НОВЫЙ ГОРОД

И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны.

Откровение

 

— Учитель, как мне описать всё это?

Мастер на миг поднял глаза — и продолжил свое чтение.

Из духовных бесед

 

1

Что ж, начну. И когда дойду до конца, мне откроется больше, чем вижу сейчас.

Было так:

Позвонил по телефону Валька и сказал: «Привет, Нюх, мамка в ашрам ушла. Хата пустая, приходи ночевать».

Так было. Но кажется уже, что нет: так давно, так давно — в прошлом мире, еще до конца его.

Была река, и был город. И имя ему было Новый. А иных примет не было у этого места.

И было в городе семь проспектов, и жили на них семь ветров. Серые, стройные, строгие многоэтажки выстроились с запада на восток — ни поворота, ни изгиба. На западе — река, на востоке — Завод, а кругом — степь. Ветры выходили из реки и летели на восток, не зная преград, пока не достигали Завода. Дальше не летали ветры — дальше Завода ничего не было.

Этот город построен, вырван из степи единым порывом — в будущее. В светлое будущее. И ничего другого этот город не знает. Потому и имя ему — Новый.

Позвонил по телефону Валька и сказал… а когда это было? Осень, зима? Он сказал еще: «Наставники мамку в Сибирь сдернули. Пуховик мой забрала, заразка… Фигня война — прорвемся. Приходи ночевать». Значит, уже не зима. Ведь в декабре, на день рождения, Валька пришел в этом самом пуховике, который недавно купил. Пуховик был фиолетовый, Валька — цветущий. Принес розы и Рериха — лазорево-голубое небо и лик Христа, отчего-то двумя перстами глядящих на него осеняющего. Сказал, что мамка хочет магазин открывать. Конфеты продавать будут. Под глазом у Вальки красовался фингал. Совсем фиолетовый. Гопы были в городе тоже.

— Это тебе карму прочищают, — сказал тогда Лёлик. А на занятиях он говорил так: «Знания могут прийти ко всем, но не все способны услышать их в силу своего духовного уровня. Не беда, если человек не следует знаниям, не зная их. Но если он услышал о светлом учении и отвернулся от него, это тяжело отразится на карме. Все события нашей жизни, которые мы в своей слепоте воспринимаем отрицательно, — болезни, например, кражи и подобное, — все они чистят нашу карму, и мы должны быть рады, если они случаются: наша карма становится чище. Но об этом скажем позже…»

Но об этом скажем позже.

Каждый миг — здесь и сейчас, но прошлое вижу всё и сразу. Нет ничего, что укрылось бы от меня, я перебираю эти слюдяные осколки с остекленевшими в них своими чувствами, надеждами, чаяниями — я хочу забрать это, а осколки оставить: в прошлом всё, что не может войти в будущее.

Было лето, над Волгой цвели белым и пахли душно жасмины. Тогда поступали, школа кончилась. Поступали в пед, ходили на курсы перед экзаменами, и было очень скучно, как там говорили о книгах. Особенно о тех книгах, что когда-то Алекс читал вслух всему классу.

Стоя между рядами, держа книгу в руке — на отлете:

— …И всю ночь стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет.

Бунин. «Темные аллеи» — о стране, которой не было. «Руся» — желтый сарафан и загорелое тело.

Когда читала для курсов знакомые рассказы, не видела того, что прочел Алекс. Только красивые слова — никакого легкого дыхания, никакого зеленоватого полусвета.

Мечтали поступать вместе — Нюха и Валька. Но я-то знаю, что будет потом. Знаю, потому что я здесь, а они — там.

«“В Москву, в Москву”, — как заклинание твердят чеховские герои, мучимые неустроенностью своих жизней», — так учили читать «Сестер» в педе. А я слышу:

— Ты уедешь.

Валька — с мутным запахом водки и грядущей тоски. Смотрел пусто, будто хотел забыть прямо сейчас и не узнавать никогда.

— Ты уедешь, — сказал с порога. — Я знаю. Раз сказала — так будет. И что тогда?

— Я сама еще ничего не знаю, а ты уже. Я пока здесь. Зачем было пить?

— Какая разница, когда. Ты же всё равно уедешь. Я знаю. И тогда уже не будет ничего. Здесь не будет.

Алекс говорил: «Если у человека есть предназначение, судьба его возьмет и поставит на это место. Он будет там, где быть должен».

Вижу его: русая борода с сединой и легкие светлые волосы. Голубые, нежные глаза, худой и высокий, так что всегда наклонялся, приобнимая за голову: «Ну, всё в порядке?» — когда приходишь в школу после болезни. Классный руководитель, ставший для своего класса равно своим. Его уроки — не о литературе, а о мировой загадке бытия. И в самом — только загадки: никогда о себе не рассказывал, хотя, читая на уроках книги, открывал всю свою душу. Сдержанный и всегда будто немного грустный так, что по-другому не скажешь, только: «ин-тел-ли-гент — запомните, как пишется это слово», — говорил, и улыбка сползала набок.

Школа — квадрат, внутри которого двор, как колодец, в одной стене — арка. Все школы Нового города такие. Вижу: октябрь, конец его, уже холодно, ветер залетает в арку и кружит, кружит по двору, а на железной ограде клумбы сидят трое. Молчат. Не смотрят друг на друга. Всё огромное здание-колодец вокруг молчит.

Нюха принесла кедровых орешков и дала Вальке с Лёликом. Не ели. Еще летом мечтали, как посадят и вырастят в горшочках кедры, а потом высадят их на волжском яру. Будет их собственная кедровая роща — лет через двести так будет.

— Откуда? — спросили ее.

— У меня тетка есть. Оля. Она затерялась где-то в Сибири, не то у староверов, не то еще у кого. Мы о ней ничего не знаем. Раз в году присылает шишку. Без обратного адреса.

На штемпеле всегда значилось: «Красноярский край». Даль неведомая.

Стояли и молчали. Школа молчала сзади. Всё казалось, что из пустых окон кто-то смотрит. Смотрит, но стоит так, чтобы нельзя было увидеть.

Говорят, это неприятное зрелище — голодающие люди. Но еще пару дней назад их пускали туда — третий этаж младшего блока, одеяла на полу, бутылки с водой. Первое время они сами приносили им «Волжанку», но на третий день минералку запретили — соли. Алекс шутил, что не привык себя баловать, потому сейчас ему легко. Теперь их не пустили. А телевидение сегодня пустят: чтобы сняли, как в Новом городе голодают учителя.

Летом, когда читали про кедры, мечтали на всей земле создать пространство любви, чтобы все были счастливы. Ходили по городу, видели людей, серых и безрадостных, и хотелось дарить любовь. Всем дарить — любовь от этого множилась. Мечтали создать группу, учить людей правильно жить. Ходили на Волгу. Она цвела зеленой жирной пленкой. Шторм выносил ее, белую пену и мертвых рыб на берег. Тогда вода становилась прозрачной, и они купались. Но Нюха не ходила купаться ночью, потому не видела звездного безграничного пространства над собой и под собой и не видела летающих тарелок. Валька с Лёликом видели их каждый раз, когда ночью приходили на Волгу. Тарелки следили за работой Завода.

Днем тарелки тоже было видно, но не всегда. Ночью они светились и были похожи на звезды, только крупнее и двигались. Днем были почти прозрачные. Люди в городе редко смотрели на небо что днем, что ночью, но кто смотрел, видел. Кузя как-то щелкнул вид из своего окна ранним утром. Окно смотрело на Завод и верхушки тополей — всё в туманной утренней дымке. На снимке в углу четко проступили две тарелки, которые Кузя не видел, когда снимал: овальные, некрупные, с белым ореолом вокруг. Снимок этот таскали и показывали всем. Взрослые в тарелки не верили.

Мечтали: научиться общаться с тарелками и создать группу, чтобы всех в городе научить общаться с тарелками. Чтобы они не только следить за работой Завода сюда летали.

От школы пошли к Лёлику — греться: во дворе на ветру замерзли, пальцы покраснели, спрятались в карманы, перебирали там гладкие, живые орешки кедра.

Группа была тогда: Лёлик, Валька и Нюха. Иногда приходили Саша с Кузей, но их ничто не занимало, кроме друг друга.

Возле подъезда Лёлика, в углу дома, ветер крутился волчком, поднимал сухие листья и пыль. У стены стояла группка ребят: окружили двоих, один с закрытыми глазами прижался к самой стене, другой, из всех самый маленький, колдовал. Он щелкал пальцами перед лицом, он хлопал в ладоши, он брал за запястья и скрещивал другому руки. Он считал вслух, полушепотом. Остальные молчали и сосредоточенно следили. Ветер слезил глаза. Маленький прекратил считать, мальчик у стены стоял оцепеневший. Маленький стал тянуть невидимую нить у того из живота. Безвольно опущенные руки заколдованного стали подниматься, словно за эти нити подвешенные. Группка охнула. Ветер кинул в лицо Нюхе пригоршню сухой земли Нового города, она отвлеклась от мальчишек и поскорее вошла в подъезд.

То был день, когда из-за Волги в город приехал Дима.

 

2

— Му-ся. Му-ся. Му-сень-ка. Ну чего ты там сидишь, Мусь, а? Слезай, я тебе сосиску дам. Муусяа!

Твердила, глядя в пыльное и узкое жерло потолочной антресоли — в их квартире длинной, на весь коридор. Муська — зеленые равнодушные глаза из черной антресолевой глубины. Она там ощущала себя леопардом.

— Ну и ладно, ну и сиди. Больно хотелось. Все равно же слезешь, я знаю!

Муське сшила шлейку — из красной фланели, чтобы было мягко шее, хотела примерить. Мечтала водить гулять на поводке. Не как собаку, но как умную, дрессированную кошку. Но Муська так не мечтала, слезать с антресоли не хотела: ей уже два года, Нюхе — восемь.

Тогда было так: после школы сидела дома. Папа боялся, чтобы не украли, — гулять во двор не ходила. Квартира — весь мир, свой мир. Подъезд — за тремя дверями: папа поставил, боялся, чтобы не украли, когда сидит дома одна. В подъезде грязно, жутко. Оттуда приходят ночные кошмары. Самый страшный: дома одна, вдруг начинают ломиться, взламывают замки один за другим, последняя дверь повисает на цепочке и дергается. Неведомая и нелепая сила рвется в квартиру — та, что мечется ночами по подъезду, бьет лампочки и окна, гнет железные перила, вживляет в стены и потолки обгорелые спички. Нюха бросается к двери, наваливается на нее всем телом, но силу эту не преодолеть.

Просыпалась от ужаса. Только позже научилась себе говорить: это мой сон. Тогда у двери стал появляться брат и прогонял врага. Однажды взял сковородку на длинной ручке и звонко шарахнул через приоткрытую щель.

— Никого там нет. Каждый день там хожу и никого страшного не встречала. Папа всё всегда выдумывает, — говорила, вглядываясь в дверной глазок. Подъезд круглился, там было пусто.

— Сама знаешь: можно так выдумать, что потом появится. Если ты так умеешь, он тоже умеет так, — говорил Ян.

Ян — тот брат, которого всегда хотела, но которого никогда не было.

А позже было так: Валька и Лёлик привели к ней Волка. Они рекламировали группу, чтобы Нюха к ним стала ходить. Волк был хорошей рекламой. Он по-турецки скрестил ноги и закатил глаза. Он весь в блестящей черной коже, на руках по локти — белые шрамы рваных ран. Он рассказывал, что это оставил волк. Рассказал, как жил в тайге на Лене целую зиму, у него был свой волк, которого он приручил, хотя тот сначала его пытался загрызть. Рассказывал, как был гопом и бил неферей. В Новом городе все делились так: гопы били неферей. Взрослые так не делились, но все остальные твердо знали, кто они. Теперь Волк сам стал неферем — после того как у него открылся третий глаз и он стал видеть неоргаников и астральные миры.

Они сидели в ее комнате. Лёлик с Валькой ничего не спрашивали — они всё уже знали. Ян молчал, на Волка не смотрел, сидел на кровати и гладил Муську. Муська закрыла глаза и дремала. Нюха одна разговаривала с Волком.

— У тебя есть Учитель? — спросила.

— Да. Но это не человек. Он был человеком, но очень давно. Я встретил его в астрале. Он дал мне миссию, я ее выполню и уйду к нему.

— Чему он тебя научил?

— Видеть карму людей.

Ян поднялся с кровати, подошел к окну, стал смотреть на загорающиеся окна противоположного дома. Давал понять, что ему это надоело. Муська продолжала дремать.

— А что еще?

— Неоргаников вижу.

— Это что?

— Духи всякие. Они живут в астрале.

— А в этой комнате есть духи?

— Есть. Один сейчас гладит твою кошку. Он сидит в позе лотоса. Он часто бывает в твоей комнате.

Муська на это внимание не обратила. Ян, не оборачиваясь, презрительно хмыкнул. Валька и Лёлик торжествующе посмотрели на Нюху. Она пожала плечами:

— Да, я знаю: у меня есть ангел.

Группа тогда уже была. Такая, как они летом вместе мечтали. Туда ходило много народа, они занимались йогой и медитацией. Собирались у Лёлика. Занятия вели он и Валька. Валька вел медитации. Лёлик читал лекции. Дима говорил им заранее тему для медитации и лекции.

— Что мы видим вокруг себя? — говорил на занятиях Лёлик. — Люди страдают оттого, что живут в иллюзиях. Они не видят жизнь как она есть, не видят истину, мечтают жить по-другому, а на это у них не хватает сил. Мы хотим открыть вам глаза, чтобы вы перестали вариться в собственных мечтах и стали свободными от самообмана.

Нюха помнила всё это. Уже летом они с Валькой и Лёликом видели жизнь как она есть, видели истину: Завод и город. Им говорили, что город кормится за счет Завода, а они видели, что Завод кормится за счет города. Видели, как их родители тухнут, и назвали это социальным болотом; они решили, что никогда не заведут семьи и детей, чтобы не увязнуть в болоте. Они видели себя другими и думали, что никогда не было таких, как они.

— Великие адепты несут свет знаний, — говорил Валька. — Мы научим вас управлять энергией, вы станете свободными и будете легко достигать всего, к чему устремитесь. Но для этого надо вступить в эгрегор. Каждое воскресенье в пять часов все последователи учения по всей земле читают одну мантру, чтобы усилить эгрегор и обрести в нем силу. Сейчас мы прочтем эту мантру вместе, устремляя себя к знанию…

Об этом рассказывала Сашка по телефону. Они с Кузей ходили в группу регулярно. Потом она во всех подробностях пересказывала, как Кузя с одного удара тушил кулаком свечку, которую до него никто не мог затушить, и как они в перерывах занятий целовались. И не забывала добавить, что Валька опять целый день ходит грустный, потому что Нюха не пришла.

— Ты бы видела: туда такие тети ходят лет по сорок! Они просто ничего не понимают, что там происходит. Так смешно! Мы там крутые. Просто высшая каста!

Высшая каста: Лёлик, Валька, Сашка и Кузя. Кузя — светлый сероглазый мальчик из класса, по взгляду которого нельзя понять, о чем он сейчас думает. Отличник, который ничего ради того никогда не делал. Любил себя, а Саша любила его. Но я вижу, как потом, много позже, Саша скажет Нюхе:

— Ты помнишь, тебя Кузя перед отъездом спросил, что станет с Валькой, когда ты уедешь. Ты помнишь, что ты ему тогда ответила? Ты у него спросила: «А что?»

— Да? Не помню… Ну, правильно: какое Валька имел отношение к моему отъезду?

— Ага. А Кузя мне тогда сказал, что в нем пошатнулось доверие к женщинам.

Так было. Теперь их нет, но я еще вижу, как говорила Сашка, замирая от предвкушения счастья:

— Мне Димчик обещал занятие по тантре провести. Ну, знаешь: тантра — это как камасутра, только еще круче.

Нюха слушала и в трубку молчала.

Вижу: первый день как приехал Димка. Где-то далеко за Заводом, в Сибири, был ашрам, откуда он вернулся. Димка был Лёлику брат. Он стоял на кухне его квартиры, пек блины, ему было жарко, разделся по пояс. Его движения были точны и быстры, он двигался как гепард. Нюха впитывала каждый жест. Он рассказывал, как в ашраме через каждые полчаса по пятьдесят раз отжимаются, приседают и качают пресс. Она смотрела на его тело и видела, что это правда. Валька с Лёликом сидели в углу, молчали, не знали, что принес в город Дима.

Потом он стал говорить о родителях: они дают детям ту схему мира, какой живут сами; дети от рождения чище и сильнее, но родители вплетают их в сеть, в которую вплетены сами, — не потому, что злы, а потому, что это тоже их функция, как родителей. Они говорят об этом так, что хотят счастья для своих детей. Когда дети становятся похожи на родителей, их миссия заканчивается.

— Родители с момента нашего рождения зашили в нас столько установок, что мы делаемся с каждым шагом такими, как они, если не осознаем это. А мы не осознаем. Надо вспомнить всю свою жизнь, день за днем, чтобы выкинуть из себя всё, чему тебя научили родители, и стать свободным от этих программ. Это как с медом. Ты любишь мед? — Нюха кивнула. — А я не любил мед с тех пор, как в детстве болел и меня постоянно кормили медом. Я вырос и не мог есть мед, хотя не знал почему. А в ашраме вспомнил. Я избавился от этой программы и теперь могу есть мед, а могу не есть мед — в этом я свободен.

Он стоял позади нее, держал в одной руке деревянную пиалу, в другой — трехлитровую банку и на весу наливал из нее мед. Тягучая прозрачная струя складывалась в пиале спиралью, и Нюха видела, как туго натягиваются мышцы на его руках. Она смотрела на него снизу вверх, закинув голову, и затылок упирался ему в живот. Живот был твердым. Нюха втягивала носом запах: мед, горячее масло, сладкое тесто, сильное тело. Димка был таким, каких людей не бывало в Новом городе: он был независим. В жизни такого человека нет места, которое можно было бы занять. Она решила больше его не встречать.

— Я знаю всё, чему они учат в группе. Вот когда они смогут сказать мне что-то новое, тогда я приду.

— Ты лучше скажи, что тебе нет ради кого туда ходить, — ухмыльнулся Ян. Нюха на это дернула носом, как научилась у Муськи.

 

Так давно, так давно это было: в прошлом мире, еще до конца его.

А еще раньше было так:

Открылось окно — и в нем была Вселенная. Видела звезды, и планеты были близко и выстроились в линию — от окна в бесконечность. Космическую бесконечность. Она встала в своей кровати и смотрела на это, не отрываясь. Она впервые видела весь мир.

Потом помнила как сон. Но тогда сном не было: открылось большое, во всю стену окно в спальне детского сада, распахнулось теплым летним ветром с Волги и не разбудило никого, кроме нее. Она встала в кровати и видела, как планеты подошли к окну и звезды мигали.

«Я тебе об этом рассказывала. Помнишь?» — писала в записке.

— Идет без проволочек, и тает ночь, пока… — говорил Алекс, и класс молчал, класс мерз, за окном неслась вьюга.

«Я это к тому, что мир огромный и в нем есть тайна, которую нельзя познать. Ты же помнишь, Алекс это говорил, и мы тогда с ним согласились. Мир — это Бог».

— Всем корпусом на тучу ложится тень крыла. Блуждают, сбившись в кучу, небесные тела.

Записка кочевала: от Нюхи — Вальке и Лёлику. Они сидели за одной партой, Нюха — с Сашей. Саша переписывалась с Кузей, который сидел впереди.

«Нюш, никто не говорит, что познать его можно. Но можно видеть больше. Димчик сказал, что научит нас всех видеть энергии и неоргаников». Валька на всех записках вместо подписи рисовал треугольные горные ледниковые пики.

«Ну и чего вы с этим делать будете?»

— Гул затих. Я вышел на подмостки.

«Бе-бе-бе! Какие мы буки и филоЗОПЫ! А я вот уже видел неоргаников! — приписал Лёлик. — Мы с Волком мимо завода шли, там их — толпами ходят! Такие черные острые волчки, крутятся. Мы ночью шли, а сколько их там днем!!! Они энергию у человека едят. У нас все потому такие замороченные».

— Я один, всё тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти.

Алексу аплодировали. Он аплодировал тоже. Так грели руки. Батареи были как парное молоко.

Для Нюхи Завод — самое красивое место в Новом городе. Так было. Родители водили туда на дни открытых дверей. Завод не такой, как город. Завод чист и строен, там всё подчинено одному стремлению, там ясно виден порыв, с которым всё здесь было вырвано из гладкой степи. Там вдоль корпусов аллейки молодых берез и елочек. Там ровные дорожки и клумбы. Там всё сияет и радуется, там нет ничего лишнего. В городе порядка не было. Он жил как жилось, строился, как мог, торговал, покупал, на что-то надеялся. Завод знал свою цель и шел к ней. Но в те годы стоял.

В дни открытых дверей на Завод приходило много народа. А потом случилось так: в будни пришла туда к отцу. Люди ей не встречались. Было лето, и она радовалась деревьям и клумбам у конструкторских корпусов. Вошла в строительные — огромные здания, серые стены и ярко-желтые лестницы вдоль них, окон нет, но откуда-то сверху, так высоко, что и не видно откуда, врывались лучи света и перечерчивали наискосок — стены, лестницы, пол и огромные тела рождающихся здесь самолетов. Они стояли в ряд — расправленные крылья, некрашеные, желто-зеленые еще бока, вскрытые животы, их подпирали металлические подпорки. Они еще не умели летать. Они рождались здесь и ждали, когда откроется стена, к которой все они были обращены, и их выведут на взлетную полосу. Дверь для людей, через которую только что вошла, была рядом с этой дверью очень маленькой. Людей в корпусе не было. Высоко-высоко, под самым потолком захлопали крылья и метнулись в луче света тени — голуби.

Если каждый здесь делал свое дело с любовью, самолеты взлетали. В этом была красота и тайна. Она видела так. А еще видела чертежи на прозрачной бумаге. Они были красивые, тонкие и точные — ничего лишнего. Их приносили родители. Дома говорили о самолетах: папа с мамой обсуждали работу. Нюха знала, что самолеты — как люди: у них есть носки и носы. Еще было красивое слово фю-зе-ляж, а место, где их учили летать, носило древнее, высокое имя — ЛИК. Самая большая тайна — как самолеты летают. Папа объяснял, но тайна осталась.

— Самолет идет на посадку. Просим открыть полосу. Повторяю: просим открыть посадочную полосу, самолет идет на посадку, — говорил папа и гудел низким голосом. «Руслан», тяжелый небесный грузовик, делал круг над головой Нюхи, она закрывала глаза и открывала рот: так происходила разгрузка, «за папу-маму» она не ела. Тогда ей было пять.

Так было. Но давно — так давно, что больше ничего оттуда не вижу. Только вижу Завод — из любой точки города, особенно если подняться на последний этаж высотки. Они поднимались вечерами, возвращаясь домой после курсов, открывали обшарпанные и измалеванные двери на подъездные балкончики и долго-долго, пока небо не синело летней глубиной, смотрели на остывающий после жары Город. Завод — на востоке, река — на западе. Они смотрели на рыжие блики на спокойной воде — у самого горизонта. Это было лето, когда поступали в пед. Это было лето, когда ей казалось: конца света никогда не будет, она смогла своей любовью перебороть его.

— Ты будешь как Алекс, — говорила и улыбалась в Валькины несмеющиеся глаза. — Правда-правда! Ты не веришь?

Он молчал и улыбался, как умел: так, что непонятно — грустно или усмешливо. Ей от этой улыбки хотелось болтать чушь, хотелось смеяться, хотелось щекотать его и смешить, лишь бы он не смотрел так — будто видит будущее. Но он не видел. Он не мог видеть, а я могу, потому что я — здесь, а они там.

Вижу конверты с треугольными красными армейскими штемпелями и гарью пропитанный тяжелый воздух. В тот год горели торфяники. У Нового города — только степь, нет болот, но запах тянулся по Волге сверху.

— Из Чечни возвращаются — словно звери какие становятся. У Лариски нормальный был сын, а как туда сходил — теперь бьет ее. В дом не пускала, а он ходит вокруг, матом лает и в окошки камнем буркает. Все стекла разбил… Ой, да что там говорить: даже если живым вернется, всё равно другим человеком.

В чаду болела. Слышала слова сквозь жар. И видела: чудные звери — бык, лев и орел с проникновенными, грустными очами, и летит над ними ангел пресветлый, трубит и поет голосом чистым и сильным: «Пал, пал Вавилон, город великий!..»

— Ты градусник-то взгляни.

— Тридцать девять и шесть.

— В «скорую» звони. Пусть укол, что ли, какой сделают, температуру сбить чтобы.

Кто приходил тогда и пророчил ей будущее, не видела. Втягивала горячим носом запах дыма и хотела видеть: Валька вернулся, и это запах костра с его волос. Но видела только затянутое дымом небо, в каком нет ни тарелок, ни звезд. А в горах звезды падают и оставляют хвост из огня, словно кто спичкой чиркнул по небу. Она не видела этого, но читала в бесплатных армейских конвертах — про звезды и горы, про ледники и цветущие скосы, на которых пасутся стреноженные лошади. Откуда? Чьи? Слишком мирные…

Лошадей она видела. В детский садик ее водил папа. В тот самый, окно которого потом распахнулось, чтобы показать Вселенную. Садик был далеко, можно было идти пешком или ехать автобусом. Но автобус проезжал мимо детского садика, останавливался на конце города, и шли назад. Папа ходил очень быстро, ему больше нравилось дойти до садика, чем с остановки к нему возвращаться. А Нюха любила ездить: если ехать на автобусе рано, как ездили в садик, в поле за городом видела лошадей. Древние, как мир, проступали в прохладном с Волги тумане силуэты: три склоненные пасущиеся лошади. Тогда узнала, что значит стре-но-жить.

Этого больше нет. Я забираю свои чувства из холодных слюдяных осколков. Вижу прошлое всё, целиком, и ничто от меня не укроется.

 

— В Москву, в Москву…

Была зима. Родители уехали в командировку вместе. Впервые в жизни спала ночью в квартире одна. Видела сон.

Проснулась. Тихо, темно, уютно лежит на потолке светлый луч от фонаря, но где-то недалеко — страх и зло. На улице:

— А-ах!

Пауза. И громко:

— Лю-ди! Спасииите!!!

Бежит, стукают каблуки об асфальт. Нюха вскочила на подоконник, лбом в стекло, и видит: за густой кроной тополя бегущая девушка. Неудобно в босоножках, и юбка узкая, бежит неуклюже, и черная тень, что несется бесшумно, уже настигает ее. Девушка оборачиваясь, кидает сумочку — может, ему нужны деньги? — но та летит в высеребренную луной траву, и никто не остановился. Больше в окно не видно, Нюха кидается к телефону:

— Ало, милиция?! Девушку преследуют во дворе! Приезжайте скорее!

Кладет трубку и забирается с головой под одеяло: слишком в комнате холодно для лета — всё сон…

Проснулась от звонка в дверь. Спросонья на часы не успела взглянуть, натягивает халат и спешит отпирать все свои двери.

У порога — два милиционера, один — женщина. Ближе к лифту в руках третьего визжит и вьется на поводке, учуяв Муську, молодая овчарка.

— С вашего телефона поступило сообщение, — говорит женщина.

— Я спала.

— Кто-нибудь другой мог позвонить?

— Нет, это я, но ведь мне приснилось.

— Убита молодая женщина, три ножевых ранения в грудь. Вы единственный свидетель, должны дать показания.

Нюха проводит их, отвечает на вопросы, слушает и кивает, но уже понимает, что снова во сне — не ходят милиционеры в январе в летней форме. Но смотрит сон до конца, подписывает показания, обещает прибыть в отделение по первому вызову, провожает их — и снова возвращается в постель.

Спит глубоко, без сновидений, но мысль будит: а закрыла ли двери? Вдруг не все? А вдруг убийца не ушел далеко, он выследил квартиру, он понимает, что она единственный свидетель, и придет сюда. Надо пойти и взглянуть, все ли двери закрыты. Надо пойти и взглянуть, пойти и взглянуть… Так лежит: спит — не спит, спорит с собой, то видит, что бредет в коридор, то глубже зарывается в одеяло. Наконец открывает глаза.

Еще очень темно. В квартире тихо. Луч света от фонаря лежит на потолке. По небу, что видно в окне, не ясно, сколько времени. Встает с кровати, ежась в холоде комнаты, босиком, белея длиннополой рубашкой, выходит в коридор — и застывает, сраженная страхом: по неплотному периметру двери в черноту коридора бьет желтый яркий свет — дверь за нею не заперта.

Сон — не сон — где я? Стояла, не дыша, трогала дверь кончиками пальцев, не чувствовала прикосновений и не слышала — стоит ли кто-то за дверью и так же не дышит, прячась, или это так тихо в подъезде? Может, там только подъездный сквозняк, а может, за дверью взорванная и обрушившаяся лестничная клетка, проход в иной мир, летающая тарелка, космическая беспредельность. Вот бы сказать — это мой сон, вот бы взять сковородку на длинной ручке… Наконец решилась и открыла дверь.

Всё за ней заперто. Просто сама забыла выключить в междверном коридорчике свет.

— Какой странный, странный, странный сон!

— А ты уверена, что проснулась? — усмехнулся Ян.

Тогда промолчала. Тогда не хотела об этом думать. На следующую ночь позвала Сашу, чтобы не оставаться больше одной. Саша пришла с Кузей. Рассказала Вальке, что Нюха живет одна. Он пришел с Лёликом.

В книжном шкафу в Нюхиной комнате мама держала домашнее вино — крыжовенное, клубничное, малиновое, виноградное… Они пили друг за друга и за скорейшее общее просветление. Потом выпили за здоровье Алекса и помянули обэжэшника, который так и не спустился той осенью с третьего этажа младшего блока. Потом стали играть в роли — угадывали, что изображали, но Сашка сказала, что хочет спать, и они с Кузей ушли в соседнюю комнату. Еще Саша сказала, что у нее на Муську аллергия, и заперла комнату на щеколду. Муська села под дверью и собралась просидеть так всю ночь. Ян сел рядом, уговаривая ее уйти, и не видел, как Лёлик рухнул перед Нюхой на колено и прокричал истошно: «Прекраснейшая, стань моей женой!» Лицо его было бледное и какое-то отчаянное. Валька смеялся, роль не узнал. Нюха перепугалась, взвизгнула и заорала: «Ленька, ты рехнулся, что ли? Встань, не паясничай!» Потом долго друг перед другом извинялись, но Лёлик обулся и ушел. Валька ушел вместе с ним. Сашка с Кузей из комнаты не вышли, так крепко спали, что крики не разбудили их.

А на следующий вечер Нюха безутешно рыдала: Сашка рассказала, почему они с Кузей не вышли из комнаты. Она была странная и говорила так, будто знала теперь больше о жизни, чем Нюха. Та почувствовала, как что-то кончилось, но выслушала спокойно, положила трубку и пошла в душ. Разделась, взглянула на свое отражение — и разревелась. Она не знала до этого, что так легко повзрослеть. Не знала, что так хрупка чистота. Никогда не знала, что значит — безвозвратно терять.

— Ну скажи: почему так? почему так? Неужели так бывает со всеми? Неужели это будет со мной? Обязательно, чтобы было со мной? Так, да? Но ведь это значит — всё кончится! Почемуууу?

Ян не отвечал. Впервые молчал. Он уже знал то, что вижу сейчас я:

— Я люблю тебя, солнышко, — сказал Валька и поцеловал в губы. Нюха чувствовала, что именно так кончается детство, в этом были и счастье, и обреченность. Лёлик к этому времени перестал появляться у Нюхи — как один, так и вместе с Валькой. Зато ей стало ради кого ходить в группу.

Так давно, так давно всё было — прошлый мир еще стремился к концу.

Вижу: пришла в первый раз. Сразу после школы пошли все к Лёлику. Возле подъезда стояла группка ребят, один из них, самый маленький, колдовал над другим: щелкал пальцами, хлопал в ладоши, брал запястья и скрещивал руки. Напротив группки сидел на скамеечке Димка. Нюха видела его с приезда впервые и очень обрадовалась. Но подниматься в квартиру не стали, Дима продолжил следить за детьми.

— Что они делают? — спросила.

— Это Павлик, — сказала Саша. — Ты о нем не знаешь? Он много всего умеет, ты еще не такое увидишь. Я видела, как он большого дядьку двумя мизинцами поднял.

Мальчик стал тянуть невидимую нить. Безвольно опущенные руки заколдованного поднимались. Зрители охнули и заговорили. Димка встал и пошел в подъезд.

— Как это? — спрашивала Нюха.

— Простейшая работа с энергией, — ответил он.

Все сели в лифт. Двери еще не успели закрыться, как их догнал Павлик. В группу он не ходил, но был с Димой. Он привез его с собой из Сибири.

Группа была большая. Лёлик и Валька садились по-турецки и вели занятия. Лица их были отрешенные и мудрые. Девочки из средних классов, замирая, впитывали каждое слово. Димка и Волк занятия не вели, занимались среди всех. Димка только подсказывал, помогал делать правильно. Перед началом занятий он объяснял Лёлику и Вальке, что и как надо сегодня делать и говорить.

Сначала была лекция. Потом танцевали до упада, кто как мог, под громкую и ритмичную музыку — это называлось динамической медитацией. Потом делали упражнения: немного йоги или какого-нибудь боевого искус-ства, произнося при каждом движении мантру эгрегора. Потом опять танцевали. Потом ложились на пол, и Валька, меняя голос до неузнаваемо-однообразного и безэмоционально-твердого, произносил настройку для медитации. Медитировали сидя или лежа. Лежа, считалось, легче увидеть энергию. Нюха закрывала глаза, слышала тяжелое дыхание лежащих рядом людей и видела, как перетекает радужный поток в теле — от ног к голове, как течет такой же поток через всех людей, как уходит он в землю и в космическую бесконечность.

Они были в группе как высшая каста. Остальным надо было объяснять и долго показывать. Они же принимали всё быстро, делали правильно, и неизменно их лица выражали только одно: им давно и твердо известны все знания, они ходят сюда только ради других, чтобы показать воплощение светлого учения в жизни.

Тетки, о которых говорила Сашка, были. Среди них Лёлика и Димки мать, а еще Валькина мамка. Отец Лёлика в группу не ходил, он запирался в дальней комнате на втором этаже их двухъярусной квартиры и никогда не показывался, пока все не уходили. Мать Лёлика была маленькая и тощая, она давно мечтала заниматься йогой. До начала занятий она зажигала лампадку перед картонной иконой Богоматери на холодильнике в кухне. В комнате, где собиралась группа, не было никакой мебели, на стене висела репродукция Рериха — темно-синяя Матерь Мира с занавешенным еще лицом. Про свою мамку Валька смеялся, что она пришла в группу случайно. Пришла, чтобы ругаться с Лёликом и Димкой, почему Валька пропадает у них целыми днями, а ей на работе не помогает. Пришла на занятие — и стала ходить регулярно. Она сказала, что нашла себя.

— Это говорит о силе учения, — сказал Димка. — Ты не пошел на поводу установок, которые хотела тебе твоя мать навязать. Тогда иерархи помогли тебе и дали сил твоей матери воспринять знание.

Они понимали, что это правильно. В группе была сила, которая меняла их и мир. Эта сила была в том, что они видели, как надо жить. И они могли показать это всем.

А еще раньше, чем так было, вижу:

Шли по бульвару. Было лето, когда мечтали о кедрах. Шли вдвоем с Валькой.

— Жук! Колорадский! — вдруг завопила Нюха и прыгнула вперед, наступив на хрусткую полосатую спинку. Потом победоносно вскинула взгляд на Вальку, но тот только улыбался непонятной своей улыбкой.

— Ты всех жуков так давишь, что по дорогам ползают?

— Нет, — мотнула головой. — Я божьих коровок не давлю. Я их наоборот — уношу с дороги.

— А кто тебе дал право решать, кому из них жить?

— Ну как же, жуки — они же вредные.

— Они тебе вредили? Лично тебе?

— Они картошку жрут…

— А коровки — тлю.

— Ну. Вот видишь?

— И что? Это их жизнь, все живут, каждый как может. А кто дал ТЕБЕ право решать, что кто-то из них живет неправильно и кому из них жить?

Она ужасно жалела, что жука уже не вернуть, и удивлялась: ведь в том же учебном году Алекс диктовал на уроке:

— …Федор Михайлович Достоевский поднимает глубокую нравственную проблему: имеет ли право человек влиять на чужие судьбы? «Тварь ли я дрожащая или право имею?» — ответ на этот вопрос не только в самом развитии сюжета романа, но и в отказе Сони решать судьбу другого человека…

Так легко было тогда с ним соглашаться и казаться себе мудрыми и не способными на ошибки, какие допускало до них человечество.

А я вижу: много позже шла по тому же бульвару, нашла коченеющую на ноябрьской земле божью коровку и стала греть, выдыхая в кулак.

«…а кто ТЕБЕ дал право решать…»

Валька тогда уже уехал в горы — «даже если вернется, другим человеком будет…»

Перед тем спросила его:

— Что ты там забыл? — маскируя дрожь голоса под легкое раздражение. — Смены обстановки захотелось? Экстрима? В горы тянет?

— Ты же тоже уедешь. Сказала раз, значит, уедешь. Я знаю. И тогда уже ничего не будет. Я чувствую, что мне лучше тогда быть там, — ответил он. — К тому же за это хорошо платят.

Всего этого уже нет. Только прозрачные слюдяные осколки. Пустые осколки — без чувств и эмоций. Ведь когда это было? В прошлом мире, еще до конца его.

 

3

— Если конец света не наступит, бросьте в меня камень, — сказал тогда Димка.

Они уже обулись и были готовы уйти. Они впервые пришли к ней втроем: Валька, Лёлик и Димка. Пришли странно задумчивые и решительные. Были похожи на заговорщиков: сейчас только они во всем мире знали, что с этим миром будет, и только они могли этому помешать. Нюха вторую неделю болела, не ходила ни в школу, ни в группу. Они сели на кухне, зажгли свечи — родители за-глядывали и удивлялись, что они делали, — и Димка передавал знания о будущем, полученные от адептов. Нюха смотрела на Димку не отрывая глаз. Лёлик смотрел на огонь свечи. Валька смотрел на Нюху и держал ее за руку.

— Метеорит раскаленный. После его попадания в Мировой Океан произойдет мощное испарение, выделятся миллионы тонны воды, они покроют небо, и не будет солнца. Оставшиеся в живых после землетрясения, наводнения и пожаров погибнут от голода и болезней, которые разовьются в такой атмосфере.

— Дима, но если об этом известно, можно же это как-то остановить?

— Можно. Надо создать сильное биоэмоциональное поле вокруг Земли. Сейчас иерархи организуют и отправляют к людям своих адептов, чтобы они передавали знания о конце света и о том, как избежать его. Если направить силы эгрегора, его можно предотвратить. Знания, как это сделать, будут переданы через адептов. К нам скоро приедет мастер Индра.

Муська спрыгнула с холодильника, открыла дверь лапой и вышла. Ян постоял какое-то время, глядя на свечу, за спиною у Нюхи и тоже ушел.

— Поверьте, мне бы очень хотелось, чтобы этого не было, — сказал Димка, уже собираясь уходить. — Но незнание не остановит Армагеддон, зато вера может. Вера в силу эгрегора. Сейчас я говорю об этом только вам. Остальные в группе знать пока не должны. Они получат всю информацию от Индры — те, кто будут ходить к нему на семинары.

Нюха боялась и верить, и не верить. Боялась, что, если поверить — это случится, а если не верить — не удастся спастись.

— А какая разница: веришь ты во что-то или не веришь? — сказал тогда Ян. — Вот, к примеру, тарелочки. Ты можешь верить, что они есть, а можешь не верить. Если тарелочки есть, им от этого ни жарко ни холодно — они всё равно есть. А если их нет — им тем более нет до тебя дела. Так со всем.

Так со всем. Маленькой она верила во всё, что рассказывал папа. Папа читал ей рассказы Драгунского, и она верила, что все рассказы написаны про него. Папа тоже верил, когда читал. А когда потом сказал, что это не про него, а про сына Драгунского, она не поверила. Да и какое это тогда уже имело значение. Так же верила в бога. Не верила, а знала, что он есть. Папа в бога не верил и говорил, что она не может доказать, что бог есть, потому что никогда его не видела. Она не знала, что на это сказать.

А Алекс сказал очень просто:

— Вот мы видим дом. Мы видим стены и окна. Мы не видим людей за этими стенами, но мы знаем, что они там есть.

Алекс говорил, и за плоскими серыми стенами вставала бесконечность. Видела так.

Видела так: планеты выстроились, и звезды мигали. Над головой, и внизу, и вокруг — отраженные в черной воде. Она вошла в эту воду и видела, что Вселенная поглощает ее: ни дна, ни неба, только звезды, чернота и тишь. В первый раз плавала ночью, звезды рябили и качались в воде, а из беспредельности, что окружала ее, был готов в любую минуту подняться Китеж. Под нею не было дна, под нею не было времени.

— Смотри: тарелочки, — сказала Нюха. В небе над ними три красные звездочки выстроились в треугольник, перемещались снизу вверх. Валька поднял голову.

— Точно, мы когда-то такие с Лёликом видели. Нюш, а может, это не тарелочки? Может, это твой ангел, а? Помнишь, ты говорила, что у тебя есть ангел. Может, это он с друзьями летает, а?

— Не, мой ангел со мной, он не летает.

— Что — правда? В смысле — правда с тобой? И сейчас? А он всё видит? Он видит всё, что ты делаешь? И сейчас, да?

Ян сидел на берегу, не плавал. И в тот момент он, конечно же, отвернулся: он никогда не смотрел, как они с Валькой целовались.

Так было в то лето, когда оба поступали в пед.

А еще раньше было так:

«Второй ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море…»

С порога услышала — слова шли из-за двери, ведущей на второй ярус квартиры. Голос Павлика произносил слова спокойно и тихо. Нюха прислушалась и стала разуваться.

В комнате уже собралась вся группа. Она пришла последняя — впервые пришла со своей мамой. Та уже давно просилась: «Хочу увидеть своими глазами, чем вы там занимаетесь». Чтобы успокоить маму, взяла ее с собой. Входя на занятия в группу, приветствовали друг друга поклоном и намасте.

В тот день приехали наставницы. Наставники всегда приезжали перед адептами, так надо — чтобы подготовить людей к новому знанию. Наставницы — две девушки с крашеными черными волосами, обе от этого некрасивые, рассказывали, как появился мир и люди. Группа сидела перед ними по-турецки, мама Нюхи села на скамеечку у стены. Она не читала мантры и не устремляла себя к знаниям. Она смотрела на людей и их оценивала. Нюха решила пока о маме не думать и делать всё, как говорили наставницы.

Они медитировали на любовь и будущее. Нюха увидела себя очень маленькой. Мама клала ее в кроватку, потом выключала свет и уходила. Нюха лежала, привыкая к темноте, смотрела на полосу света на полу под дверью и думала, что мама сейчас превращается в большого зеленого крокодила и будет папу есть, а папа ничего не сможет с этим сделать. Она почувствовала к папе любовь и жалость и заплакала. А потом увидела сосновый лес и себя идущей по снегу на лыжах к бревенчатой избушке. Поняла, что это будущее, что это Сибирь — там, где ашрам, из которого придут адепты и откуда приехал Димка. И там, где живет тетя Оля.

А после медитации наставницы продолжили лекцию и сказали, что скоро наступит конец света. Этого не ожидал никто — что скажут они, не дождавшись мастера Индры. Потом поняли, что так было нужно — чтобы люди к приезду Индры уже знали, зачем им ходить на его занятия. Нюха видела, как заволновались люди, и только у них, высшей касты, не дрогнул ни один мускул на лице.

А еще у Нюхиной мамы ничего не дрогнуло. Когда ушли, она сказала:

— Я всё это уже слышала. Я не увидела ничего нового. Я только одного не понимаю: как ты могла сюда попасть? Или это в генах сидит?

— Ты про что?

— Да про Ольгу. Ты-то ее, наверно, не помнишь. А ей было как тебе, кажется, лет, когда она так же вот спасаться решила. Хотя почему, может, и помнишь: тебе уже года четыре было. Она и тебя тогда спасать взялась. В лес их потянуло. Сначала недалеко ушли, потом насовсем укатила. А у нее жених уже был… Ты смотри у меня: если тоже куда в лес покатишь, я всю эту вашу шарашку к чертовой бабушке! Я Димку твоего из-под земли достану! И Вальку, и мамашу его ненормальную!..

Валькина мамка когда-то вместе с Нюхиной работала конструктором на Заводе. Ушла давно. На одном из проспектов был ее киоск, где продавали конфеты. Когда нашла себя в группе, решила открывать магазин. У Вальки была еще старшая сестра, но она жила с отцом в другом городе. Еще была младшая сестра, которую Нюха никогда не видела. Сашка рассказывала, что она была ненормальная, но тихая. И что звали ее Леной.

 

Было так или нет — сейчас не вижу. Даже если так было, уже вижу другое:

— Я давно решил: вот доведу вас до выпуска и уеду в родной город, — сказал тогда Алекс.

Они встретились у школы. Был вечер после их выпускного. Нюха проснулась и пошла гулять. Увидела, что пришла к школе — оказалось, что больше идти в Новом городе некуда. Алекс гулял рядом.

— Я сначала всё никак не мог привыкнуть к этим коробкам. Я вырос в городе почти столичном: там было метро и дома сталинские. В комнате, где я вырос, было большое, до потолка, окно. С аркой. Здесь мне всё казалось не таким. Только в последнее время привык.

— Александр Юрьевич, а где вы жили? В Питере, да?

— Нет. В Новосибирске.

Для нее тогда — что Новосибирск, что Красноярск. Даль неведомая. Оттуда доходят кедровые шишки, но туда никогда не дойдут письма без адреса.

 

Здравствуй, тетя Оля. Это Настя. Ты меня помнишь? Спасибо за орешки. Мы их сажали, но они почему-то не выросли… Я хочу спросить тебя, тетя Оля: ты тогда ждала конца света. Мы теперь тоже ждем. Скажи, что ты сделала для того, чтобы его не было?

 

Тети Оли не вижу. Но вижу так:

Ночевала у бабушки в деревне. Была зима. Сидела на ковре и красила маленьких игрушек-зверушек прозрачным лаком для ногтей. Звери получались блестящими и очень красивыми. Нюхе это очень нравилось, но лак кончился раньше, чем звери. Потом бабушка положила ее спать.

Ночью из комнаты тети Оли услышала всхлипы. Догадалась, что Оля расстроилась из-за лака. Стало стыдно, Нюха поднялась и пошла к ней. Думала: если показать ей, какими красивыми стали звери, тетя Оля успокоится и ее простит. В комнате тети света не было. Из-за двери доносились шорохи. Нюха приоткрыла дверь и увидела: Оля в ночной рубашке металась по комнате. Собирала вещи в желтый рюкзак. Заметив ее, остановилась.

— Ты чего не спишь?

Нюха промолчала. Оля спешила и заметалась снова.

— Тетя Оля, ты куда? — спросила Нюха.

— Я ухожу. Бабушка со мной не пойдет. А я… — Она замерла, потом вдруг бросилась к ней, встала на колени, заглянула в глаза и сказала: — Настя, пойдем со мной?

Нюха кивнула. Они быстро оделись. Оля заправила Нюхе руки в рукава шубы. Свет не зажигала. Потом сняла трубку телефона и позвонила: «Это я… Да, я иду». Положила трубку, окинула кухню одним взглядом, подошла к красному углу и взяла икону. Нюхе тоже захотелось взять с собой что-то. Когда пошли в сени за санками, опустила руку в коробку, где спала кошка с котятами, вытащила одного и посадила себе за пазуху. Пока Оля везла ее на санках, всё дышала туда, чтоб котенок не замерз.

Снег скрипел и блестел иголками. Вижу, как Оля говорит тому, с кем встретилась: «Спасти можно только тех, кто хочет. Я буду спасать ее». А больше не вижу ничего: Нюха в эту ночь заболела, и Оля вернулась с нею домой.

Всегда думала, что не было никого раньше, кто был бы на них похож. Теперь радовалась, что они оказались не первыми.

 

4

— Тогда этот отморозок меня спрашивает: что вы в своей секте делаете? Мост через Волгу взрывать собираемся, отвечаю. Как раз после выходных. Ну, он мне и дал в глаз, я чуть в сугроб не шандарахнулся.

Валька за фингал объяснялся. Пришел на день рождения, принес розы и Рериха… Но это я уже видела. В Новом городе все били друг друга: гопы и нефери. И все твердо знали, кто они: гопы или нефери. Только взрослые так не делились.

— Ты нашел, что ему ответить.

— Всё равно драться лезли, без разницы, даже если б ничего не ответил.

— Вот козлы! — сказала Нюха и поцеловала Вальку в пахнущие морозом губы.

— Гопы — санитары общества. Они так застоявшуюся карму чистят, — сказал Лёлик. — Когда кто-то отбивается от эгрегора.

Непонятно было только, кому чистят: на семинары к Индре не ходила Нюха, а не Валька.

— Ты не понимаешь, — говорили ей Валька, Лёлик и Дима. — Чтобы спастись, надо действовать. А ты уходишь с пути группы. Так ты ничего не сделаешь, понимаешь?

А она хотела действовать по-своему. Хотела найти свой путь, чтобы спасти сразу всех и навсегда.

— У человека есть два пути духовного развития, — сказал тогда Дима. — Путь йога и путь мага. Каждый может выбирать один из этих путей.

— А я пойду своим. Я пойду путем человека.

— Ну и что это за путь?

— Путь любви.

Она поняла это, когда приехал Индра. И поняла, что не станет ходить к нему на занятия.

Было так:

Он вошел в комнату. Был седой, коротко стриженный, спортивный, с хитрыми морщинками у глаз и в черном хитоне с красным триединством на груди. В комнате курились благовония. Людей пришло много, негде было сидеть: первая встреча с мастером была бесплатной. Он не проводил занятий и медитаций, он только говорил о том, что конец света грядет и кто не будет в эгрегоре, не сможет спастись.

— Только если объединим мы нашу силу, сможем спасти этот мир. А потому чем больше людей вы приведете в эгрегор, тем более гарантировано вам спасение. И я прошу вас: давайте сейчас все вместе обратимся к эгрегору и помолимся, чтобы у каждого из вас нашлись средства для посещения моих семинаров.

Люди сидели вдохновленные. Задавали вопросы. Лёлик спросил, почему бывает несчастная любовь. Индра ответил: это когда не можешь направить личную энергию к цели и она начинает рассеиваться. Но если человек присоединяет свою энергию к эгрегору, он становится счастлив, и несчастной любви у него быть уже не может. Стали говорить о жизни: во всем находились приметы, что мир подходит к концу.

В комнате от людей стало жарко, Нюха выбралась из угла, где сидели с Валькой, и ушла. Из-за двери на лестницу услышала спокойные слова:

— «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».

Она открыла дверь. На лестнице сидел Павлик. Поднял на нее спокойные глаза за очками. На ступеньке повыше сидела девочка с выражением лица дебильным и кротким. Почему-то поняла, что это Лена. Наверху послышались шаги, в лестничном проеме показался папа Лёлика, но увидел Нюху и детей и резко ушел обратно. Нюха закрыла дверь.

— «И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое».

А потом было так:

Позвонил по телефону Валька и сказал: «Привет, Нюх. Мамка в ашрам ушла. Хата теперь пустая, приходи ночевать».

Было лето, когда поступали. Купалась ночью в Волге и видела бесконечность пространства и бесконечность времени впереди. Тогда уже твердо знала, что конца света не будет, потому что она нашла путь человека. Но Валька позвонил и сказал всё. И про пуховик сказал, и про войну — про всё сказал, как вперед видел. Но только Валька не видел, хотя Нюхе всегда казалось, что может. Он не видел, а я вижу, потому что они — там, а я — здесь.

Вижу так: позвонил Валька и сказал:

— К нам квартиру описывать приходили. У мамки долги оказались. Хорошо, телевизор успел сам продать.

 

Здравствуй, Настя. Конечно, я тебя помню. Но я не могу сказать тебе, что конца света точно не было. Я этого не знаю. Приезжай, сама наберешь себе кедров.

 

Валька сдал один экзамен, а больше не стал, пошел работать. Разрешил группе собираться у него в квартире, они ему приносили еду. На занятия не ходил. Димка говорил, что он от эгрегора отбивается и портит себе карму. Но Вальке как-то очень быстро на карму стало плевать. Он кивал головой. Он не спорил. С Нюхой они почти не встречались, но раз по телефону сказал ей:

— Помнишь, мы раньше всё предков гнобили: что им ничего духовного не надо, что они только о материальном думают, что это социальное болото… А я их понимать теперь начал: когда с работы приходишь и видишь всё это, и ничего не хочется, только бы свалиться перед телевизором.

Валька научился видеть так. А Нюха так не хотела. Хотела видеть, как всегда видела — город, Завод, реку… Но увидела только нелепую стареющую женщину. Нюха сдавала экзамены, стояла в коридоре педа, ждала своей очереди. Женщина подошла быстро и уверенно, заговорила весело, много смеялась. Нюха не узнала сначала, потом присмотрелась — Валькина мать. Она говорила, а Нюха всё глядела оторопело ей в карие глаза и не понимала, почему та постоянно озирается.

— Меня наставницей поставили, я здесь проездом, на семинары еду, специально сюда пришла…

— Валя не поступил.

— Не поступил?.. Пусть в армию не идет, пусть во всероссийский розыск на меня подадут, а Ленку ему на опекунство. Как они? Ты понимаешь, я о них всё равно думаю. Вот, думаю, мне хорошо, я себя нашла, а они? Но я им всё дала, всё, понимаешь? Как они?

— Так как-то. Валька работает.

— Ну, ничего, ничего. Настя, ты не говори им тогда, что видела меня. Пусть не знают.

Она не скажет. Да Валька и не хотел бы об этом знать. Тогда уже каждый из них всё для себя решил. Но она позвонила ему и сказала:

— Мне мама твоя приснилась. Будто она в пед пришла и о тебе расспрашивала.

— Да? Похоже на нее.

— Валь, может, на нее во всероссийский розыск подать? Тебя тогда в армию не заберут.

— Да что забирать. Я сам пойду. По контракту.

— Ты что? Что ты там забыл?

— А какая разница? Ты же тоже уедешь. А за это хотя бы хорошо платят.

Но так было позже. Тогда она уже решила, что делать дальше, а до этого было: шла по городу и ничего не видела, не знала, куда идти дальше и что стало с миром. И Яна рядом не было.

Если ничего не произошло — конца не было? Но если будущего нет — это конец?

Шла и видела — город. А еще видела: река и Завод. Коробки и башни-высотки. Гопы и нефери. Пасущиеся лошади в тумане. Родители, рассеянно глядящие в телевизор. Муська с Яном и Волк с неорганиками. Обгорелые спички, вживленные в потолок и стены подъезда. Тополь, доросший до окна на седьмом этаже. Алекс у доски. Батареи с парным молоком. Рассыпанные в кармане кедровые орешки. Димка на весу наливает в пиалу желтый мед. Мед льется, льется тугой струей и складывается спиралью. И это уже навсегда.

Навсегда?

— О, привет! Хорошо, что ты встретилась. Мы — к тебе.

Димка с Павликом шли навстречу тогда, когда она не знала, куда идет сама вместе со всем миром. Павлик жевал банан. Дома Дима одним махом подхватил его, пронес над всей кухней и посадил на холодильник. Павлик улыбался. Нюхе было удивительно видеть квартиру пустой, без группы. Папе Димки тоже было удивительно видеть так. Он спустился, увидел Диму и захотел с ним поговорить, пока никого нет. Он задавал много вопросов: чем собирается Дима заняться в жизни и что он думает о своем будущем, как долго будет продолжаться в доме бардак и почему Дима не может до сих пор повзрослеть… Он говорил много, но Дима не отвечал ни на один вопрос, молчал и пил чай. Папа раздражался. Не замечая своих действий, он стал открывать холодильник, заметил Павлика и снова начал кричать, желая узнать, кто этот ребенок, которого Дима с собой таскает. Он ходил по кухне и сильно жестикулировал. Потом Дима встал, поставил его за порог кухни и захлопнул наотмашь дверь. От удара стекло в двери звякнуло и посыпалось крошкой. За пустым проемом остолбенело стоял Димин папа, а потом бегом поднялся по лестнице к себе.

— Видишь, какой ценный урок ты получила сегодня, — сказал Дима, продолжив пить чай. —Сила всегда с тем, кто проявит смелость, чтобы ее взять. Ты запомнишь это?

Нюха кивнула. Еще Дима сказал, что его миссия в этом городе окончена и он с Павликом скоро уедет. Он сказал, что никому об этом не будет говорить, но она поймет, когда это произойдет.

— И ты уезжай, — сказал он. — Ты тоже видишь, что твоя миссия здесь выполнена.

— У меня здесь есть люди, которым я нужна.

— Все это — твои установки. Мы нужны друг другу только тогда, когда можем получить друг от друга силу. Когда кто-то остановился на пути, он перестает быть нужен.

Нюха кивнула. Она поняла. А Алекс потом сказал так:

— Если у человека есть предназначение, судьба его возьмет и на это место поставит. Что бы у этого человека ни было, какие бы обстоятельства ни окружали его — она поставит его туда, где человек должен быть.

Но он сказал так позже. А тогда Нюха видела, как двигаются осколки, сползаются и собираются в ровную кучку возле косяка двери. Павлик сидел на холодильнике, смотрел на белое битое стекло и улыбался.

Стало всё легко и понятно. Шла домой, а в небе высоко и протяжно пел впервые взлетевший самолет. Было ясно, и видела: город, и Завод, и бесконечно-бесконечное пространство — за Волгой, за Заводом, кругом. Впереди — путь, у всякого — свой, и даже если кто-то остался в прошлом, я продолжаю свой путь.

 

Так давно, так давно — а все-таки было. Хотя говорили когда-то, что не было. Ничего будто бы нет. Так говорил Лёлик, но это было совсем давно — еще не приезжал Индра, еще не было группы. Лёлик тогда еще мог прийти один, без Вальки. Он говорил так:

— В этом мире, оказывается, ничего нет, ты, блин, понимаешь? Ни тебя, ни меня, ни Муськи твоей, ни этой вот чашки. А что есть? Есть только энергия. Только одна энергия. И больше ничего.

Она тогда кивала и соглашалась. Потому что говорить с Лёликом долго не любила: Лёлик не смотрел ей в глаза, когда говорил, смотрел только на губы.

А потом, когда пыталась понять, что же все-таки с миром произошло, если что-то произошло, а если ничего не произошло — в этом ли конец, — тогда вспомнила об этом: а ведь на само-то деле ничего же и нет.

— Муся, Мусенька, ты понимаешь? Как же так, а? «Энергия, энергия, всё есть только энергия…» Нет ничего! Ты понимаешь, Мусенька! Ничего! Только энергия. А что это такое, Муся, а? «Энергия, энергия, кругом одна только энергия…»

Твердила, стоя на подоконнике. Ничего нет. Ни меня, ни тебя, ни чашки, ни Муськи. Ни Алекса, ни Бога, ни Яна. Ни тополя, ни дома, ни асфальта. Всё есть только энергия, и значит, если открыть окно, если сделать шаг, — ничего не произойдет, энергия останется; если упадет в воду гора, как бы пылающая огнем, тоже ничего не произойдет, — энергия-то останется, а больше нет ничего — ни меня, ни тебя, ни чашки, ни Муськи…

Потянула раму, но вдруг увидела — красный шарик. Он висел и ярко светился. Висел прямо перед нею, но за стеклом. Даже словно немного крутился.

— Тарелочка, — сказала и засмеялась. Муська прыгнула на подоконник, прогнувшись, прошла под руку.

— Вот видишь, — сказал Ян. — А ты говоришь, ничего нет.

А еще он сказал: не надо бояться конца. Так всегда начинается новое.

 

5

«И всю ночь стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет».

Так было. Пусть и до конца мира, но было так. А потом Димка уехал, и Павлик уехал с ним. Он никому не сказал об этом, но Нюха проснулась утром и поняла, что их больше нет в городе. Тогда поняла, что сама тоже уедет.

Потом ночью видела:

Где-то далеко в лесу — церковь. Сруб с куполком. Над папертью — образ. Она знала, что сама построила эту церковь. Шла к ней на лыжах, ночью. Издали увидела горящую красную точку — лампада. Подошла ближе, подняла голову и улыбнулась: с иконы смотрело на нее лицо Яна.

И еще:

Задремала в плацкарте, приткнувшись в угол, и проснулась оттого, что попутчик, незнакомый пьяный мужчина, склонился к уху и шептал отчетливо и громко:

— А я знаю, кто вы такие. Вы сектанты. Я же вижу, сектанты.

Она вздрогнула и очнулась — так хорошо засыпалось в тепле, ритме и полумраке, — а он повторил, глядя белесыми глазами и произнося каждое слово с предельной аккуратностью:

— Признайся, сектанты, да? Я же вижу. Ты знаешь, куда ты едешь? Ты не знаешь, куда ты едешь. Ты знаешь, что вы там будете делать? Ты не знаешь, что вы там будете делать. И никто из вас не знает. Все вы сектанты.

Она смотрела на него, улыбалась и мотала головой. Она не любила пьяных: они видят не то и говорят, что думают.

На диване напротив сидел Дима. А в проходе чуть поодаль слышались щелчки и прихлопывания: там колдовал Павлик.

Так было. Но теперь уже нет. Всё это было в прошлом мире, еще до конца его. А я пойду и закопаю пустые прозрачные слюдяные осколки.

 

Этот Город стоит на краю света, и ветры выходят из реки и летят по его проспектам. Проспектов семь, и ветров тоже семь. Они выходят из реки и летят сквозь Город, не зная преград, — с запада на восток. Строгие, стройные серые многоэтажки с плоскими черными крышами выстроились в ровные улицы. И стоят там башни, монолитные бетонные высотки, подпирают они голубо-хрустальное небо, и ангелы трубят с их крыш. Таков он весь: сияющий Город, прозрачный и ясный, как летучая паутинка. Широкое русло реки застыло в ртутном спокойствии, с трех сторон огибая город, и летят, летят ветры, не зная преград.

— Твой Город стоит на краю света, — трубят ангелы с высоких башен его.

Вижу новое небо и новую Землю. Вижу реку, и степь, и сияющий Новый Город. И ветры там будут всегда. И лошади будут выходить по утрам из тумана.