КАНОНИК ИЗ ФРАУЕНБУРГА
(жизнь Коперника)
киноповесть
1-я часть
Пролог
Над землёй висел осенний чёрно-белый день, недавно прошёл холодный равнодушный дождь, который радует только себя, но ни людей, ни зверей, ни природу. Опаловое, словно выжатое прачкой, небо поддерживал чёрный ствол дерева с голой омертвевшей кроной. Ствол также служил подпором для нескольких увесистых аркебуз и протазанов, устроенных вокруг него шатром из натёртых древков и хищных наконечников, разрубающих и прокалывающих жертву на куски или насквозь.
На большой вытоптанной площадке собрался десяток солдат-пикинеров, разодетых кто во что, один увешан густой бородой, другой лыс, третий, наоборот, лохмат до бровей и плеч. Короче, все они разные, но сейчас словно единым крюком-зрачком вцепились в пару мускулистых мужиков, ведущих злобную дуэль на вытоптанной площадке. Оба голые по пояс, мокрые от пота и уже уставшие драться: короткие мечи-кальцбаргеры чаще путаются, скрежеща при ударах, чем свистят резко и мощно, руки полны ваты, а ослабевшие ноги скользят и толкутся по грязи.
Два пикинера сошлись в шуточном бою, на спор, а не на живот, но на глазах отдыхающих сотоварищей оба стремились выглядеть злыми, жестокими и беспощадными. Отсутствие крови завело их не на шутку, как и других солдат. Они вскрикивали и крыли друг друга последними словами. Зрители сопровождали рубящихся гоготом, подсказами, оскорблениями:
- Бартоз, добей его! Справа он не держит!
- Под рёбра, сунь ему под рёбра!
- Гавел[i], докукарекался!
- Кончайте, парни! Оба уже одурели!
- Вынь ему потроха!
- Хватит!
- Держи удар справа, Гавлик! Хуру[ii]!
Тут один из дерущихся поскользнулся и упал лицом в грязь. Противник занёс над ним кальцбаргер и жирно, со смаком и хлюпом, вонзил в землю рядом с телом упавшего. Потом медленно вытащил меч из земли, как из мёртвого тела, и направился к зрителям, протягивая к ним лезвие, с которого падают воображаемые кишки и стекает кровь. Зрители ржали и аплодировали:
- Хищник Бартоз!
- Браво!
- Хуру! Хуру!
Толпа солдат-пикинеров собрала оружие, стоявшее у дерева, и ушла вместе с Бартозом-победителем. Железный передряг оружия, дробный говор, топот шагов стихли.
Лежащий в грязи Гавел поднял голову и осмотрелся. В дюжине шагов от него сидела неизвестно откуда взявшаяся здесь псина. Она была неподвижна, тиха и внимательна. Вислые уши и большущие глаза словно хотели что-то сказать человеку, человек и собака долго смотрели друг на друга, молчание и тишина стали заколдованными. Наконец, человек оторвал взгляд от псины и вновь опустился лицом в грязь. Прошло несколько секунд, и собака направилась к несчастному, легла рядом и прижалась к нему шерстяным боком. Опаловое небо, наверное, с большим удивлением видело внизу под собой, на земле, странное распластанное существо с фигурой человека и рёбрами драного, неухоженного пса.
1491 год
Лёгкая карета, запряжённая гнедой парой, ровно катила по выбеленной грунтовой дороге. Аккуратные поля справа и слева напоминали заготовленные к юбилейному столу огромные и вкусные блюда. Небо обмахивало блюда чистейшей синей салфеткой, а солнце поливало их янтарным сиропом. Лошади встряхивали головами, словно дурели от растекавшегося во все стороны гастрономического аромата.
В карете ехали два черноглазых и черноволосых юноши: сыновья богатого купца из городка Торн в западной части Пруссии. Братья были хорошо одеты, здоровы лицами и крепки плечами. Младший задумчиво смотрел прямо перед собой, старший вертелся и не мог усидеть спокойно. Наконец, он коротко глянул на своего задумчивого спутника и вдруг начал хулигански окликать его свистом. Поскольку спокойный юноша никак не реагировал, беспокойный поднёс к его лицу руку и стал водить ладонью перед глазами – неужели тот не обратит внимания на докуку? Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… и тут младший резко и сильно ударил по руке шутника своей рукой, точно коротко рубанул саблей. Старший вскрикнул от неожиданности и сразу же навалился на безмолвного мыслителя всем телом, смял ему грудь, наклонил головой вперёд и лицом вниз к трясущемуся полу, а руку завёл назад, на излом.
- Сдаёшься? – захохотал шутник. – Ну, сдаёшься?
- Да, – прохрипел мыслитель.
Подержав спутника в тисках, шутник отпустил его и, довольный своей выходкой, отвалился на сиденье. Лицо его сияло, но было в нём что-то мрачное, не совсем понятное, какая-то скрытая грязноватая шалость или припасённая неприятность.
Весельчак расстегнул воротник рубашки, усеянный густыми кружевами, и начал отдуваться.
- А ты молодец, Николай, – он говорил и пыхтел одновременно. – Умеешь вовремя притвориться побеждённым.
- Иногда уступить лучше, чем выиграть, – негромко ответил мыслитель.
- Чего-чего? Ну да, забыл, с кем имею дело. Но таки вспомнил. С тряпкой!
- Почему ты злишься, Анджей?
Лицо балагура потускнело, словно скрытая прежде мрачность проступила сквозь кожу. Он прищурился и заговорил очень быстро, не в силах больше сдерживаться и притворяться:
- Я не злюсь! Я просто в бешенстве! Когда был маленьким, мне всё было ясно! А теперь вопросы, вопросы, вопросы – и ни одного ответа!
- Например?
- Например? Что нас гонит по этой дороге в Краков?
- Мы едем поступать в университет.
- Очередная семейная химера! – взвился шутник и весельчак. – Дядя-епископ мог бы шевельнуть пальцем – и братья Коперники уже каноники Эрмеландского капитула, живут, как коты в бакалейной лавке, а не протирают штаны на скамье для сколаров[iii].
- Жалко штанов? – холодно спросил Николай.
- Замолчи! – Анджей прошипел это с явной угрозой. – Мне жалко, что два умных парня будут тратить свои годы на то, что можно взять даром.
- Ясно.
- Что тебе ясно?
Солнце плескалось в окна кареты, по лицам собеседников скользил солнечный свет, как будто тоже хотел поучаствовать в споре. Николай лёгким движением переместился в самый угол, и лицо его в темноте погасло.
- Помнишь, что сказал Цицерон? – голос у него тоже стал каким-то тёмным, чужим. – «Каждый человек может заблуждаться, но упорствует в заблуждении только дурак».
- Значит, ты умник?
- Значит, да.
- А лично я не собираюсь гнить всю жизнь среди цицеронов и диогенов. Считаешь меня дураком? Пожалуйста. Только мне, дураку, удастся достичь большего, чем тебе в твоём университетском болоте!
- Deutlich! Ist schade![iv] Тебя сомнут, как соломинку.
- Чем докажешь?
- Очень просто.
Николай мгновенно вывалился из тёмного угла, ухватил Анджея за ворот рубахи и ловким приёмом опрокинул его на сиденье. Коленом он придавил ему грудь, а правой рукой вцепился в подбородок, развернул щекой вбок и сильно вжал его в кожу сиденья.
Анджей замычал что-то вроде: «Пусти, сумасшедший!» – но брат держал его лицом набок, пока он не замолк и не перестал сопротивляться. Только тогда Николай ослабил хватку, отпустил подбородок, снял колено с груди и сел на своё место.
Анджей кое-как поднялся на сиденье, испуганно ощупал своё лицо, грудь, потом застегнул ворот рубашки и отсел подальше от брата.
- Scheisse…[v] – процедил он сквозь зубы, но больше от обиды, чем в злобе.
Николай ничего не ответил. Он смотрел в окно кареты и не собирался дальше ссориться с братом.
Узкие улицы средневекового Кракова накрыл густой осенний вечер. Город засыпал, кое-где в окнах догорал свечной свет, и вслед за темнотой между стенами домов на мягких лапах вползала тишина.
Гукнет захлопывающаяся дверь, скрипнет засов, звякнут ключи, вспыхнет и тут же погаснет в темноте соседская перебранка – эти редкие звуки зовут ночь.
Центральную городскую площадь – Большой Рынок, давно затихший и очищенный от базарного хлама, – быстро пересекла группа возбуждённой молодёжи. Чёрная многоножка, стуча туфлями и сапогами, шелестя плащами и топорщась шляпами, беретами и капюшонами, подкатилась к дверям корчмы и замерла словно перед атакой. Грохнули три удара в дубовые створки. Почти сразу из-за дверей прогудел якобы раздражённый мужской голос:
- Что надо?
Многоножка хохотнула, дёрнулась и торжественно объявила:
- Plus ratio quam vis![vi]
Двери корчмы распахнулись, как театральный занавес. Жаркий свет и дымное тепло выплеснулись наружу. На пороге заведения стояли три женщины-прислуги в чепцах, длиннополых фартуках и тяжёлых башмаках. Лица у них были завешаны мочалками-бородами, на носы прилеплены очки из бумаги, а руки заняты круглыми подносами, уставленными заполненными до краёв винными кружками. Маскарадная профессура встречала новых университетских сколаров. Многоножка взревела и попёрла в двери. Женщины завизжали, один поднос упал под ноги, с других ночные гости хватали кружки, чтобы на ходу распивать вино. Корчма вмиг наполнилась воплями, грохотом передвигаемых столов и лавок, смехом, перебранкой, требовательными криками не скупиться на угощенье и выпивку, объятиями, похвалами, проклятьями, движением и хаотичной пляской огня и тени.
Кто-то уже тёрся вокруг женщин-прислужниц.
Кто-то лез на стол и орал не то хулиганские стишата, не то мадригалы в честь славного ректора, магистров и бакалавров.
Кто-то пил и ел, тараща счастливые глаза, утирая жирные губы и хохоча во всю глотку.
Кто-то умудрялся спорить о чём-то наукообразном и серьёзном, хмуря лбы, сводя брови, взмахивая руками, собрав вокруг себя то ли противников, то ли согласников.
Кто-то уже плясал, сбившись в небольшой круг и стуча в дубовый пол каблуками.
Младший Коперник стоял у стены с кружкой в руке, смотрел на празднество и молчал. Старший пристроился к брату, поводил кистью руки перед его глазами и опять получил короткий удар по руке. Анджей прищурился:
- Что-то опять не так?
Николай улыбнулся чему-то своему:
- Я просто задумался.
- Над чем же? – младший промолчал, и старший опять заволновался – точно собака, которая не поняла хозяина. К тому же ему стало досадно, что он опять лезет к брату. – Я знаю, что ты умнее, сидишь целыми днями над книгами, листаешь, читаешь, думаешь и пишешь что-то невероятно важное. Я старше тебя и слабее, ты младше – и сильнее.
- Мы просто разные люди. Ты предпочитаешь жить, а я наблюдать.
- Нет и нет! Разница в другом. Ты хочешь казаться, а я хочу быть. Ты мечтаешь выдумать мир, в котором тебе будет удобнее. А он уже есть! – Анджей ткнул пальцем в сторону разгулявшихся сколаров. – Да, вот такой, дурной и святой, грязный и чистый, безумный и очень расчётливый. Здесь правят свои законы, которым тысячи и тысячи лет. Ты из тех, кого они не устраивают и кто задумал их подправить?
- Всё-таки хочешь поссориться? – Николай аккуратно допил вино и передал пустую кружку Анджею.
- Зачем же? Просто жаль родного брата, возомнившего себя очередным Прометеем, – он приблизил своё лицо к лицу Николая и процедил сквозь зубы. – Огонь и закон останутся там, куда их вознёс Вседержитель. Будь благоразумен. Вернись в этот мир, встань покорно у его подножья.
Младший Коперник неопределённо вздохнул:
- Vidi.[vii]
Гулянье было в разгаре. В центр зала выскочил огромного роста детина, выхватил из-за пояса лист бумаги и, притоптывая и пьяно раскачиваясь, запел дерзко и неожиданно красиво. Сколары дружно подхватили мотив:
- Сладко нам безумие!
Гадко нам учение!
Юность без раздумия
Рвётся к развлечению!
Быстро жизнь уносится,
Предана учению!
Молодое просится
Сердце к развлечению!
Николай рассмеялся, отошёл от стены и присел к большому столу. Напротив разгорячённого и слегка хмельного Коперника уже сидел странный персонаж – в жуткой рогатой маске, красноглазый, остроухий и остролицый. Он выгребал еду из большой деревянной миски, прихлёбывал вино, чавкал и чмокал. За его спиной продолжалось веселье, сколары шумели и топотали, а он сосредоточенно жевал и глотал, не обращая внимания на общий гвалт.
Внезапно он прекратил обжираться и наклонился к Николаю.
- Крампус[viii], – представился рогач.
Так же внезапно Николай подскочил на лавке и сорвал с рогача маску. Но под ней оказалась ещё одна, не менее страховидная.
- Кнехт Рупрехт[ix], – пропищал объедала и захихикал.
Коперник зло сорвал и эту маску и теперь увидел хитрое и наглое лицо с углями-глазами, кривым ртом и впалыми щеками.
- Ганс Трапп[x], – опять представился незнакомец.
Юноша перекрестился и сел на свою лавку. Его собеседник, не отрывая взгляда от Коперника, оттолкнул пустую миску, допил из кружки вино, утёр рукавом рот и заговорил торопливо, но весьма внушительно:
- Имён у меня много, как у всякого путешественника. Впрочем, не важно. Лучше взгляни на нас обоих! Хороша парочка, а? Сказочный чёрт наказывает шаловливых детишек – атятя, атятя, атятя! – а святой Николай дарит им чудеса.
- Ты с какого факультета?
- Ни с какого. Я не школяр. Я весёлый бродяга. Я игрок. Познание меня не интересует, ибо познать ничего нельзя. Можно в это сыграть. Любая наука – это очень большая игра.
- Я с этим не согласен.
- Верно, верно. Поэтому-то я тебя и выбрал. По трём причинам. Первая – ты схоласт. То есть готов измерить веру знанием. Вторая – ты упрям. Третья – ты любопытен. Интересно, к чему это приведёт?
- Я не собираюсь с тобой ни о чём спорить!
- А разве мы спорим?
- Мера всех вещей – человек, как учил Протагор. Познавая себя, он познаёт мироздание.
- Ой ли? Да-да, великие греки объяснили, как устроен мир. Полторы тысячи лет великих заблуждений. Аристотель, Пифагор, Сократ, Птолемей. Математика, философия, риторика, астрономия. Правда, до них то же проделали египтяне, а ещё прежде – вавилоняне. Вопрос в том, откуда ведётся отсчёт. То есть игра начинается с крохотного звоночка, который оповещает: на-ча-лось! Знать «когда» – не имеет смысла. Узнав «начало», есть опасность предвидеть «конец».
- «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
- Можно и так. В любом случае, дарить знание – не в Его интересах.
Николай вновь перекрестился. Незнакомец развернулся в сторону хмельных и шумных сколаров и вдруг очень серьёзно сказал:
- Посмотри на них. Их не ждёт ничего, кроме вечного страдания между удовольствием и наказанием за него. «В поте лица своего будешь добывать хлеб свой»! – он скорчил отвратительную гримасу и уставился на Коперника. – Мне безумно интересен твой опыт. Обрести знание без греха. Сыграть в новую игру по старым правилам.
- В Новом завете Иисус Христос призывал: «Не заботиться о хлебе насущном, ибо Бог знает, что нам требуется».
- Ну-ну-ну! Люди всегда дети. Им подавай чудеса.
Вконец опьяневшие сколары скакали по залу и вопили изо всех сил:
- Сколары учатся благородным искусствам – в Париже, древним классикам – в Орлеане, судебным кодексам – в Болонье, медицинским припаркам – в Салерно, демонологии – в Толедо, а добрым нравам – нигде!
Незнакомец поднял крючковатый палец и прищурил один глаз:
- Однако, кому-то придётся расплачиваться за новое чудо. Не нам ли с тобой, святой Николай, любезный приятель?
В этот миг раздался грохот распахивающихся дверей, полетел женский визг, взорвались мужские крики, люди заметались по корчме, лопнуло разбитое стекло, повалились столы, лавки, посыпалась на пол посуда. В корчму ворвалась городская стража и кинулась усмирять буянов. Толкотня и потасовка длилась недолго. Вооружённые пикинеры действовали грубо, молниеносно и очень слаженно.
Корчма опустела быстро, словно по волшебству. Правда, кто-то ещё бродил, причитая и вздыхая, из угла в угол – видимо, хозяин – и под его каблуками потрескивали осколки разбитого стекла, шуршал мусор, хрустела бумага и гремела посуда.
Одна створка дубовой двери была закрыта, а другая висела, перекошенная, на вырванной петле, покачивалась и скрипела. Во дворе за нею стояла чёрная ночь, немая и слепая.
Николай сидел за столом и крепко спал, опустив голову на руки.
Ещё раз скрипнула дверь.
Кто-то закашлялся – скорее всего, невидимый хозяин – и тихим голосом стал читать молитву.
Раннее осеннее утро стекало на Краков. В соборе святой Анны сонно и тонко ударил колокол, за первым ударом последовал второй, третий… Дома, улицы, люди просыпались к утренней мессе. Колокольный звон, в котором теперь гудел заводилой басовый медный голос, плыл над крышами.
Сверху было видно, как по узкой улице к зданию Коллегиум Маиус – Краковского университета торопились сколары: невыспавшиеся, зевающие, взъерошенные, подгонявшие друг друга пинками или хлопками книжек и тетрадей по головам. Лекции начинались рано, в шесть часов утра надлежало уже сидеть на скамьях в лекционных классах и внимать речам педеля.
Внутри университета колокольный звон слышался едва-едва. Высокие и узкие коридоры, одной стороной выходившие в патио, а другой представлявшие стены классов, были уже прогреты первыми лучами солнца, бьющими сквозь полукруглые арки, и полны то ли взбитой ногами сколаров пыли, то ли зябкого осеннего тумана. Из-за широких деревянных дверей классов, плотно закрытых, охраняемых солнечными бликами и припудренных туманом-пылью, доносилась глухо латинская речь, взрывы смеха, многоголосица споров, хлопанье указки по доске и кафедре – начались лекции.
Неожиданно одна из дверей открылась и в коридор из класса хлынул поток возмущённых голосов, гогот, брань и свист. Следом, испуганно горбясь и роняя на пол тетради, пулей вылетел Николай Коперник.
- На первый раз – вон с лекции! – прогремел из-за двери голос невидимого педеля. – На второй – продолжишь свою безграмотную речь у ректора.
Дверь с грохотом закрылась. Там, внутри, затрещали аплодисменты – значит, аудитории понравилась короткая расправа с юным фуксом[xi].
Николай присел на корточки, собирая упавшие тетради. На лице у него было довольно странное выражение: как будто бы не его выкинули в коридор, а он сам захлопнул дверь перед носом педеля, не желая слушать малоинтересные речи.
Вдруг юноше померещилось смутное движение в дальнем конце коридора. Он поднялся и всмотрелся в тёмный прямоугольник, отсечённый солнечным туманом. Действительно, там кто-то пошевелился и двинулся прочь, вглубь и в темноту. Николай чуть ли не бегом кинулся в ту сторону и успел заметить мужскую фигуру в длинном плаще, подающую рукой какие-то знаки. Господи, кажется, фигура принадлежала остроухому наглецу, дразнившему его вчера в корчме! Незнакомец нырнул в темноту и, стуча каблуками, побежал вверх по лестнице. Юноша бросился вдогонку, но на следующем этаже успел увидеть, как плащ скрылся за поворотом и шаги застучали вверх по следующей лестнице. Николай добежал до поворота коридора, взлетел по лестнице на третий этаж и в недоумении остановился. Перед ним лежал новый коридор, тоже полный солнечных бликов и тумана, только пустой и безмолвный. Незнакомца здесь не было: либо он исчез, либо спрятался. Одна из больших дверей в стене, тянувшейся по правую руку, была приоткрыта. Створка тяжело скрипнула и качнулась. Юноша осмотрелся, вытер рукой внезапно выступивший на лбу пот и, шепча молитву, на цыпочках подобрался к двери. Вдруг она начала медленно закрываться – и тогда Николай, не раздумывая, ухватился за большую кованную ручку-кольцо, дёрнул дверь на себя и юркнул внутрь.
Он стоял на пороге большой комнаты с высоким куполообразным потолком и огромным прямоугольным окном в дальней стене. Это была Сократова аудитория университета, предназначенная для астрономических занятий. Вдоль одной стены тянулись дубовые столы, на которых лежала астролябия, стояли позолоченные небесные глобусы и торкветум[xii]. Вдоль другой на длинных ногах высились триангуляционные приборы, нужные для замера передвижений небесных светил. На столах внушительными стопами лежали чертежи, толстые книги, рукописи и небесные карты. Рядом у столов стояли стулья с высокими резными спинками.
Николай был единственной живой душой среди этого позолоченного, медного, деревянного и бумажного научного арсенала. К тому же он сразу позабыл, что гнался за остроухим незнакомцем, что его привела сюда странная погоня, оборвавшаяся так внезапно и так великолепно!
Очарованный юноша медленно обошёл всю аудиторию, тронул несколько приборов и, наконец, присев к столу, открыл лежавший перед ним фолиант. Он медленно переворачивал страницу за страницей, даже не заметив, что тетради опять выскользнули у него из руки и рассыпались по полу.
- Пан?..
Низкий мужской голос вернул увлечённого чтением сколара в реальность. Юноша обернулся и увидел, что в дверях стоит одетый в дорогой камзол с белым отложным воротником высокий шестидесятилетний крепыш – с очень умными въедливыми глазами, с настороженным и недоверчивым лицом, с седыми аккуратно уложенными волосами и окладистой, подвитой щипцами бородой. Явно не просто педель, а магистр, бакалавр или вообще профессор.
- Пан?.. – в виде вопроса повторил учёный муж.
- Николай Коперник, – представился юноша, встав со стула. Потом он наклонился, быстро собрал с пола тетради и, выпрямившись, добавил. – Факультет благородных искусств, вчера записан в университетский матрикул.
- Декан Войцех Брудзевский, преподаватель математики и основ астрономии.
Сколар вежливо поклонился.
Мужчина подошёл к столу и рассмотрел фолиант, который только что листал юноша.
- Вам знакомы труды Аристотеля?
- Совсем немного.
- Например?
- «О небе».
- «De coelo»?
- «De coelo», да, «О небе».
Мужчина закрыл фолиант, присел на столешницу, загородив своим телом книгу и, словно проверяя Коперника, процитировал:
- «Те из философов, которые говорят, что небо имеет конечную величину, – а таких большинство, – считают, что Земля находится в центре; в противоположность этому те, которые живут в Италии и называются пифагорейцами, придерживаются иного мнения».
Он замолчал и открыл ладонь в сторону юноши, как бы предлагая продолжить цитату. Николай тряхнул головой и начал:
- «Они говорят, что в середине мира находится огонь, а Земля является одним из светил, которые, обращаясь вокруг него, производят последовательную смену дня и ночи».
Подняв предупреждающе ладонь, мужчина продолжил:
- «Те, которые это утверждают, опираются, однако, не на явления, но скорее на рассуждения. (В это время зазвонил колокол, объявляющий о завершении лекций, и следом раздался возбуждённый гам и шум в коридорах университета). Они считают, что наиболее почётное место принадлежит наиболее почитаемой вещи, но ведь и огонь будет чем-то более первым, чем Земля».
И вновь жест ладонью, как требование продолжения.
- «Думая так, – Коперник подхватил цитату, – они высказывают мнение, что не Земля находится в центре сфер, но скорее огонь. Кроме этого пифагорейцы прибавляют ещё и такой довод, что всего тщательнее нужно хранить то, что является наиболее высоким во Вселенной…»
Мужчина встал и, продолжая цитату, прошёлся по аудитории:
- «…Так как середина мира является наиболее удобным местом для этой цели, то в нём, собственно, огонь и поместился».
Вернувшись к внимательно следящему за ним юноше, мужчина неожиданно раздражённо сказал:
- Но ведь это только рассуждения! Доказательств нет ни у великого Аристотеля, ни у Гиппарха, ни у Эвдокса, ни у Птолемея. Рассуждения… Заблуждения… Идите на лекцию, пан Коперник. Знание истины не освобождает от знания чужих заблуждений.
Раздался весёлый гомон и в аудиторию ворвалась небольшая группа сколаров. Они увидели декана, перестали шуметь и рассредоточились у столов. Общаясь между собой вполголоса, они стали передавать друг другу тетради, книги, приборы и небесные карты.
В дверях Николай столкнулся с юношей, размахивающим стопкой листов.
- Пан Брудзевский! – воскликнул юноша. – Я выполнил задание. Вот календарь лунных затмений с учётом ваших «Таблиц решений»!
- Интересно, – голос бородатого мужчины прозвучал строго и, тем не менее, поощрительно. – Я проверю.
Юноша, оттеснив Николая, шагнул в аудиторию. Коперник вежливо поклонился и вышел в коридор.
Пейзаж с большой вытоптанной площадкой и чёрным деревом, подпирающим голыми кривыми ветвями бесцветное небо (той самой, на которой дрались пикинеры), был похож на оттиск с гравюры. Ободранная псина, жалобно скуля и поджимая хвост, кругами бегала по площадке и что-то искала. Сыпал мелкий осенний снег, покрывая белой крупой грязную землю.
Пухлые снежные хлопья кружились за окном. Они стаями вылетали из ночной тьмы и отчаянно бились в стекло. Теперь вместо собачьего скулёжа были хорошо слышны женские стоны и вскрики: на постели, среди вороха взбитого белья, впивались друг в друга обнажённые Анджей Коперник и молоденькая проститутка. Комнату окрашивал свечной свет.
- Тише! – Анджей оторвался от подружки и прислушался. – Подожди!
Он вылез из постели, закутался в покрывало и вышел из комнаты. Девушка, затаив дыхание, смотрела на чёрно-снежное окно.
Анджей уже стоял в дверях комнаты своего брата. И здесь: тёмное окно с танцующими снаружи белыми хлопьями и дрожащий свет свечи. Николай лежал одетым на постели, уткнувшись лицом в подушку. Видимо, его сморил сон и он даже не стал раздеваться.
Анджей осторожно листал страницы книги, с которой недавно сидел за столом младший брат. Это был труд по астрономии, страницы которого заполнены не только текстом, но также формулами и схемами: кругами и пересекающимися хордами, подписанными латиницей. На кругах висели кружки планет. Анджей мало что понимал в этих астрономических системах, он заметил только, что Николай может часами копаться в подобных книгах, формулах, таблицах, схемах эксцентров, деферентов, эпициклов и прочей зауми.
Николай вздрогнул и что-то пробормотал во сне.
Сквозь нарисованную в книге схему Солнечной системы, как сквозь туман, стал проступать сюжет картины Питера Брейгеля-старшего «Игры детей». На улице, среди островерхих зданий, играли десятки детей: они крутили обруч, прыгали через верёвочку, скакали в чехарду, метали бабки, качались на качелях. Детский разговор и смех становились всё громче, картина как будто оживала под изображённой в книге схемой.
Псина, бегавшая по заснеженной площадке с чёрным деревом, замерла, привлечённая необычным зрелищем. Над городской панорамой с ожившими детскими фигурками нависло серое небесное тело колоссальных размеров. Псина жалобно заскулила, дети завизжали, а огромный небесный шар ещё больше высунулся из-за облаков и страшно и медленно двинулся к земле. Его движение сопровождал тревожный шуршащий звук.
Над ночным заснеженным Краковом плыл рождественский колокольный звон. Улицы и дома на них перемигивались праздничными огнями. Люди собирались у церкви святой Анны, смеялись, весело окликали и поздравляли друг друга. А в самой церкви уже началась Месса Навечерия Рождества. Литургическое песнопение, возвещающее о приходе на Землю Божьего сына, словно усилило свечной огонь в люстрах, раскрасило витражи на стрельчатых окнах, приподняло и без того высокий жёлто-белый церковный неф. Вокруг алтаря, украшенного елями, белыми пионами и красными розами, передвигались облачённые в белые одежды церковные служители. К широкому, накрытому белой скатертью столу с фигурками Девы Марии, Иосифа, волхвов, пастухов и разных животных, расположенного справа от алтаря, подошёл архиепископ и возложил в ясли фигурку младенца Иисуса Христа. Церковный хор запел громче, прихожане крестились, служки дымили кадильницами и обносили алтарь и вертеп льющими магический свет длинными белоствольными свечами. Прихожане пели вместе с церковным хором и благоговейно взирали на Рождественский вертеп, заполнившие его фигурки, тихие передвижения служек, прозрачный дым кадильниц и золотистые язычки свечей.
Рождественская служба окончилась и церковь опустела. Николай Коперник сидел на скамье и не отводил взгляда от мужчины, сидевшего на два ряда впереди.
- Красиво! – мужчина снял с головы большой четырёхугольный берет из пунцового бархата и обвёл им пространство перед собой. – Что ж, за полторы тысячи лет вы создали сказку, укрывшую вас от непознанного мира.
- Вы…
- Да, да, да! Я и только я! Тринадцать толстенных книг и ловкая математическая система, объяснившая секрет мироздания. Результат бессонных ночей и напряжения вот этой черепушки! – мужчина обернулся и постучал себя по лбу. Его лицо, украшенное длинным заострённым носом и окладистой седой бородой, было весело и задиристо. Несмотря на почтенный возраст – внезапному собеседнику Николая было не меньше семидесяти лет – голос его звучал энергично и самоуверенно. – Надеюсь, и вы свято верите тому, что написано в «Альмагесте» Птолемея?
- Великий Клавдий Птолемей из Александрии… – юноша привстал в изумлении.
- Ну да, я давно смотрю на ваш мир оттуда, – Птолемей махнул беретом в потолок. – Думал, умру и узнаю всё наверняка. Расскажут. Какой смысл скрывать тайну от того, кто навсегда покинул Землю? Но там недоверие к человечеству неистребимо и растёт век от века. Ничего я не узнал и, кажется, никто никогда не узнает. Так: теории, гипотезы, догадки, фантазии.
- Рассуждения и заблуждения?
- Понимаешь, мою систему можно отвергнуть, создать новую или даже заставить в неё поверить. Десятки умников твердили, что я ошибаюсь, что Клавдий Птолемей, не открыв ничего нового, только собрал чужие открытия вместе и применил ловкий математический фокус, якобы объясняющий движение планет вокруг Земли. Враки! Никаких открытий не было, потому что нельзя открыть то, что скрыто богами! Платон и Аристотель додумались до того, что Земля является центром нашего мира. Вокруг неё движутся Солнце, Луна и все остальные планеты. Неподвижна только хрустальная небесная сфера со звёздами. Красиво, как и всё то, что было потом придумано вами, – старик кивнул в сторону алтаря и вертепа. – Они придумали мир таким, чтобы он был красивым, а я лишь подтвердил их фантазии.
- Разве вы сами не верите, что Земля находится в центре мироздания?
- Верить можно во всё что угодно. Фокус в том, что истина чаще всего далека от веры.
- Но весь мир, все философы и астрономы убеждены в правоте вашего учения.
- И что это доказывает?
Коперник помолчал и продолжал с сомнением:
- Странно. Я убеждаю вас в величии вашего же открытия.
Птолемей развёл руками и, изображая расстройство, поджал губы:
- Скорее, это смешно, юноша. Хотя… – старик вдруг посерьёзнел. – На самом деле, я благодарен тебе за искренность. Только…
- Что?
- Возможно, со временем тебе станет очевидно, что великий Птолемей заблуждался и допустил ошибку. Червь знания точит храм веры. И никто тебя не упрекнёт, потому что храмы тоже нуждаются в ремонте. Другое знание рождает другую веру. А моё дело – по-стариковски взирать на гукающего младенца и мудро не ставить палки в колёса новым первооткрывателям.
- Мне кажется, что настоящие храмы стоят вечно.
- Да брось! – учёный помолчал, собираясь с мыслями, и потом кивнул в сторону Рождественского вертепа. – Ты веришь в эту штуку? Хорошо. Только учти, что начав верить, ты уже ступил на путь разрушения этой веры. Мы – люди, и поэтому никогда не смиримся с понятием незыблемости. Мы противоречим богам, всюду тыкая свои любопытные носы в желании знать прежде, чем верить.
- Но послушайте!..
- Мне пора! – Птолемей встал, надел берет, ещё раз осмотрел зал и, обернувшись к Копернику, перегнулся к нему через спинку скамьи. – Со мной произошло то же самое. Начав построение своей системы движения планет, я тем самым начал её разрушение. Любое начало приближает конец. Мысль рождает сомнение, так же как звук рождает стремление к тишине.
В церкви слышно шуршание, похожее на тревожный звук, сопровождавший появление планеты среди облаков. Но стоило юноше обернуться, как он увидел источник странного звука: грузная служанка в тёмном платье и фартуке подметала пол в зале.
Повернувшись обратно, он понял, что старик-учёный исчез. Николай Коперник поднялся со скамьи, застегнул шубу и пошёл к выходу из церкви.
Городская улица, фасад здания с внушительным и изящным крыльцом.
Карета, запряженная парой лошадей, увешанная багажными тюками, была похожа на мрачный домик, готовый к путешествию из мира счастья в страну неизвестности.
Кружила метель. Преподаватель поэтики и риторики тридцатидвухлетний немец Конрад Цельтис и сорокалетний поляк, математик Варфоломей Липницкий – провожали своего коллегу и друга Войцеха Брудзевского. Вдали стояла группа сколаров, среди них, с кожаной сумкой через плечо, из которой торчали книги и бумаги, топтался Николай Коперник.
Снежная пурга секла лица, сколары кутались в капюшоны, прятали руки под одежду. Чувствовалось, что непогода стонет в унисон общему настроению.
- Вот что я хочу сказать на прощанье. Коллеги и друзья мои, Конрад Цельтис и Липницкий Варфоломей…
Учёные сделали движение в сторону декана.
- Вы – обыкновенные трусы.
- Пан декан!
- Войцех!
- И я трус. Читая лекции, мне всегда хотелось противоречить классикам астрономии. Они – великаны в науке. Только зудело подозрение: наше величие давит на космос. Надо быть карликами, чтобы понять, насколько велик он. Любить его, а не себя. Может быть, истинная любовь – это страх перед тем, кого любишь? Святой страх любви, способность принести себя в жертву… Женщине, своей стране, науке… Это неважно!
Конрад и Варфоломей переглянулись. Прощание превращалось в приговор. Они не понимали, зачем?
- Войцех! Ты столько сделал для университета, что можешь без страха быть великим, – сказал Цельтис. – Литература – тоже космос. И я не смог бы так любить её, если бы не преклонялся перед великими греками и римлянами…
- Дело не в нас. Дело в литературе, математике и астрономии, которым мы служим, – подхватил математик Липницкий.
- Ты ни черта не понял, Варфоломей! И ты тоже, Конрад! – Брудзевский вдруг шагнул к друзьям и по очереди обнял их. – И хвала Всевышнему за это. Вы оба на своём месте. А я бегу из родного Кракова. Потому что пока мною владеет страх, может быть, мне ещё удастся выйти за пределы дозволенного. Прощайте!
Метель свистела всё отчаяннее. Лица друзей-учёных словно рассекала и срезала снежная бритва.
Брудзевский повернулся к сколарам и махнул рукой:
- Пан Коперник!
Коперник отдал приятелям сумку с книгами и бросился к декану.
- Мальчик! Напоследок только один вопрос. О чём ты сейчас думал?
- Ни о чём.
Декан посмотрел на своих друзей.
- Ему плевать на отъезд своего лучшего учителя. И не боится сказать правду, – Брудзевский вдруг погрозил юноше пальцем. – Наверное, будешь истинным учёным. Ибо тебе, мальчик, неведом страх. Когда ты спорил со мной при всех в аудитории, я боялся, что ты мне проиграешь. А ты лез на рожон, отстаивая своё бесстрашие.
Николай отрицательно покачал головой, но сказал нечто странное, как бы противоположное своему жесту:
- Как сказал Экклезиаст: начало мудрости – страх Господень. Только глупцы презирают мудрость и наставление… Вы – великий астроном, пан Брудзевский.
Декан неожиданно улыбнулся.
- Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу, и что в воде ниже земли… Прощай, мальчик!
Он резко повернулся, забрался, подсаживаемый слугой, в карету и с силой захлопнул дверцу. Слуга прыгнул на скамейку к кучеру, хлестнул кнут, лошади дрогнули, задрали головы, дёрнулись и пошли – карета поехала, погружаясь в метель.
Город заносило снегом. Это было жутко и, тем не менее, сказочно красиво.
Николай Коперник остался один, так как преподаватели и друзья-сколары уже ушли. Юноша сделал несколько шагов в ту сторону, где недавно темнела гурьба его приятелей, и увидел брошенную наземь, в белую пену, свою кожаную сумку. Он быстро поднял её, отряхнул от снега и ещё некоторое время стоял, прижав сумку к груди и слушая с закрытыми глазами стон и свист снежной колдуньи.
Анджей Коперник стремглав летел по коридорам Коллегиум Маиус – Краковского Университета. Лестница, поворот, ещё поворот, дверь – и юноша в Сократовой аудитории. Он захлопнул дверь и прижался к ней спиной, словно боялся, что сейчас сюда ворвутся те, кто гнался за ним по лестницам и коридорам.
В аудитории, за столом, обложенный книгами и рукописями, сидел Николай. Увидев брата, он поднялся со стула.
- Опять свара? – младший Коперник явно был недоволен – ещё бы, ему помешали эти дуралеи! Но он быстро взял себя в руки, опустился на стул, придвинул к себе астролябию и переложил бумаги. – Мне кажется, вам надо выпить и помириться.
- Ты что, не понимаешь, насколько это важно? – старший Коперник дрожал от возбуждения и предчувствия настоящей мужской драки. – Номиналисты или реалисты – кто из нас прав и что лежит в основе мира?
- Курица или яйцо?
- Если бы ты не был моим братом, я сам расквасил бы тебе нос. Почему ты всё время в стороне? Или считаешь, что ты выше? Зарылся в книгах и думаешь там наковырять истину? Истина там, где живые люди, а не сухая, как вобла, цифирь. Твоя математика пригодна только для гробовщиков, размеряющих участки на кладбище.
- Заткнись!
- Курица или яйцо! Это ты стал похож на курицу, которая высиживает давно протухшие яйца!
Николай вскочил и в ярости грохнул фолиантом о столешницу.
И именно в этот момент дверь с силой распахнулась, отчего Анджей отлетел на середину аудитории. В зал ворвалась толпа сколаров, возбуждённая и похожая на сошедшего с ума осьминога.
- Вот он! Тащите его сюда! – двое бросились к Анджею, схватили его за руки и прижали к стенке. На Николая никто не обратил внимания.
- Ваши идеи – идеи проклятых номиналистов – кость в горле. Мир – это царство идей о вещах, а не вещей, породивших дикие идеи. Вроде ваших, которым место в сортире, а не в голове!
При этом те, кто считался реалистами – то есть исконными, фанатическими противниками номиналистов – уже драли Анджею волосы и молотили его, как тряпичную куклу. Анджей стойко кряхтел и выворачивался.
- Оставьте его в покое, дуралеи!
Все обернулись. Николай стоял возле стола, держа в руках наперевес медную, тяжёлую астролябию. Драчуны быстро сообразили, что эта штуковина полетит им в голову, если они не отступят.
- Пожалуйста! Психи несчастные! – неожиданно миролюбиво добавил Николай.
Сколары переглянулись.
- Идём отсюда, – скомандовал низенький заводила, с плоским лицом, косыми глазами и маленьким вспотевшим лбом, залепленным дряблыми, похожими на старые тряпки волосами. – Это его брат, математик-астроном. Прибьёт астролябией – и не поморщится.
Толпа драчунов отпустила Анджея, и они, переговариваясь и хлопая друг друга по спинам, как бойцы, одержавшие победу в бою, вытекли из Сократовой аудитории.
Анджей утёр нос и оправил одежду, при этом не спуская глаз с Николая. Тот по-прежнему стоял с астролябией в руках и во взгляде его не было ничего хорошего.
Старший брат долго смотрел на младшего, то улыбался, то морщился – и, наконец, не выдержав, спросил:
- Что?
Пауза.
- Ничего.
Анджей кивнул и быстро вышел из аудитории. Николай двинулся за ним следом, но вдруг, словно опомнившись, захлопнул за братом дверь, вернулся к столу, поставил на него астролябию и схватил перо и бумагу.
1496 год
Городок Гейльсберг ранней осенью был похож на игрушку, к которой шалуну-ребёнку запрещено прикасаться. Ни царапинки, ни трещинки, ни пятнышка! Сентябрьское солнце грелось на тёплых крышах и дремало в чистых оконных стёклах.
Резиденция епископа Вармии Лукаша Ваченроде стала для братьев Коперников уютной ловушкой. Они приехали сюда по приглашению-приказу своего дяди-епископа, не сдав выпускного экзамена в Краковском университете и потому не получив даже степени магистров искусств: начального звания на длинной лестнице высшего образования. Хитрый дядя полностью оплачивал обучение Коперников и играл ими, как солдатиками армии, сражающейся за его карьеру.
Братья понимали, что дядя темнит. Но ждали каждый своего: Анджей – местечка каноника в «бакалейной лавке», Николай – развития интриги, затеянной Лукашем, и возможности, сыграв по чужим правилам, заниматься наукой.
Сейчас они поднимались по широкой мраморной лестнице к кабинету дяди-епископа. Услышав крик за дверью и лай большой собаки, братья остановились и переглянулись. В этот момент дверь распахнулась, из кабинета выскочил толстый напуганный мужчина лет сорока, церковный чин невысокого ранга. Он вытер вспотевшее лицо платком, неуклюже кивнул братьям и покатился вниз по лестнице.
- Значит, мы следующие? – спросил Анджей.
- Не думаю, – Николай отрицательно покачал головой.
Лукаш Ваченроде, пятидесятилетний сухощавый мужчина с недоверчивым лицом игрока и тяжёлым взглядом хозяина, не терпящего возражений, сегодня был, тем не менее, добродушен. Одетый неожиданно в домашний халат и мягкие туфли, он сидел на низкой скамеечке и подкармливал кусочками мяса двух весёлых щенков дога, кувыркающихся у него в ногах и дерущих друг дружку загривки. Чёрная сука-дог лежала у стола и равнодушно наблюдала за щенячей вознёй.
- Ваше преосвященство, – доложил слуга, – племянники здесь.
- Зови, зови! – распорядился Ваченроде и принялся трепать щенков. – Ах, медвежата! Ах, волчата! Куси его, куси ротозея!
Слуга раскрыл дверь и впустил в кабинет Анджея и Николая. Сука подняла голову и заворчала.
- Лежать! – скомандовал епископ. Затем весело посмотрел на Коперников и рассмеялся. – Думали, дядя о вас забыл? Я обещал вашему покойному отцу, своему брату, что его сыновья станут моими сыновьями. И получат отцовскую любовь, какой достойны родные дети.
Он выудил из мешочка ещё мяса и подбросил его щенкам.
- Вот задиры! – и тут же похвалил суку. – Хороший помёт, Химера! Молодчина!
Сука облизнулась, рыкнула и опять легла у стола.
- Я решил назвать её детишек Смок[xiii] и Леон[xiv], – Ваченроде взял щенков за шкирку, поднял и показал Коперникам. – Смок – атакует резко и издалека, как и следует драконам. Леон – медлит и готовится к смертельному прыжку, словно настоящий лев. Хороши?
Анджей развёл руками: ну ещё бы! Николай вежливо кивнул.
Епископ бросил щенков на пол и погрозил пальцем братьям:
- Вижу, вижу, мальчики. Вы полны любви к дяде и сгораете от любопытства – долго ли ещё придётся разыгрывать эту семейную любовь?
- Дядя! – Анджей шагнул в сторону епископа. Сука поднялась и зарычала.
- Место! Сидеть! – крикнул Ваченроде собаке. Она послушно села, не спуская с братьев неподвижных глаз. – Мне не удалось одержать верх в борьбе с этими церковниками. Они оказались не так глупы, как я надеялся. Миклош!
Слуга послушно подошёл к столу, взял бумагу и стал читать:
- Вармийский капитул рассмотрел нижайшее ходатайство епископа Лукаша Ваченроде…
- Дальше!
- …В связи с тем, что Тадеуш из Ольмицы отныне принят на пост каноника…
- Дальше!
- …Капитул не счёл возможным назначить Анджея Коперника или Николая Коперника канониками Вармийской области.
Слуга положил бумагу на стол. Тем временем щенки подбежали к суке, которая принялась вылизывать их и играть с ними, толкая кутят огромной чёрной мордой.
- Идите сюда, мальчики!
Как только Коперники подошли к дяде, он поднялся со скамейки и приобнял их за плечи.
- Вы расстроены?
- Мне почему-то кажется, что вам известно, как нам следует поступить дальше. Капитул победил, но Коперники всё равно в выигрыше, – Николай спокойно смотрел на Ваченроде. – Мы не расстроены, ваше преосвященство.
- А ты стал неплохим логиком, Николай, – дядя сказал это с восхищением и одновременно – с подозрением. – Жаль будет с тобой расставаться.
- Я всегда к вашим услугам. И мой брат тоже.
- Ещё бы, ещё бы!.. Вы продолжите образование в Болонье. Я подготовил письмо ректору Университета, моему верному другу, – епископ крепко потряс братьев за плечи и вдруг с силой оттолкнул их от себя. – У вас два дня на сборы. Деньги получите в день отъезда. Учтите – из Болоньи вы должны вернуться магистрами или бакалаврами.
Братья по очереди поцеловали дяде правую руку и направились к двери.
Чёрная сука тем временем оставила своих щенков и с рычаньем выгрызала из мешочка оставшееся в нём мясо.
- Моя отцовская любовь с вами, мальчики! – Ваченроде перекрестил спины удалявшихся Коперников. Слуга быстро навёл порядок на столе и сделал несколько шагов в сторону не закрытой братьями двери.
Анджей и Николай спускались по мраморной лестнице.
- Я удивляюсь! – зло прошипел старший брат младшему. – Тебе как будто всё равно, кто тебя облизывает. Как этим щенкам Химеры.
- Мы будем щенками до тех пор, пока можем. В Болонье есть шанс подрасти и на прощанье подмигнуть Химере.
- Что?
- Аллегория.
Внезапно Николай остановился и обернулся. Сверху на них смотрел слуга. Только у него была физиономия остроухого оборотня из корчмы, когда-то дразнившего юного сколара.
Слуга скорчил рожу, подмигнул и юркнул за дверь.
Мужской голос читал молитву: «Отче наш» на латинском языке:
Pater noster, qui es in caelis;
sanctificetur nomen tuum;
adveniat regnum tuum;
fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra.
Panem nostrum quotidianum da nobis hodie;
et dimitte nobis debita nostra,
sicut et nos dimittimus debitoribus nostris;
et ne nos inducas in tentationem;
sed libera nos a malo. Amen.
Братья Коперники бродили по узким улицам Болоньи, останавливались у знаменитых высоченных каменных башен, крестились у врат соборов, прятались в тени портиков, скакали по гранитным плитам площади Университета Болоньи. Золотой октябрьский день висел над красно-кирпичным итальянским городом.
4 октября – праздничная дата в Болонье, день поминовения святого Петрония. Коперники зашли в Базилику Сан Петронио и теперь вместе с десятками горожан слушали мессу в честь памяти архиепископа, восстановившего в V веке город, до этого разрушенный варварами. Органная музыка и пение хора словно отрывали от реальности центральную капеллу собора и всех молящихся. Это был торжественный сон среди золота и белых мраморных пластин, изображавших библейские истории и украшавших колонны центрального зала из красного мрамора. Лица прихожан тоже были мраморно-просветлёнными, золотыми от моря свечей и как бы задремавшими под колыбельную органа.
- Очень просто и очень красиво. Итальянцы умеют отмечать праздники даже на развалинах, – Анджей сказал это Николаю вполголоса и затем склонился к благообразному старичку, стоявшему впереди. – Ваш святой отстроил разрушенный варварами город десять веков назад. Так почему вы никак не достроите этот собор в его честь?
- Ere deductus! – старичок ответил скороговоркой и перекрестился.
- Проклятый итальянский, – процедил Анджей.
- Это латынь, – заметил Николай. – Просит говорить тише.
Орган и хор зазвучали крещендо. Церковные служки распахнули узорчатые чугунно-латунные врата, закрывавшие алтарь с серебряным реликварием, где хранилась глава святого Петрония. Прихожане двинулись в сторону алтаря, Коперники тоже пошли, увлекаемые толпой. Благообразный старичок шёл впереди, шептал молитву и торжественно крестился.
Вечером братья забрели на Болонские холмы, круглыми золотисто-изумрудными плечами подпиравшие город с запада. Сейчас Анджей и Николай сидели на косогоре и смотрели вниз, в сторону кирпичной крепостной стены, над которой поднимались крыши, башни и церковные купола Болоньи.
- Ты опять о чём-то думаешь, – Анджей растянулся на траве и закинул руки за голову. – Небо везде разное. Люди тоже. А ты всегда одинаков. Или ты не человек, Николай?
- Небо одно и то же, Анджей. Люди тоже одинаковы. Просто ты не видишь главного.
- Да?
- Я перестал верить тому, что вижу и слышу. Меня не устраивает, как люди смотрят на это небо, что они говорят о себе, живущих под этим небом, и чего они требуют от солнца и звёзд, якобы складывающих людские судьбы по тем законам, которые придумали сами люди. Иногда мне кажется, что мы не хотим знать главного, потому что незнание делает нас похожими друг на друга. Превращает в жертв кораблекрушения, верящих, что необитаемый остров, куда они попали, – обитаем и что это не гибель, а спасение. И, значит, укрепляет нас, многомиллионную толпу, точно армию, попавшую в капкан, но смотрящую в рот своему полководцу, который талдычит, что мы на пороге победы. Мне хотелось бы остаться среди этой слепой армии, но кто-то выталкивает меня прочь. И я узнаю то, что не следует знать.
- Например? – Анджей лёг на бок и приготовился слушать Николая, как ребёнок – любимого сказочника.
Сгоревшее солнце опускалось за холмы. Лицо младшего Коперника темнело, потому что он сидел спиной к закату, но глаза горели всё ярче и ярче.
- Нам очевидно, что Солнце каждый день уходит на западе и встаёт на востоке. Далее следует простой вывод о зависимости небесных тел друг от друга. Земля прячет Солнце и вновь его освобождает. Иначе говоря, мы считаем Землю центром мира, вокруг которого вращается Солнце и другие планеты. Будь иначе, Земля пряталась бы за Солнце вместе с ними! Но возможно как одно, так и другое. Ведь и в церкви либо мы несём свечу вокруг иконы, либо икону несут вокруг нас – и от этого движения ничего не меняется. Свет движется вокруг иконы – вот закон и вот в чём смысл. Несколько лет мне пришлось потратить на математическое доказательство того, что, скорее всего, Земля летит вокруг Солнца, а не наоборот. Птолемей и десятки других великих древних математиков и астрономов выстроили доказательство обратного движения – Солнца вокруг Земли. За ними миллионная армия последователей и тысячи лет иллюзии. А мне только двадцать три года! Мне страшно, когда я думаю, что осмеливаюсь два десятка лет выставлять против десятков столетий. Но я не могу убить в себе главного – сомнения в том, что небо и мы под его крылом смотрим друг на друга ничего не видящими глазами.
Николай посмотрел на своего старшего брата. Тот сладко спал, свернувшись калачиком и подложив руки под голову.
Поздней ночью по улицам Гейльсберга ехали две кареты. Лил дождь, лошади разбрызгивали воду и грязь, гремели колёса, дома нависали над булыжной мостовой мрачными скалами. Кареты свернули к резиденции епископа Вармии Лукаша Ваченроде, проехали по широкой аллее, усаженной высокими платанами, и остановились у парадного входа. Но пассажиры вылезать наружу не торопились. Неподвижные кареты, скульптурно застывшие лошади, осенняя темнота и стена дождя словно остановили время. Наконец, открылись парадные двери резиденции, в янтарном световом проёме стоял слуга, ожидая гостей. Кареты покачнулись, там, внутри зашевелились фигуры, послышался кашель, короткий смешок и глухое, ворчливое бормотанье.
В большой спальне епископа, наполненной тёплым и уютным свечным подсветом, на толстом широком ковре у стены лежали дог Химера и два её годовалых щенка, Смок и Леон – уже подросшие и внушительных размеров псы. Собаки насторожились, сели и повернули головы в сторону двери. Лукаш Ваченроде, в спальном халате и ночном колпаке, бледный и плохо выбритый, лежавший в постели на высоких подушках, приоткрыл глаза и подтянул одеяло повыше. Щёлкнул дверной замок, массивно стукнуло дверное полотно.
- Члены капитула прибыли по вашей просьбе, ваше преосвященство.
Голос слуги как будто окончательно разбудил епископа. Лукаш поморщился, кивнул, вынул из-под одеяла пожелтевшую руку и тихо сказал:
- Пусть войдут.
Слуга обернулся к раскрытой двери и объявил о желании епископа:
- Его преосвященство ждёт вас!
В спальню один за другим вошли шесть церковных сановников.
- Господа препозит… Архидиакон… Схоластик… Кантор… Кустод… Канцлер…
Члены капитула, представленные слугой, по очереди, с поклоном и крестясь на висевшее на стене распятие и стоявшую под ним на деревянной подставке статуэтку Девы Марии в свечном окружении, вошли в спальню. Как только они расположились на почтительном отдалении от постели епископа, Лукаш осенил себя крестным знамением и заговорил слабым, но не терпящим возражений голосом:
- Благодарю всех членов капитула за визит к постели больного. Несмотря на хворь епископа Вармийской области, вы разумно не стали назначать на его место капитульного викария, которой мог бы временно управлять епархией. Это гуманно и милосердно…
- Скорее, разумно, – перехватил инициативу глава делегации – препозит, невысокий пожилой бородач с подвижным и недоверчивым лицом. – Епархиальные дела сложны, и мы посчитали, что логичнее дождаться выздоровления вашего преосвященства, чем искать неопытного викария.
Церковники загудели и закивали головами.
- Нас укрепляла вера в крепость вашего здоровья! – сказал архидиакон.
- И надежда на Господа нашего, сына Его Иисуса Христа и величие Святого Духа! – скороговоркой подхватили все остальные.
- Да укроет всех страждущих милосердная Царица Небесная… Царица Небесная… Царица Небесная… – члены капитула величаво крестились и кланялись в сторону настенного распятия и Девы Марии.
Лукаш Ваченроде тоже перекрестился и повёл речь дальше, настойчиво и безапелляционно:
- Решения, тем не менее, следует принимать нам, ибо мы отвечаем перед силами небесными за благополучие на бренной земле. Никому из нас не известен положенный нам предел. Время нельзя обмануть или опередить. Но с ним можно вести переговоры.
- Если ваше преосвященство считает, что самое время говорить правду – так тому и быть. Только о чём, всё-таки, идёт речь? – препозит не отрывал взгляда от больного.
- О правде, – епископ ободряюще улыбнулся. – Мне необходимо открыть членам капитула правду. Если вы готовы, то дело за малым. Я – болен и, кажется, серьёзно болен. Капитулу следует знать подробности. Болезнь – болезнью, но она не отменяет благополучие вверенной нам Вармийской епархии. Сейчас важно не упустить время…
Лукаш закашлялся. К постели быстро подошёл слуга с медным стаканом, напоил хозяина, затем утёр ему губы платком и подбил подушки. Епископ благодарно вздохнул и взмахом руки отпустил слугу.
- …Не упустить время и поступить в интересах правды, – сказал он, откашлявшись.
- Капитул готов смиренно выслушать ваше преосвященство, – препозит вёл диалог, поддерживая рассудительный тон епископа.
- Благодарю вас! – Лукаш посмотрел в затемнённый угол спальни. – Думаю, что подробности болезни лучше всего изложит доктор Блажиевский, бакалавр университета Падуи, мой верный друг и врачеватель.
Из угла выступил полный мужчина в золочёном камзоле с белоснежными манжетами и белоснежным накладным воротником, маленькими очками на толстом и круглом лице, с длинными чёрными волосами, прикрывающими уши и спадающими на плечи. В руке он держал бумагу, которую, очевидно, собирался зачитать вслух.
- Подробности всегда подозрительны, – препозит переглянулся с другими чинами капитула. – Чем их больше, тем труднее дотянуться до правды.
- Чушь! – резко сказал епископ. Церковники вздрогнули. Но Лукаш тут же болезненно поморщился и возложил руку себе на грудь, как бы указывая на эпицентр своего нездоровья. – Я считаю своим долгом откровенно известить всех вас о серьёзности моей болезни и не смею скрывать подробности.
Все шесть членов капитула поклонились. Лукаш закрыл глаза и отдал распоряжение доктору:
- Coeptum, medicus![xv]
Доктор расправил плечи, поднял бумагу к лицу и стал читать вслух на латыни:
- Diagnosis plena. Prima. De corpore humano. Manus et pedes membra de corpore humano sunt. Manus membra superior sunt, pedes membra inferiora. Truncus et caput partes in corpore humano sunt. Caput in duas partes dividitur – partem cerebralem et partem facialem. Pars cerebralis frontem, occiput, verticem et tempora continet. Pars facialis labia, nasum, palpebras, buccas et mentum continet…
Доктор продолжал читать бумагу, а тем временем один из церковников шепнул другому:
- К чему эта лекция по анатомии?
- Его преосвященство хочет правды.
Неожиданно препозит громким голосом прервал выступление доктора:
- Ваше преосвященство! Если речь идёт о скорейшем принятии решения, хотелось бы краткости и точности.
Доктор взглянул на епископа. Тот кивнул.
- Diagnosis ex juvantibus, – бакалавр медицины выпрямился ещё больше и обвёл всех значительным взглядом. – Angina pectoris.
- Что он сказал? – переспросил один из чинов капитула у другого.
- Angina pectoris, – повторил тот, у кого спрашивали, и перевёл. – Грудная жаба.
Препозит посмотрел на кустода, тот подошёл к доктору, взял у него из рук бумагу и передал препозиту. Бородатый церковник бегло просмотрел документ и обратился к епископу:
- Заболевание тревожное. Капитулу следует принять какие-то важные решения в связи с этим событием?
- Именно. Необходимо срочно вернуться к обсуждению кандидатуры каноника Фрауенбурга. Перед смертью моего брата Николауса Коперника я дал ему обещание, что его сыновья – Анджей и Николай – будут находиться под моим покровительством. Мальчики практически станут моими сыновьями. После трёхлетнего обучения в Краковском университете я отправил их в Болонью для получения степени доктора юриспруденции. Сейчас я ходатайствую перед капитулом о назначении одного из братьев каноником диоцеза Фрауенбурга. Болезнь и дальнейшая неизвестность торопят меня с этой просьбой.
- Но в диоцезе нет вакантного места для нового каноника.
Епископ зашёлся в тяжёлом кашле. Слуга вновь кинулся к постели с питьём и помог хозяину оправиться. Члены капитула терпеливо ждали.
- Его следует создать. Устав капитула гласит, что сейчас вы без моего участия имеете право назначить каноника по своему выбору. Мы не будем противоречить закону, мы даже поддержим закон акцией милосердия.
Препозит ещё раз просмотрел медицинскую бумагу, словно считывал с неё какие-то тайные знаки. Переспросил больного:
- Ваше преосвященство настаивает на милосердии?
- У меня нет иного выбора. Вы видите, что болезнь прогрессирует. Мне не хотелось бы отступать от слова, данного покойному брату.
Препозит мягко улыбнулся и вернул бумагу доктору.
- Вверяем здоровье его преосвященства науке. Не смеем предаваться сомнениям. Всё ясно. В ближайшее время капитул примет подходящее решение.
Церковники поклонились Лукашу и чинно покинули спальню. Слуга прикрыл за ними двери.
- Надеюсь на вашу мудрость и доброту, – епископ сказал это дверям, причём, с явным неудовольствием. Потом сбросил одеяло, сдёрнул с головы ночной колпак, вскочил с постели и прошёлся по комнате. – Иногда ради хорошей болезни требуется недюжинное здоровье.
Химера, Смок и Леон следили за своим хозяином. Он заметил собачьи взгляды, присел возле псов и погладил им холки:
- Одной заботой меньше, ребята. Non curator, qui curat.[xvi]
В это время слуга подал бакалавру небольшой кошелёк, и тот быстро спрятал его во внутреннем кармане камзола.
Под распятием и вокруг статуэтки Девы Марии горели свечи.
- Вас ждёт карета, – голос слуги выразил благодарность и почтительность.
- Всегда к услугам его преосвященства, – голос доктора поставил точку в разговоре. Щёлкнули его каблуки, стукнуло полотно двери. Язычки свечей колыхнулись и вновь вернулись на место.
Распятие и статуэтка в свечном подсвете смотрели умиротворённо и дружелюбно.
Гейльсбергский собор был полон. Вармийский клир отстаивал службу, приуроченную к торжественному событию: присвоению студенту Болонского университета Николаю Копернику титула каноника. Текла утренняя литургия, горели восковые свечи, пел церковный хор и дымили кадильницы.
Однако вместо звукоряда службы пространство заполняли детские голоса – те самые, которые звучали во время сна Николая и явления ему картины Брейгеля «Игры детей».
А голос молодого астронома, словно рассуждая сам с собой, пересказывал отрывок из Экклезиаста:
- Ни от какой я радости не удерживал сердце:
Ибо ликовало мое сердце из-за моих трудов, -
Ведь была мне вся эта доля из-за моих трудов!
Но оглянулся я на дела, что сделали мои руки,
И на труды, над чем я трудился, -
И вот, всё – тщета и ловля ветра,
И нет в том пользы под солнцем!
И я оглянулся – посмотреть на мудрость, на безумье и глупость, -
Ибо что может тот, кто следует царю? То, что делали раньше!
И увидел я, что полезнее мудрость, чем глупость,
Как полезнее свет, чем тьма:
У мудрого есть глаза, а глупый бродит во тьме, -
Но и то я узнал, что единая участь постигнет их всех.
После службы в соборе капитул двинулся в сторону резиденции епископа. Ярко расцвеченная колонна церковников и чиновников капитула растянулась по дороге, вьющейся среди холмов в сторону Гейльсбергского замка Лукаша Ваченроде. Сверху процессия, озарённая мягким осенним солнцем и украшенная тенями от вязов, толпящихся вдоль дороги, выглядела мирным и дружелюбным шествием. Вдоль колонны носился пёс, который когда-то лежал рядом с поверженным пикинером, а потом выл испуганно на опускавшуюся с небес планету.
И всё также звучали детские беззаботные голоса и рассудительная речь Николая Коперника:
- И возненавидел я жизнь,
Ибо злом показалось мне дело, что делается под солнцем,
Ибо всё – тщета и ловля ветра.
И возненавидел я сам весь труд, над чем я трудился под солнцем,
Потому что оставлю его человеку, что будет после,
И кто знает, мудрый ли он будет или глупый, -
А будет владеть моими трудами,
Над чем я трудился, явив себя мудрым под солнцем:
Это тоже – тщета.
И обратил я к отчаянью сердце
Из-за всего труда, над чем я трудился под солнцем, -
Ибо был человек, чей труд был мудрым, умелым, успешным, -
А отдаст свою долю тому, кто над ней не трудился, -
Это – тоже тщета и большое зло.
На каменных широких ступенях, перед открытыми настежь дверьми резиденции, стояли епископ Лукаш Ваченроде в фиолетовой сутане и высокой митре с бриллиантовым крестом, Николай Коперник в коричневой рясе монаха, и облачённые в шёлковые сутаны препозит, архидиакон, схоластик, кантор, кустод и канцлер.
- Вот твоя первая церемония в роли каноника, дорогой племянник, – Лукаш Ваченроде похлопал Николая по плечу. – Улыбайся гостям и знай, что большинство из них явились на этот пир не ради тебя, а ради своей карьеры.
Церковные чины поднимались по ступеням, кланялись епископу, правлению капитула и новому канонику, после чего проходили в двери. И опять звучали голоса детей и вёл свой рассказ Николай Коперник:
- Что же остается человеку
За его труды и томление сердца,
Над чем он трудится под солнцем?
Ибо все его дни – печали, и заботы его – это скорби,
Даже ночью нет сердцу покоя,
Даже это – тоже тщета.
Нет человеку блага, кроме как есть и пить -
Чтобы было ему хорошо от его труда;
И, однако, я увидел, что и это дано от бога,
Ибо кто, и поевши, узнает вкус без него?
Площадка перед дверьми опустела. Теперь можно было войти в резиденцию и оказаться в тёмном коридоре, ведущем вглубь здания:
- Ибо тому, кто благ для него,
Даёт он мудрость, и знанье, и радость,
А тому, кто согрешает,
Дает он заботу: копить и сбирать,
Чтобы отдать тому, кто благ для бога, -
Это тоже тщета и ловля ветра.
Перед входом в резиденцию, на верхней площадке лестницы уже сидели три дога: Химера, Смок и Леон. Собаки смотрели на одинокого пса, жавшегося к земле в нескольких метрах от парадного входа в резиденцию. Внезапно два дога сорвались с места и, страшно рыча и взвизгивая, набросились на беззащитную дворнягу. Они вцепились в неё, стараясь разорвать на куски.
Но третий дог, Леон, неожиданно бросился на защиту ободранного пса. Ему удалось отогнать прочь Химеру и Смока, собаки отскочили назад к ступеням лестницы и хищно выгнули спины. С их оскаленных морд капала слюна, а из глоток вырывался голодный хрип. Леон сидел над скорчившейся окровавленной дворнягой, он был готов к новой драке и со злобой смотрел на своих жестоких сородичей.
Был вечер и был туман. Анджей и Николай Коперники медленно шли по грунтовой дороге, спускающейся с холма, на котором стоял дворец-резиденция епископа Лукаша Ваченроде. Братья кутались в отороченные мехом камзолы и толстые плащи, сырой и туманный воздух пробирал до костей. Следом за молодыми людьми, в отдалении, ползла карета.
Две мужские тёмные фигуры, чёрный куб кареты с горевшими на крыше дорожными фонарями, сизый кисель тумана, в котором плыла карета и идущие по дороге люди – в этом было мало радости, а больше уныния и тревоги.
Братья остановились.
- Странное чувство, – Анджей огляделся. – Идём из ниоткуда в никуда. Ничего не видно.
- Да, – Николай поёжился. Анджей рассмеялся и стал кружиться, размахивая руками:
- Эгей!.. Эге-гей!.. – он осмотрелся. – Ни одной души. Никого.
- Давай прощаться.
- Всё-таки я предлагаю выпить.
- Ты что-то хотел сказать?
Старший брат вынул из-под плаща небольшую кожаную флягу, отвинтил крышку и поднял флягу вверх:
- За каноника города Фрауенбург. За Николая Коперника.
Анджей выпил и протянул флягу Николаю. Николай тоже выпил, потом вернул флягу брату. Тот пил долго, до конца, после чего вышвырнул посудину в туман.
Николай дождался, пока фляга стукнет о землю, и спросил:
- Ну?
- Признайся: ты знал, что дядя добьётся от капитула места каноника?
- Знать не знал, но предполагал. Как только епископ потребовал нашего возвращенья из Болоньи. Я не слишком верил в его болезнь, но и не допускал мысли, что это придумано только ради выборов нового каноника. Наверняка, тут всё сложнее. Пан Ваченроде любит тонкий расчёт.
Анджей хлопнул брата по плечу.
- Как и ты, любезный братец. Семейная традиция.
Коперники помолчали. Туман густел, фигуры мужчин всё больше расплывались в сизом мареве.
- Анджей! Чего ты боишься? Я знаю не больше твоего и…
- Подожди! – старший брат обошёл вокруг Николая, словно выбирал на его теле место для удара. – Ты получил место каноника, а мне предложили остаться ни с чем. А потом, возможно, вернуться в Болонью, корпеть дальше на лекциях, мозолить зад в библиотеках, лизать ботинки всем этим магистрам и бакалаврам, пока не получу диплом юриста. Значит… Значит, дядюшка Лукаш выбрал тебя на роль своего преемника, а мне предложил потратить ещё несколько лет на то, что мне не нужно и чего я если и добьюсь, то лет через десять-двадцать. Это такой подарок для одного из нас и ссылка для другого? С глаз долой, из сердца вон?
Николай понял, что брат обижен, и надо объяснить ему, что они в равной ситуации, поскольку являются жертвами одной интриги. Нет проигравшего и выигравшего, есть только пешки на чужой шахматной доске.
- Будь внимателен, брат, – младший Коперник говорил так, как будто читал важную лекцию. – Нами играют. Это политика, не наука или искусство, а бескровная война под видом дружеского пира. На столе масса угощений и напитков, часть из которых отравлены. Кому-то суждено отведать яда, а кому-то выйти из-за стола целым и невредимым. Епископ знает меню – или надеется, что знает – и незаметно подсказывает нам, где безопасное блюдо.
- Что ты мелешь? Какая война? Какой яд?
- Вармийский капитул – сложная организация. Дяде нужны сторонники, а не просто родственники, увенчанные громкими титулами. Условно говоря, каноник будет иметь право заходить на кухню и проверять, какую пищу готовят повара.
- Так если каноников двое, то и глаз в два раза больше…
- Тут иная хитрость. Я думаю, что дядя разделил нас, чтобы просто отвлечь от нас внимание. Видимо, кому-то стало любопытно, что братья Коперники всё время вместе. Опасная семейка, во главе с дядей-епископом, понимаешь? Теперь целое распадётся на части, и наблюдать за ними станет сложнее. Ты останешься дожидаться канониката во Фрауенбурге, я должен вернуться в Болонью и получать диплом юриста, а Лукаш Ваченроде останется в своей резиденции в Гейльсберге. Опасной семейки больше нет. Каноник Николай Коперник – в такой ситуации это больше похоже на прощальный флажок на башне, чем на бомбарду в бойнице. Пока. Уверен, что ты также станешь каноником, но в менее опасной ситуации. Я – маленькая бомбочка под столом пирующих. Чтобы думали не только о еде, но и о своём здоровье.
- Зачем такие сложности? Не понимаю!
- Почитай труд Аристотеля «Политика». Разберёшься в сложностях, поймёшь, что многое проще, чем мы себе воображаем.
- Тогда почему дядя так всё запутывает?
- Возможно, ему это выгодно.
- Зачем?
- Не знаю. Меня не интересуют его цели. Я выбрал для себя кое-что другое. Но пока готов играть по его правилам, если они не противоречат правилам моим.
- Тоже политика? Вычитал у Аристотеля?
- Нет. У меня к древним свои вопросы. Меня занимает другая механика. Если древние не знали ответов, это ещё не значит, что ответов не существует. Они есть. Просто вопросы ставились неверно.
Анджей обернулся и махнул рукой. Карета с фонариками тронулась с места, подбираясь к братьям, словно призрак с горящими глазами.
- Тебе не страшно, Николай?
- Чего, Анджей?
- Что всё будет не так, как ты задумал?
Николай обнял брата и пошёл навстречу карете. Анджей поднял руки и опять закружился на месте.
- Эге-гей!.. Эге-гей!.. – крикнул он в туман. Потом несколько раз свистнул, отмахнулся обеими руками, словно отгоняя туманную стену прочь, и громко рассмеялся.
Красивые мужские руки с очень ловкими, длинными пальцами подняли с чёрной бархатной подушечки золотое колье с алмазными капельками-вставками и аккуратно закрепили его на розовой женской шейке. Молодая синьора в серебристом платье с элегантным трапециевидным декольте, теперь прикрытым колье, несколько раз повернулась, рассматривая себя в высоком настенном зеркале.
- Вы искусный ювелир, синьор Франчо. Это колье слишком красиво, чтобы платить за него столь малую цену.
- Я – художник, синьора, – высокий и стройный сорокалетний хозяин студии-мастерской изобразил на породистом лице сожаление, переходившее в покорность. – Нет ничего дороже красоты мира и вашей красоты. Всё остальное – скудные приёмы рисовальщика.
Синьора подошла к станку, за которым в заляпанном красками рабочем халате и берете работал кистью двадцатитрёхлетний Николай Коперник.
- А вы? – она весело обратилась к незнакомому ей студийцу, скорее всего, иностранцу, рассматривающему её с откровенным мужским восхищением. – Согласны с учителем?
- Absolute[xvii], – Коперник низко склонился, отчего подол халата складками улёгся на деревянный пол.
- Vere[xviii], – модница одобрительно улыбнулась. – Bellus[xix], – добавила она вполголоса, после чего направилась к дверям. И перед уходом сообщила звонким голосом:
- К полудню слуга принесёт вам деньги за колье, синьор Райболини!
Художник поклонился. Дверь за модницей закрылась. Франческо Райболини посмотрел на Коперника и сказал:
- Синьора Лукреция достойна преклонения. Красивое лицо, красивая фигура, красивые слова. Но где-то там обязательно есть трещинка, откуда на коленопреклонённых сочится ложь. Что скажет синьор Коперник?
- Красота имеет право быть немножко грешной.
- Мой ученик говорит, как видавший виды сладострастник.
- Мне кажется, учителю не стоит унижать ученика.
Райболини оживился. Ему нравились споры с этим умным иностранцем.
- Это не унижение. Это истина, – повысил голос художник. – Она так же далека от унижения, как красота от правды.
Коперник внимательно посмотрел на своего учителя, и по его взгляду было ясно, что он не отступит.
- Странно. Значит, великие полотна с библейскими сюжетами тем менее правдивы, чем они красивее?
- Чаще всего, так. Распятие Христа или усекновение главы Иоанна-крестителя на самом деле более отвратительны, нежели живописны. Кровь, страдание, мёртвые тела – вряд ли это было столь привлекательно.
- Но вы сами ставили в пример Эрколе де Роберти или Франческо Франча, когда объясняли мне, как кисть художника, используя законы гармонии и построения пространства, направляет нашу мысль к замыслам Творца.
- В том-то и дело, что к замыслам, а не к воплощению, – мастер пожал плечами. – И потом, законы, параметры, соотношения и приёмы – это ремесло. Для истинного воплощения необходимо откровение. Вот тут и начинаются проблемы. Как ювелир, я могу создать колье, которое украсит обнажённую шею великолепной Лукреции. Но как украсить её душу, мне неведомо. Ремесло уводит меня от откровения, то есть сбивает на пути к душе. И значит, истина становится мне неподвластна. Творец знает, зачем сокрыл от нас истину. Ювелирные боры и бокорезы, кисти и краски – выданы нам, как костыли для безногих или щупы для безглазых. Обрабатывая алмаз для колье или создавая картину, мы всего лишь подменяем истину доходным ремеслом.
- Мне кажется, речь идёт о других подменах.
- Именно?
- Вы художник, учитель. Воображение служит вам заменой истины.
Мастер отошёл к своему рабочему станку, некоторое время перебирал эскизы, но было видно, что его задели слова ученика. И художник ищет аргументы для продолжения спора.
- Истина, истина, – Райболини поморщился. – Ну да, в молодости все мечтают добиться истины. А позже понимают, что это не так безопасно. Не лучше ли вообразить мир счастливым, чем жить, ослеплёнными его несовершенством?
- Что есть несовершенство?
- Убеждение, что ошибка – это путь к истине.
- Лишь достигнув цели, я пойму, в конце концов, в чём я ошибался. Возможно, когда стал студентом в Кракове. Возможно, когда приехал продолжать ученье в Болонью. Возможно, когда решил брать у вас уроки живописи. Скорее всего, я не философ, не правовед и не художник. Но занимаясь философией, правом и рисованием, мне очевидней моя цель.
- Какая же?
Николай опустил глаза в пол. Райболини молча ждал, когда ученик преодолеет сомнение и решится открыть свою тайну. Но Коперник неожиданно отложил кисти, снял берет и стал выпутываться из халата. Он не торопился, но было заметно, что уже решил, что для него разговор окончен.
Итальянец подошёл к Копернику и мягко сказал:
- Ты – интересный малый. Меня подкупает твоё умение мыслить, когда ты занимаешься делом. Только…
- Да? – Коперник сказал это так, словно ничего не произошло.
- Моя мама – простая женщина. Из деревни на юге Сицилии. Неграмотная, не умеет ни читать, ни писать. Но когда она молится, всегда добавляет к словам молитвы окончание «ус», как будто говорит на латыни. Однажды я ей сказал: «Мама, перестаньте коверкать язык. Всё равно вас никто не понимает». Она ткнула пальцем вверх и спокойно ответила: «Он – понимает». Я хотел сказать…
- Я догадался, маэстро Франчо. Нам не хватает веры в ту истину, которая открылась вашей маме. Но мне по-прежнему хочется верить, что даже ошибки ведут к небесам, а не в подземелье.
Он аккуратно повесил берет и халат на рогатую вешалку в нише у двери.
- У меня есть идея новой картины. Или этюда. Вы позволите обсудить её с вами на следующем занятии?
Райболини кивнул:
- Конечно, синьор Коперник. А как дела с вашим автопортретом? Это была удачная попытка.
- Смотрите.
Художник обошёл станок и увидел полотно, над которым работал его ученик. Холст был замазан красками, мазки легли размашисто и жирно, чтобы скрыть работу.
- Зачем же вы это сделали? – воскликнул мастер. – Я не понимаю!
Николай Коперник указал пальцем вверх: Он понимает! Потом вежливо поклонился и вышел из мастерской на улицу.
Тихая прозрачная ночь была удобна для астрономических наблюдений. Среди звёзд висел серебристый шар Луны – полнолуние, крыши домов и башен Болоньи светились в темноте молочно-карамельными многоугольниками и конусами.
Николай Коперник в тёплом камзоле с высоким воротником расположился на широком каменном балконе. В щели гранитного пола был закреплён трикетрум: прибор, состоящий из вертикального двухметрового стержня из дерева с нанесёнными на него делениями и прикреплённых к нему двух планок на шарнире – в целом конструкция представляла собой большой треугольник, у которого двигались две стороны-планки, а основание оставалось неподвижным. Таким образом можно было следить за перемещением небесных тел и замерять его.
Сегодняшнюю ночь Коперник решил использовать для наблюдений за спутником Земли. Николай то прицеливался на Луну с помощью трикетрума, то переходил к маленькому столику, на котором стояла небольшая свеча и лежали листы с записями. В круглой чернильнице торчало перо, которое он время от времени выхватывал, чтобы вписать результат измерений. Движения молодого человека были скупыми и быстрыми. К прибору – к столу – к бумаге, опять за прибор – потом к столу – и вновь стремительная запись.
Звенели цикады, негромко стучали по граниту каблуки, шуршала бумага. Язычок свечи почти не дрожал, Луна и звёзды молчали, словно заговорщики, благоволившие наблюдателю.
Внезапно на улице вскипел шум. Николай сначала не обратил на него внимания, но потом всё-таки подошёл к балюстраде и посмотрел вниз. По булыжной мостовой бежали люди с факелами, вёдрами, баграми и топорами. Женщины взвизгивали, мужчины ругались, хлопали двери, гремело железо и стучало дерево.
- Что такое? – Коперник крикнул очень громко.
- Огонь! Два дома уже сгорели! – люди бежали и осыпали бранью неповоротливых. – В сторону, раззява! Тащите вёдра и тряпки! Не вой, чучело! Быстрей поворачивайся! Скорее!..
Отсюда, с удобной вышины, было видно, как в северной части города разгорался пожар.
- Райболини! – пробормотал Николай. Потом спешно начал собирать со стола бумаги, но тут же бросил это дело, отшвырнул перо, затушил свечу и кинулся внутрь дома.
Художник Франческо Райболини с отсутствующим выражением лица сидел на ящике. Замшевая куртка его была грязна и изорвана, лоб, нос и щёки перепачканы золой и кровью, вокруг ящика горами лежали картины в рамах, эскизы, стояли и валялись обломки скульптур. Мужчина смотрел на пожар, но мыслями был далеко отсюда.
Тенями мелькали люди, гудел огонь, звенело стекло. Кричали те, кто пытались вытащить из мастерской уцелевшие картины и статуи. Над художником склонился запыхавшийся Николай Коперник. Не зная, что сказать, он сочувственно тронул Райболини за плечо. Тот поднял взгляд и, узнав ученика, похлопал его по руке:
- Урока не будет.
- Да, синьор. Я пришёл помочь вам.
Художник кивнул и перевёл взгляд на пожар. Он что-то хотел сказать, но передумал, и его лицо опять стало философски-отсутствующим.
Николай осторожно убрал руку с плеча, стянул с себя верхнюю, стёганую рубашку камзола, швырнул её в ворох картин и эскизов и побежал к мастерской. У самого порога он намотал на лицо тряпку, вылил на себя воду из стоявшего тут же ведра и шагнул внутрь.
Дальше были беготня по горевшей мастерской, вытаскивание на воздух вещей, крики и перебранка с другими мужчинами, пытавшимися одолеть огненный кошмар. Несколько раз Коперник выскакивал на улицу и передавал подбегавшим людям спасённые инструменты, книги, домашнюю утварь.
Оказавшись в очередной раз на свежем воздухе, он свалил на брусчатку кучу одежды, вынесенной из огня, сорвал с лица тряпку и ухватился за протянутое ему ведро с водой. Пил жадно, но, разглядев лицо того, кто подал ему воду, уронил ведро и выпрямился.
Перед ним стоял старый знакомый, рогатый и остроухий шутник из краковской корчмы. Рогач улыбался во весь рот, но красные глаза у него были серьёзны.
- Я вижу, ты не рад встрече? – не то спросил, не то изумился остроухий.
- Что тебе надо?
- А ты не догадываешься?
Николай разозлился:
- Мы что, так и будем душить друг друга вопросами?
Рогач хохотнул и ткнул в Николая пальцем – сам переспрашиваешь, не так ли?
- Ладно, ладно, – успокоил он молодого человека. – Шесть лет назад я предупредил тебя, что однажды пробьёт час расплаты. Блажен тот, кто успеет сделать то, что наметил.
- Я поступаю так, как считаю нужным.
- Тебе не хватает страсти, любезный приятель. Игра не любит холодной, рыбьей крови. Пора встряхнуться. С чего начнём? Азарт, катастрофа, предательство, искушение?
- Уйди, рогатое отродье!
- И не подумаю. Мы же договорились действовать сообща. Чёртов проказник и записной святоша. Если мы хотим совершить чудо, то не стоит бояться ошибок. Истина любит тех, кто готов иногда проигрывать ради будущей победы. Готов не изображать, а воображать. Просто не надо весёлое «иногда» превращать в тоскливое «всегда».
- Если ты появишься ещё раз, мы схватимся с тобой не на шутку!
- Вот так! Наконец-то! Глаз загорелся, кровь ударила в голову! – остроухий выкатил глаза, раскрылетил ноздри и зашипел, словно раздувал костёр. – Проснись, Николай-святоша! Твои сны не достойны твоего воображения!
Коперник ухватил болтуна за грудки, притянул его к себе и закричал в ярости:
- Всё будет так, как я задумал! Запомни это и не смей лезть мне под ноги! Я совершу столько ошибок, сколько захочу. Пошёл прочь, образина!
Николай отпихнул рогача и бросился к дверям мастерской.
Но как только он скрылся внутри, раздался оглушительный треск, рухнули балки перекрытия, в проёме двери полыхнул огонь и оттуда повалил белесый дым, в котором парили хлопья золы, кружили облака пепла и бились пласты мусора.
Заорали мужчины, заголосили женщины. Люди, словно испуганные тараканы, кинулись врассыпную.
В огромной спальне, на широкой и богатой кровати, под шёлковым балдахином, среди шикарного белоснежного белья лежал Николай Коперник. Его обнажённое тело было наполовину укрыто пышным одеялом. Он спал, уткнувшись лицом в подушки.
Неожиданно молодой человек вздрогнул и разлепил глаза. Застонал от боли и перевернулся на спину. Ожог на правой скуле был покрыт белесой мазью, одна рука забинтована. Николай приподнял эту руку, рассмотрел её, поморщился и повернул голову в сторону.
У столика с высоким зеркальным трельяжем, окружённым горевшими свечами, сидела Лукреция. На красавице был полупрозрачный пеньюар, пышные тёмные волосы, вьющиеся кольцами, потоками спадали на оголённые плечи. Она медленно расчёсывала кудри костяным гребнем и, улыбаясь, разглядывала Коперника.
- Мне непонятно, синьора…
Лукреция приложила к губам гребень. Николай послушно замолчал.
- Был пожар. Мои слуги подобрали вас у мастерской Райболини, – девушка опять принялась расчёсывать волосы. – Вы спасали его картины и чуть было не погибли. Хотите вина?
Коперник смотрел на красавицу настороженно и с робостью. Он не ответил на её вопрос, но почувствовал, что молчать не совсем учтиво.
- Какая-то удивительная ночь, – сказал Николай. – Странно, что я не погиб.
- Вас зовут Никколо?
- Да. Я приехал из Фрауенбурга…
- Вы учились живописи у маэстро Франчо?
- Совсем недолго.
- Мы виделись в его мастерской. Помните?
- Конечно. Вы назвали меня красавчиком.
Девушка спросила, загадочно улыбаясь:
- Хотите написать мой портрет?
- Вряд ли я способен…
Лукреция отвернулась к трельяжу и, помолчав, задала новый вопрос:
- Чего вы хотите? Не молчите. Отвечайте сразу.
- Я приехал в университет, чтобы получить диплом правоведа. Но интересует меня иное. Уже несколько лет я веду астрономические наблюдения за Солнцем и Луной… оформляю предварительные расчёты… выводы делать рано, но… вероятно, мы заблуждаемся относительно небесного движения… Почему вы так на меня смотрите?
Лукреция, глядя в зеркало, медленно провела по стеклу пальцем:
- Никколо не здесь. Его интересует небо, а не люди. Он гений, которого случайно отразило это зеркало.
- Простите, синьора Лукреция. Но я вас не совсем понимаю.
Девушка поднялась и пеньюар упал на пол. Она стояла спиной к лежавшему на кровати Копернику, дразня его. Её великолепное тело, красивая фигура, нежно светящиеся в полумраке, превращали разговор в какой-то запретный, почти мистический ритуал.
- Я недостойна портрета? Земное уродливей небесного? Отвечайте, Никколо!
- Земное греховней небесного.
Лукреция обняла себя за плечи, несколько раз мягко качнулась из стороны в сторону и рассмеялась:
- Ах вот оно что! А мне кажется, что грехами следует расплачиваться с Богом, если Всевышний даровал человеку гениальность. Если человек не совершает греха, то тем самым он претендует на место Бога. Значит, оскорбляет Его. А это – самый страшный грех.
Лукреция развернулась. Её глаза с вызовом, откровенно и недвусмысленно жгли собеседника.
Коперник не опускал взгляда. Лицо его посуровело, глаза потемнели, губы сжались. Но хватило его ненадолго. Молодой человек понял, что пожар был слабым огоньком в сравнении с этим женским взглядом. Николай хотел улыбнуться, но улыбка вышла растерянной, детской и совсем неуместной. Наконец, он не выдержал и отвернулся.
[i] Гавел по-польски значит «петух».
[ii] Боевой клич польских средневековых солдат «Вверх!».
[iii] Студенты в Средние века.
[iv] Ясно! Очень жаль! (нем.)
[v] Дерьмо… – (нем.)
[vi] «Знание больше силы» (лат.) – девиз Краковского университета.
[vii] Увидим – (лат.)
[ix] Чёрти в немецком фольклоре, спутники святого Николая, приносящего подарки на Рождество.
[xi] Новичок, первокурсник.
[xii] Торкветум – астрономический шарообразный инструмент, позволяющий производить измерения в различных системах небесных координат: горизонтальной, экваториальной и эклептической.
[xiii] Smok – дракон (польск.)
[xiv] Leon – лев (польск.)
[xv] Начинайте, доктор! – (лат.)
[xvi] Не вылечивается тот, кого одолевают заботы. – (лат.)
[xvii] Абсолютно (лат.)
[xviii] Правильно (лат.)