НА РОССТАНИ

1

Скучно Васе. Ох как скучно. Не жизнь, а маята. Нечем заняться ему в деревне. Съездить к кому-нибудь в гости, да равного себе не видит. Бедняки кругом. В свое время он здорово потрудился, наладил дела так, чтобы текли в его сундук денежки со всей округи. Везде у него свои люди, которым он платит. Отправят обозы с углем в Ижевск на завод, скупят продукты, муку, ремесленные изделия у мужиков и сбудут оптом опять же своим людишкам. От всего у него выгода. Брал и строительные подряды. Не любили его в деревне, но уважали как крепкого мужика. А за что любить-то? За то, что мало платил за доброе дело и наживался на чужом горбу?

— А не съездить ли мне в лавку? А, Марья? — кричит он.

— Дак уж как знаете, — мямлит Марья, его жена.

Ее слова в доме нет, ее удел — только поддакивать да соглашаться. Когда-то поучил вожжами, и не раз. Понимает Марья, что опять затевает муж, но поперечить нельзя. Такая уж выпала доля.

— Однако, поеду, — решает Вася.

С крыльца он кричит:

— Эй, босяки, подать телегу!

Мигом двор заполняется детворой. Босоногая орава со всей деревни хватает телегу за оглобли, разворачивает и подкатывает к крыльцу. Вася садится на телегу и кричит:

— Но! Пошла!

Ребятишки уже привычны и со всех ног мчатся в лавку. Грохочет телега, мелькают босые пятки в пыли. А Вася понукает:

— А ну-ка поднажми, ребята! Поднажми!

Лавка недалеко, велика ли деревня. Вот уже и примчали. Столпились у крыльца, судорожно дыша. Вася важно вошел в лавку.

— О-о-о, свет Василий Патракеич! Вспомнили о нас грешных! — суетится лавочник. — Пошли на мою половину.

А сам думает: принесло этого негодника. Тьфу!

— Да не надо беспокоиться, Кузьма. Поговорим здесь.

— И что это вас привело к нам? Какая забота? Нужды-то вы ни в чем не испытываете, благодетель вы наш.

Кузьма знает причину появления гостя. Чай, не первый раз. Как-то покатал Анюту, дочку, Вася. Что ударило в голову седому мужику? Что взбрело в голову Анюте? Только стали они кататься на лошадях в открытую. Одному — бес в ребро, другой — в подоле серебро. Позор свалился на голову лавочника, но ведь супротив Васи не попрешь — разорит.

— Кузьма, — говорит Василий, — собери-ка мне корзину, как всегда.

— Что ты, Вася, какой тебя бес попутал? Пожалей мою седую голову! Остепенись уже. Отстань от моей Анютки. Ее ведь уже и замуж никто не позовет.

— Пора бы тебе успокоиться. Подумаешь, стыд не дым — глаза не ест. А я, когда придет время, за твоей Анюткой дам столько, что женихи валом повалят, посчитают за честь породниться.

— Ладно уж. Терпеть мне, горемычному.

— То-то и оно.

Кузьма быстро собрал корзину: сладости всякие, вино, орешки, шматок колбасы и прочее. Отдельно положил кулек с конфетами.

На улице ребята спешно схватились за оглобли и примчали телегу обратно. Вася взошел на высокое крыльцо и бросил горсть конфет прямо в кучку детей. Что там началось! Все упали на коленки и стали собирать конфеты, выхватывая друг у друга. Шум, гам, визг. Поднялась пыль, а Вася хохотал, подбрасывая конфеты. Он кидал их много, чтобы всем хватило. Сложился как бы уговор: вы катаете и получаете награду. А где еще крестьянские мальчики поедят конфет? Они готовы катать богатея хоть весь день до лавки и обратно.

Скоро к дому лавочника подкатила карета. Ну, не совсем карета, а всё же крытый возок, один на всю округу. Анюта вышивала полотенце. Враз оно полетело на кровать вместе с пяльцами.

— Ой, мама, это за мной, а я не собранная.

— У, паскудница, — ворчит мать, помогая дочери одеться. — Вот помяни меня, поймают парни, задерут подол сарафана, завяжут над головой да подекуются. А то еще ворота дегтем вымажут.

— Ну-ко, цыц, старая, — прерывает монолог Кузьма. — Что, хочешь остаться как та старуха у разбитого корыта? Прикуси язык. Мне ведь и самому тошно, но терплю. Ты уж, доченька, голову-то совсем не пропивай. Не вечно будешь с ним веселиться.

Все вышли на крыльцо. Анюта сбежала по ступенькам и юркнула в открытую дверцу повозки. Вася закрыл возок, забрался на облучок, гикнул, рванул вожжами, тройка понеслась в карьер. Только пыль повисла над деревенской улицей. Прохожие жались к заборам, чтобы не затоптали, и глядели вслед с усмешкой.

— Тьфу ты, блудница, — плюнула вслед лавочница и пошла в избу.

— Ну-ну, ты, — буркнул Кузьма. — Свое ведь дите-то.

 

 

2

Который день стоит жара. Солнце катится по небу, не встретив облачка. Золотистая заря на западе сливается с зарей восхода, предвещая новый жаркий день. Июль. Поспела рожь, все крестьяне на полях. В деревнях сидят на лавочках в тени черемух да рябин согбенные старики, да самые мальцы ползают возле них.

Жарко работникам на поле. Ох жарко. Но, смахнув пот со лба рукавом рубахи, они продолжают жать свои полоски. Кланяются и кланяются хлебу. Он любит это. Не покланяешься — не придет в дом достаток. И, несмотря на жару, крестьяне в душе благодарят бога за такую погоду, без дождя и порывов ветра, что в жару не редкость. Пусть в эти дни заноет спина, заболят руки, с кем-то случится солнечный удар, но хлеб будет убран скоро и вовремя.

Ребятишки тут же. Нет и для них в деревне праздной жизни. Кто вяжет снопы, кто ставит суслоны, кто работает на лошади, когда ветерок не дает разгуляться паутам. Сидит такой всадник верхом на жестком хребте худой лошади, босыми ногами до оглобель не всегда достает, а всё же как-то управляется с доверенным делом.

На дороге, ведущей через поле, зазвенел колокольчик. Все оторвались от дел, выпрямили спины и из-под руки смотрят, стараясь определить, что это за оказия. Скоро всё стало ясно: Васина это тройка.

— Тпру, — натянул вожжи Вася. Лошади стали. — Бог в помощь, мужики!

И хотя на поле много баб, детей, их Вася в расчет не берет. Хозяева мужики.

— Бог помогает, ишь какая погода, а с серпом мы сами справимся, — слышно в ответ.

— Хороший урожай ноне, — радуется Вася. — Сыто зимовать будете. Оно и излишки будут. Везите ко мне. Деньжонки у вас появятся на одежонку.

— Ну, спасибо, благодетель, — картинно кланяется молодой парень Андрей Гавшин. — С тобою мы не пропадем. Рассея, она на таких держится.

— Что-то я не пойму, — заерзал на козлах ездок, — правду ты баешь или ехидна тя грызет. Ты говори, да оглядывайся. Зимой-то первый ко мне приползешь.

И как так случается?! Родятся мужики в одной деревне, бегают по одной пыли и траве, ходят в одну церковно-приходскую школу, кто два года, кто четыре. И вот — все с серпом, а один в страду разъезжает в карете. Смотрят ему вслед люди из-под козырька ладони и завидуют:

— Вася гуляет! Полюбовницу катает.

А Анютка притихла в возке. Морду не кажет в окошко. Стыдно.

И что говорить? Придут эти люди от серпа, сохи, топора к Васе, отдадут часть хлеба ему. А к кому еще? Зимой, после Нового года, снова некоторые потянутся к нему, чтобы занять зерна в счет летней отработки.

— Ну, я вам желаю всех благ, господа-крестьяне. Радейте на своем поле.

И тройка помчалась по полевой дороге. Звенит и звенит колокольчик под дугой в окрестных деревнях. Люди на улице шарахаются в стороны, чтобы не попасть под колеса.

— Вася гуляет!

И долго-долго смотрят вслед.

 

 

3

За деревенскими полями, за поскотиной сразу начинается лес. Он бесконечный. Нет, через десятки верст где-то появляются обжитые места. Но для жителей деревни он бесконечный. С болотами, логами, угорами, ветровалами, с медведями, лешими и русалками в омутах речек. Два-три охотника из всей округи ходили по лесным тропам в поисках добычи. Остальные далеко в лес не совались. Боязно. Мало ли что их там поджидает, сколько рассказов от стариков наслушались.

На опушке леса, у слияния двух речек, на высоком берегу стоит кордон. В недавно поставленном доме живет тридцатилетний богатырь Антонка — лесной стражник. Следить за порядком в лесу — его обязанность: отмечать делянки для порубки леса, приглядывать за углежогами, чтобы не устроили пожар.

Жил Антонка один. Лет пять назад он приехал сюда с женой, но она не выдержала постоянного одиночества и на другую же весну ушла в свою деревню. Вот и остался Антонка бобылем. Больше находился в лесу, чем дома. Кроме дворовой собаки и лошади, никого не держал. Продукты и овощи закупал у крестьян. Зимой изба давала ему приют и тепло. Жил он бедно, заботиться было не о ком. Да и каких денег хватит на всё покупное? Праздник и радость у лесника были редко: когда поймает много рыбы, принесет богатую дичь или сдаст шкуры, добытые за зиму.

Правда, вскопал он возле дома несколько грядок, но всерьез огородничеством не занимался. Считал — незачем. Вот если бы имелась жена да семья, тогда другое дело. Ленивым он не был, но отдавал всё время лесу. Эта постоянная занятость помогала Антонке жить.

 

 

4

Сидит Марья дома. Из рук всё валится, на сердце кошки скребут. А как же иначе? Вася где-то гуляет, веселится с девкой, изменяет жене. И ничего не поделаешь. Такова участь жен, ведь сделаны-то из Адамова ребра, чтобы ему не скучно было в раю. Мужики и держат своих жен в узде. Их удел — кухня да дети.

— Да хоть бы нагулялись уже, хоть бы Анютка отошла от этих дел, — шепчет себе под нос Марья как молитву. — Что, приколдовала она Васю, опоила чем-то и он никак не отклеится? Ох, отравить мало эту сопливую потаскушку. Бесстыдница, родителей не жалеет, с позором живут, а вразумить не могут. Отравлю сучку!

Марья испугалась выскочившего слова «отравлю». Грех, смертный грех это. Никто не может отнимать жизнь у человека, кроме Господа. Ничего она не сделает, просто так вырвалось.

— Господи, оборони от грешных мыслей. Пойду-ка к бабке Митревне. Изолью печаль. Может, придумает, как отвадить Васю от Анютки.

Сказала и засобиралась.

В деревнях есть такие бабки-знахарки. Одни гадают, предсказывают судьбу, другие лечат душевные и телесные раны словом, заговором, целебными снадобьями, третьи колдуют, наводят или снимают порчу, привораживают-отвораживают. Боятся люди их, даже встреча с ними не к добру. Но, видимо, нужны они самым отчаявшимся, иначе давно бы повывелись. К чернокнижникам всегда народ относился отрицательно.

Бабка Митревна встретила Марью приветливо, как будто весь день ждала ее прихода. Чистенько одетая, в головном платке, наговаривала всякие добрые слова, а сама внимательно следила за гостьей. В переднем углу под закопченной старинной иконой теплилась лампадка.

— Ну, какая кручина тебя привела? — начала нараспев знахарка.

— Да знаешь ты мою беду-кручину.

— Вася, что ли, опять с Анютой?

— Да. Изведи ты ее окаянную!

— Пошто ты так? Пусть девка живет. Не богоугодное дело это — вредить человеку. А вот заговор на остуду между молодцом и девицей я совершу.

Митревна покосилась на икону, осенила себя крестным знамением и начала:

— Как мать быстра река Волга течет, как пески со песками споласкиваются, как кусты со кустами свиваются, так бы раб Василий не водился с рабой Анютой, ни в плоть, ни в любовь, ни в юность, ни в ярость; как в темной темнице и в клевнице есть нежить простоволоса, и долговолоса, и глаза выпучивши, так бы раба Анюта казалась рабу Василию простоволосой, и долговолосой, и глаза выпучивши; как у кошки с собакой, у собаки с росомахой, так бы у раба Василия с рабой Анютой не было согласья ни днем, ни ночью, ни утром, ни в полдень, ни в набедок. Слово мое крепко.

Пропела Митревна эти слова три раза, снова перекрестилась на божницу и заверила:

— Вернется к тебе твой муженек. Не сумлевайся даже. А чтобы укрепить вашу любовь, снова приходи: почитаем заговор на любовь между вами.

— Спасибо, Митревна, прими гостинцы. Век буду помнить твою доброту, — запричитала Марья. — Вот ты давеча читала и крестилась на икону. А батюшка-то говорил: не богоугодное дело магия. Кабы чего не вышло.

— Да ты успокойся. Скольким людям я уже помогла. И тебе помогу. И боженька откликнется на твои молитвы. Мы ведь начинаем любое дело помолясь, и здесь кашу маслом не испортишь. Ты только верь. Вера — великое чудо. С верой всё исполнится.

Вышла Васиха во двор, в воротах столкнулась с лавочницей, женой Кузьмы, та тоже с узелком. Подумала: идет судьбу дочки решать, и ей непосилен свалившийся груз. Проморгали дочку. Разве раньше это было возможно? Ослаб домострой, ослабели нравы.

— С двух-то сторон сподручнее беду изживать, — проговорила Марья и споро зашагала по улице.

Сколько в доме дел, а вот же — из рук всё валится. Надо проведать поденщиков, уже уповод кончается. И она свернула в поле.

 

 

 

5

В красивом месте устроен кордон. Реки при слиянии образовали большой и глубокий омут, в сторону опушки простираются приречные луга, сосны дарят здоровый воздух, птицы напевают ласковые для сердца песни.

На этот-то кордон, в райский уголок, шла тихонько тройка, таща за собой упряжку. В крытом возке, развалившись на сиденье, ехала Анюта. Впереди на козлах дремал Вася, изредка взглядывая вперед на дорогу. Они уже сыты по горло бешеной ездой, не раз полежали в обнимку на траве под полевой липой, под луговым осокорем на берегу речки, в белоствольном березняке, понемногу опустошая корзину с провиантом.

Тройка, бывавшая здесь не раз, сама стала у крыльца лесной сторожки. На крыльце появился Антонка и за-хлопотал:

— С приездом, Василий Патракеевич, добро пожаловать в наш убогий терем!

— Однако, зайдем, — пел в тон Вася. — Мы с ночевой. Прибери коней да захвати в дом корзину, там еще кое-что есть.

Антонка распряг лошадей, пустил в загон. Телегу-карету заволок под крышу и с корзиной появился в доме.

Достал нехитрую холостяцкую снедь, вместе с Васиными продуктами накрыл стол.

Сидели долго. Антонка, одичав один в лесу, всё говорил, говорил, всем интересовался. Вася обстоятельно рассказывал, хотя и основательно уже захмелел. Анютка сидела тут же и подремывала, опершись на кулак.

— И как ты, Антонка, живешь здесь, прозябаешь? — полуспрашивая-полусочувствуя ведет разговор гость.

— А так и живу. Это зимой только ветер да волчий вой нагоняют тоску. Но и та не устоит перед работой, — рассуждает лесной страж. — А с весны до зимы здесь рай, сердце поет и радуется привольному житью. Одна только печаль — жены нету. Уж я бы разодел ее в меха, накормил диким медом, носил бы на руках.

Вася слушал уже захмелевшего мужика и в такт покачивал головой, как будто подтверждая всё сказанное. Анюта прислушивалась к говору бывалых мужиков и думала о своем, о непутевой жизни своей, о том, куда она заведет.

— Слушай, Вася, — заговорил лесник, — найди мне жену и привези сюда. Я ведь невзыскательный. Любила бы только лес, а между собой слюбимся.

Вася поднял голову, посмотрел на Анюту, подумал и выпалил:

— Да вот же она, Анюта. Бери в жены и живи, если она согласна.

— Ну ты, Вася, перегнул. Это вино в тебе бродит. Как можно?

— А никак. Бери, и всё. Я супротивить не буду и мешать вашей жизни не стану. А, Анюта, ты согласна?

Огнем обожгло сердце девушки. Вот оно, всё. Нагулялся Вася. Побаловался и бросает. Она всегда знала, что так кончится. Ждала этого дня, но всё же он пришел неожиданно, как снег на голову, как будто облили ушатом холодной воды. Было стыдно. Ничего не сказав, она встала из-за стола и пошла на улицу. Потопталась у крыльца, ноги понесли ее к омуту. Шла и думала: любви настоящей не было, но всё же привыкла к Васе и не представляла жизни без него. Парни в деревне замуж не позовут, а бабы как на брошенную еще чаще станут показывать пальцем, вразумляя своих дочерей.

— Ох, горе, горе мне, — простонала Анюта, остановившись на обрывистом берегу омута. Вода в омуте была темная, крутила водовороты и воронки. Сумерки уже надвигались, но блики на воде сияли.

— Да вот же она, вот моя судьбинушка. Здесь, в воде я и успокоюсь. Буду жить с русалками, выходить на берег. Они будут расчесывать мне волосы, заманивать к себе случайно зашедших сюда парней.

И девушке стало так покойно, так приятно на душе, что она подошла к обрыву. В голове ее стоял звон, потом вплелось в него ласковое пение. Это русалки выплыли на другой пологий берег и звали к себе девушку.

Аня собиралась уже шагнуть с берега, но тут налетел шальной ветер, качнул девушку, она уцепилась за ветку ближайшего кустика и увидела омут черным. Только белые барашки пены вскипали на нем от ветра. Русалок уже не было, видимо, они нырнули в воду, вернулись домой.

Девушка стояла в нерешительности. Что делать? Всё же надо шагнуть в омут, где в глубине заждались ее русалки.

— Попрощаюсь с березкой и иду к вам, — прошептала она и обняла соседнюю березку. Слезы вдруг градом полились на белый ствол. И неясно уже, чьи слезы. То ли Анютины, то ли береза плачет, покалеченная по весне.

— Прощай, березка, любимая моя. Помни меня, как я любила всех, как я мечтала о другой жизни, которой уже никогда не будет.

Плакала Анюта. Слезы сбегали по белой коре березы.

— Анюта! — донесся голос.

— Зовут уже. Сейчас, сейчас… Иду, — шептала она.

— Анюта, темно уже, иди в избу, — снова позвал голос.

Очнулась девушка, это же голос Антонки, он зовет с крыльца. Увидела она темный омут в густых сумерках и догорающую золотом зарю.

— Иду! — отозвалась Анюта и побрела к дому, приветливо манящему освещенными окнами.

Антонка сидел на крыльце и по давней привычке любовался закатом, предвещавшим ясное утро и новый день, полный забот и одиночества.

— Иди в избу, — сказал он подошедшей Анюте, — прохладно уже. А я сегодня устроюсь на сеновале, на свежем сене. Там в духмяном воздухе сон добрый будет.

Утром, когда гости уезжали, Вася подошел к Антонке и сказал:

— Ты, паря, подумай. Подумай хорошенько. Я ведь про Анюту вчера не спьяну брякнул. Ты говорил, хоть какую-нибудь хозяйку привези. Чем тебе эта не хозяйка, а она со временем согласная будет. Ты ведь, как и я, богатырь, но тебе только тридцать. А это много значит.

Антонка, не найдя слов, пытался что-то говорить, но карету уже понесло. Куда? Что случится потом? Одному богу известно.

 

 

6

Осень в тот год выдалась долгая и мокрая. Тучки, постоянно наплывавшие и прятавшие солнце, роняли слезы на землю. Слезы по мужикам, бабам, детям, мающимся в грязи. Невозможно было ходить по улице, грязь налипала на лапти, вползала в дом. Приходилось носить посменно две пары лаптей, одни сушились, другие месили грязь.

Но вот взыграл морозец, сыпнул снег, уже другой, не мокрый. Скоро установился санный путь. Люди повеселели, рьяно взялись за накопившиеся работы, а их всег-да в хозяйстве много. Мужики стали готовить обоз, чтобы отвезти уголь в город.

Крестьяне наших мест не знали помещика, никогда не были и крепостными. Они считались казенными, то есть государственными, приписанными к заводам, и выполняли повинность: выжигали древесный уголь и сдавали его на завод. Такой вот вид налога.

Большинство крестьян снаряжали обозы по первому санному пути. После полевых работ уголь уже приготовлен. А по мелкому снежку да легкому морозцу ехать сподручнее, легче и разъехаться со встречными.

Наметили лошадей на неблизкий путь, осмотрели, отремонтировали розвальни, проверили сбрую. У кого не нашлось надежной лошади, арендовали у того же Васи. Вася и сам решил ехать в город с обозом, чтобы использовать оказию и привезти обратно товары и материалы в волость. Мужики были довольны, обратный путь не будет холостым.

Настал день, и обоз тронулся. Провожали его всей деревней. Жены и дети напоминали своим кормильцам о подарках и гостинцах. Скоро скрип полозьев, топот копыт, веселые понукания утонули в глухом лесу. А там и выкатили на большак.

Путь неблизкий, многое передумали возницы, едучи до города. Особо беспокоились: долго ли проваландаются на приемном пункте, где обозы, скопившись, соз-дадут очередь на два-три дня.

Так и есть. Обозы с углем спешили уже со всей округи. Не был ведь установлен настоящий порядок, кому когда ехать. Мужики, покорно повинуясь судьбе, стали было подыскивать место для стоянки, но Вася не велел пока сводить обоз с дороги и поставил свою лошадь первой.

— Мужики, как только откроют ворота и выедут со склада разгрузившиеся, не зевайте, лихо въезжайте за мной, а меня никому не остановить.

Мужики утвердили договор. Они знали эту Васину лошадь. Она была с дичинкой, психованная. Если взять за узду, ругать и плевать в морду, в глаза, она становилась дикой. Так кидалась вперед, что будь там хоть забор — проломит, понесет. Остановить невозможно. Успей только запрыгнуть в сани.

Вася так и сделал. Когда лошадь рванулась к открытым воротам, другие ждущие очереди ямщики бросились наперерез, хватая лошадь за узду, за оглобли. Но та перла и перла. Кто-то увернулся в сторону, кто-то поволокся и за ворота. Обоз, не мешкая, влетел за ней на территорию склада. Ворота закрыли.

Взвесили, сдали уголь, оформили документы, приготовились выезжать.

— Побьют ведь, — боялись мужики.

— Ничего, — говорит Вася. — Я поеду сейчас в хвосте. Будут спрашивать меня, говорите, что на последней лошади. Когда выедете, посторонитесь, оставьте место для проезда. Да не останавливайтесь, гоните за мной, когда опережу.

Обоз налегке стал выкатываться за ворота.

— Где тот мужик? — закричали обступившие возницы.

— А на последней лошади выезжает.

Обоз без задержки пропустили. Ждали последние сани, чтобы выместить накипевшее. А Вася снова разозлил лошадь, наплевав ей в глаза, и она понесла. Люди висли на оглоблях, перегораживали путь, прыгали в сани, откуда выкатывались после Васиного тумака. Ничто не могло остановить взбесившуюся животину. Так она и ускакала, а за ней пристроился обоз.

Сделав все дела в городе, отметившись в трактире, возбужденные мужики выехали за город.

— Хорошо-то как получилось, — радуются, — два дня сэкономили, не тратили харчи, сено. Благодать. И даже не побитые, хотя за такое дело можно и подраться.

— Но их там больше. Здорово бы попало, — забеспокоился один. — Да и совестно как-то.

— Ничего, — уверенно говорит Вася. — Хоть мы и из дальних лесов, но не лыком шиты. Стыд не дым — глаза не ест.

— Не лыком шиты, — согласились мужики, — не лаптем щи хлебаем.

— Всё это так, но и на старуху бывает проруха, — бубнит сомневающийся.

Никто не обратил на его слова внимания. Все радовались: славно получилось.

Обоз тянулся к дому по большаку. Домой лошади идут ходче. Взлетела над обозом песня:

 

Далеко в стране иркутской,

Между двух огромных скал,

Обнесен стеной высокой

Александровский централ.

Тишина кругом, повсюду.

Нигде соринки не найдешь.

Подметалов там немало,

В каждой каморе найдешь.

 

Обоз шел, а песня стелилась следом меж двух рядов екатерининских берез.

 

Ты скажи, скажи, служивый,

Кто за что сюда попал?

Есть за кражу, за убийство,

За подделку векселей.

Я попал сюда случайно,

За изменщицу жену.

Я убил ее нечайно

В Александровском саду.

 

Любит наш народ грустную песню. Всегда у него была тяжкая доля. А какая доля, такие и песни.

А где-то тосковали и ждали с подарками своих любимых, заступников и кормильцев, выполняющих всегда самую неподъемную работу.

 

 

7

Мороз нынче выдался важный. Одним словом — студень. Крестьяне сидят по избам. Что-то делают. Бабы и девицы ткут рядно, половики, мужики заняты своим промыслом: делают корзины, мастерят лопаты, плетут морды — скоро ход у налимов, пьют самогонку.

На стеклах маленьких окон уже не ажурный морозный рисунок, а толстый слой льда. Чтобы посмотреть на улицу, надо сперва дыханием и рукой протаять дырочку в ледяной броне. Над крышами столбами стоят дымы и, будто наткнувшись на что-то вверху, тихо расползаются. Даже солнце стыдливо и торопливо катится по небу, не умея согреть людей в сельце, затерявшемся в лесах. Одинокий человек, бредущий вдоль домов, придерживает нос рукавицей: не дай бог отвалится, как перемерзшая сосулька.

В такой вот декабрьский день позвал местный священник Васю в церковь. Вятский архиерей объезжал с проверкой свою епархию от церкви до церкви. Сейчас он гостил у местного священника, который должен был отправить важного начальника в волость до следующей церкви.

— Здравствуй, Василий Патракеевич, — загремел голос попа под сводами храма, едва гость шагнул в церковь. — Как житье-бытье? Чем сейчас занят?

— Да ничем, батюшка. Слава богу, молитвами вашими прибивает благодать к нашему столу.

— Ну, хорошо, сын мой. А у нас к тебе нужда.

— Говорите, бог даст — помогу.

— Надо владыку, архиерея вятского, отвезти в волость. На улице-то студено. А крытый возок только у тебя одного. Запряги бойкую лошадь да посади на козлы толкового мужика, чтоб владыко не пострадал в дороге. Возьмешься, перекрестясь?

— Хорошо, батюшка, как не уважить. Я сам его отвезу.

— Вот и ладно. Вот и хорошо. Только знаю я, как ты ездишь. Смотри, чтобы волос не упал с головы владыки, да не пей самогонку.

— Всё будет ладно, не успеешь ты пропеть свои молитвы, а мы уже будем в хоромах другого батюшки.

Архиерея нарядили в тулуп, валенки, усадили в возок, закрыли плотно дверцу и тронулись. Вот уже проплыла околица, осталась позади белая шаль поля, заснеженные деревца скрыли колокольню.

— Тпру-у! — остановил лошадь Вася. Слез с облучка, обошел кругом возка, проверил хомут, гужи, седелко, подергал за оглоблю, от чего хомут заерзал на груди лошади. Остался доволен. Подошел к возку, открыл дверцу. Холодный воздух обдал архиерея, который сидел, утонув в тулупе, выставив заиндевелую бороду.

— Ну-ко, бачка, встань! — выпалил Вася.

Владыко удивленно уставился на ямщика. Уж не лихоимец ли: тюкнет по голове такой ручищей, сразу богу душу отдашь. Выкинет в сугроб, заберет казну и… поминай как звали. А за зиму звери и косточки растащат по лесу.

— Встань, встань, бачка! — оторвал от дум новый возглас.

Владыко приподнялся. Вася откинул вверх сиденье, под которым был ящик. Достал из него четверть самогону и большую кружку. Налил ее полную и подал архиерею.

— На-ко, бачка, выпей. Веселее поедем, да и теплее будет.

— Я этим не грешу, — прозвучало в ответ.

— Ну, тогда я выпью, прости мне грех, окаянному. — Вася выпил кружку до дна.

— Бог простит тебя, сын мой. — И архиерей начертал в воздухе крест варежкой.

Крякнув с удовольствием, возница водворил на место бутыль, усадил владыку, снял с себя тулуп и укутал ноги седока. Сам остался в ватных простеженных штанах, кацавейке и меховой безрукавке. Лошадь, бежавшая раньше втреньки, то есть ни шатко ни валко, рванула с места и пошла резвым аллюром. Полетел возок по волнам дороги, то взмывая вверх, то теряясь между надувами снега, то ударяясь на поворотах полозьями о набитый барьер накатанной колеи.

Крепкий у Васи конь. Одним духом домчал важную персону куда надо. И взаправду батюшка в лесном сельце, перекрестив удаляющуюся оказию, не пропел и всех молитв во славу божью и во сохранение владыки.

Весной из далекой Вятки попу на имя Васи пришла благодарственная грамота от архиерея. Так запомнился ему этот участок пути. А где-то далее, на одном из перегонов, владыку чуть не заморозили.

 

 

8

Не весь год крестьянин кланяется полоске своей земли. Бывают и такие дни, когда он распрямляет спину, оглядывается и видит, что жизнь хороша, что надо во славу ее остановиться, отдохнуть. Отдохнуть как следует, с выпивкой, вкусной едой, радостью, весельем. Чаще это бывает по церковным праздникам. Вот как сейчас — в Рождество и Святки. Гуляет вся деревня. Как говорится, всяк по-своему с ума сходит. Одни, вывернув шубы, надев маски, гурьбой вваливаются в чей-то дом. Пляшут, шутят, метут веником, якобы выметая из дома нечисть и хвори. Хозяева подают им стопку водки и стараются угадать ряженых соседей. Другие не прочь померяться силой на деревенской улице. Дети заняты разными играми. Девушки гадают.

Ну как же упустить святочные гадания, ведь это бывает только с Рождества до Крещения. Какой девушке, собирающейся замуж, не хочется узнать имя своего суженого, его нрав, счастливая ли сложится жизнь, в богатстве ли проживет. Гадают по-всякому: на картах, на псалтыре, на решете, яйцах, бобах, зеркале и многом другом. И всегда под покровом темноты: вечером, когда появится надобность зажигать свет в избах, или в полночь. Много надо смелости девчонкам, чтобы побороть страх темноты, наслушавшись всяких страхов от бабок-знахарок, у которых обычно собирались для гадания.

Не просто девушке сходить ночью в дровяной сарай, взять из поленницы первое попавшееся полено и принести в избу. Там его рассматривают: кому попадется гладкое — муж будет хороший, а если суковатое, да еще и с трещинами, — то дурной и сердитый. Вот и всё. Зато кое-что стало известно о суженом.

Есть и посложнее гадания, которые без настоящего бесстрашия не провести. Отчаянная девушка в полночь накрывает в пустой комнате стол скатертью, выставляет прибор, но без ножа и вилки, и говорит: «Суженый, ряженый! Приходи ко мне поужинать». Все уходят, а она, оставшись одна, запирает двери и окна, садится за стол в ожидании суженого. Признаки его приближения: ветер свистит под окнами; удары в окна, в дверь; смрадный запах. Потом является суженый. Девушка должна сидеть на своем месте, молчать, на вопросы не отвечать, а замечать черты лица его и платье. Суженый садится за стол, начинает говорить. А девушка вместо ответа спрашивает: «Как звать?» Суженый сказывает имя, вынимает что-нибудь из кармана. В этот миг девушка должна говорить: «Чур моего места! Чур моей загадки!» Суженый исчезает, оставляя на столе вещь, им принесенную. Если девушка сробеет и не зачурает, то суженый проказничает.

Чур — древнее божество, спасающее человека от нечистой силы. Настолько древнее, что славяне уже забыли о его былом существовании. Остались магические слова «чур меня», «чересчур» и другие.

Всё это я рассказываю, чтобы подготовить читателя к гаданиям, в которых приняла участие и Анюта. Она уже стала успокаиваться, живя одна, и решила испытать судьбу.

Собрались девчата к бабке и сидят, слушая россказни. Ждут темноты. Вот бабка затеплила лампадку, девушки пошли во двор. Там каждая сняла с ноги валенок и бросила через ворота. Анюта постаралась — валенок полетел далеко да и угодил в сани к Антонке, проезжавшему мимо из лавки. Лесник, усмехнувшись, так и уехал с валенком. Девушки пошли за ворота искать свои валенки. А гадали так: куда смотрит носок, в ту сторону и высватают девушку. Хуже всего, если валенок укажет на свои ворота или дом. Тогда девушка в этом году замуж не выйдет. Анютин валенок как ни искали, не нашли и не смогли истолковать предсказание. Так она в одном валенке и пошла домой.

Было в местных деревнях и селах (село от деревни отличалось лишь наличием церкви) еще одно гадание. Им занимались только старшие девушки, давно заневестившиеся и очень смелые.

Вот собрались они к бабке-знахарке и ждут полночи. Бабка ушлая, бывалая, встречалась и с чертями, и с другой нечистой силой.

— Значит, приходите вы в полночь на старое гумно. Идите тихо, без шума, ни гу-гу. Заходите внутрь. Там есть яма. Становитесь на край ямы. Приподнимите подол и присядьте, открыв, значит, задницу над ямой, и прислушивайтесь, кому что помлится.

Бабка хитрая, сама прошла через это. В те времена штаны-то женщины не носили.

— Значит, сидите и слушайте. У кого-то мороз по коже пробежит, кого-то ветерком обдует, кто-то вспотеет, шелест ссыпаемого зерна почудится, кого-то шелковым платком коснутся, иную и мохнатая рука погладит. Мало ли что причудится. Вернетесь, расскажете, я всё истолкую. Только чтоб парни не узнали время гадания.

Идут девушки ворожить. Идут молча, гуськом. Темно и страшно. Да еще после бабкиных чертей. Вот и гумно. В нем еще чернее. На ощупь пробираются к яме и всё делают, как учила бабка. Замерли. Тишина. Кажется, слышно, как стучат сердечки. Трусость друг дружке не показывают. Каждая думает: только бы не мохнатая рука.

Вдруг визг взрывает ночную тишину, такой вопль, какого и поле-то не слыхало. Одна из гадальщиц метнулась к дверному проему. Тотчас заголосила и вся компания. Голуби, ночевавшие под крышей, всполошились и добавили суматохи, хлопая крыльями над головами девушек. Шум, плачь, возня в дверях. А вот и воля. Впри-прыжку несутся к деревне, обгоняя друг друга, оглянуться некогда.

А случилось вот что. Деревенский парень прослышал про это гадание, из любопытства пришел на гумно раньше и спрятался в яму. Когда девушки присели, он хотел схватить одну за подол, да в темноте ухватил за то, за что не надо. От неожиданности парень и сам испугался, выскочил из ямы и побежал вслед за девушками, ничего не поняв.

Вот и всё гадание. А в деревне осталась еще одна легенда о встрече с нечистой силой.

 

 

 

9

На Рождество Васе передали записку. Вспомнил его товарищ с кордона Антонка. После поздравлений было самое главное: «Приезжай, Вася, ко мне на кордон. Посидим, повспоминаем. Сбегаем на берлогу, потешимся. Я ее давно берегу, намедни проверял, всё спокойно, да и зверь сейчас облежался. Приезжай. Одному несподручно».

Загорелась душа у Васи. Действительно, что-то засиделся он. Давно не катает Анютку. Из села с осени выезжал только два раза: сдал на завод уголь да прокатился с архиереем.

— Поеду! — решил он. — Не откладывая, поеду. Да и мишку могут спугнуть. Надо ехать! Жена, — кричит он, — собери-ка мне котомку. Положи снеди, вина кабацкого, чистое белье.

— Это ж куда ты удумал? — забеспокоилась она.

— К Антонке поеду, на берлогу сходим, тряхну стариной.

— Не сидится тебе, — ворчит она себе под нос, — всё куда-то несет, всё куда-то несет.

Громко ворчать нельзя. Это она усвоила давно. Вскоре Вася, забросив котомку на сено в сани с кряклами, трясся по дороге на кордон.

Одичавший от одинокой жизни в лесу, Антонка суетился по дому и не умолкая говорил, похваливая товарища, какой он молодец, что приехал. Скоро на столе стоял скромный мужской ужин из дичи, отстаивалась жарко натопленная банька.

Баня небольшая. По-черному. В углу янтарем и рубинами светилась горка раскаленных булыжников, у выхода стояла кадка воды. Ох как поработали березовыми веничками. Хлестали себя сами, потом друг друга, обливаясь из ковша или шайки. Старались так, как будто хотели вместе с грязью и потом соскрести все грехи, чтобы завтра быть как воин на поле перед битвой. Помнили они еще обычаи отцов.

После бани сидели за столом в чистом белье, ели, пили квас и надеялись, что завтра бог даст удачу им, хранителям старинных обычаев.

— Слышь, Антонка, что это ты не появляешься в се-ле? — заговорил Вася. — Если и вправду хочешь завести хозяйку, знакомься с Анютиными родителями, встречайся с девушкой ненароком, разговаривай. А то у тебя вечно будет в доме не прибрано, неуютно. Вот и белье-то не простирано. Бобыль есть бобыль.

— Я уж думал об этом. Но ты-то как отнесешься? Да и неловко мне.

— Да ты не беспокойся. Всё будет ладно. А я отхожу в сторону. Всю зиму занят строительством починка, да и куролесить, кажется, надоело. А Анюта добрая, послушная, работящая. В доме постоянно в работе — замаливает грехи перед родителями. Вину перед ее семьей я понимаю, да и саму жалко: вот сразу так и одна. Не дело, конечно.

— Ладно, Вася, давай попьем еще кваску и спать. Завтра надо трезвую голову.

Затем Антонка осмотрел ружье, патроны, а гость основательно прощупал рогатину. Решили, что Вася примет медведя на рогатину, а Антонка подстрахует его с ружьем. Потом уснули.

Рассвет застал их на лыжне, проложенной накануне Антонкой, проверявшим берлогу. Идти было недалеко, версты три. Не доходя с версту, остановились, срубили жердь, Антонка взял ее. Пошли дальше. У берлоги шуметь нельзя.

Вот наконец полянка в глухом лесу. Ветровал тут устроил такую чехарду, что пройти через завалы было невозможно. Тут и там торчали высокие пни сломов, упавшие деревья лежали друг на друге, многие вывернули корни вместе с землей. Падая, они подмяли под себя молодняк, который выгнулся под их тяжестью, но стоял наготове, чтобы при малейшей возможности поднять вершинки к солнцу.

Ветра над этим буреломом успели надуть крепкие снежные шапки. Понять, где тут берлога, невозможно.

— Вон, ближайший выскирь, — показал рукой Антонка.

Правильнее было бы сказать искорь (выворот упавшим деревом корней вместе с землей). Вася понял всё сразу. Медведь спал под стволом ели у самых корней. Всё это занесено толстым слоем снега, лишь вокруг маленькой щели да на свисавшем над нею надуве искрился на свету куржак, слой инея от дыхания медведя.

Как можно тише, шепотом Антонка пояснил:

— Медведь выйдет через чело здесь. В ту сторону ход труден, всё завалено мелкими деревцами. Я видел по мелкоснежью. Становись против чела, а я покараулю. Неровен час, услышал, выскочит.

Вася стал напротив чела саженях в четырех и начал отаптывать снег. Антонка с ружьем, направленным на чело берлоги, стоял за деревом и подстраховывал. Когда Вася со своей рогатиной изготовился, Антонка с жердью в руке обошел берлогу и взобрался на верх снежного холма, на небо берлоги. Затем он просунул жердь сквозь сугроб и начал там шуровать, стараясь разбудить хозяина. Жердь упиралась в мягкий бок зверя, Антонка тыкал, тыкал, но пробудившейся жизни не чуял. Тогда он упирал жердь в медведя и вращал, наматывая шерсть, а потом дергал.

Вдруг жердь разом вырвалась из рук и уползла в берлогу. Медведь никогда не выталкивает ничего из берлоги, а тянет к себе. Даже дверь лесной избушки он тянет, а не толкает.

Вот в щели сугроба, в челе появились уши. Сразу же вся снежная горка взорвалась, разлетевшись на куски, белая кисея закрыла видимость. Антонка упал за берлогу, а из нее с ворчанием выкатился огромный бурый шар. Потом медведь прыгнул в сторону Васи. Над зверем полетела рукавица, брошенная Васей. Медведь вздыбился, схватил передними лапами рукавицу, и вмиг только клочья от нее остались.

Этого момента хватило охотнику. Он всадил лезвие рогатины в грудь зверю, а конец рукояти, уперев в живот, держал обеими руками. Страшный рев разнесся по лесу, от которого кровь стынет в жилах, волосы поднимаются дыбом. Медведь схватился за поперечинку на рукояти возле лезвия и потянул рогатину к себе, наваливаясь грудью.

Раненый зверь ревел, бил передними лапами по рогатине, стараясь ее сломать, тянул лапы к врагу, махая когтями почти у самого лица охотника, и всё наседал и наседал. Вася, собрав все силы и мужество, стоял твердо на месте, словно второй медведь на другом конце рогатины.

Антонка, сильно поспешая, выбрался из завала, по пояс в снегу забежал сбоку этой схватки и выстрелил в голову зверю. Тот сразу сел на зад, потом завалился набок. Вася, не выпуская из рук рогатину, медленно осел в снег. Схватка закончилась. Охотники убедились, что зверь мертв, и присели передохнуть на тушу.

— Ну ты, Вася, и здоров. Не каждый выдюжит такой натиск. Медведь-то почитай пудов двадцать потянет. Давай выпьем на крови, успокоимся.

И Антонка достал из котомки бутылку, налил в кружку и подал Васе. Когда тот принимал посудину, руки тряслись, а кружка чакала о зубы.

— Эк как он тебя потряс, — заметил Антонка. — У нас в деревне один мужик так же пострадал. Хоть и выдержал, но всю остатнюю жизнь руки у него тряслись. В ложке суп не мог донести до рта.

— Ничего, Антонка, всё пройдет быстро. Это они от натуги трясутся. Перегруз вышел. А у того мужика не выдержали нервы. А мне ведь не впервой. Ну, давай обдирать и свежевать зверя, — подвел итог Вася.

Скоро в заснеженном берендеевом царстве пылал костер из валежника. Охотники умело и споро делали свое дело.

Коротки зимой дни. Надо поспешать.

 

 

10

Вот уже, побеждая январскую стужу и темные дни, подкрался февраль. День стал длиннее, солнце ярче. Лучи его и снег слепили глаза. Люди стали оживать, радуясь приходу весны. Взялись завершать заброшенные дела.

Вася тоже решил обмолотить зерно из сложенных осенью на просушку в овине снопов. Когда с нанятыми мужиками пришел в овин, то нашел там потревоженную кладь. Часть снопов исчезла.

— Это же надо, — удивились мужики, — такого безобразия никогда не было. Надо сыскать татя и наказать.

Вася махнул рукой: мол, бог с ним, не велика потеря.

Но мужики были настроены по-другому.

— Паршивая овца всё стадо портит. Сыщем и вразумим.

— Это чё? Живи теперь и боись соседа, как бы не обокрал?

— Этого ворога выведем на чистую воду.

— За ушко да на солнышко.

Так шумели разгневанные мужики. Пока возили снопы на гумно, вспоминали, как наказывали раньше за воровство.

А наказывали всем миром, без волостных стряпчих, урядника, судьи. С ними связываться — волокита, себе дороже. Надо уваживать, кормить, поить, класть на лапу. А тут нашли, вразумили, и баста. Не беда, если после вразумления ребра не выдержат, другим неповадно будет.

— Вот если украдет кто скотину или лошадь, — вспоминает один, — ему на шею надевают хомут, привязывают веревкой и ведут от начала до конца деревни. Против каждого дома бабы ругают вора, плюют на него, а мужики бьют палками. Не важно, по голове ли, по спине. Потом выгоняют из деревни.

— Или, — подхватывает другой, — разденут вора догола, вымажут тележной мазью, вываляют в пухе и пере, намнут бока и тоже выгонят.

— Мужики, а когда такой последний случай был?

Никто не вспомнил. Знали только от дедов.

Деревня живет своим обычаем. Тут знают всё про всех, и даже про то, что в соседних деревнях делается. Много глаз у деревни, длинные уши и сорочья почта. Вот она-то и разнесла слух, якобы видели ночью, как новосел вез снопы на санках.

Новосел этот пришел в деревню в конце прошлого лета. Купил пустовавшую развалюху, выправил документы, поселился с семьей в этом ветхом домике. На большее денег не наскреб, перебивался, подряжаясь что-нибудь делать деревенским мужикам.

Мужики, организовавшись, устроили ему помочь. Бесплатно починили дом, амбар, баню. Даже от положенного в таком случае угощения отказались. Гуляли окончание работ на свое. Сердобольные бабы принесли новоселу кто что нашел лишнее: лавку, табурет, топор, сковороду, пару цыплят на обзаведение, половик. Так принято на Руси, радушие в крови. Молодым строиться — опять же помочь, погорельцам тоже помогают встать на ноги, да упаси боже что-нибудь утащить с пожара. Бытовало поверье, что накличешь на себя беду.

И вот после такой мирской добродетели подозрение в воровстве пало на новосела. Мужики, собравшись небольшой кучкой, пошли разобраться в этой неприятной истории. Хозяин встретил их во дворе с немым вопросом: зачем пожаловали? Первое, что увидели мужики, — замок на амбаре, большой, черный, он что-то там утаивал. Удивились мужики, отродясь замков не вешали. Подопрут дверь колышком, накинут пробой на петлю, вставят палочку — вот и охрана. Сами двери не откроются, и ветер не распахнет. От кого прятать-то, кто тронет? Строго тут с этим.

Один незваный гость выдернул из тюльки, стоящей во дворе, топор и подошел к хозяину:

— Открывай замок! Открывай, открывай! А то сейчас топором сшибу. Потом чинить дверь придется. Лишняя работа.

Новосел дрожащими руками снял замок. Дверь открыли и увидели на полу кучку снопов. Откуда, их здесь не должно быть. Летом новоселы не успели ни сеять ни жать, а за работу мужики снопами не рассчитываются. Все уставились на новосела:

— Откудова?

Побледневший хозяин упал на колени.

— Не губите, мужики, богом прошу, — тихо запричитал и заплакал. — Детишки голодно зимуют, а работы в деревнях мало. Заработал бы. Вот бес и попутал. Не убивайте, богом прошу. Как семья-то?

— У, ирод, бога вспомнил!

Стояли суровые мужики и молча думали, а виновник совсем сник и валялся в ногах.

Решение было такое: нельзя заразу посеять в миру, нарушится весь уклад жизни. Привели новосела на околицу, повесили два снопа, связанные веревкой, на шею, подобно воротнику, и погнали по деревенской улице. У каждого дома останавливались, вор поворачивался лицом к окнам и кричал:

— Я украл снопы! Я вор!

Бабы нещадно ругали, плевали на татя, мужики провожали дальше — кто подзатыльником, кто тычком в бок, в спину. Так прошли всю деревню. Потом сопровождавшая толпа развернулась и разошлась по домам. Вор остался на месте, сильно не побитый и не выгнанный из деревни. Но кличка «вор» пристанет к нему навсегда, не отмазаться, даже следующее поколение будут звать «воровы дети».

Утром Вася заехал на двор новосела. Хозяину сказал:

— Погрузи снопы на сани и отвези на гумно. Чужое не в пользу. Там будешь молотить вместе с мужиками, скажешь, я нанял. Что-то заработаешь.

Потом подошел к саням, взял одной рукой за уголок лежащий там мешок муки и поставил на крыльцо.

— Корми детей. А с мужиками молоти — надо же поднимать глаза на людей. Глядя под ноги век путем не проживешь.

И ушел со двора.

 

 

11

Рассвет застал Васю на стройке. Починок разрастался. Желтел сосновыми бревнами новый дом с высоким крыльцом. Он уже был обжит с осени. Рядом приткнулся двухэтажный амбар, срубленный бревнышко к бревнышку. Стояли готовые срубы для стаек и мельницы. На берегу пруда — баня с поленницей дров. В ней стали мыться с осени, распарившись, прыгали с мостков в пруд до самого ледостава.

Еще был готов дербень — изба для ночлега будущих приезжающих помольщиков. Сейчас в нем ночевали строители. Там и тут валялись бревна, жерди и груды досок. Основательно строился Вася.

Легкий морозец веселил душу. Заря уже окрасила ажурные облака, и они плыли с запада как перья рыжей курицы, разлетевшиеся от вытряхиваемой перины. Благодать.

— Сегодня съезжу в ярмарочное село. Побываю на базаре. Договорюсь с мужиками и торговыми людьми, чтобы привезли нужные для стройки материалы. Дам задаток, — говорил Вася, зайдя в дом, то ли сам с собой, то ли сообщал жене.

— Вчера собака валялась на снегу и конь катался через хребет, — подала с кухни голос жена, — видно, быть ненастью, кабы не запуржило. Скорей управляйся, а то занесет. Да поосторожней с деньгами. Бают люди: пошаливают на дорогах.

Февраль, он такой. Зовут бокогреем, а как завьюжит, понесет снег, света белого не увидишь несколько дней. А успокоится — округи не узнаешь. Где там «февраль — кривые дороги», вообще дорог между деревнями не будет, когда еще их натопчут крестьянские лошадки.

— Я скоро обернусь — чего там двенадцать верст. Лошадка добрая, сильная. Мигом домчит, — успокоил хозяин.

К обеду Вася уже ходил по базару, заглядывал в лавки, бродил от телеги к телеге. Везде тряс мошной: что-то покупал, кому-то платил задаток. Небо уже закрыло серым сукном. Порывы ветра насвистывали несвязную мелодию.

Базар жил своей жизнью. Не каждый день съезжаются люди на церковную площадь, только по определенным дням. И должны они с пользой для своего хозяйства завершить эту поездку. Кругом нахваливали свой товар, зазывали покупателей, ловили за полы. Ветер уже разбуянился вовсю, нес снег вдоль улиц села.

Закончив свои дела, Вася поехал домой в сумерках. Небо было непроглядно. Снег слепил глаза, дорогу уже перемело, появились сугробы. В кошовке он укутался в тулуп, закрылся высоким воротником от ветра, который за селом оказался еще свирепее. Вожжи были опущены, и лошадь по знакомой дороге сама бежала легкой рысцой. Крепнувший мороз первыми почувствовали ноги. Вася выпрыгнул из кошовки и побежал следом. В тулупе бежать тяжело, сразу разогрелся, стали разогреваться и ноги. Так и двигались к чернеющей стене леса: впереди — повозка, сзади — ямщик.

В какое-то время Вася оглянулся и увидел в снежной свистопляске где-то сзади на дороге темное пятно. Оно, показалось, двигалось следом.

Волк, мелькнула мысль. Значит, по бокам забегают другие, стая. Вася убыстрил ход, чтобы забраться в кошовку и не отстать. Но лошадь тоже добавила прыти. Точно, волки, чует и она. Ох, не отстать бы. Задерут ведь. Что есть силы побежал Вася, полы тулупа хлопали по голенищам, мешая бежать, в снежные надувы проваливались валенки. Впереди лес, где дорогу еще не перемело, и лошадь пойдет бойчее. Тогда точно растерзают волки. А в кошовке у Васи под сеном спрятан кистень, без которого он в дальнюю дорогу не ездил. С кистенем он отобьется от волков и лошадь не позволит загрызть. И он бежал из последних сил, судорожно хватая ртом воздух. Темное пятно сзади приближалось.

Перед самым лесом надуло на дороге большой сугроб. Лошадь перешла на шаг, пробиваясь через снежный заслон. Последним усилием воли рванулся Вася к кошовке и головой вниз бросился на сено через заднюю стенку. Торопясь и барахтаясь в тулупе, сел на место и вытащил из-под сена кистень. Шалишь, брат, не дамся, приободрился он.

В лесу ветер стал потише. Несущееся по следу темное пятно выросло. Послышалось фырканье и скрип саней. Да это же лошадь! Вася и обрадовался, и огорчился — что смалодушничал, напугался.

— Кого это черт несет? — пробормотал. — Ишь разогнался, летит как на крыльях.

А между тем конь на полной рыси пошел на обгон. В санях было два человека.

— Что за люди? Куда спешите? — закричал Вася, пересиливая ветер. Но голос его потерялся в завывании пурги. Люди не откликнулись и быстро исчезли впереди, скрытые лесным мраком и снежной завесой.

Шибко спешат доехать до дома, подумал Вася. Удобнее уселся, закутался в тулуп. После пережитого наплыла истома, дыханье успокоилось. И он в полузабытьи, надеясь на умное животное, которое остановится только у крыльца дома, затих. Лошадь тихонько бежала и бежала. Что ей оставшиеся четыре версты по лесу, где ветер уже не так свирепствует.

— Тпру! — разбудил задремавшего голос. Лошадь стала как вкопанная. Вася в темноте различил две фигуры: один держал под уздцы лошадь, другой по снегу бежал к кошовке, держась за оглоблю.

Душегубы, пронеслось в голове. Схватив кистень, выскочил из кошовки и со всех сил огрел подбегавшего с топором в руке человека. Удар пришелся по плечу. Заорав диким голосом, человек повалился в сугроб, его товарищ кинулся на помощь. Вася, не мешкая, ввалился в кошеву:

— Давай, родимая! Давай!

Лошадь рванулась вперед. На пути встали сани, которые объехать как следует не получилось, и они перевернулись от удара, заставив запрыгать привязанную к кусту лошадь. Где галопом, где рысью домчались до починка.

Укладываясь спать, Вася сказал:

— А ты, Марьюшка, была права. Пошаливают.

Жена удивленно посмотрела на мужа. Так ласково он ее еще не называл, не подменили ли его?

Скоро слухи о грабежах прекратились. Люди успокоились и без опаски стали выезжать в дорогу. А через полгода людская молва донесла до Васиного села весть о мужике, живущем в деревне за десять верст, который весной покалечился, и у него отсохла рука.

Шила в мешке не утаишь, решил Вася.

 

 

12

Весна наступала. Сначала почернел лес, под солнечными лучами и ветрами опала с веток кухта. У стволов деревьев с южной стороны появились прогалинки, которые стали расширяться. Забронзовели в лучах солнца сосновые исполины. В бору далеко слышны четкие звуки: тр-р-р-р. Это дятлы долбили сухие вершины или большие суки, которые резонировали и разносили дятлову весть по лесу, приглашая других птиц и в то же время заявляя владельца территории.

На поляне, где вырастал Васин починок, снег истончился совсем, и на вытаявших буграх, торопясь, выставили свои созвездия подснежники. Наверное, в последний раз, потому что всё это позже вспашут.

Всю зиму на починке шли работы. Артель мужиков заготавливала лес, вытаскивала бревна на лошадях, рубила срубы, пилила бревна на доски ручной пилой. Работа шла к завершению. Как только немного просохнет, все постройки станут на свои места. Зашумит на плотине мельница на один постав. Пруд стоит уже с прошлого лета. Сделан хороший слив. Главное бревно, карась, которое держит всю конструкцию вешников, отыскали еще прошлой зимой и спилили, когда замерло сокодвижение. Ель была огромная, а так как стояла на болоте, где деревья растут медленнее, древесина ее была плотная и тяжелая. Семьдесят человек с помощью веревок вытаскивали великаншу к мельнице. И вот она лежит на месте, справляясь с весенним напором воды, которая с грохотом срывается через частично поднятые вешники на поливной мост. Рядом станет мельница, основание уже готово.

Строители работали споро. Скоро кончатся заработки на починке, с приближением полевых работ все разойдутся по деревням.

Верхом на лошади появился Антонка. Он приезжал в село и заехал навестить Васю, узнав, что тот постоянно занят на стройке. Спешившись рядом с мужиками, поприветствовавши, он поинтересовался, что они обсуждают.

— Да вот кумекаем, как лучше перетащить кряж вон до той стройки.

Комлевая часть лесины лежала возле них. Антонка сразу смекнул, что она не по силам даже двум из этих мужиков.

— А что кумекать-то? Взять да и перенести, — подзадорил гость.

— Вот-вот. Возьми да осиль этаку колоду, — послышалось в ответ. — Не сдюжишь, осрамишься, если не наживешь грыжу.

— Давай на спор. Один унесу.

— Жмем руки, Антонка, — сказал десятник. — Будет тебе на четверть самогона. Только без обиды, если что.

И они пожали руки. Несколько человек подняли бревно, Антонка подставил плечо, накрытое рукавицами, принял груз и пошагал. Он шел не спеша, от натуги налилось краской лицо, жилы выступили на шее. А он шел и шел, мужики семенили рядом. В положенном месте скинул бревно, размял плечо вращением руки и молвил:

— Вот и всё, делов-то. Выполняй, старшой, уговор.

— Однако, ты, Антонка, силен. Чисто медведь. Никому из нас такое не под силу, — загалдели мужики.

Десятник снял видавшую виды шапку и пошел по кругу. Работники бросали в нее мелкие деньги, пошарив в карманах. Один, конфузясь, не дал монетки:

— Это за что? Мы и сами бы гуртом на палках донесли. Подумаешь, силач.

— Старшой, плюнь ты на него, — уговаривала толпа.

— Это же жила. Насерет и оглянется, нельзя ли на квас взять.

— Зря мы его взяли в артель.

Десятник подал собранные деньги Антонке:

— Тут хватит, по уговору.

— Да не нужно мне. Я пошутил, — отнекивался тот.

— Бери. Не нами установлено слово держать, не нам и нарушать.

— Хорошо, — взял Антонка деньги. — Сейчас покажу еще кое-что.

Он быстро залез по лестнице на строящийся амбар, прошел по коньку до самого края и сделал стойку на руках.

— Вот дьявол, — зашумели в толпе. — Хватит. Упадешь ведь. Слазь.

Антонка спустился на землю под возбужденные возгласы работников. Он знал, что делал. Мужики из разных деревень разнесут по округе весть о его «подвигах», его силе и ловкости. Легче будет в лесу с нарушителями и браконьерами. Уважают они силу.

Хозяин починка отсутствовал, Антонка пошел осмотреть пруд, побродить по лесу. Вася вернулся к вечеру. Собрал артель и объявил, что через два-три дня все могут разойтись по домам. Дома ждут их поля, хозяйства и семьи. Выдал привезенные с собой деньги десятнику на всю артель и повел Антонку в избу. Обрадовался Вася приезду друга.

— Хорошо, что приехал. Снова сподобило свидеться. Пойдем, пойдем. Скоротаем вечерок за столом. Поговорим, повспоминаем.

Пошли рядышком — два богатыря на фоне зоревых облаков. Потом, выпив, долго беседовали о былых делах и встречах.tc “Пошли рядышком — два богатыря на фоне зоревых облаков. Потом, выпив, долго беседовали о былых делах и встречах.”

— А ты ведь меня, Антонка, спас зимой-то. От медведя. Проворный, однако, оказался. Ручка-то рогатины затрещала, еще бы удар, и сломилась. Тогда кто бы кого, еще не ясно.

— Я, когда сдуло меня с берлоги, застрял в завале, чуть ребра не погнул, еле выкарабкался. И ну поспешать, ну поспешать, а снег-то не дает. Еле управился.

— Вовремя управился, добрый ты молодец, — похвалил Вася, а потом сменил тему. — Анютку видел? Разговаривал с родителями?

— С ней говорили о том о сем, только не о деле. Язык не поворачивается. А она печалится, говорит, что Василий Патракеевич за зиму ни разу не появлялся, не покатал.

Хозяйка, гремящая на кухне ухватом, подумала: однако, заговор-то действует. Может Митревна обстряпывать дела.

— Ну ничего, вместе сходим к ее отцу, поговорим. Согласится он, вот как она…

На дворе стемнело. В дербене, где ночевал рабочий люд, шло веселье. С вечера съездил в село нарочный и привез кабацкого вина. Мужики обмывали заработок. Захмелевшие люди, перебивая друг друга, вели оживленную беседу о делах, о различных событиях и происшествиях. Печалились, как будет здесь жить Вася один. Кругом в лесу медведи, волки и в большой деревне не дают покоя. Заговорили о кознях нечистой силы. Мужик всегда суеверен, особенно деревенский. В затишье один сказал:

— Хотите, я целый дом напущу волков?

— Ну ты и присвистнул, — был ответ.

— А вот смотрите.

И он открыл двери хибары настежь и вышел на улицу. В дом долетал шум леса, свист крыльев, кряканье уток на пруду.

— Волки, волки! — доносился призывный крик мужика, ходящего у дома. — Волки! Волки!

Внутри притихли, прислушиваясь. Мужик походил, походил возле дома и с клубами речного тумана зашел обратно. В избе кто-то забрался в печь, кто-то с ногами на лавку, другие поджали под табурет ноги. Все вопросительно уставились на мужика.

— Нет волков, — засмеялся он, — полна изба дураков.

Вздох облегчения, а потом взрыв хохота потряс избу.

 

 

13

— Вы встречали лешего? — начал бывалый мужик.

— Конечно!

— И в лесу плутали!

— Вот я расскажу, что про него знаю.

Пьяные мужики в дербене примолкли.

— Давно это было. Еще при моем деде. Каждая крестьянская семья на общинном поле имела свой надел, на котором и трудилась. Поля вокруг деревни, луга окружал дремучий лес, от которого люди отгородились изгородью. Она была поделена между хозяйствами для постоянного осмотра и ремонта. Плохо было перед односельчанами хозяину, на участке которого по недосмотру ветшали и падали жерди, да если еще в этот пролом уходила в лес выгнанная на убранные поля скотина. Ее ведь мог задрать медведь. Поэтому мужики ревностно блюли порядок, периодически проверяя и чиня изгородь.

Как-то на ранней заре, когда еще утренние птички не запели, шел мужик вдоль изгороди в дальнем конце поля. Шел, шел, вдруг видит: из леса на коне выезжает незнакомый человек. На лошади нет седла и, что странно, нет и узды. В руках у седока только вица. Вот подъехал он к изгороди, жерди сами раздвинулись. Лошадь зашла на поле. Крестьянин так и обомлел, стоя за кустом, но продолжал наблюдать. Слез седок с лошади, отпустил пастись, а лошадь вся в поту, с губ срывается пена, на хребте вмятина, как от седла.

Стал присматриваться струхнувший мужичок, из какой деревни принесло чужого. Ростом — обыкновенный крепкий мужик, на голове шляпа, всклокоченная седая борода, на ногах лапти. Нет, не припомнит он такого. Но что же это — зипун застегнут правой полой на левую, как у баб. Мужики-то накидывают левую полу на правую, справа у них и пуговицы. Да это же дед лесной, он застегивается как женщина. Это главная примета. Так и обмер мужик. А дед лесной уходил в свои дебри. Жерди в изгороди после его прохода стали на свои места, деревья и пни перед ним уходили в стороны, а сзади снова возвращались на место.

Опомнился мужик, бросился опрометью в деревню. Рассказал всем о случившемся диве и радовался, что дед лесной не заманил в чащу, не закружил его в дебрях.

А лошадь та не выздоровела. Покалечил дед ей спину, настолько был тяжел. Пришлось хозяину продать ее на мясо в ярмарочный день. Сами-то конину не ели.

Дед лесной, он же леший, живет в любом большом лесу. Часто показывается мужиком, носит шляпу, лицом темный, волосы рыжие, брови мохнатые, борода длинная, седая. Леший может менять облик и рост. Бывает он вровень с лесом в лесу, вровень с травой на лугу.

Тут один деревенский шел по лесному волоку в соседнее село и увидел лешего. Сидит дед лесной на валежине и курит трубку. Мужик тот потом божился, что голова у него с овин, а из трубки валит дым, как из курной бани.

Главное занятие лешего — потешаться над людьми. Пугает он хохотом, бьет в ладоши, ухает (говорить не может, он немой), уводит из деревни детей, девчат, заводит путников в чащу и кружит их по лесу.

Большая беда — заблудиться в лесу. Человек так пугается и дичает, что потом прячется и от голосов зовущих его товарищей. Ему кажется, что это ревут звери. Приходится такого скрадывать по следу и ловить облавой, как зверя.

Закружил одного путника леший, никак не найдет дорогу домой. Через три дня нашли его деревенские мужики сидящим на дереве. Сколько ни звали, он не спускался, ничего не понимал, только сильнее за ветки цеплялся. Принесли вожжи, забрались к нему, обвязали и спустили на землю на веревках. Он бился и мычал, во рту разные букашки и жуки были. Наверное, ел их. Только через несколько дней пришел в себя. Вот как пошутил леший.

А то бывает, подсядет на лесной дороге к мужичку сзади в телегу, лошадь не может сдвинуться с места. Мужик не понимает, в чем дело. Потом дед сойдет с телеги и захохочет, только по лесу шум, и исчезнет.

Какие бы проказы ни строил леший, с ним можно договориться. Например, на удачную охоту. Тогда он подгоняет дичь на ружье, будешь всегда с полем, с трофеем, значит. От иных, наоборот, отгоняет зверя, и ходит такой охотник, как говорится, попом, то есть без добычи.

Если кружит кого по лесу леший, то не надо паниковать, бегать без толку. Старики учили: надо повернуть фуражку козырьком назад, вывернуть фуфайку или рубаху на левую сторону и снова надеть, сесть на пенек, переобуть лапти или другую обувь с левой ноги на правую и наоборот. Исполнишь всё, посидишь-посидишь и пошел. А знакомая тропинка — вот она, прямехонько ведет в деревню.

Заблудился мужик в лесу. Водил, водил по кругу лесной дед. Стало уже смеркаться. Сел мужик на пенек, хотел переобуть лапти, но тут видит — невдалеке проходит мимо человек. Обрадовался, кинулся за ним по тропочке. Почти уже догнал, а лес расступился, и открылась поляна. На ней огромный дом, срубленный из целых лесин в обхват и больше толщиной. Человек этот поворачивается и говорит:

— В доме у меня дедушка. Ему нужна шапка. Сошьешь без мерки, угадаешь — отпустим домой. Иначе в лесу и останешься. Многие уже пытались, да только кости их сгнили в болоте.

Загрустил мужик, но что делать. Зашел он в избу, а там всё так же, как в деревенской. Только лавки и стол сколочены из толстых плах. На столе шило, иглы, нож, нитки из сухожилий, а в углу стопкой девять выделанных бычьих шкур.tc “Загрустил мужик, но что делать. Зашел он в избу, а там всё так же, как в деревенской. Только лавки и стол сколочены из толстых плах. На столе шило, иглы, нож, нитки из сухожилий, а в углу стопкой девять выделанных бычьих шкур.”

На печке кряхтел и ворочался старик. Стал к нему приглядываться мужик, только никак не может определить размер головы. Посмотрит раз — она как у обыкновенного человека, глянет другой — как пивной котел. Понял мужик, что попал к деду лесному. Еще более загрустил. Зная, что леший может менять обличье и размеры, сшил через несколько дней шапку из всех девяти шкур.

На дворе его встретил тот же человек и сказал:

— Подошла дедушке шапка, понравилась. Вот он серебряный рубль тебе дарит. А сейчас закрой глаза и иди за мной по этой тропинке.

Шагов через тридцать, когда открыл мужик глаза, стояли они на знакомой лесной дороге.

— Иди, — сказал человек, — только помни: покупая в лавке товар на этот рубль, всегда бери сдачу.

И исчез.

Дома мужика считали уже погибшим. С этого времени зажил он в свое удовольствие. Что ни день, то в лавку с рублем, а сдачу домой. Утром рубль оказывался у него в кармане. Лавочник, конечно, задумался: откуда у мужика столько рублей серебряных? Один раз положил рубль отдельно, а утром его не оказалось на месте. Следующий раз он просверлил в кромке рубля дырочку, подвесил его на веревочке к потолку и стал ночью наблюдать. В полночь рубль задергался, зазвенел, но сорваться не смог. Так и остался на веревочке, а мужик утром напрасно шарил по карманам. Видимо, жадных не любит и дед лесной.

Леший бурлит только летом. Зимой спит с Ерофеева дня в октябре до середины апреля. Встретишь, если ты добрый человек, то подходи, дашь закурить или кусок хлеба, вареную картошку. Он и сам подсаживается к путникам и ест что предложат. Если ты недобрый, уходи поскорее. От креста он не исчезает…

Долго потом подвыпившие мужики рассказывали о своих встречах с нечистой силой.

 

 

14

Водополье, разбушевавшееся весной, было высоким. Стоит Антонка на берегу омута у кордона и любуется плывущим льдом. Людям интересно смотреть на ледоход. Только и разговоров весной:

— Лед еще не тронулся?

А уж как взломает спертой водой ледяную броню, как начнет трещать и бабахать уносимый водой лед, люди все идут к речке отметиться, посмотреть на водную стихию. Вроде это раздел жизни на прошлую, серую, неуютную, и новую. Она несет чистые помыслы, новые надежды и ожидания, яркость красок и буйство зелени. Как тут не возродиться и самому.

У лесного кордона сливаются две речки. Выносят они из лесной глуши всякий накопившийся за зиму мусор: ветки деревьев, осыпавшуюся с засохших деревьев кору, упавшие жерди, клоки травы и сена. Стоит Антонка, любуется. Вот в омуте столкнулись льдины с разных речек. Одна поднялась на ребро, вздыбилась, потом утонула. Затерла ее более мощная, но и та начала крошиться, давая выход на водную поверхность затертым льдинам. На одной льдине плывет заяц, мечется. Как его угораздило попасть впросак?

— Ничего, не утонешь! — кричит, успокаивая, Антонка. — На первом же заторе ускачешь по льдинам на берег.

Хуже, если опрокинет льдину. Тогда зайчишке, очень боящемуся воды, волей-неволей придется плыть. Как-то это получится…

В избе, когда вернулся лесник, первое, что бросилось в глаза, — валенок. Тот, что Антонка привез из села во время девичьих гаданий. То ли при виде валенка, то ли от духа весеннего Антонка загрустил.

Вот живет он бирюком. Всё лес да лес. Словом перемолвиться не с кем. Есть ведь и другая жизнь: с праздниками, гуляньями, девчатами, хозяйственными заботами, семейными подарками и гостинцами. Плохо Антонке.

— Кто сказал «плохо»? — заговорил он сам с собой. — Живу в самой красоте и по-другому не хочу. Это весна навеяла. Пройдет.

Тут ему на вид опять попался валенок. Пострадала какая-то девушка, раздумывает он, надо, пожалуй, сходить в свою деревню, купить шерсти, сбить и скатать новый валенок. Узнаю чей, верну парой. Оставшийся-то небось на подшивку истратили. Заодно увижу бывшую жену, может, одумалась и вернется назад. Это он подумал так, мимоходом, лишь бы не впускать в душу тяготящее его одиночество.

В деревне гостил недолго. Его бывшая жена ушла жить с вдовцом. На пятерых детей ушла, видать, посчитала за счастье после лесного-то одиночества. Навестив кого надо, пригласив деда Сашку бить шерсть, Антонка засобирался обратно.

Дед Саша появился на кордоне скоро. На пустой стене избы туго натянул сыромятный ремень-струну. Она пела под щипками деда. Антонка, чтобы подольше удержать мастера, шерсти принес больше, чем требовалось на валенок. Куда-нибудь сгодится. Старухи свяжут носки.

Шерстобитчик навесил на струну клочки шерсти и стал теребить их вместе со струной. Звонко натянутая, она пела, а мастер щипками задавал ритм, приспосабливая его под разные скороговорки и речитативы, которых знал множество. Интересно было наблюдать, как дед, играя на струне, поет частушки, а ноги его, обутые в лапти, выделывают такие кренделя, какие не увидишь и в молодежной пляске.

 

Молодой мельник

Завел меня в ельник.

Я думала середа,

Ныне понедельник.

 

Милая сестрица,

Давай с тобой делиться:

Тебе соху, борону,

Мне чужую сторону.

 

Поет мастер, приплясывает. Звенит струна, отбивая ритм. Мастер косит глазом на Антонку и затягивает страдания.

В монастырь

Хотел спасаться,

Жалко с девками

Расстаться.

Пойдем, милый,

Стороною,

А то скажут:

«Муж с женою».

 

Навешивает дед Саша шерсть, и снова звенит струна. А горка сбитой уже, легкой, как пух, растет и растет. Удивительное дело, думает Антонка, как народ умеет самое нудное физическое занятие превратить в действо, полезное и для зрителей. Стучат цепа на молотьбе, отбивая такт, тянутся жалостливые, заунывные песни ямщиков на российских дорогах, сказываются сказки под жужжание веретена. «Эй, ухнем!» — гремит там, где непосильная тяжесть легла на плечи мужиков.

Старик прожил на кордоне три дня. Не потому, что был занят работой, — велик ли узел шерсти у лесника, а по просьбе хозяина составить ему компанию. В залитом половодьем лесу делать было нечего, и они вечерами, засветив лампу, разговаривали. Антонка рассказывал про лес, зверей и речку, о столкновениях с незаконными порубщиками, дед — всё про старую жизнь: про кулачные бои, про оборотней и шишиг, которых в старину было намного больше. Про бандитские починки, откуда дальние купцы, заночевав, обратно не возвращались. Антонка угощал деда самогонкой, купленной для такого случая в деревне.

Хороша жизнь, когда есть добрый, понимающий тебя товарищ, хоть на время разделивший твою судьбу. Провожал деда лесник по лесу до самых полей, откуда уже видна деревня с маячившими над крышами голыми пока тополями, склоненными у окон рябинами, черемухами и кустами сирени.

Долго сидел Антонка, вернувшись, на крыльце в закатных лучах солнца. Вспоминал редкие появления Анютки на кордоне, теперь уже совсем прекратившиеся. Жаждал встречи с ней, мечтал закончить разговор, начатый когда-то Васей.

Мечты. Несбыточные.

 

 

15

Трудный год выпал Анюте. Прошел он почти весь в ожидании. После последней поездки, когда ночевали на кордоне, Вася не появлялся. Ждала его Анюта всю длинную слякотную осень. Что только не передумала. Он и так редко к ней заезжал, а тут совсем пропал. Нет, она его видела иногда, занятого каким-нибудь делом. Радостно подбегала к окну, заслышав колокольчик его тройки, но мчались кони мимо.tc “Трудный год выпал Анюте. Прошел он почти весь в ожидании. После последней поездки, когда ночевали на кордоне, Вася не появлялся. Ждала его Анюта всю длинную слякотную осень. Что только не передумала. Он и так редко к ней заезжал, а тут совсем пропал. Нет, она его видела иногда, занятого каким-нибудь делом. Радостно подбегала к окну, заслышав колокольчик его тройки, но мчались кони мимо.”

Так проходила и зима. Анюта жила воспоминаниями о тех редких радостных днях, когда бешено мчалась тройка, когда Вася брал ее из возка на руки и кружил. Кружил, целуя, щекоча бородой и усами. Порхала она как бабочка над луговыми цветами. А он всё говорил и говорил ласковые слова, смущая ее. Немного захмелев от вина, они предавались утехам. А Анюте хотелось, чтоб это длилось долго-долго, чтоб всегда был рядом этот богатырь, с которым жизнь казалась беспечной, не поддающейся никаким напастям.

От постоянных дум она терзалась. И однажды словно пелена слетела с глаз, и ум просветлел. Она поняла, что счастье было призрачным, что Вася ее по-настоящему не любил, а только был увлечен. Между ними никогда не было разговоров о его жене, о будущей жизни. Одни ласковые слова да подарки, как плата за любовь.

Вот и во время последней встречи, когда он предложил ее Антонке в жены, Вася был сильно пьян, чего раньше не случалось. Натешился и хочет пристроить, уладить ее дальнейшую жизнь. Обидно Анюте, что обходится с нею как с вещью, а по-другому Вася и не умел. Антонка хороший мужик, еще молодой, лет на десять старше ее. При нормальных отношениях завидным был бы муженьком. Тоже богатырь, и без бороды, которая каждого мужчину старит. Но сердце-то отдано Васе и нового ничего не принимает. Однако трещинка уже появилась, и она будет расти.

Придется, видно, Анюте век одной куковать. Попорхала, как та стрекоза, и вот она — долгая тяжелая зима с думами и переживаниями. Ну кому в округе она нужна, да и полюбит ли кого еще.

Иногда Анюта страстно желала, чтобы Вася снова появился, чтобы увлек ее безрассудной жизнью, ласками заливал ее душу, чтобы от его жарких поцелуев захватывало дыхание. Но потом гнала эти мысли. Настраивала себя против Васи, но ничего не проходило. Снова бежала к окну, заслышав колокольчик.

Однажды она решилась сходить в церковь к батюшке исповедаться, вымолить прощение и начать новую жизнь. Стыдно было, но зарок сдержала. Батюшка отнесся ласково, отпустил грехи и дал совет, как начать разумную жизнь. Удовлетворенная происшедшим, она медленно стала приходить в себя, считать себя не падшей, а наравне с другими. Как бы заглаживая свой проступок перед родителями, стала больше помогать в домашних делах: ухаживала за скотиной, убирала в доме, ткала. Делала всякую работу, в которой была необходимость. Родители ее старание приметили и относились ровно и спокойно, перестали доводить дочь до отчаяния своим ворчанием, совсем не упоминали Васю.

Так пришла весна. Анюта окрепла телом и душой. Благодарила бога, что от отношений с Васей ничего с ней не случилось: как говорили в деревнях, в подоле не принесла. Может, еще жизнь наладится.

Однажды, когда уже стрекотали кузнечики и вжикали косы на лугах, под окном зазвенела знакомая мелодия, тройка стала у коновязи. Из возка выбрался Вася и пошел в лавку. Как кипятком ожгло Анюту: вот тот, о ком она так страстно мечтала и наяву и во сне. Снова помчит ее бурная жизнь и закружит.

Девушка испугалась своих мыслей. Она ведь уже успокоилась, покаялась в грехах. А это неодолимое чувство снова потянуло ее в омут. Боясь встречи с Васей, что она не выдержит, когда глянут глаза в глаза, Анюта выскользнула за дверь и огородом убежала в поле. «Бежать, бежать от прошлого, не поддаваться ему. Ведь уже покойно было на сердце, — думала она, идя по полю. — Всё, со старым покончено». Так брела и брела, словно кто невидимый вел ее, пока сумерки не спустились на землю и она, уставшая, не опустилась на грудку соломы или сена.

«Нет! Со старым покончено!» — твердила Анюта. Но что же делать? Домой не хотелось. Что там будет — неизвестно. Может, Вася передал родителям, чтобы она ждала.

А Вася, верный обещанию, данному другу, заехал к лавочнику, чтобы посватать Анюту за Антонку. Ну, не совсем посватать, а уговорить, чтобы их дочка пожила какое-то время на кордоне, вдали от недобрых глаз и бабьего трепа. Согласие Антонки есть, а если и Анюта приживется, привыкнут они друг к другу, понравятся, тогда и венчание, и свадебка как следует. А Вася поможет обзавестись хозяйством.

— Как же это? — не может уяснить лавочник Кузьма. — Как они будут жить? Мало, что ли, позору?

— Да успокойся, Кузьма, позору к тому, что есть, не прибавится. А жить они будут до свадьбы как брат с сестрой.

— Как же это? Как же это? Чё удумали, — бубнит лавочник.

— А что? Антонка ее любит, сам на днях придет скажет, вместе придем. Не обидим. Если Анюта выберет счастье, будете и вы довольны.

— И-и-х, как повернул. И то правда: баба с возу — кобыле легче. Может, это наша планида, — зауступал Кузьма.

— Вот и ладно. Вот и хорошо. Жди на днях нас с Антонкой. Правду баю, не кривлю душой.

Выпили они по стопке как за решенное дело, и тройка укатила.

Анюта, сидя на копне сена, оглядывалась по сторонам, куда ее занесло. Вон еле видно село, впереди темный лес, а перед ним низина. «Да это же дорога на кордон, — поняла она, — домой не пойду, ночую у Антонки. Давно в этих местах не была».

Будь что будет. И она пошагала к лесу. Впереди закуковала кукушка. «Сколько же она мне накукует?» — подумала Анюта. Кукушка куковала, может быть, последний раз в этом году, с середины лета они замолкают. Анюта шла, а птица звала и звала ее в неизвестность.

Кто открыл ей эту дорогу, кто позвал вперед — не понять. Вот так что-то неведомое ведет нас по жизни. Только угадать бы правильный путь среди соблазнов, обманчивых обещаний, гордыни и самоунижения.

Анюта шла всё быстрей и уверенней навстречу неизвестности. Лес был рядом, но там была и ночь.

 

 

16

Прошло время. Вася уже капитально обжился на починке. Пашня выросла за счет раскорчевки вырубленной делянки и сведения кустарников. На соседней поляне и в лесах паслось небольшое стадо коров, телят и овец. Доили их на месте, а молоко привозили на починок, где и перерабатывали. Молола мельница на нужды своего хозяйства, нередко приезжали и помольщики. На высоких соснах на угоре вдоль ручья висели борти — дупляные колоды с пчелами. Хотя Вася по-прежнему вел предпринимательскую деятельность, свое гнездышко обустраивал с расчетом, чтобы прожить безбедно в случае каких-либо непредвиденных обстоятельств, — время-то неспокойное.

Доходили слухи, что в столице к власти пришли представители бедноты, которые «экспроприируют экспро-приаторов». Народ поделился на белых и красных, которые ведут между собой непримиримую войну. Новая власть дотянула руки и до здешних деревень. Появились Советы рабочих и крестьянских депутатов, которые взяли власть в свои руки и верховодили в округе. Вася в таких делах не участвовал, решил отсидеться в лесу. Мало ли каких смут не случалось, все рано или поздно заканчивались, закончится и эта. В разговоре с мужиками он не поддерживал ни красных, ни белых, был сам по себе, хотя в душе радел за белых — они за устоявшуюся власть.

Выросли у Васи два сына, подрастала дочь Варя. На свою беду столкнулся с ней в лавке Андрей Гавшин и влюбился, как говорится, без памяти. Раньше он знал ее подростком, когда жила еще в деревне. Теперь же она стала красавицей, здоровой девкой, в Васину породу.

Помаялся, помаялся Андрей, но сердцу не прикажешь, решил наняться на работу на починок, чтобы быть рядом с Варей, лелеять свою мечту.

— Зря ты это затеваешь, не выйдет у тебя ничего, — вразумлял Андрея отец. — Вася — богач, а ты кто? Голь перекатная. Да еще и недоносок: мал росточком, хилый, тщедушный. У Васи свой норов, свой полет. Вспомни, много ли он с нами здоровался? Хотя и жил в соседях.

— Ну и что. Сейчас же все равны. Почему не побороться за свое счастье? Варя-то не больше меня ростом. На починке я деньги какие-никакие заработаю и принесу в дом. Где их сейчас взять?

— Дело твое, сын. Раньше бы не поперечил, а теперь равным стал. Обманчиво это равенство, я кумекаю, никогда его не будет. Люди и в повадках, и в характере всегда разные. А равенство только на словах. Иди, раз решил, а в хозяйстве мы справимся.

Вася новому работнику в душе обрадовался. Летом в деревне лишних рук не бывает. Мало кто идет на отхожий промысел.

— Будешь помогать мельнику, а когда свободен, с мужиками строй дом для моего сына. Получать будешь наравне с рабочими, ты парень деревенский, а они с детства всё научаются делать, — закончил разговор хозяин.

Сидит Андрейка возле мельницы, отдыхает. Он только что загрузил бункер зерном, перетаскал мешки с готовой мукой и уложил на телегу. Разные мысли лезут в голову. Вот Вася в лесу построил починок, сейчас ставит дом для сына. Потом появятся другие дома, и станет жить новая деревенька, отвоевывая жизненное пространство у леса. Не так ли появились многие деревни в округе — всякие там Денисенки, Васютенки, Архипята, Митино. Да ведь в некоторых селениях половина жителей имеет одну фамилию. Все они родственники, хотя и родство потеряли. Горазды мы на забывчивость.

Вот и Варе поставит здесь дом отец, думает парень. Хотя нет. Жить она будет с ним в деревне. Понравится он ей и высватает.

Ох уж этот максимализм молодости, готов запрягать телегу впереди лошади.

От домов по тропинке к пруду спускается девушка. Две большие корзины висят на коромысле. Полоскать идет, в такт раскачивая бедрами, а корзины плывут, не колыхнутся.

Вот она, Варя!

А Варя уже на мостках, полощет белье, бьет вальком, только брызги во все стороны.

Стучит в висках у Андрея, голову обнесло — надо что-то предпринять, увидеться, поговорить. Такой случай! Упускать нельзя.

— Гавшин я или не Гавшин, — шепчет, хорохорится парень. — Надо быть смелым.

И он, стягивая рубаху, сползает с насыпи и прямо в штанах погружается в воду, плывет к мосткам.

Девушка увлечена работой. Тук, тук, тук — эхом отдаются удары валька в лесу. Андрей нырнул и вынырнул из воды уже перед самым мостком.

— Чур меня! Чур меня, — закричала Варя и попятилась по доскам к берегу.

— Да не вопи ты, это ведь я, Андрей. Услышат.

— Гли-ко! И в самом деле Андрей, — успокаивает себя девушка, — а я думала нечистая. Вот долбанула бы вальком по голове, остался бы водяным.

Снова сошла на мостки к корзинам и взялась за свое дело, не удостаивая вниманием пловца. А тот стоял по пояс в воде и не знал, с чего начать.

Пока Андрей ломал голову, на тропинке появился Вася. Он шел к мосткам. Что делать Андрею? Плыть на плотину — увидит, пруд не перенырнешь. И он забрался под мосток, сел там и притих.

— Кажется, дочка, кричала? — спросил отец.

— Да нет, тятенька, это тебе показалось.

— Да возле тебя был кто-то. Я видел. А ну-ко выходи с корзинами на берег.

Вася взял мосток за край и поднял его. Из воды торчала голова.

— Это ишшо что? Это ты, Андрюшка?

— Я, дядя Вася, — послышалось в ответ.

Андрей сидел, боясь встать на ноги, и весь посиневший от испуга ли, от воды ли холодной дрожал. Васе стало смешно. Прохохотавшись, он сказал в назидание:

— Ты Варю не обалтывай и не подглядывай за ней. Не ровен час упадут мостки на голову, останутся одни пузыри.

После этого случая пути их изредка пересекались у мельницы, у строящегося дома, где можно было о чем-нибудь поболтать. С кем же еще плести разговоры Варе, ведь остальные рабочие мужики. Жалко только, у всех на глазах не очень-то поговоришь. А чтобы понимать друг друга с намека, надо много измесить теста вместе. Да и работа подгоняла.

 

 

 

 

17

Как-то раз на Васину поляну из леса, ведя коней под уздцы, вышел отряд вооруженных людей. Вася сошел на крыльцо, когда несколько человек уже заняли позицию у мельницы на другом конце подворья.

— Что за люди? Если с добром, то милости просим, — загремело с крыльца.

За окнами мелькнули Васины сыновья с ружьями.

— Время обеденное, Василий Патракеевич, хлеб да соль, — поприветствовали пришедшие.

— Ем, да свой, а ты рядом постой, — парировал хозяин починка.

— Ну, ты не возвеличивай себя, спустись с неба-то на землю, — заговорил один из группы, — посидим, поговорим. Может, и общие интересы найдем.

Вася узнал говорившего, бывшего односельчанина. Плохой был работник, очень охоту любил. Давненько ушел в город и где-то затерялся.

— Матвей, это ты? Кого привел по лесным тропам ко мне? Пошто зверьми прячетесь? Вот она дорога, возле мельницы.

— Садись на лавку, всё обсудим, — пригласил Матвей.

Из сказанного было ясно, что со дня на день здесь будет Колчак и установится законная власть. А задача отряда, как начнутся события, не дать разбежаться и спрятаться советским работникам, арестовать их и представить суду.

— Мы у тебя на короткое время. Надо подкормить людей и лошадей. Безобразить нам у своих не резон, — подытожил Матвей.

— Так уж и свои, — возразил Вася. — Мне всё едино, что красные, что белые. Хрен редьки не слаще. Я сам по себе.

— Отсидеться в окопе хочешь? Больно хитрый. Умным себя считаешь, — нахмурился командир отряда. — Мы-то твоя родная власть, а придут красные, они тебя советскую власть любить заставят. Будешь зубами скрипеть, да любить.

— Ишь разошелся, — оборвал его Вася. — Поселяйтесь вон в свободный дом, отдыхайте. Харчи и корм лошадям будут. Вы же меня не трогаете, ну и к вам моя милость.

Всё разрешилось полюбовно. Работникам и хозяевам запретили временно покидать починок, выставили посты.

Андрей Гавшин, послушав эти разговоры, не находил места. Погибнут люди. Друг-сосед, хороший парень, кум дальнего родственника. Да и другие деревенские. Все ведь свои. Беда.

Весь следующий день терзался Андрей, болело серд-це. И он решился: с сумерками сбежит и пойдет в Совет предупредить о надвигающейся беде, а те пошлют гонца к районной власти.

К вечеру на мельницу зашел Вася, посмотрел, как идет работа, пощупал муку, струйкой текущую в ларь. К нему обратился Андрей:

— Василий Патракеевич, ничего не случится, если я по вечеру уйду с починка?

— Ты же сам слышал, запрещено.

— Но мне надо.

Понял Вася, куда надо парню, но не спросил, буркнул только:

— Сам знаешь, я сторожем к тебе не приставлен. Пусть часовые смотрят. А я ничего не знаю, не ведаю.

Остановил мельницу Андрей, закрыл воду в желоб, ведущий на колесо. Ходит возле мельницы, мается. Делает вид, будто что-то мастерит. Ждет темноты. Улучил момент и ударился в бега. В лесу вышел не на основную дорогу, ведущую на большак, а на другую, неезженую, которую не все деревенские знают. Она тянется верст на шесть и выходит на большак уже полем у самого села, где находился сельсовет.

Часовой у мельницы не сразу сообразил, что парень исчез, а когда понял, побежал докладывать своему командиру. Услышав разговор, Вася набросился на часового:

— Утек, говоришь? Чем ты там занимался, осина стоеросовая? Свернуть бы тебе шею, как куренку. Впрочем, что это я? Вот командир и разберется.

Срочно три всадника поскакали по дороге на большак.

— Найти и привезти беглеца, — приказал командир, — а то и пристрелить на месте.

Стало уже темно, когда всадники добрались по трактовой дороге до поля. Один остался осматривать опушку, а двое повернули назад. Недалеко они отъехали, когда с опушки раздался выстрел. Андрей, не хоронясь, вышел на опушку леса и полем пошел к деревне. Увидев мчащегося к нему всадника, развернулся и побежал в лес. Одновременно с выстрелом ожгло ногу, и он, вскрикнув, свалился под куст.

— Чего шумел? Кого стрелил? — спрашивали вернувшиеся всадники.

— Да его окаянного.

— Попал?

— Попасть-то попал. Да найти не могу. Больно темно в лесу.

Полазили по опушке стрелки, полазили, да ничего не нашли. Поехали обратно.

— Ей-богу попал — крикнул он от боли, — кипятился один. — Куды он денется?

Командиру такая оказия не понравилась. Он приказал бойцам взять у Васи провиант и выступать с починка. Мало ли чего.

Починок опустел. Хозяева спрятались в избу, как в нору, и замерли.

С утренней зарей Вася привез Андрея на починок, найдя его выползшим на дорогу.

— Ничего, — сообщил он, — ранен в ногу, несерьезно, вот только крови много потерял. Заживет как на собаке.

Этим переполох и закончился. Андрей остался пока на починке.

— Чего же ты рисковал, спасал меня? — спросил он Васю.

— Работник ты хороший, покладистый, да и наш, деревенский. Не из жалости! — отрезал хозяин, чтобы не приставал парень с вопросами, не лез в смутную душу.

Колчаковцы заняли село. Сельсоветчиков поймали и расстреляли. В районном центре спасся только один сов-деповец — здание захватили неожиданно, застали врасплох. Он заскочил в туалет, протиснулся сквозь очко в выгребную яму и стоял там, прижавшись в углу. Ночью смог выбраться и ушел в лес.

Недолго колчаковцы «правили бал», к концу лета погнали их красные на восток. Никого из деревенских красные не расстреляли, только сожгли полностью соседнюю деревню за сочувствие белым. Там встретили колчаковцев хлебом-солью и всячески им помогали. После ухода красных люди, разбежавшиеся по лесам, вернулись на пепелище и начали строить новые дома.

Эти новости привез Вася обитателям починка, съездив осенью в село.

Вася жил в лесу никем не притесняемый. Пока.

 

 

18

Раненого Андрея Гавшина поместили в дербене. Ухаживать приставили Варю. Особо наказали следить за дорогой: не появятся ли колчаковцы. Первым делом новоиспеченная санитарка промыла рану, протерла края спиртом, смазала мазью, доставленной по этому случаю от сельского фельдшера, и перебинтовала. Кровь проступила на тряпке красным пятном. Прочитала Варя слышанный ранее заговор на утихание крови:

— Два брата камень секут, две сестры в окошко глядят, две свекрови в воротах стоят. Ты, свекровь, воротись, а ты, кровь, утолись; ты, сестра, отворись, а ты, кровь, уймись; ты, брат, смирись, а ты, кровь, запрись. Брат бежит, сестра кричит, свекор ворчит. А будь мое слово крепко на утихание крови у раба Андрея по сей час, по сию минуту!

Сделав всё как надо, Варя ушла. Раненый остался один. Он уже пришел в себя, правда, была слабость, но это при хорошем уходе, хорошей пище скоро пройдет.

На молодом теле раны заживают быстро, тем более что кость ноги была не задета. Андрею вырубили палки с развилкой вверху, с помощью этих костылей он мог передвигаться на здоровой ноге. Варя приходила часто: приносила еду, делала перевязку, заставляла вначале глотать таблетки, а потом пить травяной чай.

Радостные это были минуты. Варя подолгу сидела рядом, разговаривала, смеялась шуткам, улыбалась. Касания рук Андрей воспринимал как ласку. «Не было бы счастья, да несчастье помогло», — радовался он, мечтая о том дне, когда скажет девушке, ставшей родной, о своей горячей любви и она ответит ему «да». Радостное, дурманящее «да»! И они пойдут по жизни рука об руку, крепко спаянные душами, побеждая все невзгоды.

Сказать о своей любви Андрей всё не решался, боясь чем-нибудь разрушить свалившееся на него счастье. А между тем лечение подходило к концу. Он уже ходил с палочкой. «Пора и честь знать», — думал парень. Загостился он здесь. «Всё, завтра и скажу, будь что будет, — пообещал он себе. — Не ждать же, когда хозяин выгонит. Да и работа на починке остановилась, мельницу за-крыли до нового урожая».

Чтобы скоротать вечер, Андрей вышел на плотину, уселся поудобней на насыпь. Сидел, любовался много раз виденным пейзажем и думал свою трудную думу.

Перед ним замерло зеркало пруда. Ветра не было. Солнце за спиной зависло над самыми зубцами леса и слало свои последние теплые и ласковые лучи, заливая гладь вод. Вода, обрамленная малахитовой зеленью берегов, светилась. Тут и там плескалась рыба, выскакивая из воды. «Видно, к ненастью, вон как разыгралась», — подумал Андрей. Слева у берега появилась выдра с выводком. Длинная, с толстым хвостом, горбатясь и извиваясь, она напоминала огромную змею. Заметив шевельнувшегося человека, выводок исчез под водой. Мать еще несколько раз всплывала около Андрея, выставляла голову из воды, рассматривала и шипела. Потом успокоилась видимо, уплыла к детям.

На пруду уже разливалась темнота, в контраст с еще голубым небом и розовыми перистыми облаками. Тишина, нарушаемая всплесками рыбы да гудением комаров, злых перед ненастьем, обволокла округу. Откуда-то из глубины темного леса донеслось: «Фу-бу, фу-бу, фу-бу». Это прокричал филин, мудрый житель тайги.

Утро встретило обитателей починка мягкой погодой. Ветерок нагнал облака. Но и такой день обещал радость спорого труда. Даже если набегут тучи, то ненадолго. Прогремит гром, прольется дождь, и снова воссияет солнце.

Только вечером Андрей собрался с духом и заговорил:

— Вот и закончились, Варенька, мои счастливые дни. Пора идти домой, а не хочется расставаться с тобой.

— Так уж и счастливые? Сколько боли натерпелся, а могли и убить. Вот горя-то было бы и твоим родителям, и мне.

— Зато мы были вместе, и нам никто не мешал встречаться. Шибко полюбил я тебя, Варенька, неохота и расставаться.

— Да и мне отпускать тебя жалко.

Радостью вспыхнуло сердце Андрейки, любит она, любит. Жалеет — значит любит.

— Уйду я и буду жить всё лето ожиданием встречи с тобой, а осенью снова приду сюда на работу. И будем мы рядом всю долгую зиму. Снова побегут радостные дни, и полюбишь ты меня еще сильнее. Так, что пойдем мы с тобой дальше по жизни вместе.

— Как хорошо, красиво ты говоришь, и я уже сейчас согласная с тобой. Но не вольна я. Папенька с маменькой собираются летом отвезти меня в город к дальним родственникам. Говорят, что здесь стало опасно жить. Всякое может случиться.

— И надолго?

— Не знаю, может, навсегда. Вот и плачу я по ночам. Жалко расставаться с родителями, с братьями, а теперь еще и с тобой, Андрейка.

И она тихо заплакала. Андрейка робко обнял ее и стал утешать.

За дверью послышались шаги. Молодые отпрянули друг от друга и уставились на дверь. Вошел Вася.

— Вы чего тут сумерничаете?— заговорил он.

— Разговариваем, — ответила Варя.

— Однако, хватит пустословить. Тебе, Андрей, домой пора. Вот сейчас и пойдешь. Ночью-то оно сподручнее, меньше глаз.

Парень послушно взял батожок и вышел в темноту надвигающейся ночи, забыв поблагодарить хозяев за спасение. Вот и всё, билась мысль в голове. Вот и всё. Уедет Варя, увидятся ли они еще? На прощание даже как следует не поговорили. Обида и тоска легли на сердце. Крохи счастья, и те отнимала судьба.

И пошел Андрей по лесной дороге, опираясь на палочку. Слезы катились по щекам. Капли начавшегося дождя падали с веток. Кажется, лес оплакивал Андрейкино горе.

Впереди было светлее. За лесом начиналось поле.

 

 

19

Горит костер в глухой ночи. Антонка срубил сухую сосну — она меньше стреляет искрами — и соорудил нодью. Рядом — навес из хвойных лап, закрывающий от притока холодного воздуха. Под навесом на подстилке сидит Анюта, поджав коленки к подбородку и обхватив их руками, думает свою думу. Подошел Антонка, принес воды в кастрюльке, вместо котелка, из рядом журчащего ручья. Разжег маленький костерок и подвесил над ним кастрюльку. Скоро будет чай со смородинным листом. Улегся под навес.

Хорошо ночью у костра. Огонь — это жизнь, хоть и освещает малое пространство. За чертой света вокруг — стена темноты. Что за этой стеной? Не видать. Даже жутковато. Вспыхнет брошенная в костер ветка, раздвинет на момент темень и улетит искрами в небо. Видимый круг снова сжимается.

Горит костер, успокаивая человека, спасая от холода, давая надежду на защиту от зверей. А лихим людям ночью в лесу делать нечего. Не побродишь.

— Скоро чай поспеет, — проговорил Антонка.

Анюта не ответила, сидит в задумчивости. И он оставил ее в покое. Пусть соберется с мыслями, пусть привыкает к новой для себя жизни. А она вспоминала важные события, которые произошли так неожиданно на кордоне.

…Когда появилась уставшая, голодная в темноте, Антонка испугался:

— Что случилось? Ты откуда? Беда какая занесла сюда?

И девушка рассказала о приезде Васи, о вспыхнувшей неприязни и страхе, о побеге и блуждании по полям, о том, как случайно вышла на дорогу, которая и привела ее сюда.

— Ты ведь меня не выгонишь, Антонка? Устала я очень, и деваться мне некуда.

— Что ты, Анюта, отдыхай. Сейчас покормлю.

Он поставил на стол жареную рыбу, туесок с ягодами. Положил краюху хлеба — небогатую мужскую снедь.

— Ночь на дворе. Всполошатся родители — всю деревню на ноги поставят, — забеспокоился. — Сгоняю я на коне, сообщу. А ты ешь. Я скоро.

И ускакал.

Анюта осмотрелась. Изба сделана по-деревенски. Справа от входа сбитая из глины большая русская печь челом к окну. От печи до стены занавеска. За ней кухня с чугунками, сковородой, ведрами, кочергой, сковородником, ухватом и лопатой для садки хлебов в печь. У входа за печью небольшое пространство в углу с рукомойником и лесенкой на печь. Вся левая половина избы — большая комната с широкими лавками вдоль стен, столом в углу и большой деревянной кроватью у печи. У входа над головой — полати. (На полатях и за печью может жить домовой. Иногда он выказывает свое присутствие голосом или запускает в кого-нибудь с полатей подушкой.) В переднем углу на полочке икона в окладе.

У входа на лавке Анюта увидела валенок, улетевший через ворота во время гадания, так и не найденный. Она узнала его. «Странно, как он мог здесь очутиться? Каким путем попал сюда?»

С возвращением Антонки загадка раскрылась. По условиям гадания носок валенка показывает направление, куда высватают. А тут весь валенок, как ни поверни, указывает на этот дом. Видимо, судьба ведет Анюту. Вначале Вася познакомил ее с Антонкой, потом предложил в жены, может, и не спьяну. Потом ноги сами привели сюда, а тут еще и валенок. Неисповедимы пути Господни.

Анюта стала хозяйкой на кордоне. Навела в избе порядок, вымыла, почистила речным песком посуду, выстирала белье, потребовала скатерть и занавески. Стала готовить обед, печь хлеб, отпала забота ездить за ним в деревню.

Антонка радовался такому повороту в жизни, переживал: надолго ли? Боялся чем-нибудь отпугнуть девушку. Помогал в задуманных ею делах, и это приносило удовлетворение и радость. У него появилась цель в жизни.

Он уже полюбил Анюту тихой, ласковой, нежной любовью, когда всё время хочется быть рядом, радоваться выпавшим счастливым дням. Даже когда уезжал или уходил в лес, на работу, то думал о доме, в котором ждет его хозяйка. Часто, не закончив дела, возвращался.

Вечерами они долго сидели на крыльце или за столом, не зажигая света, пили чай, разговаривали. Антонка рассказывал об окружающем мире: о речке, о лесе, его обитателях, различных происшествиях. Иногда, опомнившись, предлагал съездить к ее родителям, повидаться, но Анюта пока не соглашалась. Уже в темноте укладывались спать. Анюта на кровать, а Антонка — на лавку с приставленной скамейкой. Девушка жалела хозяина кордона за доставляемые ему неудобства, но пока не знала, что предпринять, как пойти на решающий шаг.

Ей уже понравилось здесь. Покой царил в лесу и на речке, здоровый сосновый воздух освежал дух. Понравился ей и Антонка, молодой, здоровый, трогательно заботящийся, иногда конфузившийся от своей неловкости. Душа Анюты оттаяла от сковывающей былой маяты. Ей казалось, что живет она здесь давно-давно и всё вокруг радуется ее существованию. Вот позвал бы Антонка замуж, осталась бы у него навсегда. Завели бы скотину, разработали землю. Обзавелись настоящим крестьянским хозяйством. Сена нынче много накошено, стоят стожки на лугах у речек. А работы она не боится, привыкла в родительском доме. Вспоминая Васю, она не жалела о проведенных с ним днях. Ей казалось, что было это не с ней, а с той молоденькой девчонкой, заблудившейся в жизни, сбитой с толку горячими словами и ласками взрослого человека.

Дни шли. Чтобы не бездельничать одной, Анюта стала напрашиваться с Антонкой в лес на обход территории. Интересно бродить по лесным дорожкам и звериным тропинкам, видеть взлетающих рябчиков и глухарей, собирать по пути малину и бруснику, отдыхать на берегу речки, купаться в омутках, приносить с собой разные травы и цветы. И нисколько не страшно, ведь рядом сильный, заботливый человек, хорошо чувствующий себя в лесу, привычный к такой жизни.

…Сидит Анюта, думает свою думу, греясь в тепле, посылаемом костром. Поднялся Антонка, бросил несколько верхушек смородины в кастрюлю с кипятком, снял ее с огня и принес под навес.

— Чай готов, Анюта.

— Вот и хорошо, Антонка. А что, если я навсегда останусь у тебя?

— Как же это? Я ведь тогда бока отлежу на лавке-то. Давай-ка лучше выходи за меня замуж.

— Ты это всерьез?

— Не понарошку же. Я уж с твоими родителями говорил, а то разве разрешили бы тебе столько здесь жить. Да и люблю ведь я тебя. Давно уже.

— Ой! Это правда? Правда? Я тоже тебя люблю! Сама жизнь привела к тебе. Значит, здесь мое счастье, с тобой, Антонка!

Анюта протянула руки, обняла Антонку и стала горячо целовать. Он крепко прижал ее к груди, отвечал ей поцелуями и говорил:

— Это ты мое счастье, моя радость, моя жизнь.

Анюта заплакала, слезы появились и на глазах Антонки, крепкого мужика, так неумело жившего до сих пор.

Плачь, Анюта, плачь. Омой слезами прошлое, сбрось с плеч непосильную ношу. Оживи. Прими новую жизнь.

Нодья тлела, согревая теплом души, звезды над вершинами елей указывали путь вспыхнувшему счастью. Ночь хранила тайну.

 

 

20

Деревня старообрядцев, сгоревшая в годы гражданской войны, возродилась. Вернувшиеся после пожара жители не захотели переселяться на новое место. Здесь, под горой, за огородами протекала большая речка, богатая рыбой. Она свободно крутила два и более жерновов мельницы круглый год, а по берегам раскинулись хорошие луга. Да эта река была и дорогой, по которой давным-давно забрались в глубь лесов и осели здесь старообрядцы. Семь мощных ключей били из угора. Чистейшая вода, стекая по овражкам, вливалась в реку. Дикие, не рубленные никогда леса давали приют многочисленным зверям и птицам. Разработанные поля родили неплохой урожай. Ну как бросишь обжитое место, давшее приют нескольким поколениям деревни.

От пепелища не осталось и следа. На две версты протянулись два ряда новых домов. Зажиточные были жители, раз смогли справиться с такой порухой. И только за ложочком серели старыми боками избушки, сохранившиеся от пожара. Их жители — бедняки — были главными проводниками в новую жизнь, в замаячившее на горизонте счастье.

На этой-то улице появился однажды милиционер Федька верхом на лошади. Форменной одежды на нем не было, только револьвер болтался на поясе под брезентовым плащом с капюшоном. Деревня имела худую славу у районного начальства за прошлое, вот и прислали милиционера поговорить с народом, выслушать жалобы, расширить актив проводников новой власти. Милиционер Федя, представляя новую власть, важно ехал вдоль улицы, а сквозь окна и щели ворот напряженно следили за ним многие глаза, стараясь узнать верхового и понять причину его приезда.

Милиционер тем временем остановился у уличного открытого колодца, спрыгнул с лошади, поднял воды и прямо из бадьи стал поить лошадь. В ту же минуту за-скрипели ворота, и на улицу выбежали бабы, окружили колодец. Одна старушка, подойдя, вырвала ведро из рук Феди, облив и его, и себя водой.

— Ты что, пакостник, нехристь басурманская, делаешь? Испоганил весь колодец. Ирод. Убить тебя мало!

Тут и бабы загалдели всяк на свой лад, стараясь больнее обругать нехристя. На шум подтянулись мужики.

— Да я, да я… — пытался оправдаться Федя. — Что я сделал? Только лошадь хотел напоить. А вы!

Голос его потонул в ругани и суматохе.

— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — вразумлял старик. — Пришел — соблюдай наши обычаи и порядки. А то вишь ли, что хочу, то и ворочу.

— Молчать! — заорал милиционер. — Всех арестую!

Бабы расшумелись не на шутку. Стали подступать к чужаку, хватать за полы. Сейчас, дескать, мы тебе самосуд устроим.

— Ишь, вражина, разорался, «всех арестую». Мы те спесь-то собьем, ребра-то помнем. Умнее будешь впредь.

Испугавшись разъяренной толпы, милиционер выхватил револьвер и выстрелил в воздух.

— Назад, сволочи, пристрелю! — орал Федя, размахивая револьвером. — Мало вас жгли! Белое отродье! Доберусь я до вас!

Его угрозы возымели действие прямо противоположное. Сразу несколько человек бросились к изгороди, выломали жерди, палки и кинулись к милиционеру. Тот вскочил на лошадь, стреляя в воздух, вырвался из окружения и галопом поскакал из деревни.

Побушевав еще какое-то время, оскорбленный народ угомонился. Сразу же стали вычерпывать воду из колодца и выливать в стороне. Пока не вычерпали всю до дна, не успокоились. Скоро колодец наполнится новой водой, чистой, не испоганенной пришлым человеком. Только тогда ее понесут по хозяйствам. А бадью поменяли на новую.

Злой ехал Федька, подзуживая себя мыслями. «Ишь, что устроили, бунт подняли. На представителя власти с кольём поперли. Будет вам на орехи. Заводил я запомнил. Арестую. А ведь взаправду долбанули бы колом, и всё. Больно ожесточились на Советскую власть». И невдомек милиционеру Феде, что советская власть тут ни при чем. Просто он нарушил их веру, их обычаи, разбередил непримиримую неприязнь к богохульникам и иноверцам. В их понятии, конечно.

Появилась малоезженая дорога, уходящая от большака в лес. Там через полтора километра Васин починок. Есть у Феди приказ побывать и там. И он свернул в лес.

Хозяин находился во дворе, когда к дому подъехал всадник. Он спешился и стал привязывать повод к кольцу, прибитому к столбу ворот. Вася вышел встретить.

— Здорово, Василий Патракеевич, — поприветствовал гость.

— А, Федор. Ну, здорово, здорово.

Вася знал многих влиятельных людишек в округе. Знал и районное начальство. За исключением присланных свыше варягов, многие должности заняли местные проворные мужики.

— С чем пожаловали, — продолжал, — какая надобность ко мне?

— Да вот заехал посмотреть на твое житье-бытье.

— Коли так — заходи в избу.

— Но ведь говаривали: незваный гость хуже татарина.

— Это когда было? И не упомнишь. Сейчас мы все живем дружно. Так что поговорку надо менять. Заходи, заходи, Федор, милости просим.

Зашли в избу. Хозяйка быстро собрала угощение. Вася, перекрестившись на образа в переднем углу, сел за стол. Сел и Федя, не глянув даже на иконы.

После выпитых рюмок самогона повели разговор.

— Как там в районе дела-то? Что слышно?

— Дела-то идут, строим новую власть. Однако трудновато. Много врагов, подставляющих ножку. Да и народ темный, неграмотный. Надо воспитывать. Вот сегодня меня в новой деревне кольём встретили, еле ускакал.

— Ну, не просто же так напали?

— Да я лошадь стал поить из колодезного ведра.

— А, тогда понятно. С народом надо аккуратней.

— Ничего, мы приведем их к порядку, заставим свободу любить. Сколько их учили и учат, а они всё в своей вере, подчиняются своим обычаям. Ну да ладно.

Выпили еще, закусили. Федор стал пьянеть. Хитро подмигивая, заговорщически спросил:

— А как, Вася, твои дела? Что-то больно тихо живешь? Али притаился?

— А что мне прятаться? Живу — никому не мешаю.

— Сказывают, у тебя колчаковцы харчевались. Аль врут?

— Не было их тут, в деревнях они на постой ставали. Кто это тебе накаркал?

— Да никто. Просто судачат.

— Сороки, значит, на хвосте принесли. Если всей сорочьей почте верить, заплутаешь при ясном солнышке.

— Но, говорят, Андрейку Гавшина здесь беляки ранили.

— Не знаю. Спроси самого Андрея.

— Да я спрашивал уже. Говорит, что упал с лошади, напоролся на сук. Потому и хромал недолгое время.

— Ну вот видишь, как оно поворачивается.

Посидели, помолчали, думая о своем. Вася мысленно похвалил Андрея: крепкий растет парень. Себе на уме. Захмелевший милиционер стал поучать:

— Ты вот что, Вася. Уж больно шерстка у тебя гладкая. Сидишь в норе, как барсук. Моя хата с краю. Не отсидишься. Причаливай к какому-нибудь берегу. Пойдешь к врагам революции — стряхнем как дерьмо с лопаты, пойдешь с нами — авось всё уладится. Ты же умный мужик, люди тебя уважают, дела умеешь делать. Тебе бы районом руководить. Вот бы польза была. Но не ваше нынче время. — Помолчав, добавил: — Однако, лишнего я брякнул. Будь умным, а мне пора ехать. Помни: каток революции докатится и до твоего починка.

— Не упадешь с лошади-то?

— И не такой приезжал.

Вышли на улицу. Милиционер привычно взобрался на лошадь, а Вася сунул ему в суму, пристегнутую к седлу, бутылку самогона.

— Это на утро, на опохмелку. Просветлить голову, когда сядешь писать отчет о поездке.

Зацокали копыта, всадник скрылся на лесной дороге.

 

 

21

Странное время. Трудное. Как себя поведешь? Куда прибьет, к какому берегу? Вася стоит на росстани. Рядом запряженная лошадь пытается щипать траву.

Одна дорога отсюда ведет к его починку, другая — к недальнему селу, где на солнце пока еще блестят кресты на куполах церкви. Большак же где-то на западе приводит в районный центр, и на востоке тоже районный центр, только другой территории. Куда ляжет Васина дорога, дорога всей его семьи? Ведомо только Богу, да еще, может быть, Федьке-милиционеру. Неисповедимы пути Господни.

Расстанемся с человеком на перепутье.

 

 

tc “”

ЭПИЛОГtc “ЭПИЛОГ”

 

В молодости судьба забросила меня в один из северных районов Удмуртии. Край отдаленный. Староверские деревни перемежались с удмуртскими. В укладе сохранились обычаи прошлых лет. Избы не запирались на замки, просто к двери прислоняли лопату, вилы или жердушку, и это означало, что дома никого нет. Так же стал делать и я. О кражах из хозяйств и не слышал.

Работал в школе. В деревенском клубе проводил беседы, лекции, учил молодежь танцам. Всё свободное время посвящал охоте и рыбалке, благо, рыбы и дичи тогда водилось много. Это разнообразило и наш скудный стол.

Однажды, возвращаясь с охоты, шел я по лужку вдоль деревенских огородов. Стояло бабье лето. От нахлынувшей грусти и ласкового осеннего солнечного тепла хотелось сесть на лужайку, привалиться к изгороди, отдаться своим мечтам, а потом задремать.

На пустующей усадьбе, заросшей бурьяном, пятеро деревенских мужиков разбирали высокий добротный амбар. Были уже сняты крыша и стропила. Мужики сидели на бревнышках, распахнув куртки, фуфайки, и о чем-то оживленно беседовали. Поздоровавшись, я присел рядом.

Расшив крышу, работники нашли на стропилах старый-старый пыльный узелок. Когда его развернули, то в нем оказалась пригоршня серебряных полтинников и рублевиков царской чеканки. Это серебро, ссыпанное в шапку, лежало у ног сидящих.

— Что за богач тут жил? Даже клад свой потом не забрал? — судачили мужики.

— Да Васины это деньги. Здесь был его дом во времена революции, — сказал малого роста, хрупкого телосложения мужичок. — И амбар этот Васин. Его как отобрали во время коллективизации, так и стоял он несколько десятилетий никому не нужный. Правда, сейчас поручили нам перевезти и поставить его на колхозном хозяйственном дворе. А Вася был тот еще мужик, крепкий хозяин. Ох и натерпелся я через него бед.

Молодые работники попросили этого, как говорится, с флягу ростом мужичка — Андрея Гавшина рассказать про старину, про те события.

— В годы коллективизации избрали меня председателем сельсовета, — начал он свой рассказ. — За что — не пойму. Не был я ни активистом, ни особо грамотным. Так, голь перекатная. Может, за то и предложило меня районное начальство. Всё, чему учили в районе и предлагали делать, старался исполнять. В колхоз все сразу не вошли, но коммуну создали. Заработала она на обобществленных землях. Трудились хорошо, надеясь на будущую счастливую жизнь.

Вася в деревне уже не жил. В свое время облюбовал он в тайге поляну, срубил справный дом, хозяйственные постройки. Держал лошадей, коров, другую скотину, пахал, сеял. В логу на речушке соорудил меленку. Жил, никого не касаясь. С ним были взрослые сыновья и женщины. Были такие починки и на территориях других сельсоветов.

Колхозникам обитатели Васиного починка не мешали, не слышали от них и худого слова о советской власти. Только районным начальникам почему-то эти хутора-починки стали как бельмо на глазу. На очередном совещании председатель райсовета потребовал ликвидировать починки.

— Контру, — говорит, — разводите. Гнезда бандитские бережете. В этом году найдите способ и выселите их оттуда, выкурите из лесов. Никаких циркуляров я вам не даю, кумекайте своей головой. Но чтобы задание выполнили неукоснительно, спрос будет жесткий.

Это позже началось раскулачивание повальное. А пока — делай как знаешь. Вот мы у себя в Совете обсудили вопрос и решили задушить Васю как частника налогами, чтоб не выдержал и убрался отсюда. Преподносим такие суммы, которые нам и не снились, — платит исправно. Корову Васину поймали на колхозном поле, пошли брать штраф в 200 рублей за потраву. Такое мы вынесли решение. Мне этих денег и за полгода не заработать, а то и за год.

Значит, заходим к Васе в избу и топчемся у порога. Выходит он к нам, кряжистый, здоровый, меня куда как выше, с окладистой бородой. Ну, право, медведь.

— С чем пожаловали? — интересуется.

— Да вот, Василий Патракеевич, ваша корова урон нанесла колхозу, следует возместить.

— Сколько?

— Да двести целковых.

Ничего больше не сказал. Только глянул на нас с высоты своего богатырского роста как на щенков, повернулся и ушел на другую половину дома. Появившись снова, бросил деньги к нашим ногам. Я на коленках собрал эти деньги, а перед глазами всё блестящие хромовые сапоги стоят.

Мы следили, но больше его коровы на колхозных посевах не попадались. Тогда, найдя их в лесу, мы еще два раза сами загоняли коров на поле и ходили за штрафом. Платил он всегда молча. А вы говорите — не за-брал клад. Что ему эти деньги? Гроши.

Время шло, а мы никак не могли донять мужика. Стал я при встрече в районе интересоваться, что делают другие. Иные ничего не могут поделать, один подговорил двух-трех колхозников, а они свидетельствовали, что хозяин починка нес хулу на советскую власть. Его арестовали, а семью выселили. Другой пытался поджечь починок, но хозяева наломали ему шею.

После очередного совещания председатель райисполкома оставил в кабинете меня одного и зашумел:

— Ты саботажник, срываешь планы партии.

— Помилуйте, — говорю, — я не враг. Дайте письменное распоряжение, вмиг этого Васи в лесу не будет.

— Контра, — кричит, — распоряжение ему давай! А вот этого не хочешь? — И он вытащил из ящика стола револьвер. — Если через месяц не доложишь о выполнении, то я тебя, контру, сам вот из этой штуки кокну как врага народа.

Шел я домой двенадцать километров и всё печалился о своей горемычной судьбе, всё думал, что предпринять. Даже зло поднялось на районное начальство. Что они, враги, что ли, так обозлять народ против себя.

У росстани, прежде чем повернуть к своей деревне, остановился я и посмотрел назад — туда, где был районный центр. Солнце садилось в зловещую тучу, багровый закат прочертила стайка ворон, спешащая на ночлег. «Будет гроза», — подумал я и, перекрестившись, пошел к дому.

Семья, видя мой мрачный вид, с расспросами не приставала. Умывшись с дороги, наскоро поужинав, надел чис-тую рубаху, засунул за пояс топор и отправился в тайгу.

Когда входил в лес по дороге на Васин починок, сумерки уже сгрудились, деревья шумели вершинами, где-то с запада, погромыхивая, приближалась туча. Через полтора километра вышел я на Васино поле. Окна жилья светились, на высоком крыльце горел подвешенный фонарь, в доме шло праздничное веселье. Побрехав на меня, собаки успокоились, я прошел к дальнему углу изгороди и приступил — начал рубить топором изгородь.

На крыльцо вышли двое — подышать воздухом. В свете фонаря узнал Васиных сыновей. Они долго всматривались в мою сторону. Потом один крикнул:

— Эй, кто там рубится?

— Да это я, — говорю, — Андрей Гавшин.

— Председатель, что ли? Ну, рубись, рубись.

И они ушли в избу. Я продолжал махать топором, колья срубал, жерди перерубал пополам. Пот пропитал рубаху, полз по лицу, попадал в глаза. Я всё рубил. Гром гремел уже рядом, первые капли дождя обласкали землю.

Я добрался до середины изгороди, когда парни снова вышли во двор и направились ко мне.

— Отдохни. Устал ведь, — буркнул один.

— Буду рубить до тех пор, пока вы не уедете отсюда или не изрублю всё ваше гнездо.

— Ну, тогда мы тебе поможем.

И тут на меня посыпались удары. Сколько били, не помню. Очнулся тут же, у изгороди. Вокруг бушевала гроза. Страшная боль сковала тело. Подняться не смог и со стоном пополз в тайгу.

Через три дня меня подобрали и привезли домой. Болел долго. Поили бабки разными травами, старухи в жаркой бане правили кости. Только через месяц встал на ноги. Но не было покоя на сердце — всё мерещился револьвер, смотрящий дыркой ствола мне в лицо.

Подошедший срок отчета пугал, злость к изуродовавшим меня толкала на безрассудство. И я поджег починок. Какое зарево взметнулось над тайгой!.. А на другой день приехали из района милиционеры и увезли меня на лошади в другую жизнь.

…Вернувшись домой, Андрей Гавшин больше никогда не был начальником. А этот старый Васин амбар да серебряные монеты, которые разошлись по карманам мужичьих фуфаек на игрушки детям, разбередили душу старого сельсоветчика. Он замолчал и задумался о чем-то, наверное подводил итог своей не получившейся жизни.