СТИХОВАЯ ЗВЕЗДА АЛЕКСАНДРА ВЕПРЁВА
(о книге Александра Вепрёва «Снеговая звезда»*)
«Снеговая звезда» заявляется-зажигается поэтом сразу, в самом начале книги.
Своеобразным «предисловием» к этому заглавному стихотворению служит самое первое стихотворение «Снежный пир», в котором, в частности, создаётся важный для дальнейшей интонации всей книги контраст этого «вселенского» смятения и первичного состояния героя (соседа по гостинице), который «у окна / встревоженной гостиницы районной, / смотрел на вихрь метели беспокойной, / где кувыркалась бедная луна». Такой смятенной картиной поэт задаёт интонацию тревоги, когда целая вереница олицетворений – от гостиницы – этого временного пристанища – до звёзд – создают атмосферу всеобщего «пира»:
Качалось небо, слышались щелчки,
свистели звёзды, и орали мыши;
плясали за окном снеговики
и валенками топали по крыше.
Он ликовал, тот страстный снежный пир…
(«Снежный пир»)
Ликовал и ликует до «головокружения», до «переворота» всего: «И небо, опрокинувшись лежало, / как на боку заброшенный овин…» А потом падает, уставшее от таких «танцев», с высот «вечно» празднующей или ревущей над Россией метели во временное своё пристанище – колхозную гостинницу: «ходили там вприсядку мужики / и сапогами топали по доскам».
Вечное каждодневное кружение-движение в каких-то экзистенциальных поисках – между небом и землёй – к неведомой экзистенциальной цели, к другому – «новому» – пиру… например, в летящий вагон, за окном которого в параллельном полёте проносятся милые образы родины:
…где облака над речкою стеклянной
в небесный превратились водоём.
А на полях — зелёные цветы,
на русских на полях, на Куликовых…
на Вожеговых, Вепревых… которых
не счесть по всей земле и не пройти.
На родине в разгаре — новый пир,
по вечерам дерутся там и плачут…
А ты уснул, читая «Новый мир»,
на полустанке купленный на сдачу.
(«На родину!»)
Пиры… «во время…» чего?.. скорее даже, «…во времена…» какие?.. Пока не «угаснет пир твоих ночей, последняя затухнет спичка…»?.. А ответ пусть даст сам читатель, когда от множества «зелёных цветов… на полях… Куликовых…» найдёт поле авторское, неповторимое – «Вепревое», и когда от «свистящих звёзд» обратится к одной-единственной «снеговой звезде» на ладони лирического героя (с.9), когда от одного гостиничного соседа перейдёт к общению то с пришедшими друзьями («Пришли друзья, как будто дров сухих / мне принесли, помимо разговора / о ца-царевнах наших слободских…» (с.73), то с обычными бабушками – бывшими теми же «цацами»! – на скамеечке («Я с бабками сидел и слушал их, / как представитель атомной эпохи…», с.20), в общем, – со многими героями, пребывающими в самых разных своих временах-стихотворениях, здесь и там проявляющихся на страницах книги, словно в киноэпизодах или на фотографиях, и серьёзных, студийных, и просто «на память» тоже… И, как в одном большом стихотворении, как в большой стране,
Как будто не взирая ни на что,
их судьбы повторялись и сближались,
каким-то общим горем обобщались,
в округлых линзах, стеклах отражались:
кофтёнка, телогрейка и пальто.
И в разговоре, так казалось мне,
минуты роковые проступали
и траурно по городу летали,
как листья по проулочной стране.
(«Скамейка»)
Однако сомнения в правильности пути есть всегда, даже тогда, когда «слетел увядший лист на снежное жнивьё» (с.64, «Огонёк»), и именно на этом строится другая – внутренняя – жизнь лирического героя книги, независимо от времён года.
Так я шёл, окружённый живой шелестящей стеной,
ожидая явление призраков сказочной ночи,
и высокие звёзды, как ящура жадные очи,
не смыкая бессонные веки, следили за мной…
(«Сад»)
Ну, а может, в ночи заплутал,
и на миг это всё показалось.
Будто путник — дорогу искал,
а дорога в снегах затерялась…
(«Снеговая звезда»)
И сам свет освещающей страницы книги «снеговой звезды», и отсветы её белого цвета, и все аллюзии этого образа, проходящие пунктирно через книгу Александра Вепрёва и по всему «белу свету» российской средней полосы, напоминают мотивы классической бесконечной метели на русских просторах, да и «белые одежды» облаков, готовых принять самые разные формы по воле поэта, и, наконец, ассоциируются с тем самым чистым листом, что всегда служил символом рождающихся новых поэтических строк…
Да, истинный поэт всегда в пути, в надежде новых встреч и открытий… В эссе «Новогодние огоньки» (с.150), когда автор «спешит по заснеженной улице», описано состояние поэтического предчувствия, в данном случае, – предчувствия важной встречи со старшим товарищем и наставником по литературному «цеху», и в этот момент «улица напоминает вытянутое белое облако». Кроме «служебно-технического» слова «напоминает», все остальные слова этой фразы символичны – ведь каждый литератор ищет ту условную улицу, по которой ему комфортно и интересно идти, и, видимо, «вытянутое» вдоль улицы чистое «белое облако» в своей первозданности и пластичности – это и есть символ того самого «состояния», которое нужно автору своей стиховой «снеговой звезды», а без особого состояния невозможно передать в стихах образы и вопросы, одолевающие ищущего поэта-путника, который призван видеть-замечать всё-таки «не хохот ветра в переулках тёмных, / а снежный пир над грешною землёй» («Снежный пир»)…
Ищет и находит автор те важные для него моменты, мгновения, когда, как в «заглавном» стихотворении книги, «вдруг зажглась снеговая звезда, / как снежинка на жаркой ладони» («Снеговая звезда»). Для автора и читателя это образ трагического откровения, когда истина открывается тебе всего лишь на миг в процессе таяния снежинки-звёздочки, её «перехода» из кристалла в воду – перехода мгновенного… и временного (ударение в слове можно варьировать)… Для самой снежинки это естественный процесс, простой, природный… При этом вещество остаётся тем же. В свою очередь, «вещество» литератора – его художественное слово, в поисках которого и с помощью которого он сначала познаёт мир и себя в этом мире, а позже пытается найти ту самую «улицу с белым облаком», которое сможет принимать самые разные формы – в зависимости от представлений автора или от стихии атмосферы…
Основная форма, представленная в книге Александра Вепрёва – стихи, и к ним мы ещё вернёмся. Но рядом со стихами (после стихов, ближе к концу) книга всё больше наполняется формами, так сказать, переходными, в которых всё больше присутствует прозаическое начало, – верлибры и эссе (фрагменты эссе)… Конечно, даже в эссе с преобладанием мемуарного стиля (речь в эссе идёт о давно ушедших годах) поэт отчасти остаётся верным поэзии: на той же зимней улице у автора появляется необычное «ощущение, что я иду вниз головой, потому что над головой темнеет небо, похожее на землю» («Новогодние огоньки», с.150), и это нормально для поэтического мышления, часто даже абсолютно «переворотного», лишь бы только не «мерцало небо… чёрное, глубокое, как яма» (стихотворение «Проводник»). В эссе, кстати, автор идёт по улице Пушкинской в Ижевске, названной, как говорят, не в честь поэта, а потому что по ней якобы катали пушки, сделанные на железоделательном заводе, но, как бы то ни было, автор идёт к литературному наставнику Зое Алексеевне Богомоловой. Тут же в эссе включены и непосредственно стихи, прочитанные ей, с таким завершением:
…Боже упаси потомкам жить в таком
смешенье жутком,
где можно в воскресенье насладиться
искусством
и в соборе помолиться…
а в понедельник пулю получить,
а то и бомбу!..
(с.155)
Всё это, как понятно из контекста, навеяно вятско-губерскими историческими и современными мотивами, картинами индустриального городского пейзажа, которые у поэта собираются в «клубок» ассоциаций и образов, спрессовываясь во времени… Аналогично спрессовываются в самой книге «Снеговая звезда» драмы времён и их «столкновений», когда
Прошли года… Я живу в другой стране,
хотя страна остаётся, как прежде,
такой же большой и такой же неудобной для жизни,
только в другом формате, разделённая
на несколько небольших княжеств-стран…
Как в том магазине, где поменялась вывеска
и появились независимые отделы:
бутики, салоны, торговые лавки…
(«Комната в небе»)
И даже сама форма верлибра здесь у Александра Вепрёва, в прерывистом «дыхании» нерегулярного ритма, говорит отнюдь уже не песнями, а горьким сравнением страны с магазином, и ещё в своеобразном анжамбемане – на «изломе» между двух строк – как бы «сострадает» лирическому герою, «в другом формате, разделённая / на несколько княжеств-стран…». Вот так, во всех формах и жанрах книги, выстроенной в единую композицию, поэт, уходя от пафоса, не считает себя в праве уходить от гражданственности, и этому есть свои истоки…
В другом эссе («Рядом с мастером») речь о поэте – об Олеге Алексеевиче Поскрёбышеве, поэзия которого «смотрит на мир… С нежностью и доверием (это Вепрёвым цитируется строка Поскрёбышева, – прим. А.Б.). Тихо. Не претендуя на пафосность и гражданственность. Хотя в тишине его поэзии всегда присутствует пафосность и гражданственность» (с.142). То есть автор эссе сам пытается иногда примерить «тогу» литературного критика, и это бывает очень полезным для автора…
Выясняется, что поэт Олег Поскрёбышев с «высоты» старшего поколения одобрил в своё время поэму-идиллию Александра Вепрёва «Топотуха», и, кстати, идиллия пришлась по вкусу “совписовцам” и Евгению Храмову, и Олегу Дмитриеву, которые были руководителями одного из семинаров ещё на последнем Всесоюзном совещании молодых литераторов СССР, где Александр Вепрёв вместе с удмуртсим поэтом Михаилом Федотовым представлял Удмуртию…
«Топотуха» – «сочная» маленькая поэма о послевоенном «бытии» села и районного городка, поэма, полная живых характеров и… контрастных стихотворных размеров – и от тех, и от других не заскучаешь, – из размеров тут и трёхстопные анапесты, и хореи с варьированием числа стоп и слогов – с преобразованиями вплоть до логаэда, с эпизодическим переходом на раёшный стих; однако в основе поэмы – так называемый «плясовой» 4-стопный хорей, часто доходящий до характера частушки. Традиции 4-стопного хорея известны: от «Конька-горбунка», приписываемого Петру Ершову, до «Федота-стрельца» Леонида Филатова. Но Александру Вепрёву в его поэме-идиллии сатира и стилизация по типу филатовской в таком количестве, конечно, не требуется, тем более, что масса как неожиданных, так и более «плавных» метро-ритмических переходов в «Топотухе» служат более глубоким целям.
У главбуха Царькова
в горле ком –
Дарьиванна ему по нраву.
У главбуха Царькова
крепкий дом,
как его трудовая слава!
(…)
Топотуха, топотуха
снова начинается!
Мухоморная старуха
смотрит, удивляется.
Возле Даши Лев Царьков
ходит, как по краешку.
Свист летит до облаков,
а обратно – камешком!
(…)
И в ночной
заоблачной кудели,
словно в отпожарищном
дыму,
муж вдовы
в распахнутой шинели
поминутно чудился ему!
И Царьков опомнился…
Потом,
отрезвлённый воздухом осенним,
он искал слова для объяснений,
как паромщик –
угнанный паром…
В этих избранных кратких фрагментах – и квинтэссенция сюжетного мотива, и образцы ярких сравнений, точных эпитетов, убедительных метафор, живых сценок, образов… Если немного абстрагироваться от таких интереснейших лингвопоэтических находок, как эпитет «отпожарищный», или свист, летящий «обратно камешком», то это ещё и настоящая кино-поэзия – с тем важным уточнением, когда мгновенно и живо перед глазами из глав поэмы рождается монтажное кино; однако, будучи снятым реально, это кино (жаль, что короткометражное) всё равно вряд ли «дотянулось» бы по образности и поэтичности до самого «сценария», а именно – до текста поэмы «Топотуха», талантливо продолжающей твардовско-тёркинскую «линию» в русской поэзии!..
Александр Вепрёв тонко чувствует некий звуковой закон гармонии словоформы, им могут обладать только языки флективного строя, синтетические языки, к которым относится и русский язык, с его многочисленными префиксами, аффиксами, инверсиями… Сравните: в именительном падаже «отпожарищный дым», но именно в предложном – «в отпожарищном дыму» – возникает звуковая пара «ом/ым»; она, наряду с предыдущими шипящими «ж/щ», поддерживает и усиливает яркую, но не натужную звуковую аранжировку стиха поэта. И чуть позже – продолжение «звукопоэтического пира» – вслушайтесь в отзвуки тех же «отпожарищных» шипящих: «мУЖ», «ШИнели», «ЧУдился»… И тут же – продолжение другой звуковой линии: «пОМинутно», «опОМнился», «воздухОМ»… И, наконец, обе линии объединяются в символическом «парОМЩике», с которым сравнивается герой поэмы «Топотуха». И это, заметим, не какая-то вычисленная автором конструкция – это результат работы тонко развитого подсознательного чувства – опыта работы с поэтическим языком!
Если перейти от уровня слова на уровень композиции всей книги, то можно заметить любопытную перекличку фамилии героя поэмы Царькова с драматической картиной «царства снега в тёмной белизне» – последней строкой стихотворения «В тёмной белизне» в самом начале книги, где автор задаётся серьёзным вопросом – главным вопросом всей книги: «Что мне сказать о родине своей?..» Рассказать в стихах, в которых «просто и непросто / описан мой родимый край» (это уже перекличка со с.71, стихотворение «Без сдачи!»)
Настоящий поэт всегда находится в состоянии между «просто и непросто», между тьмой и светом, темнотой и белизной, и если понимать чуть шире, то Александр Вепрёв так или иначе и схоже, и несхоже говорит о своей родине с любовью и в поэме «Топотуха», и в своих эссе, и в верлибрах… Любовь эта проявляется в той же тоске по сильным «природным» эмоциям народного веселья, когда «…ходили там вприсядку мужики / и сапогами топали по доскам. / А мой сосед поднёс себе огня / и закурил табак: – Вот это сила! / Не та, что нынче кружит над Россией… – / И вновь затих у белого окна» («Снежный пир»)… Любовь эта проявляется всюду в книге: и в этой горько-ироничной отсылке (вспоминается, например, лермонтовское «да, были люди в наше время…»), и в меняющихся (по временам года и временам века) картинах перед взором лирического героя, и в самых разных образах неравнодушных людей со своими характерами, а из этих людей, из их поступков и дел складывается и родина, и Родина… В итоге, книга Александра Вепрёва «Снеговая звезда» – книга гуманистическая во всех смыслах и оттенках этого слова. А именно этого часто не хватает современной поэзии, которой приходится прилагать неимоверные и часто бесплодные усилия, чтобы соединить чуткое отношение к человеку и его переживаниям с новыми версификаторскими стратегиями и эстетиками – с их формальными и иными поисками, а то и просто малозначащим эпатажем…
Показательно и символично, что ровно через полвека книга Александра Вепрёва напоминает о другой, предыдущей «звезде» – «Звезде полей» Николая Рубцова, о его одноимённой книге 1967 года. Возможно, в числе прочего, сходство мотивов обусловлено тем, что родная рубцовская Вологда и родная вепрёвская Вятка в одних широтах… Сейчас Александр Вепрёв, вернувшийяс к стихам после долгого перерыва, подолгу живёт в Сочи, там у него кабинет, там он работает, но, конечно, как поэт, «оформился» он (то есть обрёл близкие ему формы стиха) в более северных российских широтах и в те «свои» времена, когда «впереди был неизвестных / каких-то белых яблонь дым…» (стихотворение «Поздняя юность»), да и сейчас нет-нет, да и «Приплывает, подплывает / Вятка – дивный городок» («Пароходик»). И всё это хорошо ощущается в книге «Снеговая звезда». Тонические и силлабо-тонические просодии реальных и условных путей-дорог автора полны поэтического естества:
Голос станции и буфета,
ветер с грядки, где преет силос,
воздух поезда и запрета,
стук и грохот, и звон России.
Всё смешалось в одну стихию,
разошлось по равнинам, весям.
А навстречу – степи Донские;
лес-Рязань – за Тамбовским лесом… («Путевые видения»)
Чтоб шумели облака,
словно белые пелёнки,
и берёзы пели тонко,
как зимой колокола… («Грузовик»)
И естественно ощущается, что книга «Снеговая звезда», светящаяся разными стиховыми звёздочками в полях русской тонической традиции, полна аллюзий-пунктиров: от Есенина – до Лермонтова, от Твардовского – до Тютчева, от Рубцова – до Пушкина, который, кстати, как-то полукокетливо заметил, что, мол, «четырёхстопный ямб мне надоел», однако, говоря другими словами того же классика, «жив курилка» – старый добрый ямб! – и тот самый четырёхстопный, и с плюс-минус одной стопой, – он по-прежнему способен дарить теплоту поэтических строк, как это происходит в книге Вепрёва:
Прощай! Пора махнуть рукой –
толкучей жизни городской,
и на краю родной природы,
как на краю судьбы своей,
понять всю прелесть наших дней
и вспомнить будущие годы! («Отрывок»)
Там, за рекой, стоят стога.
И лес стоит стеной.
И в белом ватнике снега
с овчаркой ледяной… («Чёрный лёд»)
В Крыму опять зимой идут дожди…
А там, над Вяткой, вновь метут метели,
и огоньки окошек еле-еле
кому-то ночью светят впереди. («В тёмной белизне»)
Лети ж, мой собеседник дорогой,
приветствуй мир дрожащею рукою;
лети ж, лети дорогою мирской.
И нет тебе – ни счастья, ни покоя…
(«На родину!», стихотворение посвящено Николаю Рубцову)
Конечно, в русской поэтической традиции и даже в названиях многочисленных книг стихотворений этим «собеседующим» огонькам и «звездам числа нет» (по Ломоносову), однако образы заглавных стихотворений двух книг – Николая Рубцова («Звезда полей») и Александра Вепрёва («Снеговая звезда») – перекликаются в контрапункте и многоголосье: «во мгле заледенелой» «оконца мерцают впотьмах», «уж на часах двенадцать прозвенело», «и ответили эхом поля» или «неясные снежные звоны»?.. Да простят меня читатели и авторы, и даже если сказано в знаменитом романсе, что, мол, «другой не будет никогда», однако мне думается, что все эти разные звёзды перекликаются в единой традиции большого, как страна, созвездия, – и романтическая «звезда надежды благодатная», и «звезда полей», что «смотрит в полынью», и «снеговая звезда», которая уже совсем рядом – «на жаркой ладони», и ещё множество близких и далёких звёзд, рассмотреть которые в некий классический надеждинский журнальный «Телескоп» – и есть одна из задач и надежд исследователя современной литературы.
——————
*Вепрёв А.И. Снеговая звезда: Избранные стихотворения, верлибры, поэмы, эссе. – Ижевск: Удмуртия, 2017. – 160 с.