НОЧЬ НЕЗАВИСИМОСТИ

повесть

 

I

 

«Обо мне, похоже, забыли!» – подумал Павел, когда толпа на перроне окончательно рассеялась. Платформа вокзала оглашалась звуками быстрой журчащей мелодии, в которой Павел узнал бетховенское рондо «Ярость по поводу утерянного гроша»… Стук колёс поезда, который стоял на этой станции только две минуты, умолк вдали. Приехавшего в командировку на машиностроительный завод журналиста Павла Серафимова должен был встретить помощник генерального директора, но на перроне не было ни души… Нельзя было сказать, что отсутствие встречающих сильно встревожило и огорчило Павла. И хотя адреса машиностроительного завода он не знал, как не знал – в какой гостинице забронирован для него номер, но был уверен, что все проблемы решатся сами собой, ведь городок был маленький, а завод, о котором ему предстояло писать статью, являлся градообразующим предприятием, где работал каждый третий житель города. Следовательно, выяснить адрес завода не составляло труда… «Ну и где ковровая дорожка до зала VIP, где все здешние «другие официальные лица», милицейское оцепление и гарная дивчина с хлебом-солью?.. Где, я вас спрашиваю, где? Встречает меня только шутливое рондо Бетховена…» – подумал Павел, вскинув на плечо сумку.

Но стоило ему дойти до здания вокзала, как прямо на перрон, рыча мотором, вы­ехала белая «Волга» с оленем на капоте, которая, несмотря на свой почтенный возраст, выглядела как игрушка. «Волга» притормозила рядом, и выглянувший из неё седой человек в чёрных очках спросил:

- Вы Павел Владимирович? Садитесь…

Павел залез на заднее сиденье.

- Прошу прощения, задержался… Я – помощник генерального директора, Басов Николай Николаевич. Мне поручено встретить вас и разместить в гостинице…

Басов развернул «Волгу», они обогнули здание вокзала и выехали на широкую улицу.

- Вы у нас впервые?

- Да, честно говоря, даже название вашего города первый раз услышал на прошлой неделе.

 - Генеральный ждёт вас после обеда. Сейчас вы поселитесь, немного отдохнёте, а я за вами заеду.

Улица упиралась в подножие памятника Ленину, грациозно указывающего рукой в неопределённом направлении. Полы серого пальто вождя (более похожего на мятый халат) словно бы трепал ветер. Тонкие и длинные ноги изваяния наводили на мысль о бальных танцах. Словом, вождь пролетариата был великолепен… Доходя до гранитного куба, наверху которого замер в диковинном танце каменный гость из прошлого, улица раздваивалась на два ручейка. Раритетная «Волга» с оленем на капоте свернула налево, оказавшись на мгновение в тени, которую отбрасывал стоящий спиной к солнцу монумент.

Павел с интересом смотрел вокруг. Город словно бы застрял в безвременье – на полпути от социализма к капитализму. Время от времени мелькали яркие вывески: «Shop», «Казино», «Шаверма», «Боулинг», – но рядом с ними на тротуарах стояло множество торговцев, продававших старую одежду и обувь, водопроводные краны, допотопную домашнюю утварь, пожелтевшие журналы – центральные улицы напоминали базарные ряды или даже уличный театр, где разыгрывалось действо с переодеванием в одежды то ли времён «военного коммунизма», то ли поздней «перестройки». Недалеко от памятника пролетарскому вождю двое мужчин кавказской наружности торговали шашлыками, которые жарились тут же на дымящемся мангале. Посмотрев на окна домов (в основном, пятиэтажных хрущёвок), можно было понять, что многие квартиры необитаемы – выбитые или заделанные фанерой рамы. Во дворах пятиэтажек находились ветхие избушки с заборчиками и огородами, придававшие городскому пейзажу нечто сюрреалистическое. Город действительно жил странной жизнью, сотворив себе гибридную историческую реальность.

- Городок у нас маленький, захолустный, особых достопримечательностей нет, за исключением уцелевшего в революцию храма да исторического музея, рассказывающего о первых пятилетках, фашистской оккупации и партизанах… – говорил Басов. – В послед­нее время много народу уехало, кто куда мог. Были у нас консервный завод, фабрика ме­таллочерепицы, несколько совместных предприятий, но все разорились… Людям работать негде стало, вот и началось великое переселение. Бросают квартиры и уезжают. Процве­тает только наш завод – и только благодаря Борису Афанасьевичу Колокольцеву. Он у нас всего два года, но сразу привлёк инвестиции, заключил договоры, дал всем нам надежду. Раньше зарплату по полгода дожидались, а сейчас всё в срок, плюс премии.

- Откуда этот Колокольцев появился? – спросил Павел.

- Вообще-то он местный, родился здесь, после школы уехал в Москву учиться, уда­лось поступить в Институт международных отношений. Долго работал в Америке, в Гер­мании, даже в Австралии. Потом, видно, потянуло в родные края, приехал к нам, выкупил контрольный пакет акций машиностроительного завода, пригласил иностранных консультантов и – дело пошло. Конечно, сильно он тогда рисковал своими деньгами, ведь никто не ве­рил, что завод можно возродить, одних долгов висело столько, что ни о каком развитии говорить не приходилось.

- Экономическое чудо… – не без иронии заметил Павел.

- Это верно! – серьёзно сказал Николай Николаевич. – Колокольцев днём и ночью пашет, совещание собирает то в девять утра, то в одиннадцать вечера! Никому покоя от него нет… Не расслабишься. Вообще-то он жёсткий руководитель, но на него никто не обижается.

Они подъехали к высокому, сверкающему голубоватым стеклом зданию гости­ницы, которое казалось слишком современным и роскошным для этого захолустья. На фасаде сияли огромные буквы «Hotel», а если по-русски прочесть, то получится слово «хотел». Heт, Павел совсем не хотел приезжать в этот городишко! Гостиница возвышалась над всеми окрестными зданиями. «Город контрастов…» – припомнил Павел фразу из советской кинокомедии. Николай Николаевич первым вылез из машины и, помогая Павлу, взял его тяжёлую сумку.

В пустом прохладном холле они подошли к стойке администратора.

- Будьте добры, номер для Павла Владимировича Серафимова. Забронирован машиностроительным заводом… – сказал Басов.

Николай Николаевич подождал, пока Павел заполнит анкету, и они вдвоём подня­лись на второй этаж.

- Вот ваш люкс… Отдыхайте с дороги, а через три часа я буду у вас.

- Благодарю за заботу. До встречи.

Из окна номера Павел оглядел окрестности. Недалеко от гостиницы пролегала оживлённая магистраль, по которой в основном ехали грузовики с прицепами. Гости­ницу окружало несколько хрущёвских пятиэтажек, крыши которых ощетинились множе­ством телевизионных антенн. Как и всюду в этом городе, рядом с пятиэтажками видне­лись деревянные домики, крытые то шифером, то рубероидом, то ржавым железом. Было по­нятно, что это гибнущий город, о неблагополучии говорили и заколоченные окна, и кучи невывезенного мусора, и оставшиеся от советских времён телефонные будки без стёкол и телефонов. Казалось, всё это в скором времени канет в небытие вслед за консервным заводом и фабрикой металлочерепицы. С высоты третьего этажа Павел увидел пробежавшую по дороге огромную крысу. Пейзаж навевал скуку, и Павел, терзаемый интеллигентской дилеммой «что делать?», отошёл от окна, упал на широченную кровать, не снимая ботинок. Он уставился в украшенный геометрической лепкой потолок и несколько минут лежал без движений. «Скорей бы уехать домой…» – подумалось ему.

Вспомнив, что возле стойки администратора он заметил стеклянную дверь кафе с табличкой «открыто», Павел встал и надел пиджак…

В кафе было немноголюдно. Он сел в углу, чтобы видеть всех входящих и выходя­щих. Павел тоскливо изучил меню, заказал подошедшей с блокнотом официантке горячий бутерброд и чашку чёрного кофе.

Минут через пять он увидел, как из лифта на первом этаже вышла невысокая черноволосая женщина, которая направилась к стеклянным дверям кафешки. Она вошла ни на кого не глядя, заняла столик неподалёку от Павла. Официантка тут же поспешила подойти к ней. Женщина была миниатюрная и ладно сложенная. Фигурку её плотно облегал чёрный свитер и голубые джинсы, которые очень уж впечатляюще обтягивали её ноги и зад. Коротко стриженые по-мальчишески волосы топорщились на затылке. «Хороша! Сымпатишная…» – подумал он.

Официантка принесла незнакомке чашку кофе и пакетик сахара. Она взяла ложечку и стала неторопливо помешивать кофе, забыв насыпать сахар…

Павел обратил внимание, что женщина не пользовалась косметикой, у неё было чистое, естественное лицо, хотя и немного бледное. Акварельное личико, без особых, бросающихся в глаза черт. Непривычно видеть женщину без яркого грима, без подрисованных бровей, без слоя пудры, скрывающего шероховатости кожи. Мы слишком привыкли к кукольным лицам современных женщин. Эта же была мила собой уже потому, что лицо её не было разрисовано. Поэтому она и притягивала к себе взгляд Павла. Спустя каких-то пять минут после того, как женщина появилась в кафе, Павел уже не сомневался, что они познакомятся. Может быть, не прямо сейчас, но познакомятся непременно. Она показалась ему скромной, слабохарактерной и неуверенной в себе. И было совершенно очевидно, что женщина чем-то подавлена. Замужем ли она? Обручального кольца, как впрочем и вообще колец и украшений, не было. И серьги тоже отсутствовали, лишь золотился крестик на груди. Павел почувствовал, что волнуется. Эта женщина была нужна ему. Иначе что делать в этом забытом Богом городе, в этой полупустой гостинице?.. Незнакомка была превосходным объектом, чтобы начать полушутливый флирт.

 Поднявшись, Павел неторопливо шагнул к её столику.

 - Простите за беспокойство… Я только сегодня приехал сюда. Не могли бы вы мне подсказать, как мне доехать до машиностроительного завода?..

- …Машиностроительного завода?.. – женщина изумлённо подняла брови и почему-то огляделась по сторонам. – Я не знаю. Я тоже приезжая… Спросите у кого-нибудь дру­гого.

Павел заметил, что она уперлась ладонями в стол, будто собиралась тотчас вско­чить из-за столика и уйти.

- Вы чего-то боитесь? – спросил он.

- С чего вы взяли?.. – женщина приподняла брови, но по тому, как дрогнул краешек её рта, Павел понял, что его вопрос попал в точку.

- Вы нервничаете, озираетесь по сторонам…

- Показалось! – ответила она блеклым голосом. – Это вам показалось… – Вообще, вы задаете странные и ненужные вопросы.

- Извините.

- Бывает. Любопытство – не самый большой порок.

- Я спросил это, думая, что могу чем-нибудь помочь….

- Предлагать помощь незнакомым людям – верх легкомыслия. Кроме того, на­глость.

- Я действительно легкомысленный человек… И наглый немного. Ну это профес­сиональное. Я журналист.

- О, какой кошмар!

- Не любите журналистов?

- Конечно, нет.

- Позвольте узнать, почему?

 Она усмехнулась.

- Ну вот и завязался разговор… Вы этого и хотели. Это у вас вправду профессио­нальное – умение разговорить даже молчаливого собеседника.

- Так за что же вы журналистов не любите?

- А вот за это и не люблю… – она продолжила машинально помешивать ложечкой в чашке.

- Сахар насыпьте, – улыбнулся он.

- Что-что?..

- Вы сначала сахар насыпьте, а потом размешивайте.

- Ах, конечно… – спохватилась она, вымученно улыбнулась и разорвала бумажный пакетик.

- Вы замужем? – спросил он.

- Вот это да! – женщина посмотрела на него ошарашено. – Вы редкий нахал, мо­лодой человек. У меня пропало желание с вами разговаривать.

Она опустила глаза и положила обе ладони на стол возле чашки кофе. Павел заме­тил, как подрагивают её пальчики. Маленькие розовые ноготки были ровно острижены и, конечно же, не было на них никакого лака. Руки ребёнка. К таким рукам нужно бережно прикасаться губами, ощущая их тающий сахарный вкус.

- Вы меня уже дважды назвали нахалом.

- Да. И что? – она не поднимала глаз.

- Значит, и третий раз назовёте. Бог троицу любит. Извините, просто мне хотелось вам понравиться.

- К сожалению, у вас не получилось.

Она резко поднялась, оставив недопитую чашку кофе, и пошла к выходу.

«Правильно, что ушла…» – удовлетворённо подумал он. Она действительно чего-то сильно боится. В этой гостинице живёт, похоже, в одиночестве. За свой столик Павел вернулся уже совершенно в другом настроении, от былого уныния не осталось следа, а командировочная перспектива уже не казалась безрадостной.

Почти все командировки Павла были связаны с каким-нибудь, пусть и мимолётным, романтическим приключением, и в каждую новую поездку он отправлялся, как рыба на нерест. В свои двадцать восемь Павел не был женат. И большого чувства в жизни не было. Жениться просто ради семьи совсем не хотелось. Он считал, что ему не везёт с подругами. Разрыв с каждой из них не становился для него серьёзным событием, просто каждый раз он убеждался, что они не созданы друг для друга. Никто в этом не виноват, просто не сложилось, бывает… Самый продолжительный роман был у него с женщиной старше почти на десять лет, которая к тому же являлась его начальником. Случилось это, когда Павел после окончания факультета журналистики устроился на работу в редакцию еженедельника, освещающего проблемы преступности и защиты прав граждан. На должности шеф-редактора там сидела Евгения Шевцова – дама не без странностей, про которую справедливо говорили, что она – журналист от Бога. Женька умудрилась объехать почти все «горячие» точки планеты, включая не только Чечню и Приднестровье, но и Югославию, Ирак… В 93-м Женька делала репортажи о защитниках Белого дома. Когда стало известно о захвате заложников в «Норд-Осте», Евгения Шевцова помчалась в Москву, чтобы предпринять собственное журналистское расследование. Особенной профессиональной страстью Евгении Шевцовой были скинхеды, бритоголовые лихие пацаны, носящие чёрные майки с изображением черепов и ботинки с высокой шнуровкой. В среде бритоголовых у Женьки было полно знакомых, она для них была своя; политический «экстрим» национал-большевиков как-то странно возбуждал её. Павел с первых дней работы в еженедельнике стал её любимчиком (сначала любимчиком, потом любовником), и, пожалуй, в жизни Павла это был единственный случай, когда женщина сама выбрала его и «взяла ситуацию под контроль». Женька не скрывала, что спала иногда и с другими мужчинами, объясняя это всегда одинаково: «Я журналистка. И добываю информацию любыми доступными средствами. Для меня это не секс, а работа». Хотя Евгения никогда не была замужем, у неё была внешность счастливой в замужестве, уверенной дамы. Павел понимал, что Евгения не создана для семейной жизни, и что рано или поздно они расстанутся. Но и после того, как они разошлись, Павел продолжал носить в бумажнике её фотографию – чёрно-белый, не очень удачный снимок для паспорта. Взгляд испуганный, обиженно поджатые губки, детское выражение лица… Наверное, эта женщина что-то значила для него, хотя он и гнал прочь мысли о ней. Забитый в подсознание «файл» под названием «Женька Шевцова» не хотел удаляться.

После разрыва с Евгенией Шевцовой Павел сгоряча уволился из редакции, о чём стал жалеть уже через несколько дней. Он устроился в газету «Бизнес-класс», которая писала на темы промышленности и торговли, и здесь ему пришлось заняться написанием скучных производственных материалов. Сам он воспринимал новую работу как временное пристанище.

В назначенное время в дверь его номера постучался Николай Николаевич Басов. Всё на той же раритетной «Волге» с оленем на капоте они доехали до небольшого особнячка с колоннами, в котором находилось заводоуправление. Внизу у бронированной двери, под двигающимся прицелом видеокамеры, стоял охранник в камуфляже, быстрым механическим движением открывший дверь перед подошедшими. Павел заметил висевшие у него на поясе кобуру и наручники. В вестибюле находились ещё двое охранников, тоже в камуфляже. Словом, с обеспечением безопасности в здании заводоуправления всё обстояло благополучно. Красная ковровая дорожка устилала мраморную лестницу, над верхней площадкой которой виден был огромный витраж с распятием. В нише стены журчал фонтанчик. Басов подвёл Павла к массивной дубовой двери приёмной генерального директора и, не сказав ни слова, быстро ушёл по коридору. Его молчаливый уход заставил Павла отметить, что вообще в здании заводоуправления стояла полная тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием паркета под ногами немногочисленных посетителей. В коридоре, стены которого украшали морские пейзажи с парусниками, туманными островами, парящими чайками, никто не разговаривал. Тишина словно бы дополняла картину величественной и надменной обстановки этого особняка, который мало походил на современный офис. Павел с усилием толкнул дубовую дверь.

Секретарша с внешностью стюардессы, тоненькая и плоская, белозубая, в короткой юбке, поднялась из-за компьютера, не задавая вопросов, словно бы тут же поняв, кто перед ней появился, и сказала в трубку телефона:

- Борис Афанасьевич, человек, которого вы ждёте, уже здесь. Сию секунду, – и, улыбаясь Павлу, добавила: – Пожалуйста, проходите.

Директор завода Борис Афанасьевич Колокольцев оказался молодым высоким мужчиной, весьма респектабельным, производившим впечатление скорее европейского менеджера, чем руководителя завода в провинциальном городке. Спортивного вида, с ко­ротко стриженой головой, подвижный и улыбчивый, он сразу располагал к себе. Ни капли высокомерия, свойственного особо преуспевающим в бизнесе людям. На первый взгляд, самое необычное в нём было то, что он курил трубку.

 - Журналисты особо не жалуют нас вниманием… – сказал Колокольцев, набивая трубку ароматным табаком «Амстердамер». – Но это пока. Уверен, мы ещё удивим мир. Поэтому ваш приезд к нам – это первая ласточка; пройдет год-два, и о нас будут пи­сать много и повсюду. Не только в нашем городе, не только в Москве и Питере, но и за границей… – он с видимым наслаждением закурил: – Чай или кофе? А может быть, что-ни­будь покрепче?.. Могу предложить коньяк, водку, виски, вино…

- Пожалуй что коньяк… – сказал Павел, несколько удивлённый подобным предложением генерального директора.

- Превосходно! – широко улыбнулся Колокольцев, открывая створку бара и доставая бутылку «Хенесси».

Павел изучил визитную карточку, которую директор положил перед ним на журнальный столик. Оказалось, Колокольцев является доктором экономических наук и академиком трёх академий.

Колокольцев разливал коньяк, а Павел тем временем извлёк диктофон и блокнот. Выпили за знакомство, Павел рассказал о себе, о своей газете «Бизнес-класс» и будущей статье.

- Электростанции, которые мы делаем, – это та продукция, которая в скором буду­щем произведёт революцию. С их помощью обретают независимость и отдельные люди, и промышленные предприятия, и целые города. Электростанция – это большая политика, это, возможно, даже новые общественные отношения… – стал рассказывать Колокольцев, нравоучительно помахивая вытянутым указательным пальцем. – Не считайте меня утопистом и романтиком. Всё, что я говорю, хорошо просчитано экономически. Маркетинговую политику завода курируют американские консультанты. Вы можете себе представить значение одной лишь нашей электростанции, которая способна обеспечить электричеством и теплом город с населением до ста тысяч человек? Мы даём людям энергетическую независимость. Грузовик с прицепом, в котором транспортируется наша электростанция – вот что нужно, чтобы ты был полностью застрахован от роста цен на электроэнергию, от аварий и обвала энергосистемы, от этого демонического Чубайса, наконец… Покупаешь такой наш грузовичок – и живёшь в тепле и при свете, ни от кого ни в чём не завися. Зачем, спрашивается, тебе платить по всё возрастающим тарифам якобына модернизацию энергосистемы, зная, что система всё равно останется несовершенной, а твои кровные рубли осядут в карманах энергетических монополистов. Для развития рынка нужна конкуренция, а где, спрашивается, конкуренты РАО ЕЭС России? С нашей помощью практически каждый гражданин может стать более или менее успешным конкурентом этого монстра-монополиста. Купи несколько грузовиков – вот город превратился в «город-государство» – политически как в Средневековой Европе, а технологически – уже в условиях третьего тысячелетия. И этот «город-государство» уже может по-иному разговаривать с правительством, не боясь, что энергетики щёлкнут рубильником. Каждый человек стремится к свободе, а мы помогаем ему сделать к ней один из важных шагов. У нас появляются всё новые заказы на электростанции. Продукция, несмотря на высокую стоимость, востребована и в России, и за границей… Нас пугают глобализацией, говорят о гигантском «плавильном котле», где растворятся и смешаются языки, религии и народы, а мы на нашем заводе, в этом захиревшем городишке, готовим мощное оружие, чтобы сохранить независимость мировых культур! Потому что независимость страны – это, в первую очередь, её технологическая независимость, её «ноу-хау», её никуда не утекающие мозги. Я пригласил на завод американцев в качестве кон­сультантов по маркетингу. Они тоже заинтересованы в нашей большой политической игре, которая начинается здесь, в этих цехах… – он сделал жест рукой в сторону высокого, во всю стену, окна, откуда открывался вид на заводские корпуса.

Записывая речь Колокольцева на цифровой диктофон, Павел радовался тому, что текст практически не придётся обрабатывать – генеральный директор изъяснялся вполне литературно и эмоционально, без скучных производственных подробностей, и было видно, что электростанции – это его страсть и источник вдохновения. Павлу чаще всего приходилось иметь дело с промышленниками, из которых, что называется, клещами слово не вытянешь, которые если и начинают говорить, то косноязычно и тускло. Сейчас особенно интересным Павлу казалось то, что производство электростанций, в описании Колокольцева, становилось грандиозным политическим проектом, без которого демократическое развитие страны вообще ставилось под угрозу. Он говорил о свободной конкуренции, которая может стать главным инструментом изменения не только политической ситуации, но и сознания людей, о возможности каждого человека делать быструю и успешную карьеру в бизнесе… Колокольцев не был сухим технократом, своему делу он умел дать философское обоснование. Слово «независимость» было самым употребительным в его лексиконе. Колокольцев, судя по всему, чувствовал нехватку общения, ему недоставало слушателей, и, разговаривая с журналистом, он щедро делился накопившимися мыслями, переживаниями, сомнениями, при этом наблюдая за тем, какое воздействие оказывают его слова, сам он получал удовольствие от своего монолога. Казалось, по каждому вопросу у Колокольцева имелось чёткое и обоснованное мнение. С первых минут беседы Павлу стала понятна концепция будущей статьи.

- Сегодня каждый третий житель города работает на нашем заводе… – продолжал Колокольцев. – Но увы, мы вынуждены будем провести существенное сокращение. Около половины сотрудников, а именно низкоквалифицированных рабочих, мы увольняем в те­чение этого года.

- Куда же они пойдут? – спросил Павел.

- Да, это печальный вопрос… В городе работу практически не найти, наш завод единственное выжившее, вернее – возродившееся, предприятие…

- Вы обрекаете их на верную смерть?..

- Это делаю не я. Наоборот, я спасаю от голодной смерти тех, кто остаётся на за­воде. А это почти тысяча человек. На смерть этих безработных людей безжалостно обре­кает наше правительство, которое, извиняюсь, ни черта не делает, чтобы поддерживать жизнь малых городов… Лучше я буду достойно оплачивать труд тысячи человек, чем держать на голодном пайке две тысячи сотрудников. А я твёрдо уверен, что этот город выживет только если будет развиваться наш завод. Признаться, я не могу сказать, что мне очень жалко всех тех людей, которые останутся безработными. Среди них немало таких, которые привыкли быть иждивенцами, они ничего в жизни не ищут и ничего не пробуют, боятся брать на себя ответственность и удовлетворяются малым… Это менталитет, сфор­мированный советской властью. Кстати, если вас интересует тема благотворительности, то знайте, что я недавно купил несколько машин «скорой помощи» для городской боль­ницы, постоянно помогаю единственной в районе музыкальной школе, за свой счёт наш завод отремонтировал детский дом… Список можно продолжить, но я думаю, нет нужды доказывать, что я – отнюдь не чёрствый, жестокий бизнесмен, которого не волнуют чело­веческие судьбы.

Колокольцев вторично разлил коньяк, они чокнулись.

- Я дал команду, вам покажут наш завод, познакомят с начальниками цехов. Ответят на любые вопросы.

Директор показал Павлу стоявшую на столе фотографию готовой заплакать девочки, лет пяти, с огромным красным бантом.

- Дочь Анна. К сожалению, редко видимся. Они с моей супругой живут в Герма­нии, во Франкфурте. Сами понимаете, в нашем заштатном городе трудно обеспечить сча­стливое детство для ребёнка, даже человеку с моими возможностями…

В приёмной директора Павла дожидался Николай Николаевич Басов, который тут же повёл его на экскурсию по заводу.

Во дворе стояли новенькие, блестящие свежей голубой и жёлтой краской, грузовички, перевозившие чудо-электростанции. Вот она, политическая реформа Бориса Афанасьевича Колокольцева – ярко раскрашенные грузовички, которые скоро побегут по дорогам России, неся в отдалённые провинции дух независимости и процветания.

До вечера Басов водил Павла по заводским цехам, отделам и бюро. В каждом цехе и почти что в каждом кабинете Павел видел висевший на стене портрет генерального директора. Колокольцев, который на портрете выглядел старше и угрюмее, стоял на набережной широкой речки, опершись рукой о перила. На фоне безоблачного неба, отражаясь в речном зеркале, сверкала звездообразная эмблема машиностроительного завода, вся окружённая золотым свечением – казалось, к земле неслась комета с огненным хвостом. Этих портретов было невероятно много, все они были разных размеров, одни вставлены в рамку, другие просто приколоты к стене канцелярскими кнопками. О генеральном директоре сотрудники говорили с неизменным почтением, даже с обожанием, а некоторые, как показалось Павлу, даже пытались подражать ему – в манере говорить и жестикуляции – то же директорское нравоучительное помахивание указательным пальцем, быстрая, но чёткая речь и, конечно, это постоянно повторяющееся слово «независимость». Разве что трубку никто из сотрудников не курил. Понятно было, что Борис Афанасьевич Колокольцев – властелин и диктатор этого маленького королевства.

 

II

 

Нельзя было сказать, что Павел постоянно думал о женщине, с которой поговорил в кафешке. Он понимал, что она могла уже уехать из гостиницы. Словом, вероятность новой встречи была не такой уж большой. Павел подумал, что если уж они встретятся вновь, то он непременно пойдёт в «лобовую атаку». На другой день они неожиданно столкнулись на лестнице, он поднимался к себе в номер, она спускалась. Лестница была узкая, и Павел, остановившись, преградил женщине дорогу. Она посмотрела на него сверху вниз, и выражение лица у неё было, как у глупого, непонимающего жизнь, ребёнка. Склонив к плечу голову с взъерошенными волосами, смотрела с интересом и опаской. На ней была белая футболка и джинсовые шорты, открытые туфельки на ногах – если сравнивать с её вчерашним туалетом, то сегодня она была одета куда более свободно. По тому, как сквозь футболку выпирали её соски, можно было понять, что под футболкой нет лифчика.

- Вы отыскали свой машиностроительный завод? – спросила она.

- Отыскал.

- Рада за вас…

Она сделала попытку пройти, но лежащая на перилах рука Павла преградила дорогу.

- Чего вы хотите?.. – спросила она, наткнувшись на его руку, как на стену.

- Познакомиться.

- Если я скажу вам своё имя, то вы позволите мне пройти?..

- Посмотрим. Итак, как вас зовут?

- Лидия.

- А я Павел.

- Меня не интересует ваше имя.

- Почему? Не понял, объясните.

- Умоляю, отвяжитесь.

- Послушайте, милая Лидия. Разве это правильно, когда двое знакомых людей, встретившись в чужом для них обоих городе, сторонятся друг друга?..

- Как это – знакомых?.. Я вас не знаю.

- Ну как же, Лида, мы ведь только что познакомились. Я – Павел, вы – Лида. Уже забыли?..

- Что вы морочите мне голову?

- Да это ты мне голову морочишь. То мы знакомы, то незнакомы…

- Вы мне говорите «ты»?.. – возмутилась она. – Что же это такое… Зачем вы привязались ко мне?

- Как я могу говорить «вы» столь юной барышне-школьнице?.. Я, немолодой, потрепанный жизнью…

- Вы не потрёпанный, а побитый. По голове побитый.

- О, теперь уже я должен кричать. Караул, меня оскорбляют. Спасите… Оскорбляет женщина, от красоты которой я теряю сознание. Красавица Лидия, о которой я думаю ежесекундно с нашей первой встречи.

Женщина оперлась рукой о перила, опустила голову и едва слышно произнесла:

- Какой же вы…

- Какой? Влюблённый! Поэтому и приставучий.

Казалось, в женщине угасла воля к сопротивлению. Она на несколько мгновений закрыла глаза и, вновь открыв, пристально посмотрела на Павла, словно бы подняв забрало рыцарского шлема. Павел ощутил, как его наполняет чувство умиротворённого ликования.

- Вы интересовались, замужем ли я… Да, я замужем. Так что ухаживать за мной не имеет смысла.

- Но твой муж далеко отсюда…

- А вы откуда знаете?

- По тебе видно. Ты очень одиноко здесь себя чувствуешь…

- Боже, как меня раздражает ваша манера говорить «ты»!..

- А ты мне тоже так говори…

- Я не так дурно воспитана как некоторые… – в её раздражённости ему почудилось нечто комичное.

Он взял её безвольно повисшую вдоль туловища руку и поднёс к губам. Рука была холодная, как ледышка.

- Кто вы?.. – вдруг спросила она.

- Я же тебе уже достаточно рассказал о себе. Меня зовут Павел Серафимов, я журналист из Петербурга.

- Из Петербурга? – переспросила она. – Интересно. Ни разу там не была. Правда, что у вас белые ночи?

- Конечно правда. Но могу ли я о тебе узнать? Ну что-нибудь кроме имени…

Войдя в его номер, Лида остановилась в нерешительности. Посмотрела на открытый ноутбук, разложенные на столе черновики.

- Значит, вы действительно журналист… – удивлённо произнесла она.

- А ты сомневалась?

- Не важно. Это моё дело.

- Располагайся, будь как дома.

Она села в кресло, положив ладони на колени. Сейчас она выглядела ещё более хрупкой, маленькой и робкой, чем в ту минуту, когда Павел впервые увидел её.

- Ну может, что-нибудь о себе расскажешь? – спросил он.

- Думаю, это необязательно.

- Как хочешь.

- Что вы делаете в этом городе?..

- Отвечу, если ты будешь говорить мне «ты».

- Хорошо. Так что ты тут делаешь?

- Пишу статью о машиностроительном заводе для газеты «Бизнес-класс». Что ты здесь делаешь, я не спрашиваю. Ты, как я заметил, не особенно откровенна со мной.

- Я здесь проездом. Просто задержалась на несколько дней.

- Издалека?

- Да.

- Ну хотя бы из России или ты иностранка?

- Нет, я не иностранка.

- Куда поедешь потом?

Она дёрнула плечом, давая понять, что не будет отвечать.

- Слушай, а твоя таинственность мне начинает нравиться! – рассмеялся Павел. – Ты не болтлива, сдержана и так дивно естественна в своём нежелании о себе рассказывать. Женщины, которые напускают на себя загадочность, выглядят вульгарно. А ты ведёшь себя так, будто ты сама для себя загадка. Да, да, ты и хотела бы рассказать о себе, но не находишь слов, потому что не понимаешь своих желаний и стремлений. Ты сама себе задаёшь вопрос «кто я?» Ты хочешь, чтобы на этот вопрос отвечали другие.

- Какой монолог! – прижав руку к груди, иронично сказала Лида. – Поэзия просто…

- Да, поэзия. Поэзия отношений мужчины и женщины, поэзия страсти. Ты любишь стихи?

- Конечно.

- Прочти что-нибудь, – попросил он. Лида наморщила лоб.

- Нет. Что-то не вспоминается… Только «В лесу родилась ёлочка».

Павел подошёл к ней, опустился на колени возле её ног и медленно шёпотом произнёс:

 Хочу тебя! Отдайся мне!

 Дай жрать тебя до самой глотки!

 Мой рот трепещет, весь в огне,

 Кишки дрожат, как готтентотки.

 - Что это такое? – насторожилась Лида.

- Это из стихотворения Николая Заболоцкого «Рыбная лавка». На первый взгляд может показаться, что речь там идёт про всяких севрюг, угрей, лещей… А мне кажется, что ничего более верного и жизненного не написано про любовь, чем эта строфа.

«Дай жрать…» – повторила Лида. – Нет, это не про любовь. Она резко встала и прошла по номеру, скрестив руки на груди.

- А про что, по-твоему?

- Про… гадость.

- А любовь отделима от… гадости?

- Ты читал когда-нибудь это своим женщинам? – ответила она вопросом на вопрос.

- Конечно, и не раз…

- И что?.. Ты им не стал после этого противен, они не отхлестали тебя по щекам за этот цинизм, за отношение к женщине, как к средству утоления голода?

- Но ведь и ты не сделаешь этого.

- Не сделаю, – пролепетала она дрожащими губами.

Лида стояла, вжавшись спиной и затылком в стену, точно притянутая к ней магнитом. Её фигура показалась Павлу какой-то странно изломанной, угловатой – выставленное вперёд колено, отведённый в сторону локоть, вздёрнутый подбородок и открытая беззащитная шейка. Ему захотелось запомнить эту её позу. Кажется, психологи могут что-то сказать о душе человека, увидев, как он стоит. И Павлу тоже хотелось разгадать тайну этой странной изломанной позы. И в сознании у него внезапно возник белый лист бумаги, на котором рука художника тонким карандашом быстро и чётко изобразила прямой угол отведённого локтя, полукруг плеча и наполовину скрытые тенью черты лица. Мысленный рисунок он, как кальку, наложил на освещённую желтоватым светом стену, прислонившись к которой стояла Лида. Контуры совпали, чёрно-белое изображение наполнилось светом заходящего солнца. Павлу показалось, что он запомнил всё до крохотных чёрточек, что у него в эту минуту открылось какое-то особенное филигранное зрение.

Он подошёл к ней и стянул с неё футболку, под которой не было лифчика. Она не сопротивлялась, покорно подняла руки (открылись бритые нежные впадины подмышек), освобождаясь от футболки. Опустившись перед ней на одно колено, Павел расстегнул молнию на её шортах, и они скользнули по её ногам. Он пальцем оттянул резинку белых трусиков, медленно потянул вниз. Ниже пупка открылась полоса чистой белизны, отделённая краснеющим следом резинки трусов. Почти беззвучно вскрикнув, сдвинула коленки и прикрыла руками лобок, поросший короткой густой шёрсткой. Её взгляд, который мгновение назад был отстранённым, сейчас показался ему злым и испуганным.

- Ты уверен?.. – спросила она, тяжело переведя дыхание.

- В чём?

- … что это нужно…

- Конечно.

- Я боюсь.

- Почему?

- Я не тебя боюсь. Себя боюсь. Я не хочу! Мы совсем не знакомы, а ты меня взял и раздел. И вообще у меня сегодня менструация! Мне нельзя…

- Врёшь!

- Не вру… – сказала она каким-то детско-капризным тоном. – Да не смотри же на меня!

Она наклонилась и, продолжая прикрывать свой мохнатый лоскуток правой ладо­нью, протянула левую руку к одежде, но Павел опередил её, схватил футболку, трусы и шорты. Лида шумно вздохнула и зажмурилась. Павел погладил её ягодицы, проведя рукой по влажной прохладности кожи, прижал к себе, почувствовав, как мелкой дрожью вздрагивает напряжённое тело… Подхватив Лиду на руки, он удивился, какая она лёгкая. Держа Лиду на руках, Павел наклонил голову и прикоснулся губами к её мягкому соску. Между её грудями поблескивал золотой крестик.

Лида лежала на кровати с закрытыми глазами. Когда он рылся в сумке, отыскивая упаковку презервативов, Лида быстро взглянула на него и опять зажмурилась. На белой простыне она лежала, словно на операционном столе, сложив на животе руки и выпрямив ноги.

Через минуту Павел понял, чего Лида так панически боялась. «Господи, не может быть!.. Ей ведь никак не меньше тридцати… В тридцать лет остаться девушкой!»

- Сверни простыню, пожалуйста, нужно её выбросить… Чтобы горничная не ви­дела… – тихо сказала Лида.

Она встала и прошлёпала босыми ногами в ванную. Вид у неё был беспомощный и жалкий.

- Ты же говорила, что замужем… – сказал Павел ей вслед.

- Да. И не врала, представь себе… – ответила она из ванной.

- Как это можно представить? Не понимаю…

- Я не хочу об этом говорить… Понимай как хочешь.

Вернувшись в комнату, она стала одеваться.

- Ты уходишь? – спросил он.

- Да.

- Давай поужинаем вместе.

- Не стоит, – она застегнула молнию на шортах.

- Послушай… – Павел попытался взять её за руку, но она вырвалась, отпрыгнула в сторону. – Что я могу сделать для тебя?

Лида нервно рассмеялась и тут же всхлипнула.

- Ты уже сделал.

Оставшись в одиночестве, Павел озадаченно потёр лоб. Странная женщина!.. Пришла в номер к мужчине, будто бы не догадываясь о его намерениях. Но ведь не могло произойти чего-то иного, кроме того, что здесь произошло. И всё же Павел чувствовал стыд и раскаянье, сознание своей вины заполнило его мысли, и он вновь и вновь вспоминал непродолжительную встречу с Лидой, их разговор, её смущение и страх. «Ведь я же не заставлял…» – жалко оправдываясь перед самим собой, думал он. Она что, с другой планеты?.. Теперешние девчонки невинность теряют ещё до совершеннолетия, а эта – доисторическое ископаемое. И ещё нелепая её легенда о замужестве! Сказала бы ещё, что она многодетная мать. Бессмысленное враньё. Она действительно была какой-то инопланетянкой. И ведь красива чёрт возьми, смазлива, такая вся аккуратненькая милашка, на такую каждый мужик клюнет. А она – всем отказывала, а Павлу почему-то позволила. Значит, решила, что он особый какой-то, не как все. Но – какой? Чего она ждала от него?.. Понятно было, что о чем бы ни думала девушка и чего бы не хотела она, Павел не оправдал её надежд, оказался примитивнее, тупее и злее. Он то и дело порывался выбежать из номера, отыскать Лиду и просить прощения. И каждый раз останавливал себя, едва пересиливая этот странный порыв: «Что ты бесишься?.. Зачем устраивать дурацкую мелодраму?..» Действительно, искать Лиду, чтобы просить у неё прощения, было глупой затеей прежде всего потому, что Павел не мог понять охватившего его после встречи с Лидой чувства. Он всё же не раскаивался в том, что переспал с ней, наоборот, с Лидой ему было очень хорошо. Но тогда и прощения, выходит, просить не за что.

Ночью проснулся словно бы от произнесённого кем-то его имени, пробудился так, точно вынырнул из плотной и тёмной толщи воды, и перевёл дыхание.

Лунный свет, проходящий между занавесками, разрезал сумрачное пространство номера на четыре квадрата.

Случайные звуки прятались в ночной тишине. Мерцала «летающая тарелка» луны.

Было слышно, как одна из проезжающих машин притормозила на шоссе, затем за­шелестел гравий под колёсами уже возле самой гостиницы. Павел поднялся и, подойдя к окну, отодвинул штору. Возле подъезда гостиницы стоял чёрный «Мерседес», густые жёлтые лучи его фар выхватили из темноты кусты, которые казались картонными декора­циями. Из машины вышел высокий молодой человек в длинном распахнутом плаще и бы­стро, точно королевским шлейфом махнув плащом, взбежал по ступенькам. В гостинице он пробыл не более десяти минут – всё это время Павел смотрел на стоящую внизу машину, которая в неподвижном лунном свете чешуйчато поблескивала, точно рыба в аквариуме. Парень в белом плаще хлопнул дверцей, «Мерседес» лихо рванул с места и уже через минуту мчался по пустому шоссе. Странно, что здесь было нужно человеку в третьем часу ночи? – искал, должно быть, кого-то. Но не нашёл.

Павел ещё постоял возле окна, глядя на величественное, сияющее хрусталём небо. Всегда, глядя в ночное небо, Павел задумывался о том, верит ли он в судьбу. Бес­конечно задавая себе этот вопрос, он каждый раз отвечал на него по-разному, но сейчас, стоя возле окна провинциальной гостиницы под непривычно ярким небом, он совершенно определённо понял, что всё происходящее на земле подчинено неумолимо действующему сценарию, выйти за пределы которого человек не способен. Павел испытывал смешанное чувство беспричинной тревоги и предчувствия неких необычных событий, которое всегда испытываешь, оказываясь в незнакомом городе. Но сейчас ещё думалось о самых разных, больших и малых, вещах – о жизни, смерти, счастье, горе, о том, что ему двадцать восемь лет, и эти годы он прожил совсем не так, как хотелось бы, и что в ближайшее время в жизни, по всей видимости, ни­чего не изменится… И вдруг он снова начал думать о том, кого искал в гостинице этот молодой человек, приехавший на «Мерседесе». Его появление здесь почему-то казалось Павлу важным. Странная мысль внезапно посетила его: «И этот незнакомый человек в бе­лом плаще – тоже моя судьба?..» Павел усмехнулся и задёрнул штору.

 

III

 

На следующий день мысль о встрече с Лидой пугала Павла и заставляла нервничать. По-прежнему его мучило чувство необъяснимой вины. Он не знал, как вести себя с ней. И чем больше он думал об этой странной женщине, тем нестерпимее становилось понимание своей вины. Вернувшись вечером с завода в гостиницу, Павел утомлённо опустился в кресло и закрыл глаза. Позади был нелёгкий день – множество интервью с начальниками цехов, технологами и инженерами, слушая которых, Павел пытался разобраться в непонятной технической терминологии, выделить из их монологов мысли и образы, способные придать всей производственной истории нечто занимательное и яркое. Но все они говорили сухим однообразным языком да и вообще встречались с корреспондентом неохотно, давая понять, что интервью – это дело пустое, отрывающее их от важной работы. Как только Павел включал диктофон, на людей нападали приступы смущения и косноязычия. Если бы и директор Колокольцев был таким же бесчувственным технократом, то Павлу не оставалось бы ничего иного, кроме как уехать с завода несолоно хлебавши.

Павел вздрогнул от стука в дверь, и ему показалось, будто стук заставил его очнуться от какого-то сонного забытья. «Да ведь это она пришла!» – осенило его. На пороге действительно стояла Лида.

- Это я… Уже второй раз прихожу. Тебя не было, – сказала она, неуверенно улыбаясь.

- Да, я только что с завода пришел… – кивнул он.

- Ну… Войти-то мне можно?

- Да, да… Извини! – растерянно произнёс Павел, отступая вглубь номера.

Лида вошла, слегка коснувшись плечом его груди, и от её мимолётного прикосновения, как и от сильного запаха духов (кстати, вчера от неё не пахло духами!), Павел ощутил, что у него по телу прошла знобкая дрожь, он едва справлялся с внезапно охватившим его паническим волнением.

- Я хотел искать тебя… – начал он. – Искать, чтобы извиниться. Пойми, я действительно не ожидал, что… – Павел запнулся и не знал, как выразить всё то, что он сейчас чувствовал и о чём думал.

Лида стояла у окна, спиной к Павлу, опираясь руками о подоконник. «Подойти и обнять?..» – подумал он, но не двинулся с места. Внезапно она обернулась.

- Мне понравилось быть с тобой, – произнесла она, сверкая смеющимися глазами.

- Мне тоже… Но почему ты убежала вчера?

- Не знаю.

- Знаешь, я страшно рад, что ты пришла… Я всё время о тебе думаю.

- За что ты хотел извиниться?

- Мне показалось, я тебя разочаровал…

 Она улыбнулась.

- Странно, как ты почувствовал, что я чего-то боюсь, что я здесь одна живу… Ты поразил меня.

- Догадаться было нетрудно. Тогда в кафе у тебя был такой потерянный вид…

- Знаешь, мне так неловко… Может быть, стыдно говорить об этом… – Лида замялась, смущённо отвела взгляд, – но когда вчера между нами это произошло, передо мной будто бы целая вселенная открылась. Я будто бы впервые поняла, кто я такая. Мне показалось, что я испытала те чувства, которые переживает младенец в момент рождения. Наверное, я вспомнила то, что всякий человек забывает – ведь мы же не помним свой первый крик, не помним, как яркий свет нас ослепляет, как мы впервые в жизни видим свою маму. Я всю ночь думала об этом, так переживала отчего-то и даже плакала… Боже, я зря это говорю, ты на меня как на дуру смотришь… Неприлично говорить об этом.

- Что ты!.. Наоборот, я тобой восхищаюсь.

- Паша, ты не мог бы спуститься в кафе и купить водки, – попросила она.

 Павел всмотрелся в её спокойное лицо, пытаясь понять, шутит она или нет.

- Водки? Ты пьёшь водку?

- Не пью. Но сегодня надо выпить. Купи, пожалуйста.

Павел спустился на первый этаж, купил в кафешке пузырь «Флагмана», упаковку сока и бутерброды. Когда вернулся, на пустом столике стояли два гранёных стакана.

- Из стаканов?.. Как заправские алкаши?.. – усмехнулся он.

Лида болезненно улыбнулась. Павел заметил, что на бутылку водки она смотрела с опаской. «Не много ли испытаний на сегодня?» – подумал он. Отвинтив синюю кры­шечку, Павел разлил водку.

- За знакомство! – поднял Павел свой стакан.

Чокнулись. Неумело, держа стакан обеими руками, Лида выпила, шумно перевела дыхание и схватила бутерброд. Съев его и запив соком, она откинулась на спинку кресла и словно онемела. Видимо, ждала, как на неё подействует водка. Павел подумал, что, скорее всего, водку она пьёт впервые в жизни. Она будто бы приняла яд и наблюдала за своими предсмертными ощущениями. Выглядела эта её сосредоточенность немного за­бавно, но Павел понимал, что Лиде тяжело.

- Почему ты меня сегодня ни о чём не спрашиваешь? – спросила она.

- Потому что ты не хочешь ничего говорить о себе…

- Ошибаешься. Я действительно боюсь всё это рассказывать… Но, знаешь, нужно когда-нибудь рассказать то, что не знает никто. Не могу больше держать в себе. Я действительно замужем, но, можно сказать, с мужем мы ни одного дня не прожили вместе. Я вышла замуж за человека, который убил моего отца… – сказала Лида и замолчала, глядя себе под ноги.

- Господи!.. – вырвалось у Павла.

- Налей ещё водки. Наверное, когда я запьянею, мне будет легче рассказывать…

Они снова выпили, на этот раз Лида опрокинула стакан решительно.

- Мой отец в 91-м был секретарём обкома партии, но когда партию разогнали, он очень быстро нашёл себе занятие, и можно сказать, что взлетел еще выше… Класс капиталистов только-только зарождался, и бывшему партийному боссу легко было внедриться в компанию бывших инженеров, создававших кооперативы, фирмы, акционерные общества. Это было время, когда бизнесмены почему-то носили красные пиджаки, а мобильные телефоны были предметом жуткой роскоши. В общем, уже года через полтора после запрета партии папа являлся владельцем большой строительной фирмы и кирпичного завода, а поскольку мэром города был избран его бывший подчинённый (кстати, был избран на отцовские же деньги), то почти все строительные подряды в городе получала фирма отца. Году в 94-м отец взял в фирму своего бывшего сотрудника, который когда-то работал инструктором райкома у него в подчинении. Его звали Геннадием Петровичем Лемеховым. Меня с самого начала стало настораживать, почему отец так доверяет Геннадию, зачем сделал его своим заместителем… Геннадий стал ежедневно появляться у нас дома, часто мы ужинали втроём. Забыла сказать, что моя мать умерла при родах, меня воспитал отец. Интуитивно я начала понимать, что от Лемехова исходит какая-то серьёзная опасность, что он должен принести нам какие-то беды. Почему я так думала? Не знаю, но уверенность в этом во мне крепла день ото дня. Прошёл ещё год, и в фирме все стали воспринимать Геннадия как «серого кардинала», молодого и энергичного, которому мой отец рано или поздно уступит место. Геннадий действительно был очень способным, а кроме того неутомимым, трудоголиком, готовым сутки напролёт проводить в офисе. Сам отец, похоже, готовил Геннадия Лемехова к тому, чтобы тот стал его преемником. Отец был могучим мужиком, и, хотя ему перевалило за шестьдесят, на здоровье не жаловался, занимался спортом, был страстным охотником. Жить ему ещё да жить… А потом… В то утро я не должна была садиться в машину к отцу, просто внезапно мне позвонила подруга, и мы решили встретиться в центре города. Отец предложил меня подбросить. Когда я вышла из дома, папа уже сидел на переднем сиденье своего чёрного «Вольво». Я села на заднее сиденье. Мы выехали из нашего переулка и когда приближались к первому светофору, нас внезапно обогнал белый микроавтобус. Наш водитель резко затормозил, но не смог уйти от удара и врезался левым крылом. Что произошло потом, помню очень неясно, урывками. Уже позднее у меня в сознании эти обрывки соединились воедино, и я поняла, что нашу машину обстреляли из автомата. А тогда был просто оглушительный грохот, вылетевшее лобовое стекло, и мне показалось, что сиденье, на котором сидел отец, в одно мгновенье разорвало в клочья… Потом – провал. Странно, что я ничего не помню. Ведь я осталась жива и невредима, а потом сле­дователь, занимавшийся делом об убийстве отца, сказал, что у меня просто не было шан­сов уцелеть, машину буквально изрешетили.

Помню, как Геннадий вёз меня домой на своей машине в сопровождении целого милицейского кортежа с мигалками. Почти все дни до похорон он находился рядом со мной, лишь время от времени отлучаясь в офис. Заботился, ухаживал, был так деликатен и совсем не назойлив. И мне стало стыдно, что я думала про Гену плохо. На следующий день после похорон совет директоров избрал Геннадия генеральным директором компа­нии. Я жила одна в нашей огромной квартире, и Геннадий приезжал каждый вечер, мы вместе ужинали и старались не говорить о том кошмаре, который я пережила. Казалось, что рядом со мной нет человека надёжнее и нужнее, чем Гена Лемехов, который совсем недавно вызывал у меня только чувство необъяснимой опасности. Но смерть отца всё из­менила. О былом недоверии к Геннадию я старалась не вспоминать. Гена что-то мне гово­рил о моём наследстве, о счетах отца в заграничных банках, к которым только я имею доступ, называл суммы в рублях и долларах, но меня всё это совершенно не волновало. Я попросила его, чтобы он решал финансовые вопросы от моего имени, ведь я ничего не смыслю в бизнесе… Сказала – и забыла об этом.

Когда уже миновало сорок дней со дня гибели, Гена пригласил меня в ресторан, мы провели прекрасный вечер – шампанское, май, черёмуха, головокружение, детская романтика! Мы шли сквозь эти благоухающие черёмуховые заросли, точно в дремучем лесу. Всё было страшно глупо и так поэтично, что когда Гена, уже на пороге моего дома, сделал мне предложение, я, ни секунды не подумав, согласилась. Это был очень странный диалог, наших слов я не помню, но Гена сказал что-то вроде того, что нам было бы правильно пожениться, а я ответила, что да, наверное, это действительно будет правильно. Мы с невозмутимыми лицами кивнули друг другу, он слегка пожал мою ладонь и сел в свой спортивный «Нисан». Никаких поцелуев, объятий. Договорились пожениться и расстались до утра… А дня через три, когда были уже поданы заявления, мне позвонил человек, который представился Сергеем и предложил встретиться, чтобы сообщить мне нечто важное о смерти отца. Попросил, чтобы я была на встрече одна. Он сильно напугал меня, сначала я хотела посоветоваться с Геннадием, стоит ли мне идти на эту встречу, но почему-то передумала, согласилась. Мыслей о том, что меня заманивают в ловушку, не возникало. Я назначила место: людная кафешка в квартале от моего дома. Когда я при­шла, он уже ждал меня за столиком. Сергей оказался крупным молодым мужчиной спор­тивного вида, с короткой стрижкой. Он сказал мне, что работал в службе безопасности фирмы моего отца, но Лемехов уволил его. «Настоящих убийц вашего отца не найдут, как не найдут и заказчиков, – сказал Сергей, – повесят убийство на каких-нибудь случайных людей…» Он утверждал, что знает, кто отдал приказ ликвидировать отца. Сергей назвал три фамилии – все трое были компаньонами отца, и среди них – Геннадий Лемехов… Он рассказал мне, что отец сильно мешал этим людям, они стремились управлять бизнесом без него. Они, молодые волки, хотели урвать себе больше, чем давал им он. И настал мо­мент, когда они не смогли больше ждать.

Тогда, сидя в кафе над чашкой остывшего кофе и глядя в смуглое лицо Сергея, я сильно пожалела, что не погибла вместе с отцом. Я поняла, что всё моё дальнейшее суще­ствование не имеет смысла. Не хотелось никому мстить. Почему-то не было в душе нена­висти к убийцам. Вместо этого я почувствовала страшную ненависть к сидевшему напро­тив Сергею, который рассказал то, чего я не должна была знать. Конечно, парень не знал, что я выхожу замуж за Лемехова. Но черт возьми зачем мне открылась эта тайна, какая идиотская порядочность двигала Сергеем, который решил назвать имена убийц… Ведь он сам рисковал жизнью, встречаясь со мной. Я сидела и думала: «Дурак! Какой ты дурак… Хочешь, чтобы восторжествовала справедливость, хочешь, чтобы преступники были наказаны… Кому нужна твоя правда, если она требует от меня только одного выхода – вскрыть себе вены в горячей ванне или повеситься…» Но я не выплеснула Сергею в лицо чашку кофе, не дала ему пощёчину, не оскорбила. Я сказала «спасибо», попросила, чтобы он был осторожнее, обещала, что сделаю всё для того, чтобы убийцы сели на скамью под­судимых. «Не ищите меня, я вас сама найду. Обязательно! Никому ни слова… Берегите себя…» И ушла. А он ещё остался сидеть за столиком. Уже на улице я ещё раз посмот­рела на этого парня сквозь витрину и сказала так громко, что меня слышали прохожие: «Сука!» Я и сейчас так про него думаю: сука… Скорее всего, парня уже нет в живых, так что пусть земля будет ему пухом. Если он погиб, то по своей глупости, и мне его не жаль. Дома я ждала, когда придёт Гена. Он появился через час с огромным букетом. Я приняла букет, а когда он поцеловал меня в щёку, спросила: «Гена… Это ведь ты убил папу?» Мо­жешь представить, какое в эту секунду у него было лицо? Мне даже забавно стало, как он переменился, как испугался. Стоял с бескровным лицом. Наверное, он меня убьёт прямо сейчас. И пусть! – подумала я. Его испуг не оставлял уже никаких сомнений в том, что Сергей сказал мне правду. Но ведь и сама я знала, что Гена разрушит мою жизнь, знала это с самого начала нашего знакомства. Геннадий ушёл, не сказав ни слова, а я наполнила водой вазу и поставила в неё принесённый им букет. Села на диван. Включила телевизор и стала ждать. Но ничего не происходило. Никто не звонил и не приходил. Так прошёл день, не случилось ничего и ночью. Приняв снотворное, я проспала без снов до полудня. И тогда я решила сделать ту большую глупость, которую могла сделать только полная идиотка. Я нашла в кошельке визитную карточку следователя, который вёл дело об убий­стве отца, позвонила и попросила о встрече. Он сказал, что ждёт меня через час. Дума­ешь, я не понимала, что делаю? Отлично понимала. В том, что телефон прослушивается, не было ни малейшего сомнения. И я нисколько не сомневалась в том, что дойти до сле­дователя мне не дадут. Я не знала только одного: убьют меня или просто не позволят придти на встречу с ним. Более вероятным казался первый вариант. Тогда я загадала, что если я смогу пройти по улице ровно пятьсот шагов от дома, то меня на оставшемся пути собьёт машина (несчастный случай!), а если убийцы отца решат действовать раньше, чем мои каблучки отстучат эти пятьсот шагов, то меня, скорее всего, схватят и вернут в квар­тиру под домашний арест.

Я не успела сделать пятисот шагов. Стоило мне выйти из подъезда, как рядом почти бесшумно остановилась машина, внезапно появившийся у меня за спиной человек схватил меня за локоть, и я опомниться не успела, как оказалась на заднем сиденье. При­жавшие меня своими мускулистыми плечами молодые люди с неживыми лицами – в чёрных костюмах и белых рубашках, бритоголовые, скуластые, будто близнецы – не проронили ни слова за всё время пути. Когда мы сели, водитель вставил в магнитолу кассету, загрохотал тяжёлый «металл». Мне не завязали глаза, и я видела, куда мы направляемся. Я была удивлена, когда машина притормозила возле ворот городской больницы. Мы заехали во двор, но не к главному входу, не к приёмному покою, а поехали вглубь территории и остановились возле обшарпанного кирпичного здания с решётками на окнах. Никакой таблички возле двери не было, и, судя по всему, это был не лечебный, а какой-то подсобно-хозяйственный корпус. Сопровождающие повели меня к ржавой железной двери, которая распахнулась перед нами, открыв пустой коридор, по бокам которого стояли медицинские каталки, а на полу валялись тюки с бельём. Пахло хлоркой. Происходящее было очень странным, я ждала всего – и побоев, и просто мгновенной смерти, но только не больницы… Молодые люди грубо впихнули меня в комнату на втором этаже, и дверь захлопнулась. Окна были зарешечены. Я подошла к окну, которое выходило на кирпичную стену соседнего корпуса… Появились врачи, последовал осмотр (пульс, давление, горло, оттянули веко), потом переодевание в казённое. Всё делалось быстро и молча, никто меня ни о чём не спросил. После уколов я спала, кажется, несколько суток… Просыпалась, меня опять осматривали, я пила таблетки, а потом мне говорили: «Покажи рот!» Они боялись, что я спрячу таблетку за щекой, а потом выплюну. Я всё честно глотала.

Я проснулась уже в другой палате с чувством полной безмятежности. Всё было просто классно, клёво, никогда в жизни не испытывала такого счастья! И палата у меня чудесная, и солнышко за окном (неважно, что окно с решёткой), и вообще жизнь пре­красна… Проснувшись, я лежала около часа, не шевелясь, и смотрела, как солнечные блики скользят по потолку и стенам. Тело было какое-то чужое, неповоротливое, словно растолстевшее непомерно. Почему-то мне вспоминалось детство, скорее даже в памяти всплывали какие-то неотчётливые воспоминания, запечатлённые во младенчестве: далё­кие голоса, лица и всё такое уютно-домашнее. Потом пришёл доктор – молодой русово­лосый красавец, такой русский богатырь былинный, который сделал мне укол. Сделал чу­десно своими огромными ручищами, совсем не больно. А потом пришли две девушки, ко­торые подняли меня с постели, усадили напротив окна на высокой табуретке. Никаких во­просов я им не задавала. Девушки делали мне макияж, укладывали волосы, поливали лаком. В палату впорхнула другая девушка, которая несла сверкающее инеем свадебное платье. Удивительно, но в детстве я мечтала выйти замуж именно в таком свадебном платье. Помню, одна из девушек сказала: «Золушка, вот твоя туфелька» - когда обувала меня.

Понимание происходящего приходило очень медленно, и я смогла увязать концы с концами, лишь когда мы уже вышли из больничного корпуса, в котором я провела неиз­вестно сколько дней, к стоявшему на дорожке огромному глазированному «Мерседесу» с тонированными стёклами. Дверцу передо мной открыл помощник моего отца, Славик Смирнов, который заговорил бойко и весело: «Ну что, Лидка, как себя чувствуешь? Ты хоть помнишь, что с тобой произошло?». «А что со мной произошло?» – спрашиваю я. «У тебя был нервный срыв, Лидка! Ты же из дома сбежала… Мы тебя три дня искали… Ты где-то бродила… А когда тебя нашли, ты никого не узнавала… Заговаривалась! И Гену об­виняла, будто он твоего папу велел убить…» «Не помню!» – отвечаю я. А Славик мне в глаза заглядывает с плохо скрываемым страхом: «Ну сейчас-то как, Лидк?» «Хорошо, Слава, меня ведь уже Гена ждёт, да?» – говорю я и пытаюсь улыбнуться. «Подлечили, зна­чит! – вымученно улыбается Славик. – Ну, мо­лодец, Лидка! Молодец, хорошо выглядишь… Скоро крикнем тебе «горько»!» Он целует меня в щёку. Важный чёрный «Мерседес» выползает за ворота больницы, мы мчимся по городу с синим проблесковым маячком, никому не уступая дорогу и не притормаживая перед красным сигналом светофора. Значит, я сбежала из дома, меня искали три дня, со мной произошёл нервный срыв, и я попала в «психушку». Такая теперь была у меня биография! Биография пациентки психбольницы. После ЗАГСа поехали в ресторан, который Генна­дий снял на этот вечер, с нами был Слава Смирнов, компаньоны отца с жёнами… С моей стороны, естественно, гостей не было. Вместо шампанского мне налили яблочный сок. Все знали, что в ЗАГС меня привезли прямо из больницы. Такая логичная история полу­чилась: я угодила в психушку после того, как отца расстреляли на моих глазах. Все верили в эту историю, и если бы я попыталась сказать, что всё было иначе, то мои слова воспри­няли бы как бред недолеченной пациентки… Я ловила на себе сочувственные взгляды. Единственный, кто был спокоен и весел на свадьбе, – это Геннадий. Он выглядел благородным героем: не отверг свою возлюбленную, женится на свихнувшейся невесте – вот что значит настоящая любовь… В каждом его слове, в каждом взгляде и жесте чувствовалась уверенность.

Мы вернулись домой, в мою квартиру, и я обнаружила, что всюду здесь уже вещи Геннадия – в прихожей стоят его туфли, в шкафу висят его рубашки, на журнальном сто­лике папки с документами. Теперь это наше с ним жилище. «Милая, – сказал он, – так сло­жились обстоятельства, что сегодня ночью я должен улететь в Штаты. Переговоры, пони­маешь… Но главное, что ты теперь снова дома. Я попросил Славу, чтобы он за тобой по­ухаживал, пока меня нет. Вот возьми, чтобы ты ни в чём не нуждалась…» Он вынул бу­мажник и протянул мне деньги, тысячу долларов. Я зажала их в кулаке. «Ты будешь меня ждать, любимая?» – спросил он, обняв меня. «Конечно, милый». «Ты будешь скучать по мне, любимая?» – «Конечно, милый!». Геннадий взял чемодан и, не обернувшись, вышел. Я смотрела в окно, как он сел в «Мерседес», и машина бесшумно растворилась в темноте.

Я стала женой человека, убившего моего отца. Ну вот, теперь ты знаешь всё…

Лида поднялась и, подойдя к Павлу, положила ладонь на его плечо. Он склонил го­лову, коснувшись щекой её руки.

- Паша… Не считай меня чудовищем… Но, понимаешь, я в ту ночь подумала, что надо смириться, подчиниться этому человеку. Я – молодая девка, мне было тогда двадцать пять лет. Не подчиниться Геннадию, объявить ему войну – значит либо оказаться в пси­хушке до конца жизни, либо быть убитой. Но вскоре выяснилось, что я ему не нужна. Уже через несколько недель я узнала, что у Геннадия есть любовница. С этой женщиной он живёт и сейчас, у них есть дочь. Он почти никогда не ночевал в нашей квартире, а я жила уединённо, подруги и знакомые как-то сами собой исчезли. Вообще я стала бояться общения, меня пугало, что люди будут расспрашивать о нашей жизни, а мне было мучительно говорить об этом. Пять лет одиночества, все эти годы ничего не менялось. Геннадий обеспечивал меня всем, выполнял любую мою просьбу. Конечно, он платил мне деньги, которые принадлежали моему отцу, а значит и мне, но ведь мог и не давать денег, а сде­лать меня пожизненной пациенткой психушки. Какой из меня бизнесмен, а ведь компа­нией кто-то должен был управлять, и лучше Геннадия никто бы не справился – это пони­мал и мой отец, а уж он-то мог судить о деловых качествах своих сотрудников. Дорогие платья, новая машина каждый год, отдых за границей… Гена подарил мне загородный домик. В общем, он был добр ко мне. Я часто сопровождала его на всяких официальных церемониях, приёмах, банкетах. Он знакомил меня с приезжавшими в город бизнесме­нами, депутатами, артистами. Среди них были самые известные люди страны, которые не сходят с телеэкранов. На таких светских тусовках мы с Геннадием играли роли идеаль­ной пары, мы здорово смотрелись рядом, и я уверена, что со стороны нельзя было поду­мать, будто у нас что-то не так в семье. Что меня держало рядом с ним?.. Да страх за свою жизнь. Я прекрасно понимала, что отказаться от этой игры – значит погибнуть. Но всё же этот человек не был мне противен, мне порой мучительно хотелось близости с ним, смешно звучит – я мечтала переспать с собственным мужем. Но за пять лет этого не слу­чилось ни разу. Он никогда не был бабником и оставался верен той женщине, которую любил, и которая родила ему ребёнка. Однолюб и семьянин! И это тоже мне нравилось в нём. Знаешь, я бы хотела родить Геннадию сына и назвать Виктором в честь моего отца. Я собирала вырезки из газет с интервью Гены, статьями о нём. При Геннадии отцовский бизнес разросся, он открыл филиалы завода, фирма строит жилые дома, спортивные ком­плексы, дороги – это целая империя, тысячи сотрудников! Однажды я прочитала в газете, что недалеко от нашего города начинается восстановление Свято-Духова женского монастыря – это очень старый монастырь, который, как пишут историки, основан в четырнадцатом веке. Большевики за­крыли его, одну из его церквей разрушили, а другие помещения отдали под свои учреждения. В Свято-Духовом монастыре находилась местная ЧК, там в подвалах рас­стреливали людей… И я, прочитав всё это, подумала, что если Геннадий окажет помощь в восстановлении монастыря, то, возможно, снимет с души хотя бы часть своих грехов. Он не верит в Бога, и когда я заговорила об этом, он был удивлен, но не стал задавать вопросов. А через неделю сообщил мне, что его помощник ездил в Свято-Духов женский монастырь, встречался с матушкой настоятельницей, а на днях наша компания отправляет туда строительную бригаду с техникой. Я обняла Гену и расцеловала, даже заплакала… «А теперь скажи, зачем тебе это нужно?» – спросил он. «Знаешь, это не мне нужно», – ответила я. «А кому?» – «Тебе!..» Геннадий посмотрел мне в глаза, нахмурился и сказал: «Вот как?..» Не знаю, что значило это его «вот как?..», но знаю, что к восстановлению Свято-Духова монастыря он отнёсся очень серьёзно, не­сколько раз сам ездил туда смотреть, как идут работы.

Я гордилась, очень гордилась мужем, таким сильным, таким жестоким. Да, жесто­ким, потому что в бизнесе она необходима. Паша! Ну скажи, скажи мне теперь, я действительно чудовище, я монстр?.. Я сама себя ненавижу, Паша. Ведь это всё так гадко и страшно.

- Я хочу целовать твои колени… Я люблю тебя…- прошептал он.

- Паша… Я только для того оказалась в этой чёртовой гостинице, чтобы мы встретились. Не бывает таких случайностей. Всю жизнь я стремилась сюда, в этот гадкий город, в эти убогие номера с недостиранным бельём на кроватях… – сюда, где ты мне назначил встречу. Ведь это так, ты меня сюда пригласил на свидание.

- Конечно. Я решил встретиться с тобой. И приехал сюда. Но почему ты всё-таки решила убежать? – спросил он.

- Мне исполнилось тридцать лет. Я поняла, что уже очень стара. Безнадёжно стара, чтобы чего-то достичь в жизни. В тридцать лет уже нужно чего-то достичь, чего-то уметь, чем-то гордиться. Хотя бы красным дипломом, хотя бы детьми, хотя бы рабо­той… Гордиться тем, что, в сущности, есть почти у всех. А у меня нет ничего, к тридцати годам я подошла полным ничтожеством. Я начала презирать себя… И накануне своего тридцатилетия поняла, что нужно совершить, наконец, поступок, пойти наперекор обстоятельствам. Геннадий думал, что он сломил меня, отправив в психушку, Да, он сломил меня тогда, раздавил… Но во мне, видимо, осталось немножечко гордости. Эта оставшаяся гордость и взыграла. У меня было достаточно денег, чтобы уехать далеко и надолго. Я не спала ночь накануне своего тридцатилетия, думая о том, каким тяжёлым будет следующий день – когда никто меня не поздравит, кроме Геннадия и его окружения, тех людей, которых я ненавижу. Я приняла решение, и ранним утром, взяв лишь самое необходимое, ушла из отцовской квартиры, куда, надеюсь, не вернусь больше никогда.

- И долго ты путешествуешь?

- Почти месяц… – только сейчас Павел заметил, что речь Лиды становится замедленной и сбивчивой. – Месяц назад я перестала быть ребёнком. А в этой гостинице, встретившись с тобой, стала наконец женщиной. Как много я успела за месяц взрослой жизни! Я заплатила администраторше, чтобы она записала меня под чужим именем. Здесь, в нищем городе, ста баксов хватило, чтобы эта женщина пошла на должностное преступление. В общем, живу инкогнито.

Лида замолчала и вдруг покачнулась в кресле, пытаясь что-то схватить рукой в воздухе.

- Ой, у меня голова кружится…- удивлённо сказала она

Она посмотрела на него невидящим взглядом, вздрогнула и поднесла ладони ко рту. Павел понял, что Лиду тошнит. Он подхватил её под руки и быстро повёл в туалет. Лида мычала нечленораздельно и покачивалась на подгибающихся ногах. Она склонилась над унитазом, и её вырвало. Павел держал Лидию рукой за талию, ладонью ощущая, как судорожно дёргается её живот. Смочив водой полотенце, он вытер ей губы. Она постанывала и шмыгала носом. Павел подумал, что происходящее сейчас и есть, наверное, главное испытание любви – видеть предмет своего обожания в стельку пьяным, блюющим над унитазом (зрелище, не располагающее к формированию культа прекрасной дамы или какого другого куртуазного идеала) – если после этого тебе не захочется расстаться, значит, вашей любви уже ничего не грозит. Павлу вспомнилось, что один его давний знакомый поэт, человек глубоко верующий, но сильно пьющий, наутро после обильной пьянки имел обыкновение со страдальческим и кротким видом говорить: «Попустил Господь нажраться…»

Ночевать он остался в её номере. Лида ворочалась, пока не угнездила головку на его плече. Они лежали на узкой кровати, укутавшись одним одеялом. Это было счастье - ощущать на плече тяжесть Лидиной головы и вдыхать её женский, телесный запах. «Ты искал лекарство от скуки? – расслабленно подумал он. – Поздравляю, ты нашёл не только его. Ты влип по уши, приятель. Ты нашёл свою судьбу. Ты никуда не денешься от этой бабы, которая лежит рядом с тобой совершенно пьяная. Потому что зверски любишь её!» Он улыбнулся своим мыслям. И погладил Лиду по жёстким волосам. Хотя Павел и не чувствовал себя пьяным, но заснул удивительно быстро и крепко. Он проснулся, когда солнце стояло высоко, номер был наполнен процеженным сквозь шторы слюдянистым светом, в прямых полосах которого кружились невесомые пылинки.

- Господи… – зашевелилась Лида, разлепив глаза. – Мне плохо… Что со мной?..

- Всё в порядке. Встань и выпей.

 Павел налил ей водки.

- Что ты!.. Убери эту гадость! – Лида спрятала лицо в подушку.

- Не хочешь – я силой волью тебе в горло.

Она приподнялась на постели, и Павел поднёс стакан к её рту. Лида испуганно пискнула и зажмурилась.

- Ну же, открой рот.

- Ай…

Сделав несколько больших глотков, Лида снова рухнула на подушку. Водка оказала своё целебное действие; через несколько минут Лида, всё ещё бледная, с покрытым испариной лбом, смогла встать. Она вылезала из постели, путаясь в одеяле и сдавив взъерошенную голову руками, словно Мюнхгаузен, вытягивающий себя за волосы из болота. Завязывая поясок халата, она подошла к зеркалу, осмотрела своё лицо, явно не получив удовольствия от увиденного.

- Никогда больше не буду пить водку, – сказала она, дотрагиваясь до своих припухших век.

Павел, подойдя к ней сзади, обнял и поцеловал в ухо. Увидел в зеркале своё лицо рядом с её мрачной, но всё равно такой славной мордашкой.

- Мне пора ехать на завод. Не скучай одна. До вечера!..

 

IV

 

Несколько дней их знакомства стали какой-то совершенно независимой, отдельной от всего прожитого, жизнью. Павлу казалось, будто его нарочно вырвали из привычной колеи, бросили в этот городишко, где он учится жить по-новому. Кажется, никогда в жизни он не был так беспечен, так равнодушен к завтрашнему дню. Важным было лишь то, что происходит сегодня, ценность представляли только их общение с Лидой, разговоры, взгляды, поцелуи и притяжение тел. Они спали то в его номере, то в её, вместе завтракали, он уходил на завод, а Лида проводила день в гостинице, ожидая, когда он вернётся. Это было похоже на семейную жизнь.

…Выдался свободный день, и они решили прогуляться, выбраться за город. До окраины города можно было дойти пешком за каких-нибудь полчаса, а дальше начинались садоогороды, рощи и поля. Стоял изнурительно жаркий день.

За последним в городе пятиэтажным домом (судя по выбитым окнам, населённым едва ли наполовину) начиналось картофельное поле, а дальше виднелись крыши дачных построек, утопающие в зелени. На окраине города возвышались непонятного назначения строения: то ли недостроенные цеха, то ли железобетонные гаражи, на крышах которых вовсю зеленела трава. Длинный и узкий канал, стены которого укрепляли бетонные плиты, был наполнен заболотившейся буро-зелёной водой. Возле колеистой, покрытой засохшей коричневой грязью дороги стоял столб со старой, облупившейся вывеской: Садово-огородное товарищество «Машиностроитель».

 «Товарищество» оказалось необитаемым, полностью заброшенным… Это выглядело странно и немного жутко. Вокруг стояли домики, времянки и сарайчики, но нигде не было людей, огороды заросли высокой, в пояс, травой, многие окна были выбиты, а двери открыты. Словом, открывалась картина полного разорения.

- Почему здесь никто не живёт? – спросила Лида.

- Народ вообще из этого города разбегается, работать-то негде… Не то что эти до­мишки, а квартиры бросают, потому что их продать некому.

- Как страшно… – вздохнула она. – Как после атомной войны. Строения целы, а лю­дей нет.

Они прошли по асфальтовой дорожке вдоль накренившихся заборов. Возле одного домика стоял красный «Запорожец», колёса которого вросли в землю.

Вдруг Лида вскрикнула и схватила его за руку. Проследив направление её взгляда, Павел увидел огородное пугало в чёрном пиджаке и шляпе, похожее на притаившегося в зарослях человека. Шляпа его была натянута на футбольный мяч, укреплённый на верху суковатой палки.

- Надо же, какой красавец! – засмеялся Павел. – Хозяев уж нет, а он всё сторожит огород, как верный пёс.

Вязкий воздух от жары терял прозрачность. Солнце словно бы прожигало плотную синюю ткань неба, которая вокруг раскалённого диска становилась белой, мер­цающей и словно бы дымилась. Солнца было слишком много всюду.

 Заброшенное «товарищество» стояло на берегу речки. Пронизанная светом листва струилась над водой, словно зелёный дым.

- Я буду купаться! – сказала Лида. – Смотри по сторонам, чтобы меня не застукали…

Лида быстро сняла джинсы вместе с трусами, стянула футболку и, оставшись голы­шом, звонко похлопала себя ладонями по животу. Она пошла вдоль речки, отыскивая, где удобнее будет спуститься в воду. Павел, присев на поваленное дерево, смотрел на смуг­лую Лидину спину с бугорками позвоночника, вздрагивающую при ходьбе незагорелую попку, напоминавшую половинки желтоватого яблока, тонкие в щиколотках ноги, мель­кающие розовые по-детски пяточки. Наконец Лида нашла удобный песчаный спуск к воде, стала спускаться, нерешительно ступая полусогнутыми ногами. Со смехом, брызга­ясь, плюхнулась в воду, нырнула с головой…

- Паша, как хорошо-о! – крикнула она, поднимая вокруг себя веер брызг. – Какая тёп­лая вода!…

Она подплыла к берегу и, ухватившись руками за выступающие из песка щупальца древесных корней, легко вылезла из воды, словно бы насквозь пронизанная пробиваю­щимися сквозь тяжёлую листву лучами и сверканием воды, вся окружённая рыжим сол­нечным силуэтом. По скатам её плеч, по поникшим худым грудям с тёмными сосками струилась вода, и густым чёрным пятном выступали мокрые волосы в паху под безза­щитно обнажённым животом, на котором чешуей поблескивали серебряные капельки воды. Песок прилип к её ступням и щиколоткам.

Лида ступила на берег и, подпрыгнув на лёгких ногах, оказалась рядом с Павлом, села возле, положила мокрые холодные пальцы ему на шею. Он почувствовал исходя­щий от неё запах воды и водорослей.

- Надеюсь, ты не фотографировал меня своим мобильником?..

 - Поздно подсказала! Был бы прекрасный кадр.

И вдруг он подумал, что их совместная с Лидой жизнь не может длиться беско­нечно, и дело даже не в том, что скоро кончается его командировка. Несмотря на жару, Павел внезапно почувствовал знобкую дрожь во всём теле.

Лиду ищут, за ней охотятся, и она не сможет всю жизнь убегать от преследовате­лей, всему ведь приходит конец. Что будет, когда её найдут, Павлу жутко было вообразить; и он никогда не говорил с Лидой об этом, понимая, что её тоже постоянно мучают эти мысли. И он, и она боялись посмотреть «в лицо» неизбежному. Но сколько же можно жить со страхом, чувством безнадёжности уходящего от погони зверя. Павел порой задавал себе вопрос: как случилось, что он оказался причастным к этой трагичной и опасной истории, зачем позволил втянуть себя в конфликт, в котором неизбежную победу одержит сильнейший. «Трусишь, да? – тут же одёргивал он себя, но вынужден был признаться: – Да, трушу… Люди, которые ищут Лиду, не будут задавать вопросы, ничего не будут выяснять, это ведь бандиты, и куда полезнее для здоровья не стоять у них на пути!» Привязанность к этой женщине, знакомство с которой длилось всего несколько дней, заставляла его идти на серьёзный риск. Во имя чего? Павел хотел, чтобы ответ на этот вопрос был коротким и ясным, например: «Я люблю эту женщину и готов за неё погибнуть». Павел словно бы пытался загипнотизировать себя этой фразой, мысленно повторяя её, но чем больше он повторял, тем нелепее она казалась. Он понимал, что разумнее всего закончить этот командировочный роман и уехать домой. В конце концов, не в первый и не в последний раз он сошёлся с женщиной, находясь по служебной надобности в чужом городе, были и другие встречи, и тоже жаль было расставаться, тоже казалось, что, уезжая, он теряет единственную вечную любовь. Но шли дни, и болезненное чувство утраты превращалось в легкую грусть, потом становилось приятным мимолетным воспоминанием. Расстался же он с Женькой Шевцовой, хотя до сих пор не может думать о ней равнодушно – тяжело, но не трагедия же. Наверное, сейчас пришла пора проститься и с Лидой, для которой Павел стал первым мужчиной. Конечно, ей будет больно. Но что делать, ведь она совсем девочка в свои тридцать лет, ей нужно начинать взрослеть. Павел тут же перебил себя вопросом: «А ты уверен, что её не убьют, когда наконец поймают?» Он ощутил, как доверчиво прижимается к нему её прохладное, пахнущее речной водой голое тело. Может ли это тело стать мёртвым, пустым, растерзанным, брошенным на железный стол морга. Останется всё по-прежнему в этоммире, а сидящей сейчас рядом с ним девочки не будет среди живых. Мысль эта была по­добна спазму сердечной мышцы; и Павел резко отвернулся, потому что чувствовал, что в глазах у него стоят слёзы. Было непривычно и странно обнаруживать в себе эту рани­мость, готовность плакать от страха. Последний раз он плакал в детстве. А сейчас слёзы готовы были хлынуть. «За кого я всё-таки боюсь: за себя или за неё? – подумал Павел. – За себя, за шкуру свою, трус несчастный!» Никогда ощущение собственной слабости не было таким острым и болезненным.

Лида большим пальцем ноги чертила на песке линии и круги. Что-то мурлыкала себе под нос. Высыхающие короткие волосы торчали ёжиком. Ей было хорошо и спо­койно, было приятно сидеть совершенно голой после купания рядом с Павлом, чувствуя, как солнце греет плечи и спину.

 

 

V

 

 Когда он вошёл в её номер, Лида задумчиво сидела в кресле, держа в руках квитанцию.

 - Что это у тебя? – спросил он.

- Я была сегодня в сберкассе и перевела тысячу долларов на счёт Свято-Духова монастыря… – улыбнулась она.

- Деньги ещё у тебя остались?..

- Остались. Достаточно! – продолжая улыбаться, ответила Лида. – Паша, сядь рядом. Я хотела поговорить…

 Павел опустился в кресло, а Лида залезла рукой в сумочку и достала свёрток, перевязанный бечёвкой.

- Возьми, пожалуйста, и спрячь это… Пусть это будет у тебя. На случай, если со мной что-нибудь произойдёт. Там два диска. На одном записан мой голос, где я рассказываю обо всём, что ты знаешь. На другом то же самое, но в виде текста моих свидетельских показаний. Всё, что мне известно об убийстве моего отца… Я хочу, чтобы ты сохранил всё это. И распорядился по своему усмотрению.

 Павел осторожно взял пакет в руку.

- Как я могу решать что-то без тебя? – спросил он.

 Лида слегка пожала плечами.

- Возможно, именно тебе нужно будет принять решение. Не спорь, пожалуйста… – Она молитвенно сложила руки на груди, и Павел замолчал.

 - Это ещё не всё. Я хочу, чтобы ты взял деньги.

- Деньги?.. Да ты с ума сошла? Зачем?

- Я разделила поровну ту сумму, которая сейчас у меня. Так будет надёжнее.

- Ничего не понимаю. Не возьму я никаких денег…

- Да Господи, зачем же ты споришь со мной? – у Лиды в глазах стояли слёзы.

- Потому что ты затеяла какую-то глупость.

- Пусть я глупа, пусть я дурочка. Разве не можешь ты выполнить эту маленькую просьбу?.. Если любишь меня, то возьми.

- Причём тут любовь?

- Притом! Разве часто я просила тебя о чём-то?

Она совала ему в руку пачку долларов. Наконец он взял деньги и недоуменно повертел их в руках.

- Что я должен с ними делать?

- Держать у себя. А в общем – тратить, конечно…

- Тогда уж совсем ничего не понимаю. Зачем мне твои деньги?

- Они не мои, они наши.

- Нет, они твои!

- Ты опять начинаешь спорить, а я схожу с ума от твоих возражений! – Лида стиснула голову руками и склонила лицо к коленям. Павел невольно замолчал. – Пойми, я не знаю, чем всё это кончится… Нельзя скрываться бесконечно. Я чувствую, что Геннадий где-то рядом. Может быть, это у меня от нервов, но мне его лицо стало мерещиться. Выгляну в окно и будто бы его вижу, идущего к гостинице. Пригляжусь – это совсем другой человек, непохожий.

Павел словно бы оглох, в ушах зашумела кровь, будто обруч стиснул череп. «Господи, возьми мою жизнь, отними всё у меня, только сохрани жизнь этой женщине! – подумал он. – Я не взропщу, приму все тяготы и испытания с благодарностью, Господи…» Он шагнул к Лиде, обнял.

- Ты лохматый… – улыбнулась она и, встав на цыпочки, пригладила ему волосы на макушке.

Павел внимательно смотрел на Лиду, стремясь запомнить её движения, как она приподнялась на носках, отставив назад левую ногу, вскинула вверх руку, дотянувшись до его головы.

- Завтра я иду на завод последний раз, вечером мы сможем уехать. Слушай, давай вместе поедем ко мне в Питер…

- Давай, – сказала она.

- Значит, договорились?

- Значит, договорились.

 

 … Возле гостиницы стояли три машины. Большой хищник-джип, блестящий рыбьей чешуёй, лупоглазый «Мерседес» и милицейский УАЗик. Увидев машины, Павел остановился в нерешительности. Ему было понятно, кто появился в гостинице в его отсутст­вие… Итак, игра в прятки закончена. Рано или поздно это должно было случиться. И снова он поймал себя на том, что испытывает страх перед встречей с людьми, которые охотились за Лидой. Может быть, не заходить, подождать, понаблюдать издали, что будет дальше?.. «Ты что, самоубийца? – подумал он. – Не делай глупости! Не ходи туда…» Разумнее всего было сесть на скамеечку в аллее и наблюдать за развитием событий.

Он подумал о том, что последние несколько дней все надежды на благополучный исход неотвратимо отпадали, как листья деревьев с приходом холодов… Сейчас, кажется, с голого стебелька сорвался последний листик.

Павел прошёл возле джипа и шагнул на ступеньки крыльца. Ещё несколько шагов, и дороги назад уже не будет, но пока ведь ещё можно вернуться!.. Он шёл медленно и словно бы ощущал на себе пристальные ненавидящие взгляды. Хотя никто не наблюдал за ним. Он вошёл в вестибюль гостиницы и направился к стойке администратора. Дежурившая сегодня пожилая женщина с высокой, тщательно уложенной, сиреневой шевелюрой выглядела озабоченной и напуганной, щёки её покрывал пунцовый румянец.

- Будьте добры, триста шестой номер, – попросил Павел.

- Триста шестой?.. – растерянно переспросила она.

Павел пристально посмотрел ей в лицо, женщина отвела глаза.

- Триста шестой, – повторил он.

Взяв ключ, он стал подниматься по лестнице, раздумывая о том, идти ли в свой номер или сначала постучаться к Лиде.

- Павел Владимирович… – окликнули его.

Позади, несколькими ступеньками ниже, стоял высокий молодой человек в чёрном костюме. По всей видимости, он поднимался по лестнице вслед за Павлом, но почему-то Павел не слышал его шагов. В сознании Павла промелькнула какая-то мистическая ерунда: они не отбрасывают тени, не слышно их шагов, они проходят сквозь стены. «Ка­жется, я поглупел от страха!» Павел понимал, что выглядит испуганным, и от этого стано­вилось тошно.

- Кто вы? – изменившимся голосом спросил он, чувствуя, что мышцы лица от страха одеревенели.

- Здравствуйте. Извините за беспокойство. Не могли бы вы пройти со мной… – ска­зал молодой человек и улыбнулся.

- Пойдемте, Павел Владимирович, – неожиданно сказал кто-то ещё, и он увидел другого мужчину, который так же бесшумно спускался с верх­него этажа. Этот человек был немолод, широкоплеч, одет в чёрную кожаную куртку и уз­кие потёртые джинсы. Он жевал жвачку, и его квадратные челюсти энергично двигались. Смотрел серыми, с холодным блеском, глазами, правый глаз чуть прижмуривался.

- Не бойтесь, сейчас мы всё объясним. Просто на лестнице говорить неловко… – Во рту мужчины сверкнули золотые коронки.

- Почему я должен с вами идти?

- Так будет лучше для вас…- сказал молодой человек, стоящий внизу.

- А мне кажется, что для меня будет лучше с вами не ходить!

- Это не тот случай, Павел Владимирович, когда нужно спорить.

- Вы из милиции? Из ФСБ? Ваши удостоверения? На каком основании я задер­жан?

- Мы не из милиции и не из ФСБ, но если хотите пообщаться с представителями правоохранительных органов, то они тоже ждут вас внизу. Вы не задержаны, но мы настоятельно просим вас пройти с нами. Давайте спустимся в машину, – сказал мужчина в кожаной куртке и слегка прикоснулся к локтю Павла.

Стали спускаться. Молодой человек впереди (Павел упирался взглядом в его широ­ченную спину), затем, словно арестант под конвоем, шёл Павел, за ним на некотором рас­стоянии спускался мужчина в кожаной куртке, который на ходу звонил по мобильнику: «Мы спускаемся. Сейчас будем, предупредите Геннадия Петровича…» Когда в вести­бюле проходили мимо администраторши, она поднялась и проводила их растерянным взглядом. «Похоже, она считает меня трупом…» – подумал Павел, увидев её раскрасневшееся, с прыгающими губами лицо.

Перед Павлом распахнули заднюю дверцу чёрного, раскалившегося на солнце джипа, он залез в салон, оглашаемый негромкой музыкой и пахнущий сигаретным дымом. Как только он сел, водитель, бросив назад взгляд сквозь тёмные очки, вышел из джипа, и Павел остался вдвоем с сидевшим на переднем сиденье человеком, который курил, держа сигарету в отведённой руке. Павел уставился на короткие, поросшие чёрными волосками пальцы, массивный перстень с зелёным камнем… Человек повернулся, и Павел увидел его крупное, с крючковатым носом, лобастое лицо. Человек снял очки, положил их в нагрудный карман полосатого пиджака и улыбнулся тонкогубым ртом.

- Здравствуйте, Павел Владимирович, – произнёс он грудным голосом, – извините, если мои сотрудники вели себя с вами недостаточно деликатно. Меня зовут Геннадий Петрович Лемехов, я – муж Лиды…

- Вы её муж?.. А где сама Лида?

- Чтобы вы мне поверили, могу предъявить вам документ, – Лемехов достал из внутреннего кармана паспорт, открыл и сунул Павлу под нос страницу, где была отметка о регистрации брака с Лидией Викторовной. Брак был зарегистрирован чуть больше пяти лет назад. – О Лиде не беспокойтесь, она в полной безопасности. У неё всё хорошо.

Павел молча вернул ему паспорт

- Видите, я не обманул вас. Вообще поверьте, мне очень не хочется вас чем-нибудь обидеть… Поверьте! Не хочу, потому что мне следует быть благодарным. Вы, Павел, ве­роятно, спасли жизнь моей жене.

- Ничего не понимаю. Почему – я?..

- Наверное, вам неизвестно, что Лида тяжело больна. Несколько последних лет она живёт на грани самоубийства. Мы – все её близкие, друзья – никогда не бываем за неё спокойны… Я устроил её в хорошую клинику в Москве, где ей были созданы прекрасные условия. Она сбежала из клиники месяц назад (в свой день рождения!) и исчезла. Представляете наше состояние?

- Подождите! – перебил Павел, – Вы что, хотите сказать, что она…что Лида – сума­сшедшая?!

- Ну… Павел, мне очень трудно произносить такие слова. Я люблю Лиду, сильно-сильно люблю, и её болезнь – моя трагедия. Она не доверяет мне, вообще ей кажется, что она окружена врагами. Ей стало казаться, что я изменяю ей, что у меня есть любовница,которая родила мне дочь. Кажется, в психиатрии это называется «бред ревности». Будто бы я хочу избавиться от неё и даже… убить… В чём она только меня не подозревала, господи! Представляете, как далеко зашла болезнь?

- Я не замечал за ней никаких отклонений, – сказал Павел.

Перед Павлом сидел человек, которого он ненавидел. Кажется, ни разу он не испытывал такой жгучей ненависти, какую пробуждал в нём этот респек­табельный, спокойный мужчина, встреченный им впервые в жизни. Он называл его зве­рем, подлецом, убийцей… В последние дни он ни о ком не думал так часто, как о Лемехове. Зло, которое совершил этот человек, казалось Павлу запредельным. Но вот они си­дят рядом, в одной машине, и спокойно беседуют, и Павлу вовсе не хочется убить или хотя бы просто ударить его. «Может быть, я ненавижу его, потому что ревную? – подумал внезапно Павел. – Я люблю его жену, он отнял у меня женщину, которая нужна мне, которую я хочу!..» Слушая негромкий грудной голос Лемехова, Павел пытался угадать, что он собирается сделать со своей беглой женой, как накажет её. Может быть, он уже решил, что Лида должна умереть. Но почему-то Павлу вдруг подумалось, что с Лемеховым можно договориться. Не может же этот человек так сильно не­навидеть женщину, которая ничего не сделала ему дурного… Нужно убедить его, что не следует причинять Лиде зла, что она не опасна для него, она хочет жить самостоятельной жизнью и не претендует на деньги своего покойного отца. Единственное, чего она хочет, – быть свободной. Это всё, что нужно для счастья этому исстрадавшемуся созданию, этому капризному тридцатилетнему ребёнку. Сжалься же над ней, слышишь! – хотелось крикнуть Павлу, но он промолчал.

- Вы ведь мало с ней общались… – продолжил Лемехов. – Её болезнь не все замечают… Хотя, в общем-то, признают, что у неё есть странности в поведении, но… кто без странностей?.. Перед тем, как я положил Лиду в клинику, она постоянно го­ворила о самоубийстве. Поэтому, когда мне сообщили, что она сбежала, я стал думать о самом страшном. Откровенно говоря, я уже не думал увидеть её живой. Возможно, она совершила бы это. Если бы её что-то не остановило, и я полагаю, что благодаря вам она осталась жива… Вы отвлекли её от мысли о смерти. Павел, я вполне допускаю, что между вами было что-то… ну, как между мужчиной и женщиной… Допускаю, но не задаю ника­ких вопросов. И не держу зла! Она молода, красива, одинока; и настоящий мужчина, ока­завшись рядом, непременно захочет помочь, поддержать, развлечь, наконец. И она могла увлечься вами. Я понимаю и не осуждаю вашу связь, если, конечно, она была. В отличие от Лиды, я не стану мучиться ревностью. Не будь вас, она бы свела счёты с жизнью. Более того, Павел, я хочу предложить вам… – Лемехов замялся, – я понимаю, вы человек не богатый. В общем, как бы вы отнеслись к тому, если бы я предложил вам большое денежное возна­граждение?

- Вознаграждение за что?

- Как – за что? За спасение жизни самого для меня дорого на свете человека – Лиды.

- Я не спасаю людей за деньги!.. Я вообще никого не спасал…

- Подождите, Павел. Наверное, я был не очень деликатен. Умоляю, простите, если я обидел вас. Я поставлю вопрос иначе. Вы – журналист, творческий человек. Для таких людей самое важное – самореализация. У вас наверняка есть замысел какого-нибудь проекта. Например, собственное издание – журнал или газета. Или книга. В этом случае я готов быть вашим спонсором. Давайте начнём совместный проект. Средства – мои, идеи – ваши. Зарплату назначите себе сами… Соглашайтесь, Павел. Поверьте, я искренне хочу вас поддержать. Никто, Павел, никогда не сделал для меня столько, сколько вы, мой доро­гой. Без Лиды я не мыслю своей жизни.

- Не будем это обсуждать! – прервал Лемехова Павел. – Какую-то странную сделку вы предлагаете… Я вам не верю. Лида вас ненавидит. Она боится вас.

Лемехов посмотрел на Павла с сожалением и грустью.

- Зря вы так, Павел. Что вы хотите от меня?..

- Дайте ей свободу. Не преследуйте.

- Я её не преследовал. Я искал жену, не зная, жива ли она.

- А вам не кажется, что это из-за вас она живёт на грани самоубийства?

- Почему вы так думаете, Павел? – спокойно произнёс Лемехов. – Ведь только по­тому, что Лида соответствующим образом описала вам наши отношения. Но, поверьте, это её больное воображение, расстроенные нервы. Вы ведь определённо знаете, что она пережила трагедию, чудом выжила, на её глазах был застрелен отец. Мало кто выдержит всё это, а Лида с рождения была впечатлительной, ранимой. Если вы мне не верите, то можете обратиться к лечащему врачу Лиды, я скажу вам адрес и телефон московской клиники. Проверьте, убедитесь…

 - Не нужно мне никакого адреса, – спокойно и вызывающе сказал Павел. – Я всё вижу и понимаю сам. Безо всяких врачей. Знаете, нам больше не о чем говорить…

Он открыл дверь джипа. Стоило ему сделать несколько шагов по направлению к гостинице, как дорогу преградили те двое, встреченные на лестнице. Павел остановился перед ними, и молодой человек в чёрном костюме сделал быстрое движение, собираясь схватить его.

- Не трогать!.. – раздался за спиной Павла голос Лемехова.

Павел обернулся. Лемехов вышел из джипа и стоял, опершись рукой о капот. Оказалось, что Лемехов низкорослый и коротконогий, его толстый живот нависал над туго затянутым ремнём. Серый в чёрную полоску костюм сидел на нём мешковато, как пижама. Галстука не было, и расстёгнутые верхние пуговицы белой рубашки обнажали волосатую грудь. Он стоял, широко расставив короткие ноги в остроносых лакированных ботинках. Прищуренные глаза смотрели без гнева, выражение их было утомлённым и несколько растерянным. В эту минуту Лемехов показался Павлу пожилым и очень усталым. Неожиданно Павел представил себе Лиду рядом с Лемеховым, её тонкую гибкую фигурку рядом с этим массивным, неповоротливым человеком, её крошечную головку с мальчишеской стрижкой рядом с его крупной лобастой головой, посаженной на плечи почти без шеи, и почувствовал приступ рвущей душу тоски. «Как она может любить его, это чудовище?.. Но ведь любит, любит чёрт возьми, несмотря на всё то, что он сотворил с ней, боится до смерти и любит… И сегодня, наверное, она покорно отдалась в его руки, понимая, что ей грозит. Это противоестественно!» – подумал Павел. Он не сомневался, что Лида не стала сопротивляться, что она покорно подчинилась Лемехову, последовала за ним.

- Пропустить его… – сказал Лемехов. – Павел Владимирович, не бойтесь. Не бойтесь ничего. Всё-таки жаль, что мы друг друга не поняли. Прощайте!

Телохранители расступились.

Из окна своего номера Павел выглянул вниз. Дорожка перед гостиницей была пуста – ни джипа, ни милицейской машины – безлюдно. Словно ничего не было.

Он быстро вышел, поднялся на четвёртый этаж. Издали заметил, что дверь в номер Лиды распахнута. Заглянув, Павел увидел горничную, которая застилала постель. На пороге номера белел какой-то мятый клочок.

- Молодой человек, вам кого? – спросила горничная.

- Извините, номером ошибся…

В коридоре расправил бумажку. Это оказалась квитанция сберкассы – денежный перевод на счёт Свято-Духова монастыря.

Вечером он уезжал из города. Работа на заводе была успешно закончена, материала для статьи было собрано более чем достаточно.

Около семи в номере появился Николай Николаевич Басов. Павел сидел в кресле, в куртке и кепке, около его ног стояла сумка… Поезд из провинциально-машиностроительного Эдема уходил через полчаса. Всю дорогу до вокзала проехали молча. На перроне Павел вдруг остановился, замер.

- Музыка… – прошептал он.

- Что случилось? – начав беспокойно озираться по сторонам, спросил Басов.

- Вы музыку слышите?

Перрон оглашала фортепьянная музыка, причём, звучала та же самая, быстрая, порхающая, как птица, мелодия, которую Павел услышал несколько дней назад, выйдя из поезда в этом городе.

- Слышу.

- Знаете эту мелодию?

- Нет, у меня музыкального слуха нету.

 - У меня тоже нет, но эту мелодию я знаю. Это «Ярость по поводу утерянного гроша» Бетховена.

- Чудное название… – равнодушно сказал Басов, посмотрел на часы и вдруг со странным оживлением сообщил: – Бетховен был совсем глухой.

 

VI

 

Статья о машиностроительном заводе была закончена быстро, главный редактор газеты прочёл её и одобрил. Павел и сам понимал, что статья вышла удачная, в ней запечатлелись фантасмагорические идеи Бориса Афанасьевича Колокольцева, которого Павел изобразил этаким мечтателем-реформатором, настоящим поэтом и вместе с тем одним из самых успешных менеджеров новой России.

Павел приходил в редакцию позже всех, часам к двенадцати, демонстративно бездельничал и внезапно, никого не предупреждая, уходил… Он сам удивлялся тому, что никто не задаёт ему вопросов, никто не делает замечаний по поводу опозданий и внезапных отлучек. В его глазах, в выражении загорелого и осунувшегося лица появилось что-то, не позволявшее окружающим задавать лишние вопросы. «Фантазёр Колокольцев считает, что для счастья и ощущения независимости достаточно купить электростанцию, – думал Павел. – Но на самом деле, чтобы быть счастливым и независимым, нужно жить в провинциальной гостинице с той женщиной, которую любишь. Только и всего». Он сидел за своим редакционным столом, наблюдая за снующими вокруг коллегами, которые стали казаться ему излишне нервными, погрязшими в бестолковой рутине, и сам не мог поверить, что совсем недавно он жил такой же, как они, странной суетливой жизнью.

«Могут ли воспоминания быть ярче и интереснее того, что ты постоянно видишь вокруг себя?.. – подумал однажды он. – Когда воспоминания важнее настоящего, это ненормально… Может быть, это даже болезнь.». Павел с удивлением обнаружил, что его воспоминания о Лиде не стали чем-то определённым и неизменным, они словно бы сами себя воспроизводили, он вспоминал то, чего не помнил несколько дней назад – её слова, жесты, смену настроения. Оказывается, у памяти есть какие-то резервные возможности. Павел думал о Лиде и чувствовал её, близкую, мягкую, тёплую, как инвалид, должно быть, чувствует ампутированную руку.

Несколько дней подряд он порывался позвонить Жене Шевцовой. Собственно, ни с кем, кроме неё, он не мог посоветоваться по поводу переданных Лидой материалов. Что делать с ними?.. Наконец решился, набрал номер служебного телефона Евгении. Договорились встретиться завтра утром. После этого коротенького разговора ему стало легче, словно бы Евгения уже знала его тайну и пообещала помощь. А может быть, потому, что Павел соскучился по ней. «Чёрт возьми, я действительно соскучился…» – подумал он, вешая трубку.

 

…Чем пахнет метро?.. Трудно описать этот запах, специфический. Только в подземке живёт этот густой, насыщенный, словно бы смешанный из запахов резины, металла, краски. Вкрапливаются, вмешиваются в этот запах подземки людские запахи – будоражащие, праздничные духи, клубные одеколоны солидных мужчин, очищенные мандарины, дешёвое курево, нафталин обсыпанных старческой перхотью выцветших пальто, свежая терпкость скрипучей кожи, благоухание финской полиграфии глянцевых журналов с белозубой улыбкой на обложке, пахнущий болотом и хвоей рюкзак. Не поймёшь, один ли это неизменный запах подземки, или вечно меняющийся, летом он один, зимой совсем другой.

На станции «Фрунзенская» в вагон вошёл пожилой мужчина в синем поношенном плаще и с пухлым жёлтым портфелем. Мужчина достал из кармана плаща спичечный коробок, осторожно открыл и, заглянув внутрь, ободряюще подмигнул и усмехнулся. Кому он мог подмигивать – сидящему в спичечном коробке? Таракану или подкованной блохе?.. Мужчина не походил на сумасшедшего. Скорее это был фокусник, который, репетируя перед выступлением, готов был вынуть за уши кролика из спичечного коробка.

Павел стоял, прислонившись спиной к двери громыхающего вагона, который нёсся в тёмном тоннеле мимо змеившихся кабелей, и смотрел на читающих пассажиров. Кажется, подземка осталась единственным местом, где водится исчезающий биологический вид – homolegens – человек читающий.

Потом он поднимался на людном эскалаторе станции «Сенная» и вдруг услышал приближающееся быстрое постукивание брошенной кем-то сверху монеты, которая летела по поручню эскалатора. Он машинально протянул вбок руку с растопыренными пальцами. Монетка мягко упала в его ладонь, будто траектория её полёта была кем-то продумана именно с учётом попадания в его руку. Павел поднёс ладонь к глазам и посмотрел на новенькую блестящую пятирублёвку. И в его сознании мгновенно всплыла быстрая, лёгкая мелодия бетховенского рондо «Ярость по поводу утерянного гроша»… Сжав пальцы, он опустил руку в карман.

Когда Павел открыл дверь кабинета, «железная леди» петербургской журналистики Евгения Шевцова сидела за столом, смотря сквозь узкие очки в золотой оправе на лист корректуры. Увидев Павла, она вскочила из-за стола и бросилась навстречу, раскинув руки. Павел с восхищением оглядел её суперскую, топ-модельную фигуру. На ней был кремовый пиджак и короткая белая юбка.

- Наконец-то объявился, подонок! Где ты пропадал, гад?.. – целуя его в щёку и в шею, прошипела она.

Ах, Боже мой, этот её голос!.. Все слова она произносила правильно и чётко, но

 Павлу постоянно слышался в её речи какой-то чужеземный акцент, чудилось то гортанное, то странно вибрирующее произношение, и Павел думал, что таким голосом невозможно произносить простые и банальные фразы вроде «я пришла» или «подожди меня»; голос этот создан, чтобы рассказывать детям сказки или проводить спиритические сеансы.

Схватив Павла за галстук, Евгения протащила его по кабинету и, резко толкнув обеими ладонями, усадила в большое кожаное кресло. Павел безвольно плюхнулся, едва не выронив папку из рук, утонул в кресле.

- Как ты, милый? – прозвучал её экзотический голос.

- Вроде жив.

- Вялый какой-то, на себя не похож. Что-то случилось?..

 Он неопределённо пожал плечами.

- Скажи, ты не пробовала изучать древние языки?.. Какой-нибудь шумерский или аккадский… – спросил он.

- Нет… – удивлённо произнесла она, пытаясь понять, куда он клонит. – А что?..

- Просто так спросил… Голос у тебя такой чудесный, как раз для какого-нибудь таинственного языка.

- Ты что, чокнулся?.. – изящно улыбнулась она.

- Да.

- Что ты постоянно сжимаешь в кулаке?

Он разжал пальцы, показывая ей упавшую только что ему в руку новенькую пятирублёвку. Евгения опять посмотрела на него недоуменно.

- Юродствуем, стало быть, – заключила она. – Гражданин, с вами всё ясно.

 Госпожа шеф-редактор уселась в кресло напротив, и короткая тесная юбка полностью открыла её великолепные ноги без колготок, покрытые золотистыми волосками.

- Эти материалы две недели назад мне передала женщина, которую есть основания считать погибшей, – протягивая ей папку, сказал Павел. – Не буду пересказывать содержание, сама всё поймёшь. Я уверен, что всё сказанное там – абсолютная правда, хотя дока­зательств негусто. Имя Геннадия Лемехова тебе что-нибудь говорит?

- Конечно. Один из воротил строительного бизнеса. Шишка!

- Так вот, речь, в основном, идёт о нём.

- Ты предлагаешь на него наехать? – сощурилась Евгения.

- Милая, я тебе ничего не предлагаю, кроме этих материалов.

- А ты сам с этим Лемеховым встречался?

- Недавно.

- И как впечатления?

- Нормальные. Жив остался чудом.

- Ага, уже интересно… – она резким мужским жестом раздавила окурок в пепель­нице. – Договоримся так. Если здесь действительно есть зацепки, я господина Лемехова с большой радостью буду размазывать по стенке!

- Женька, ты это действительно можешь? Игра опасная.

- Могу ли я?.. – переспросила она, презрительно скривив губы. – Ты что, совсем меня забыл?..

Евгения сидела в кресле, закинув ногу на ногу и крепко сцепив руки на колене, и было заметно, что в эту минуту бешеная энергия распирает её, жилки на смуглой шее напряглись, ноздри тонкого, с лёгкой горбинкой, носа раздувались, язычок часто пробегал по приоткрытым маленьким губам. Ей не терпелось посмотреть, что принёс Павел. Кажется, в эту минуту они могли читать мысли друг друга. Они смотрели друг другу в глаза, и ме­жду ними словно бы происходил бессловесный диалог. «Я думала о тебе. Я скучала!» – говорили её прищуренные глаза. «Не важно, думал ли я, скучал ли. У меня своя жизнь, у тебя своя. Главное всё же, что я к тебе вернулся… Надолго? Не знаю… Мы ведь рано или поздно надоедаем друг другу. Мне очень нужна твоя помощь. Я пережил тяжёлые дни, о которых, наверное, когда-нибудь расскажу тебе. Сейчас я не готов, слиш­ком больно…» Евгения слегка прикрыла веки в знак того, что понимает его взгляд.

Она поднялась и вновь села – на ручку дряблого бесформенного, как медуза, кресла, в котором сидел Павел. Он не посмотрел на неё, опустил глаза на носки своих ботинок. В поле его зрения оказалось её высоко задранное колено, блестевшее, словно только что смазанное кремом. Шевельнувшееся было желание пробраться рукой под её юбку быстро растаяло. Евгения поцеловала Павла – так, как целовала только она, схватив цепкой рукой за шею и властно прильнув ртом к его безвольным губам. Павел почувствовал её мягкие губы, пахнущие табаком, трепещущий язычок, который оказался у него во рту… Близко-близко он видел её немигающий, такой гипнотический, бездонный чёрный глаз, красноватые прожилки белка, длинные, закрученные вверх ресницы, напоминающие крыло бабочки. Он задохнулся до головокружения в этом варварском поцелуе.

- Сегодня ты ночуешь у меня! – заявила она, поднимаясь и одёргивая узкую юбку.

Покачивая бёдрами и цокая копытцами каблуков, Евгения вернулась за свой редак­торский стол и взяла в руки лист корректуры. Надев очки, она стала похожа на строгую учительницу, читающую классный журнал.

Вечером по дороге на Разъезжую, где жила в двухкомнатной квартирке Евгения, Павел чуть было не купил цветы и шампанское. Он уже подошёл к цветочному киоску возле метро «Владимирская», как вдруг представил себя стоящим в прихожей Женькинойквартиры с букетом в руках, явственно увидел своё растерянное, глупое выражение лица. Герой-любовник припёрся. Как он будет жалок с букетом в протянутой руке!

Она встретила его в прихожей в красной футболке с портретом Эрнесто Че Гевары, в трусах и тапочках, клюнула его носом в небритую щёку и сказала:

- Иди в комнату…

Павел остановился перед фотографиями, которыми была завешана вся стена в гостиной. Многие снимки он помнил, но появились и новые. В этих фотографиях была летопись беспокойной и порой опасной журналистской работы Евгении Шевцовой. Вот она запечатлена на фоне окутанного чёрными клубами дыма «Белого Дома» – октябрь 93-го. А вот их совместная с Павлом поездка в Иерусалим три года назад, нисхождение Благодатного Огня – после этой поездки к Гробу Господню Евгения, ещё недавно совершенно не интересовавшаяся религией, приняла Православие. А вот совсем свежий снимок: Евгения на оранжево-революционном киевском майдане берёт интервью у двух длинноволосых студентов с апельсинового цвета ленточками на рукавах. Павел прочёл недавно Женькины «Помаранчевые хроники», посвящённые украинской революции, - текст был написал в её всегдашней иронично-издевательской, зубастой манере, пересыпан остренькими метафорами и читался взахлёб.

Евгения вошла в комнату и поставила на столик бутылку шампанского.

- Пашка, ты сегодня притащил бомбу! Этим материалом можно так жахнуть, что полетят десятки оторванных голов. Скандальная версия убийства одного из провинциальных боссов, и это притом, что заказчики убийства до сих пор не найдены… Заточение несчастной женщины в сумасшедший дом!.. Что ни эпизод, то просто тихий ужас.

- Ты хочешь сказать, что материал о Лемехове пойдёт в печать? – чувствуя, как холодеет спина, спросил Павел.

- Да, дорогой. Но не сразу, нужно ещё провести кое-какую работу. Обезопасить тылы. Договориться с теми, кому выгоден наезд на Лемехова. А такие люди есть в нашем государстве. В общем, я подыскиваю «крышу». Но это уже тебя не касается.

- Боже, понимаешь ли ты, куда влезаешь?

- Не-а-а, я тока вчера родилась, глупенькая ещё. Скажи лучше вот что. У тебя ведь было что-то с этой особой, чей голос записан на диске?

- Было.

- Да, друг мой, сочувствую. Ты попал. Решил, наверное, просто поухлёстывать за первой попавшейся девчонкой, а тут поимел ворох неприятностей на свою задницу, да?

Павел молча отвернулся.

- Ну, ну, не дуйся, открывай шампанское! – велела Евгения.

Он стал откупоривать бутылку, неумело снял проволочный колпачок и вдруг почувствовал, как пластмассовая пробка с шипением выскальзывает из-под ладони. Джинн шампанского рванулся из бутылки, накрыв Павла и Женьку брызгами белого пенистого фонтана. Евгения радостно завизжала, подставляя под струю бокал.

- Я вся мокрая, ты меня облил!.. – захохотала она, вытирая влажные щёки. Евгения сняла мокрую футболку, и, усмешливо глядя на Павла, обхватила груди руками.

- Молодой человек, вы слишком юны, чтобы видеть мою наготу! Не смущайте меня своим взглядом, я стесняюсь…

- О, мадам, для своих преклонных лет вы выглядите очень даже молодо. Как это вы сохранились?

- Я в холодильнике ночую. А вы, батенька, видимо, геронтофил. Падки на старушек. О, мой рыцарь, принёс ли ты презервативы?

- Конечно.

- Выброси их!

- Ты уверена?

Она молча мотнула головой.

Павел сидел, держа в руке бокал с шампанским. Евгения, вытянувшись на диванчике, положила ноги ему на колени. Он погладил Женькино загорелое колено, кожа её была прохладной и слегка кололась. Женька согнула ногу, слегка надавив пяткой ему на живот. Слегка приподнявшись, она сняла трусы и небрежно бросила их на пол.

 Сегодняшнее свиданье открывало новую страницу в их отношениях. Евгения вечно торопилась, жизнь её была расписана по минутам; не больше шести часов на сон, остальное время – встречи, командировки, интервью, работа за компьютером, вычитывание корректуры, редакционные планёрки. Так и их с Павлом отношения состояли из торопливых встреч, во время которых Евгения даже не считала нужным от­ключать мобильник… Это был какой-то дежурный секс, вроде короткой утренней гимнастики. Сегодня всё было по-другому.

- Я хочу, чтобы ты вернулся к нам в редакцию, Паша, – сказала она. – Наверное, ты и сам понял, что твой уход был ошибкой… Ты ведь ушёл только потому, что мы с тобой перестали трахаться. А работа была интересная, согласись.

- Но я больше не могу видеть в тебе начальника… – пожал он плечами.

- И не надо… Приходи на работу и делай что хочешь…

- Я подумаю.

- Нет. Я уже подумала за тебя.

- По-моему, ты слишком много на себя берёшь…

 Она со смехом щёлкнула его по носу.

Примерно через час, как они улеглись, Евгения толкнула его, находящегося где-то между дремотой и тоскливым бодрствованием, в бок локтем и, заглянув ему в глаза со страдальческим нетерпением, сказала:

- Давай ис-чо.

Это было фирменное её выражение «ис-чо». И, не дожидаясь согласия, она залезла на него сверху и уперлась ладонями ему в грудь. Он удивился тому, каким тяжёлым было её тело. Близко-близко поднесла к нему лицо, и Павел почувствовал, что он смертельно, насквозь продырявлен буравчиком её взгляда.

- Ис-чо… – повторила она требовательно.

Реальность пошатнулась… Евгения дышала хрипло, мягкие груди её расплющивались о грудь Павла … Комната быстро повернулась вокруг своей оси. Он зажмурился, чтобы не видеть перед собой её гипнотических глаз. Над кроватью висел на стене большой глянцевый плакат – весело улыбающийся череп в каске, а внизу надпись «Люби революцию!»

- Это мерзко! – сказала она, отодвигаясь. – Ты спишь со мной, а думаешь о другой бабе… Ты же думаешь, что её трахаешь!

- Почему ты так решила? – вздрогнул он.

- Не держи меня за идиотку. Я вижу. Ты думаешь об этой… мёртвой!

Он хотел сказать, чтобы она не смела больше называть Лиду «мёртвой», но про­молчал…

Она откинула одеяло, встала с хрустом в коленках. Павел смотрел на неё снизу вверх, она возвышалась своим рельефным телом, тяжело дыша, разозлённая, с мрачным лицом, вся покрытая ровным шоколадным загаром, точно мулатка.

Натянула футболку с портретом Че Гевары и вышла из спальни.

«Женщины… – подумал Павел, – как они чувствуют?.. Откуда в них это непостижи­мое для мужчин понимание?.. Разве я мог бы понять, что женщина, которую я ласкаю, ду­мает о другом… Никогда. Женщины – они животные». Павла влекло к Евгении, он не мог без волнения смотреть на её тело, да, именно её тело притягивало… К таким отношениям неприменимо слово «любовь». «Я люблю не душу, а мясо…» Женька давала ему жрать себя. «До самой глотки».

Павел встал и оделся.

Евгения стояла на кухне перед открытым окном и курила. Услышав его шаги, обернулась. У Павла заныло в груди, когда он увидел её покрасневшие, часто моргающие глаза.

- Прости идиота… – сказал он.

- За что? Ты не виноват. Просто… мне шампанское в голову ударило…

 …Павел вышел в белую ночь, в наполненный неясными психоделическими ночными звуками пустой город.

На Разъезжей показалась жёлтая машина «такси»; Павел поднял руку, но машина не сбавила скорость и пролетела мимо.

Павел посмотрел на часы – метро откроется через два с половиной часа…

Небо над городом было зачехлено пепельной, освещаемой изнутри дымкой.

Он вышел на пустую Лиговку, которая казалась бы совершенно безжизненной, если бы не перекличка синхронно мигающих на всём протяжении проспекта, бывшего когда-то питавшим Летний сад каналом, жёлтых светофорных глаз. Будто бы по всей длине проспекта была растянута праздничная гирлянда. Он поплёлся в сторону Обводного канала. Не спеша шагая в серебристом полусумраке, Павел пытался представить, чтобы он чувствовал и о чём думал, если бы у него не было дома и он был бы обречён провести эту ночь под открытым небом. Санкт-Петербург, как совершенно ни с чем не сравнимый тип цивилизации, почему-то всегда навевает чувство бездомности, жить в Питере – словно бы быть немножко бомжом. Петербуржцы всегда чем-нибудь да болеют, например, нервным расстройством. От сырого климата, наверное. Сами эти белые ночи не являются разве аномалией, если всякой ночи надлежит быть тёмной. Лиговский асфальт серебрился вдали, напоминая фосфорический блеск воды на картине Куинджи «Лунная ночь на Днепре». Павел шёл мимо обветшавшей Крестовоздвиженской церкви, миновал глухой и неподвижный Обводной и чувствовал, как он немножко сходит с ума от всей этой окружающей психоделики белой ночи.

Он остановился возле подвальчика круглосуточного магазина и, секунду поразмыслив, спустился, толкнул дверь.

- Водку, пожалуйста, – сказал он продавщице, пожилой полной женщине.

- Какую вам?

 - «Флагман».

Она поставила перед ним бутылку с синей крышечкой.

- Вам одной ночью не страшно?

- Не страшно. Нам газовые баллончики выдают, – объяснила продавщица. Опорожнять бутылку Павел начал прямо на идущих вверх ступеньках магазина.

Идти стало легче, водка словно бы придала смысл этому его ночному хождению.

Внезапно Павел понял, что дорога ведёт его к Волкову кладбищу. Он остановился и стал думать, как пойти иначе. Но тут же стал убеждать себя, что тот путь, которым он идёт, самый короткий, а пройти мимо кладбища ночью – совершенно пустяковое дело, ведь ходил же он тысячи раз мимо Волкова кладбища днём. Если разобраться, какая разница, день или ночь, а тем более, что ночь-то стоит белая, словно бы уравненная в правах с обычным днём.

Взглянув на окутанное туманцем Волково кладбище, Павел не увидел ничего пугающего, напротив, оно казалось как-то чище, прибраннее, чем днём, не было видно покосившихся гнилых крестов, покрытых мхом древних надгробий. Павел остановился возле ограды кладбища, решив, что будет правильно выпить (не чокаясь с самим собой) за упокой души всех погребённых в этой довольно сумрачной части Петербурга. Он склонил голову, постоял какое-то время без движения, потом отвинтил крышечку бутылки и сделал большой глоток. Умиротворённый, зашагал дальше.

Вдруг он увидел, что невдалеке две мужские фигуры медленно пересекли проезжую часть и остановились на тротуаре, о чём-то совещаясь. Это были молодые люди в чёрных куртках, бритые наголо.

Один из парней, тощий, с длинными руками и продолговатым черепом, был вооружён баллончиком краски. Он поднял руку с баллончиком, и на белой стене с шипением появилась буква «К».

- Мужик, чего тебе? – злобно спросил второй – крепкий круглолицый парень.

 Павел молча смотрел на парней и на чернеющую букву «К», от которой вниз по стене зазмеились подтёки. От этих служителей культа революции, поскрипывающих кожанками, точно комиссары эпохи Октября, веяло агрессией, какие-то властные биотоки заполняли окружающее их пространство, и Павел наткнулся на их взгляды, как на стеклянную стену.

- Что вы пишете?- спросил Павел.

Скинхеды переглянулись, один из них погладил свой лысый череп.

- Мы пишем «капитализм – дерьмо!». Ты против, дядя? – с вызовом спросил длинный. Павел разглядел, что под курткой у него надета футболка с портретом Эрнесто Че Гевары – такая же, как у Евгении.

- Нет, не против. А вы журналистку Женю Шевцову знаете?

Парни снова глянули друг на друга, но выражение их лиц уже не было ожесточённым.

 - Знаем. Клёвая тёлка. Я ей интервью давал… – сказал длинный. – А ты почему спросил?..

Павел не ответил.

- Дашь нам водки отхлебнуть? – спросил крепыш.

- Пейте.

Он протянул крепышу пузырь «Флагмана», тот не спеша отвернул крышку, сделал большой глоток и, шумно занюхав рукавом кожаной куртки, передал бутылку длинному. Парень запрокинул голову и стал пить; Павел видел, как дёргается кадык на тощей небритой шее.

В бутылке оставалось несколько глотков. Павел тут же допил оставшееся, поставил бутылку на тротуар и пошёл, сунув руки в карманы. Пройдя где-то сотню шагов, он обернулся и увидел, что вслед за буквой «К» на стенке появились следующие – «АП». Павел подумал, что упоминание имени Евгении Шевцовой, как волшебное слово в сказке, сейчас спасло его от неприятной истории. Одно словечко, и грозные воители, вышедшие на ночную тропу войны с баллончиком краски как оружием пролетариата, внезапно превратились в робких десятиклассников, влюблённых в свою молодую клёвую училку, короткая юбка и упругие бёдра которой доводят их до неистовства. Разумеется, Женька спала со многими из скинов. Она сходит с ума, просто бесится от романтики бритых комиссаров в кожанках, подобно тому, как порнозвезда Мадонна играет с образом революционера Че Гевары, их возбуждает откровенно прущая мужская сила бунтарей, вооружённых когда булыжником, когда лимонкой, когда митинговым мегафоном, когда баллончиком с краской, но всегда действующих вопреки обстоятельствам. Как это смешно и нелепо – ревновать женщину не к какому-то мужчине, а к целой политической партии!.. Не случайно же над её кроватью висит плакат «Люби революцию!» Именно в спальне полагается любить. Любопытно, сколько раз революция любила Женьку в её постели? Как революция обнимала её, как мяла её груди, как Женька, широко раздвинув коленки, повизгивала под тяжестью тучного революционного тела?.. Наверное, и революции Женька требовательно говорила «ис-чо», и революция была рада стараться. Революция думала, что Женька – клёвая тёлка.

«Когда-нибудь, – подумал он, – я из журналиста переквалифицируюсь в писателя, начну писать роман, и первой его фразой будет обращённый к неизвестному читателю вопрос: «Любили ли вы когда-нибудь женщину, читающую по ночам «Майн кампф”?».

Он вышел на купчинские окраины. Купчино… Если классическую архитектуру именовали «застывшей музыкой», то окраинные новостройки «спальных районов» – не иначе как какой-нибудь окаменевший поросячий визг.

Теперь до дома было недалеко. Справа блеснула вода продолговатого котлована, в котором жаркими днями купался народ, лишённый возможности выехать за город. Павел подошёл к воде, поверхность которой казалась холодной и твёрдой, точно железная плита, и опустил в неё руку. Как ни странно, вода всё еще хранила тепло вчерашнего жаркого дня. Павел разделся догола, небрежно бросил одежду на росную траву и стал заходить в воду по пологому твёрдому дну, опасливо подумав: «Я слишком пьян для купания, так можно и утонуть!..» Но тёплая вода манила. Он заходил всё дальше, пока вода не дошла до горла. Тогда он остановился и, задрав голову, посмотрел в небо, в котором уже чувствовалась близость солнца. В вышине пульсировал красный бортовой огонёк самолета, и Павел пожалел, что он не находится на этом летящем выше облаков самолёте, а ведь так прекрасно было бы встречать новый день в воздухе, смотря в иллюминатор на огромное расплавленное солнце и гадая, какие города сейчас расположены под крылом… Он вновь почувствовал себя бездомным, вновь с неприязнью подумал про свой город, жизнь в котором бросает в душу каждого бациллу неотвратимого сумасшествия. Куда лучше было бы переехать навсегда в провинциальный городишко, где воцарилось гибридное время то ли «военного коммунизма», то ли поздней перестройки, жить там и работать на таком славном машиностроительном заводе, где делают революционные электростанции, которые одни на всём свете способны сделать человека независимым… Потом он с завистью подумал о бритоголовых парнях, которым для полного кайфа достаточно написать на стене «капитализм – дерьмо!», и о том, как хорошо и смачно длинный парень сказал про Евгению Шевцову – «клёвая тёлка»… «Молодцы ребята», – уважительно подумал он, упрекнув себя, что не догадался предложить своим новым знакомым сходить в круглосуточный подвальчик, взять ещё водки и выпить за знакомство. Водки, ну и, разумеется, по бутылочке пива… Наверное им нашлось бы о чём поговорить до утра – о женщинах, например. В воздухе всё еще висела пепельная дымка, скрадывавшая очертания предметов. Павел чувствовал, как водауспокаивает нервы, изгоняет из тела вязкую ноющую боль. Медленно окунул лицо, не закрывая глаз. В толще котлованной воды играли голубоватые и розовые блики.

Когда Павел обернулся, он увидел на берегу двух призраков. Две белые фигуры, сквозь которые, кажется, просвечивала тёмная трава, склонившись друг к другу, замерли над кромкой воды. Призраки не двигались, их лики с тёмными провалами глазниц были бледны и не живы. Завороженный видением, Павел несколько секунд стоял без движения, а потом медленно пошёл к берегу; и в этот момент вода почему-то перестала казаться тёплой, иголочки стали колоть внезапно натянувшуюся кожу. Вблизи мистические бесплотные фигуры оказались двумя девчонками, которые сидели на траве. Родившееся солнце позволяло хорошо рассмотреть их. На вид им было лет по шестнадцать. Одна имела кукольное глазастое лицо и нелепые красные волосы, другая, в рваных джинсах и чёрной майке, была смугла по-восточному и очень худа. Павел заметил, что девчонки рассыпают на ладошках белый порошок. Выражение их лиц было отсутствующим, каким-то действительно лунно-неземным, как у призраков. Смуглая девица ткнулась длинным носом себе в ладонь. «Я сегодня первый раз пробовала… Не знаю, как это будет», - сказала кукольная девочка, тоже поднося ладонь лодочкой к лицу и плотно жмуря глаза. Внезапно обе уставились на Павла. Выйдя из воды, он мгновенно продрог.

- О-ой, – выдохнула испуганно кукла, хватая себя руками за красные космы. – У меня чо, глюк?.. Я вижу, как из воды парень выходит. Слушай, Розка, а он совсем голый… Мне страшно, Розка, как быстро началось!

- И у меня этот глюк! – радостно сказала смуглая, с восточным птичьим акцентом, и вытянулась во весь рост на траве.

 «Неплохой перфоманс для подружек… Они действительно думают, что меня тут нет….» – подумал Павел, шагнув на берег. Девчонки на него глядели, не отводя глаз. Он подошёл к одежде, первым делом натянул носки и лишь потом трусы и майку.

- Хоро-ошо-о-о… – блаженно произнесла смуглая, извиваясь на траве, как чёрная змея.

- Как страшно, Розка… – прошептала кукла, скорчившись и не сводя глаз с Павла.

 Жаль было её, красноволосую, страдающую, с судорожной гримасой на милом глазастом личике.

Солнечные лучи вырвались из-за домов. Громыхали вагоны на сортировочной станции. Утро наступило. Совершенно не нужное какое-то утро.

 

VII

 

Не дождавшись выхода своей статьи о машиностроительном заводе, Павел уволился из редакции газеты «Бизнес-класс», никому не объяснив причин своего ухода. Став безработным, Павел с утра до вечера сидел дома, пытался читать, глядел в телевизор невидящим взглядом.

А потом произошло невероятное. В ночных «Вестях» Павел увидел сюжет о том, как сегодня вечером был убит известный бизнесмен, генеральный директор строительной корпорации Геннадий Лемехов… Джип генерального директора был обстрелян из проез­жавшего мимо микроавтобуса «Фольксваген», сам Лемехов, его водитель и телохранитель погибли на месте покушения. В кадре мелькнул изрешечённый пулями чёрный джип Лемехова, два пулевых отверстия в лобовом стекле, оторванное зеркало заднего вида. Павел в ту же секунду вспомнил, как он садился в эту раскалённую на солнце машину с тонированными стёклами, в охлажденный кондиционером, пахнущий кожей салон… На экране телевизора застыло широкое, с крючковатым носом и крупным лбом лицо Геннадия Лемехова, окружённое чёрной траурной рамкой. Затем были показаны короткие интервью губернатора провинциального города, начальника милиции и даже заместителя министра внутренних дел, которые комментировали происшедшее, говорили о «заказном убийстве», связанном с бизнесом и политической деятельностью жертвы покушения. Исполнителей убийства по горячим следам найти не удалось. И хотя это убийство произошло в провинциальном городе, где жил бизнесмен, событие срочно попало в эфир всех телеканалов страны, потому что покойный был из тех людей, чьё имя известно в самых высоких кабинетах.

Рука Павла словно сама собой потянулась к телефону, он набрал номер Евгении.

- Привет… – сказала она. – Да, я уже в курсе… Так что принимай решение, что бу­дем делать с тем материалом…

- Ничего… – выдохнул Павел. – В нём нет больше смысла. Некому мстить. Извини, что заставил тебя хлопотать впустую.

- Ерунда, ты абсолютно прав, родной.

- Я люблю тебя…

- Я знаю.

После этой ночи Павел стал ждать. Если Лида жива, то теперь, после гибели Лемехова, ей ничто не помешает разыскать его. Даже если он упрятал её в психушку, там ведь тоже у пациентов есть какая-то связь с внешним миром. Павел не сомневался, что если она жива, то в ближайшие дни даст знать о себе. Особенно мучительным был первый день ожидания; Павел не находил себе места, еле передвигал ноги, его мучила то головная боль, то странная тошнота, он чувствовал, как то и дело лоб покрывается испариной и немеют ладони – всё это напоминало приближение какой-то болезни. Он напряжённо вслушивался в каждый звук, вынимал из кармана молчавший телефон. Лида не позвонила. Ни в этот день, ни на следующий. Прошла неделя без событий. И Павел понял, что она не могла, не должна была звонить, потому что Лиды больше нет. Он смирился с этой мыслью, истомлённый пустым ожиданием, и установившаяся ясность была, видимо, всё же легче, чем многодневное напряжённое вслушивание в тишину.

Евгения пришла к нему почти через неделю его затворничества. В прихожей оглядела его с ног до головы удивлённым взглядом. Одета она была удивительно строго, даже мрачно: в тёмно-фиолетовом плаще, тёмно-синем костюме и чёрных туфельках. Волосы на головке уложены в каком-то готическом стиле, и от этого она даже казалась выше ростом.

- Чего это с тобой?.. Небритый, опухший. Комнаты не проветрены. Запил, что ли?

- Дома ни грамма спиртного… – пожал он плечами.

С недоверчивым видом она прошла на кухню, посмотрела на гору грязной посуды в раковине, открыла пустой холодильник, подержала на ладони заплесневевший кусок хлеба, носком туфли отбросила пустую упаковку из-под кефира…

- Значит так… – она кинула заплесневелую горбушку в мусорное ведро. – Собирайся-ка ты, дружок. Переезжай ко мне.

- Зачем? – тупо спросил Павел.

- Жить.

- Дай неделю на раздумье.

- Даю. Три дня на сборы. Чувствую, без меня ты погибнешь.

На следующий день вечером она позвонила ему на мобильный. Поздоровалась голосом невозмутимым, немного даже равнодушным, и Павел тут же настроился на деловой разговор.

- Родной мой, должна сообщить. У нас с тобой будет ребёнок.

- Что, серьёзно?.. – он был почти уверен, что это шутка. (Вполне в её стиле!)

- Абсолютно. Сто пудов.

- А замуж за меня пойдёшь?

- Нет. Хотя… это не окончательное решение.

Теперь они почти не расставались, Евгения была рядом и на работе, и дома. Переезд со старой квартиры походил на бегство от страхов, которыми словно бы были пропитаны там стены, от ночного бодрствования на кухне с очередной чашкой крепкого до горечи кофе, от чёрных газетных строчек, постоянно наводящих на мысль о некрологе, от телефона, в трубке которого так и не прозвучал тот единственный желанный голос, от вульгарного телевизионного ящика, оглушавшего и ослепляющего рекламой антипохмельных порошков, от немытой посуды в раковине, оставленных на кухне ботинок и галстука на холодильнике. Чтобы вылечиться от всей этой жути, нужно было уехать. Он понимал, что сейчас оказался в положении побитой и больной дворняги, которую добрая женщина привела к себе домой, досыта накормила и разрешила ложиться на свою постель. Он принял её заботу, потому что в нём не осталось воли к сопротивлению, и чужие сильные руки теперь могли лепить любую фигуру из его бесформенной сущности. Его можно было давить и мять, точно тесто в квашне. Жаль, думал он, что Евгения старше лишь на десять лет (всего-то!), ведь будь ей, например, лет пятьдесят с лишком, она не вызывала бы у него плотского влечения, и он мог бы относиться к ней как к старшей сестре или даже матери. Рядом с Павлом теперь всегда находилась женщина, любящая мужиков-революционеров, мужиков-террористов, мясников с лимонками. Она была всегда теперь рядом – женщина, которая, наверное, любила Павла как странное исключение из общего правила, как человека, который никогда бы не смог сделать ненависть своей профессией. Да, кто-то изо дня в день сочиняет статьи, кто-то печёт хлеб, кто-то смотрит в бинокль с капитанского мостика, а кто-то каждый день занимается тем, что ненавидит. И это тоже работа. Павел пытался ненавидеть Лемехова, но он внезапно погиб, а ненавидеть мёртвого нельзя, потому что нечестно: человека нет больше, и он не может ответить взаимной ненавистью… Навсегда исчезла женщина, которая словно бы была создана исключительно для Павла. Она на несколько дней была послана Господом в его жизнь, чтобы всему, решительно всему придать новый смысл. Она исчезла с той же ошеломляющей внезапностью, как и явилась, и в наказание за то, что не сберёг её, единственную, за то, что не совершил невозможного и струсил, Павел теперь попался в лапы властного и влюблённого в него существа, которое пронзает насквозь буравчиком гипнотического взгляда и говорит своё фирменное «ис-чо». Предусмотрительно отказавшись от противозачаточных средств, тридцатисемилетняя любительница революционеров впервые в жизни забеременела от совершенно нереволюционного парня, у которого не хватит духа даже сделать антикапиталистическую надпись на стене. Любили ли вы когда-нибудь женщину, читающую по ночам «Майн кампф»? Нет? Как много вы потеряли. Впрочем, один вполне революционный поступок в своём новом жилище Павел всё-таки совершил. Он содрал со стены в спальне плакат «Люби революцию!» и в присутствии Женьки разорвал его. Она внимательно наблюдала, как он самозабвенно уничтожает плакат, и потом, облизнув губы язычком, произнесла то ли недоуменно, то ли даже одобрительно: «Хм!»

В редакции еженедельника Павлу выделили отдельный кабинет. Небольшая комнатушка, но всё-таки отдельный кабинет, который должен был подчеркнуть особый статус Павла. За время, миновавшее со дня его увольнения, в редакции ничего не изменилось.

Однажды, уже накануне нового года, Евгения спросила:

- Как мы назовём нашу дочь?..

- Не знаю… – растерялся он. – Я ещё не думал об этом.

«Не думал… О чем я вообще думаю в последние месяцы? В башке полное отсутствие мыслей, провал, вакуум… Я превращаюсь в растение».

- Давай назовём Лидией…

Павел напрягся и внимательно посмотрел в её смеющееся лицо.

- Почему… Лидией? – глухо спросил он.

- Так звали мою маму!

 

VIII

 

Конференция по проблемам антикоррупционного законодательства проходила в небольшом областном городке, и прошла бы она незамеченной, если бы среди участников её не были заявлены крупные чины прокуратуры и Министерства внутренних дел. Главный редактор еженедельника Евгения Шевцова сочла, что на прокурорский «тусняк» неплохо бы послать корреспондента. Название областного города заставило Павла вспомнить, что именно там находился Свято-Духов женский монастырь, восстановлением которого занималась корпорация покойного Геннадия Лемехова. Павел заявил, что поедет на конференцию.

- Это ещё зачем?.. У нас полно корреспондентов, а ты, между прочим, загружен работой по горло. Или мы с дочуркой тебе надоели, отдохнуть от нас решил? – допытывалась Евгения.

- Не от вас отдохнуть, а вообще… – пожал он плечами, изображая усталое равнодушие.

- Что это за «вообще»?.. – начинала сердиться Евгения.

- Пойми, я ведь журналист. А чем занимаюсь в редакции?.. Читаю, правлю тексты, а хочется живой работы. Поехать, посмотреть, что-нибудь вынюхивать, идти по следу…

- По следу идти? Ну-ну, это тебе как раз на прокурорской конференции удалось бы… – заметила она ехидно. – Ладно, твой аргумент принимается. Иди, оформляй командировку.

Перегнувшись через стол, Павел чмокнул её в подставленную для поцелуя щёчку.

- Смотри, Пашка! – когда он уже стоял в дверях, сказала Женька. – Если по бабам там пойдёшь, оторву яйца.

…Проведя на невообразимо скучной конференции первый день командировки и взяв интервью у помощника генерального прокурора, Павел решил, что на следующий день с утра отправится в Свято-Духов монастырь. Оказалось, однако, что монастырь находится не в самом городе, а в сорока километрах от него. Почти час он ждал автобус – старый, лязгающий, плюющийся чадным дымом «Икарус», в который кроме Павла сели грибники с корзинами и рюкзаками, люди загорелые, шумные, крепко пахнущие лесом и речкой.

И только сейчас, сидя в ползущем по шоссе «Икарусе», Павел всерьёз задумался о том, почему для него так важна эта поездка. Он испытывал неодолимое желание побывать там, но логически не мог объяснить своего стремления. Конечно, желание было связано с памятью о Лиде, но эти воспоминания в последнее время стали меркнуть и перестали быть такими мучительными, как три года назад. Ничуть не кривя душой, Павел мог сказать, что доволен своей семейной жизнью, он безумно любил двухлетнюю дочурку Лидию, с Евгенией они ладили, если и ссорились, то по мелочам; он позволил супруге чувствовать себя начальницей – и на работе, и дома, и её властный характер ничуть не угнетал его. Наверное, ему нравилось быть «подкаблучником». Смотря на однообразный пейзаж за окном «Икаруса» – поля, рощи вдали, мелькание телеграфных столбов, – Павел стал упрекать себя за то, что он гонится за призраком, вообще ведёт себя несерьёзно. Сколько можно жить в мире каких-то выдумок, страхов перед мистической чепухой. Вроде бы остепенился, да вот опять ветер в голове. Зачем всё это нужно ему, удачливому и счастливому человеку, мужу и отцу, у которого есть интересная работа, человеку, имеющему все основания с уверенностью смотреть в завтрашний день. И эту поездку затеял он, поддавшись неотчётливому порыву, и Евгения, разумеется, понимала, что муж опять теряет голову от своих фантазий, поэтому не хотела отпускать. В похожих случаях, когда он совершал необъяснимые поступки, Евгения издевательским тоном замечала: «Ты поэт в душе!.. Повинуешься приказаниям из космоса, чёрт тебя поймёт». Павел бранил себя, называя дураком, фантазёром и искателем приключений. Веление космоса, не иначе. Лучше родиться каким-нибудь папуасом, людоедом в чёрной Африке, чем русским интеллигентом, в организме которого всегда не хватает каких-нибудь витаминов, а в мозгах – понимания очевидных для каждого здравомыслящего человека вещей. Далось вам, господа, это «небо в алмазах»!..

Автобус двигался словно бы из последних сил, его лихорадило, он кренился то на правый, то на левый бок, а на остановках стоял слишком долго, точно бы отдыхая и превозмогая усталость. Жаль было старого трудягу, который, похоже, бегает этим маршрутом не один десяток лет.

Очередную остановку «Икарус» сделал возле железнодорожной станции. В автобус здесь села пожилая женщина в старом пальтишке и девочка лет пятнадцати. Павел машинально посмотрел в их сторону, но не смог отвести взгляда – в облике девочки было что-то необычное. Сразу не понять, что именно. Она вошла в автобус, глядя прямо перед собой, держа прямо и напряжённо спину, словно бережно несла в руках наполненный до краёв сосуд. Пожилая мама придерживала дочь за руку, подвела её к свободному месту в середине салона. Только сейчас Павел понял, что девочка слепая. У девочки были большие медового цвета глаза с длинными ресницами, глядящие из глубоких глазниц, и трудно было поверить, что эти глаза мертвы. Длинная русая коса струилась по плечу. В девочку можно было влюбиться.

- До Духова монастыря далеко? – спросила женщина у сидевшей рядом приятной старушки с корзинкой.

- Недалеко будет. Да вы с дороги церковные купола увидите…

Между пассажиркой и старушкой завязался разговор, обрывки которого долетали до Павла. Он понял, что в Свято-Духовом монастыре находится источник, вода которого исцеляет глазные болезни. Пассажирка рассказывала, в каких клиниках пытались лечить девочку, родившуюся с глазной патологией, как один московский профессор посоветовал ехать сюда, к целебному источнику. Медицина бессильна, осталось лишь на чудо надеяться.

Автобус тяжело взобрался на вершину холма, и невдалеке, точно мираж, стали видны сверкавшие светлым золотом купола. «Икарус», заскрипев тормозами и вздрогнув всем телом на ухабе, остановился напротив распахнутых железных ворот, от которых вглубь яблоневого сада струилась укрытая синеватыми тенями жёлтая песчаная дорожка. Павел вышел из автобуса, помог спуститься женщине с девочкой, которая выходила из автобуса всё с той же опасливой напряжённостью, будто несла в руках наполненный до краёв сосуд.

Створки высоких ворот со скрипом покачивались от ветра. Павел ступил на песчаную дорожку, изрисованную причудливыми тенями, похожими на полупрозрачные акварельные мазки. Пробивавшийся сквозь тяжёлую слоистую листву свет ложился на желтоватый песок и недавно скошенную траву блуждающими солнечными зайчиками. Несмотря на близость оживлённого шоссе, здесь царила тишина, будто в дремучем лесу, и яблоневый сад казался каким-то задумчивым, словно бы созерцательно погруженным в себя.

Дорожка вела к белым стенам одноглавого храма с узенькими, похожими на бойницы, окнами, а сам храм напоминал стройную фигуру русского воина в шлеме и кольчужке – молчаливого, строгого, крепко стоящего на земле.

Впереди Павла по дорожке удалялась маленькая чёрная фигура монашки. Она шла медленно, и Павел быстро нагнал её, но тут же замедлил шаг, потому что ему показалось неловким обгонять монашку возле храма и вообще идти так торопливо.

- Матушка… – негромко окликнул Павел. Монахиня остановилась и обернулась.

- Матушка, как мне пройти в иконописную мастерскую? – напряжённо вглядываясь в её лицо, спросил он.

В первую секунду лицо монахини показалось ему неуловимо знакомым. Но тут же он подумал, что ничего странного в этом нет, потому что у большинства монахинь похожее кроткое, самоуглублённое выражение лица, и всегда эти спокойные и добрые, как на иконе, глаза. Вот эта женщина и похожа на тех матушек, которых приходилось Павлу встречать…

- Видите вон там деревянный крест?.. – монахиня указала в сторону тонкой, совсем детской ручкой, которая словно бы просвечивала на солнце всеми своими косточками и жилочками. – Он установлен на месте, где стоял взорванный в революцию храм. По правую руку будет двухэтажное здание из белого кирпича – это келейный корпус. Вы его обойдёте и там будет мастерская…

- Спасибо, матушка, – сказал Павел, переведя взгляд с её бледного лица на крохот­ную, с розовыми ноготками руку. – Простите, простите меня, но… Просто… Мне показа­лось, что я вас видел. Мы знакомы?

Голос его задрожал от волнения. Лицо монахини в его сознании соединилось с тем образом, который он помнил до мельчайших подробностей. За три минувших года воспоминания ничуть не померкли, будто всё случилось вчера. Бледная, непогрешимо чистая кожа лица, круглый лоб с едва заметно синеющей жилочкой у виска, острый, с тонкими ноздрями нос и чуть вздёрнутая верхняя губа. Может ли быть случайным такое сход­ство?.. Лида, милая, любимая Лида. Я понимаю, что не можешь позволить себе узнать меня, человека из былой, страшной жизни. Но, Боже мой, ведь и я не могу быть полно­стью уверенным, что это именно ты. Наверное, и приехал я сюда потому лишь, что само название Свято-Духова монастыря впервые услышал из твоих уст, а значит, подсозна­тельно ожидал здесь встречи с тобой. «Нет… Нет… – тут же остановил себя Павел. – Ведь это я сам придумал эту встречу, я слишком долго думал об этом… Оживает мой безумный вымысел! Ничего этого в реальности нет».

Монахиня не ответила на его вопрос.

- Вы, я вижу, впервые у нас… – сказала она с улыбкой. – Хорошо, что приехали, ведь это так отрадно видеть, как с Божьей помощью возвращается жизнь в бывшие руины, оставшиеся от советской власти. Ещё десять лет назад на месте храма стояли только обго­релые стены, а в келейном корпусе находился склад.

 «Значит, она не погибла?.. – подумал Павел, чувствуя, как он всё глубже погружается в реальность своего вымысла, – а я считал её погибшей. Какая радость, что я ошибался. Но почему тогда она не искала меня, почему не дала мне никакой весточки, никакого знака?.. Ведь я точно знаю, что она любила меня так же сильно, как и я её, ведь я был первым в её жизни мужчиной». Три года Павел мучил себя воспоминаниями о тех днях и ночах, проведённых в провинциальной гостинице, порой даже не отдавая себе отчёта в том, что он снова и снова переживает минуту за минутой, час за часом и день за днем всё происходившее тогда – какое-то особенное, главное время в его жизни. «Лида… – мысленно обратился он к монахине. – Разве сейчас, когда мы вновь встретились, когда никого нет рядом, ты не можешь сказать, что узнала меня… Произнеси одно лишь слово. Клянусь, я не буду задавать вопросов, я могу даже уйти в ту же минуту, если ты этого захочешь. Ведь эта наша встреча – последняя, самая последняя, и больше мы не увидимся на земле. Господь дал нам счастье свидеться перед вечной разлукой. Как бы я хотел рассказать тебе, что у меня родилась дочь, которую мы назвали твоим именем. Она такая славная, наша маленькая Лида…».

- Если у вас будет время… – сказала монахиня и, встретившись своими иконными глазами с его неподвижным вопрошающим взглядом, на мгновение задумчиво замолкла. – Если у вас будет время, заходите к нам в детский лагерь. Этим летом мы принимаем на отдых детишек из неблагополучных семей, кормим их, успокаиваем их встревоженные души, рассказываем о Православии. Это дети осуждённых, алкоголиков, некоторые из них уже пробовали алкоголь и наркотики… Но здесь они преображаются, потому что впервые в жизни чувствуют, что их кто-то любит. Если сможете, заходите и спросите сестру Таисию. Это я…

«Сестра Таисия! Вот как зовут тебя теперь… Позволь, я буду звать тебя прежним твоим именем. К новому трудно привыкнуть…» – мысленно попросил он. Память вы­страивала перед его глазами ленту ярко освещённых кадров – на одном Лида сидела в ка­фешке провинциальной гостиницы, одетая в чёрный свитер и голубые джинсы, задумчивая и одинокая. Затем Павел увидел самого себя, читающего ей Заболоцкого «Дай жрать тебя до самой глотки!», а потом замелькали кадры, которые нельзя, грешно и стыдно было соединять с образом этой тихой монахини Таисии. Павел мысленно обратился к Господу с мольбой о прощении за то, что смеет оживлять в своей памяти эти греховные картины, но не вспомнить их он не мог. А вспомнил он, как купалась она в речке возле заброшенного садоогорода, барахталась, брызгалась и фыркала. Вспомнил нагое тело её, пахнущее водорослями, как карабкалась она по берегу, вылезая из воды, с покачивающимися грудями, вспомнил, как сидя рядом с ним на поваленном дереве, большим пальцем загорелой ножки чертила она на песке ка­кие-то знаки. «Боже всемогущий, как счастлив я, что были в моей жизни те минуты…» -просветлённо подумал он. Он боялся, что приглядевшись к монахине, более пристально всмотревшись в её лицо, поймёт, что она вовсе не похожа на Лиду. Что первое впечатление обмануло его, ведь разумом он ясно сознавал, что разговаривает с этой красивой и доброй женщиной впервые в жизни, но душу свою не мог приневолить, примучить, убедить в том, что безо всяких доказательств понимал разум. Кажется, никогда прежде Павел не сознавал так ясно, что в человеке обречены на вечную борьбу два начала – душа и разум, – не сознавал, хотя столько написано, столько сказано об этом за долгие века, но каждый смертный доходит до этой простенькой истины ценой собственных страданий.

- Меня зовут Павел… Молитесь за меня, сестра Таисия… – попросил он, склонив го­лову.

- Седые волосы… – вдруг произнесла сестра Таисия.

- Что вы сказали?..

 - У вас седые волосы вот здесь… – неожиданно монахиня, приподнявшись на цы­почки, протянула руку и прикоснулась к его макушке. Он почувствовал прикосновение её руки, от которого будто бы электрический разряд прошёл по телу.

«Спасибо!.. – подумал он. – Ты подала мне знак… Этим же движением ты приглажи­вала мои волосы, когда мы стояли в твоём гостиничном номере за несколько часов до разлуки. Значит, ты меня узнала».

- Я буду за вас молиться, – сказала монахиня Таисия и всё той же неторопливой походкой пошла по дорожке в направлении келейного корпуса.

Павел не стал смотреть ей вслед. Он поднял глаза и смотрел на большие, освещён­ные солнцем купола, вокруг которых кружили острокрылые ласточки, падая и стреми­тельно взмывая под самые облака, нависавшие неподвижными сахарными горами. «Сестра Таисия занята великим делом, – подумал он. – Она врачует детские души. Сколько их в нашей стране, бездомных, больных, никому не нужных, ставших уже алкоголиками и наркоманами, живущих без понятия о том, что есть грех… Пусть Господь даст ей силы, ведь это нужно всем нам». Возле храма стояли нищие, были тут старики и старухи, также совсем молодые мужчины и женщины, державшие в руках консервные банки, пластико­вые стаканчики для подаяния… Грязные, скверно пахнущие, в нестиранных лохмотьях. Павел полез в карман, вынул и раздал всю имевшуюся мелочь, а когда оказалось, что не всем хватило его монет, открыл и кошелёк, стал раздавать купюры по десять и пятьдесят рублей. Сторублёвая купюра досталась высокой нестарой женщине, лицо которой было изуродовано ожогами, щёки её покрывала рубцеватая жёлтая кожа… Чем больше он раздавал денег, тем радостнее и спокойнее становилось на душе, будто этим он выдавливал из себя гадкий гной неверия, страхов и глупых обид. Он остановился, когда понял, что ос­таётся лишь двести рублей на обратную дорогу. Нищие благодарили, спрашивали его имя, чтобы молиться за него…

В воздухе над Свято-Духовом монастырём гудела колокольная бронза. «Может быть, – подумал Павел, – это вовсе и неплохо: жить в том мире, который ты сам себе придумал». Ведь никто не узнает никогда, как представляет мир слепая девочка, которую мама, разочаровавшись в медицине, привезла к целебному монастырскому источнику. Может быть, в том её мире жить спокойнее, может быть, там меньше зла и уродства. Может быть, слепая от рождения девочка свободнее нас, зрячих, ведь реальная жизнь не способна принудить её верить в неприятную очевидность, девочка сама решает, во что ей верить, а во что – нет. Ведь человек действительно творец своего счастья, потому что своё счастье он сам себе придумывает, изобретает. Беды, вожделенные безумия (а ведь в безумии, как известно, и познаётся истинный русский интеллигент), разносортные фобии и мании на любой вкус и кошелёк, неудачи и наше перманентное «попадалово» тоже, скорее всего, есть плод тех таинственных химических реакций, которые протекают в наших мозгах.

Только через несколько минут Павел понял, что среди отданных нищим монет оказалась и та пятирублёвка, которая упала ему в ладонь на эскалаторе станции метро «Сенная». Почти три года он носил эту монетку, как талисман. Впору было испытать «ярость по поводу утерянного гроша».

Павел почувствовал вибрацию телефона в нагрудном кармане. Звонила Евгения.

- Привет. Когда будешь дома? – звонила, видимо, из машины по дороге домой, слышались уличные шумы, автомобильные гудки, скрип тормозов.

- Поезд на Питер через сорок минут. К вечеру буду… – ответил он.