крови

и небом продырявленные кровли.

Сквозь них пока не хлынула вода,

но виден Марс в своей нелепой роли

Рождественской звезды.

Покуда цел

несчастный снайпер и тасует лица,

он взят уже другими на прицел.

Меж снайпером и целью нет границы

в стране, где выстрел — средство, а не цель.

И цели нет.

Она нам только снится,

как кочка в застывающем болоте,

как перед смертью — высохший женьшень.

Стрелок освобождается от плоти.

Планета, как осколок на излете,

нащупывает в вечности мишень.

Начинается снег,

будто заново жизнь начинается,

будто заново женщина

с вечера стелет постель.

Начинается так,

как домашний пирог начиняется

молодыми грибами

к приходу внезапных гостей.

Начинается снег.

Начинается новая вьюга,

засыпая обломки трагедий

и гвозди голгоф.

Мы еще влюблены.

Мы еще не касались друг друга.

Да и гости едва ли касались

твоих пирогов.

Начинается снег.

Между рамами морщится вата.

Заметаются вешки

на дальней кровавой меже.

Ни войны, ни тревоги.

И ты уже не виновата.

Да и я не виновен.

И все не виновны уже.

Паденье — тоже форма бытия.

Когда стрелок летит в провал пролета

бездонного двора на снег белья,

на бабочку фонарного огня, —

не отличить паденья от полета.

Не отличить полета от паденья

в пыль облака, в пожухлую траву.

Мы выживем,

как выживают тени,

на время уходящие за стены.

Я падаю.

И значит, я живу.

Мы падаем.

И значит, мы живем.

Как ласточки, не сеем и не жнем.

И, как с крючка сорвавшаяся рыба,

как в водоем,

уходим в окоем.

Что наша жизнь? —

мгновенье после взрыва.

Расщеплен, как адамова плоть,

как единый язык в Вавилоне,

этот мир.

И, как пробковый плот,

я отпущен в свободный полет

с не ушедшего от погони

корабля.

И над водами мчась,

уподобившись снегу и граду,

понимаю, что я в этот час —

часть ковчега,

воздушная часть,

не приставшая к Арарату.

Я смотрю с опустевших небес,

как, цепляясь за землю, за племя,

за огонь перезрелых невест,

за межи,

за отравленный лес,

за ненужное, жалкое время,

за случайность кукушечьих лет,

ослепленно, как ратник во гневе,

вы бредете по пояс в золе.

Я — один.

Ваши корни — в земле.

А мои — в небе.