РАССКАЗЫ
НОЧЬ НА МЕЛЬНИЦЕ
День не задался. Небо с утра затянули серые облака. В ветвях берёзок подвывал порывистый ветерок. Настроение было подстать хмурому дню. Вот-вот сыпнет осенний дождик. Дичь попряталась. Сидят где-нибудь в густом ельнике рябчики, а тетерева забрались под кусты. Звери и птицы заранее чувствуют приход затяжного ненастья.
Мелкий дождик сыпнул с обеда, значит, надолго. Вспомнил, как говорили родители: «Ранний гость – до обеда, поздний – с ночевой». Ходить по перелескам стало невозможно, при любом прикасании к деревьям и кустам всего обдавало крупными каплями, как в холодном душе. Основательно промокнув и продрогнув, я решил закончить охоту и где-нибудь укрыться. До дома было далеко, а в лесу на речушке стояла знакомая мельница. В конце мая в подмельничном омуте я хорошо половил крупных окуней на шеклейку. Отправился туда.
Не стало водяных мельниц. Сейчас некуда сходить, съездить, чтобы посмотреть древнее чудо, подышать у пруда особым воздухом, полюбоваться кувшинками в заливах, нырнуть, наконец, в бездонный омут и поплавать. Народная молва хранит у каждой мельницы бездонные омута. Спускали, дескать, камень на верёвке, дна не достали, вожжей в деревне не хватило. Жаль мельницы. Даже развалившейся нет – смыло весенними половодьями.
Мельница стояла в лесу, к ней вела дорога. Вода перед плотиной образовала большое зеркало на пользу всем лесным обитателям.
- Батюшки, – всплеснул руками мельник, – промок-то как! Простынешь. Иди в дербень, домик для помольщиков. Там железная печка – согреешься, просохнешь.
Домик маленький – быстро нагрелся, от развешенной около печки одежды пошёл пар. Скоро просохнет, оденусь как следует. Ночь предстоит длинная, беспокойная. Надо будет следить за печкой, хотя и без неё можно нормально переночевать в сухой одежде.
Появился мельник, бородатый старик. В молодости все бородатые кажутся стариками.
- Ну как дела?
- Да нормально. Вон уже всё просохло.
- Спать-то приходи на мельницу. А то, неровен час, выманят русалки на лужок и захороводят. Нравятся баские-то?
- Нравятся. А что, есть они тут?
- Есть, есть. Не сумлевайся. На кажной мельнице есть.
С уходом старика что-то разладилось. Стало тоскливо. Вспомнил дом: спал бы сейчас на мягкой тёплой постели. Выглянул в окно, где там эти русалки, водяные и прочие шишиги. И хотя это полная чушь, но, казалось, только выйди, они уже ждут, стоят с распущенными косами. Почти как у Крамарова. «А может правда пойти на мельницу», – подумал, надел высохшую одежду и вышел на полянку. После печного тепла обняла прохлада. Ночь уже опустилась. Ничего не заметив, кроме тумана над прудом, пошёл к мельнице, открытую дверь которой освещал фонарь, подвешенный внутри, как спасительный маяк.
- Пришёл? – бросил на ходу мельник и завозился с мешками у бункера.
- Да скучно одному. Здесь хоть поговорю с вами.
Жернов монотонно постукивал, зерно небольшими порциями сыпалось из бункера при встряхивании. В ларь, расположенный ниже, жидкой струйкой текла мука.
- Забирайся сюда повыше, за бункер. Здесь места много. Кинь вот мешки и ложись, отдыхай, – предложил мельник.
Повозившись, устроился.
- Самогон будешь пить? – спросил он. – У меня тут есть запас. Иногда надо и выпить, особенно тебе, озябшему.
Я отказался. Скоро, справив какие-то свои дела, подошёл и присел рядом мельник. Осенняя ночь длинна, а разговоры помогают её скоротать.
- Не часты у меня гости, – заговорил старик. – Мельницы всегда в стороне от деревни, вот люди ночью сюда и не ходят, да и нас, мельников, боятся. Считают, что знаемся с нечистой силой. А как же. Запрошлый год один мужик рыбачил на пруду, захотел пить. Не перекрестился, стал на коленки, качнулся к воде, а водяной-то хвать за бороду и утянул в пруд. Еле потом баграми отыскали, достали.
- Сказки это всё, дед. А сам-то водяного видел?
- Конечно, поживи-ка столько у воды.
- А какой он?
- Толком не разглядел. Ночью это было, при луне. Высунулся он из воды-то по пояс, ну пень и пень старый, коряга. На голове водоросли, а борода длинная зелёная, как тина, что в воде на течении болтается. Я со страха и драпанул на мельницу. Если он разбуянится, вода в пруду поднимается бугром. Потом бушует. Под землёй слышен гул. Горе рыбакам, если они окажутся на берегу.
- Да, забавно сказываешь, – говорю, а сам думаю: «Что только не покажется суеверному человеку, если ещё на мельнице есть четверть с самогоном. И дед водяной, и русалки, и леший».
Время шло. Снаружи через открытую дверь донёсся какой-то шум.
- Пойду проветрюсь, – сказал я. – Посмотрю, что там.
- А ничего. Что там может быть, – заметил мельник. – Однако проветрись от пыли, а мне пора делом заняться.
Повесив на плечо ружьё, спустился к двери. За ней была чернота ночи, которая вызывала беспокойство, чтобы не сказать боязнь. Но я решительно шагнул за порог. Когда глаза привыкли, заметил, что не так уж и темно. Угадывались по краям полянки кусты. Вдруг один куст зашевелился. «С чего бы это», – подумал я и стал внимательно всматриваться в ночную жизнь. Заметил, что некоторые силуэты не похожи на пни или кусты. К тому же отдельные тени движутся ко мне. Что это? Лихорадочно соображаю, уж не лесные ли и водяные гости пришли навестить мельника. Я попятился обратно, запнувшись о порог, грохнулся в проём двери.
- Что там? – безразлично спросил старик.
- Да запнулся и упал, – отвечаю.
- Однако ты скоренько вернулся, уж не с русалками ли повстречался?
- Да откуда им быть, – говорю, а сам от дверей быстрее на помост, да за бункер на своё место, на мешки.
«Что за чертовщина, – думаю, – давеча из дома помольщиков с боязнью вышел, сейчас вообще от мельницы не отошёл. Надо бы призывать на помощь Бога, а я чертыхаюсь, но ведь взаправду видел силуэты между кустов, они двигались ко мне. Точно – шевелились. Ясно видел».
Я лежал и думал об этой лесной мельнице, где водится всякая нечисть, да и мельник-то странный, как леший. Ещё самогонку мне предлагал. Сон как рукой сняло. Как-нибудь до утра протяну, а там – на лесную тропку и к дому.
На мельницу зашёл маленький человек и поздоровался с хозяином:
- Здравствуй, дядя Матвей.
- А, Федька. Здорово, здорово. Что бегаешь по ночам?
- Да не ночь уже, светает. Гуси вечером ко мне прилетели и сели на пруд, как раз напротив загона, куда я пригнал на ночь телят. Они, видимо, сильно устали и не боятся меня. Только подальше отплывают. Покидал я палками. Думал, подшибу одного на ужин. Они прижались к другому берегу. Перешёл я речку в верховье и к ним. Снова пытался подбить палкой, а они обратно к этому берегу. Не боятся, не взлетают. Пока я бегал, телят-то прозевал. Вышли некоторые из загона и разбрелись. На свет к мельнице собрались.
«Вот, – думаю, – у страха глаза велики. Почудилось же такое».
- Однако, Федька, скоро зима. На северах, наверное, снег пошёл, раз летят. Устали, конечно, гуси-то. Найди-ко удобное место передохнуть и подкормиться. А тут пруд в лесу.
- Эх, ружьецо бы, – переживает парень, – а палкой-то не возьмёшь, вода широкая.
- Да у меня охотник ночует. Идите с ним, добудете животину, – советует мельник.
И вот мы в верховье пруда. За нами тянутся телята, бродившие возле мельницы. Гуси на месте, кормятся штук тридцать, ближе к противоположному берегу. Не обращают внимания на теплящийся у загона костерок.
- Стреляйте быстрее, – торопит пастушок, – а то улетят.
- Нельзя, – говорю.
- Это почему же? Далеко?
- Да нет. Не принято у нас стрелять дичь, когда она в бедственном положении. Нехорошо это. Совесть должна быть. Гусей с насиженных мест выгнали морозы. Сколько они пролетели? Измаялись. Пусть отдохнут, подкормятся и снова в дальний путь. Глядишь, перезимуют в тёплых краях, вернутся и снова сядут на этот пруд осенью со своими выводками.
- Думаешь, тебе они достанутся на будущий год? Держи карман шире. Перестреляют их за такую длинную дорогу. Жаль, отказываешься от дармового мяса.
Поднял Федька корень, лежащий на берегу, и бросил в сердцах в сторону гусей. Они насторожились, подняли головы. Пропело «га-га-га», и табун поднялся на крыло. Было уже светло, хотя они и ночью могут лететь.
Идя по берегу, чтобы поблагодарить мельника за приют, за богатую событиями ночь, я думал, что ведь Федька прав, много ли из этой стаи вернётся весной и выведет потомство. Сколько у них на пути людей и охотников с Федькиной философией.
ЛИПА
Третий час идём по лесу, и конца ему нет. Стройные ели и пихты, как огромные свечи, окружают нас. Местами попадаются старые переросшие берёзы и осины. Невысокий и негустой подлесок заставляет иногда делать дугу для обхода зарослей. Порой путь преграждают упавшие, гниющие, огромные деревья, да нередко встречаются высокие пни сломанных ветром деревьев да поднявшееся вместе с дёрном густое переплетение корней опрокинутых исполинов. Мы идём по тайге, как местные жители называют свой лес, рубки до него ещё не дошли, и столетние деревья подпирают синь неба, которое видно, если, задрав голову, смотреть вверх.
Это не джунгли, как описывают их в тёплых странах, где надо прорубать себе тропу. Здесь просторно, несмотря на густоту стоящих деревьев, много воздуха, не перемешиваемого ветром, и светло, несмотря на тени отгородившейся от света лесной поросли. Впервые я иду по такому лесу с местным жителем Фомкой, охотником, хорошо знающим эти места. Августовские дни тёплые, выступает пот, а рой комаров тут как тут: жалит, саднит лицо, шею, руки, лезет в глаза и при вдохе попадает в рот. Обмахиваюсь рябиновой веточкой. А Фомка шагает и шагает размеренно твёрдым заученным шагом. Что он тут ищет? В лесу никого не видно, кроме мелких пташек да соек, обозначающих наш путь в лесу.
- Фома, – спрашиваю, – чего мы тут который час ходим? Не поднялся ни один глухарь, не взлетел ни один рябчик. Надо выйти куда-то на опушку. В пограничной зоне всегда найдёшь дичь.
- Это верно, – соглашается он, – но хотелось наткнуться на медведя и показать тебе настоящего хозяина леса.
- Да разве повстречаем, сойки давно уже рассказывают ему про наш путь. Посторонится он, побережётся.
- Оно и верно, скоро выведу на опушку, понравится тебе место, да и моя мечта там живёт.
Впереди в тайге появились просветы. Вдруг лес резко оборвался, и мы вышли на
вырубку. Заготовлял лес здесь местный лесопункт, небольшой, маломощный. Огромная делянка на сотню метров в обе стороны предстала перед нами. Лес был срублен подчистую на огромном квадрате и весь вывезен. Делянку со всех четырёх сторон ограничил вековой лес сплошными, плотными высоченными деревьями. Казалось, мы стоим на дне квадратной глубокой шкатулки.
- Пошли дальше, – поторопил Фомка, делянка свежая, глухари не привыкли к ней. Сожалея, бросил последний взгляд на это чудо природы и направился за ним, ступая по мху и мягкой траве. Я уже знал, чем заканчивается это чудо. В местах, где вырос, давно свели все леса. Сначала потрудились лучковые пилы, потом двуручные, потом электрические, а затем и бензомоторные тяжёлые, неуклюжие «Дружбы». Лес увезли на лошадях по «межпнёвым» и ледяным дорогам, потом по узкоколейкам на мотовозах, паровозиках и маленьких тепловозах, сейчас тащат недорубы на «Уралах», «КамАЗах» и тракторах. Все вырубки и бывшие дороги поглотила поросль берёз и осин, трудно протиснуться местами.
Опушка угадывалась заранее. Больше вплелось в хвойные деревья осин и берёз, гуще стал подлесок из черёмухи, ивы, рябины, можжевельника, выше стал травостой. А вот и большая поляна, неширокой длинной полосой протянулась она по пологому юго-западному склону, открыв доступ небу и солнечным лучам. Стало легко и привольно на душе, отстали и ненасытные комары с их неприятным беспрерывным писком.
- Похоже на заброшенное поле в диком лесу, – сделал я вывод.
- А это поле и было, – заговорил Фомка. – Когда-то давно облюбовали староверы в глухом лесу поляну, разработали поля, построили деревеньку и жили тихо, мирно, не привлекая внимания жителей редких окружающих деревень. Хоронились они от преследования за старую веру. Жили своими хозяйствами, выезжая продавать и покупать товары на рынки и базары. На лошадях в Глазов ездили, в Ижевск даже. Зажиточные были до поры. Потом раскулачили всю деревню. Людей выселили и сослали куда-то на север.
Помолчав, он продолжил:
- Да, лихие были времена. Многие тогда пострадали. А тут вся деревня. Собрались наскоро, что смогли взять, – и под конвоем в неизвестные края. Наверное, и клад где-нибудь здесь догнивает. Всё же с собой не увезли, а не спрячешь, так отберут. Да вот и деревня, смотри.
В этой деревне было пять дворов. Дома стояли какое-то время пустыми, потом их увезли, оставив на месте нижние подгнившие венцы. Так и сохранились до сих пор прямоугольники завалинок и сгнивших нижних венцов срубов, провалившиеся картофельные ямы и колодец с упавшим и сгнившим журавлём – территория, заросшая бурьяном, с заметными линиями изгородей. Бурьян любит такие места, обжитые человеком. Такое запустение повторилось позже, когда много деревень признали неперспективными, переселив людей в центральные усадьбы колхозов, которые тоже, несмотря на новые строящиеся дома, ныне хиреют. Да, жили люди когда-то и всё порушено, никто не вернулся из ссылки на прежнее место. Поле опять превратилось в лесную поляну с заброшенной дорогой, когда-то связывавшей отшельников с большим миром. А ныне кое-где возвращаются отдельные жители бывших неперспективных деревень на свои родные места, строят снова дома и называются теперь фермерами, и маются без дорог и техники, держась почти на одном энтузиазме.
- А вот и моя мечта, – указал Фомка рукой вдоль дороги, уходящей из лесного тупика на большой просёлок.
Там у невысоких редких лиственных деревцев, пояском стягивающих поле по ложбинке, деля его на две части, стояла высоченная липа, громадой возвышаясь над перелеском. Мы подошли к ней и устроились на обед, расположившись на солнечной стороне. Липа была высокая, вровень с таёжными великанами. До половины ствол был без веток. И только в верхней части широко разрослись ветви, раскинув мощную шапку листвы. Липа казалась мощной, здоровой, без намёка на дупло.
- Вот она, моя любимица, – забубнил Фома, – голубушка, моя красавица. Бывая в этих местах, я всегда останавливаюсь под ней на отдых. Кругом простор, много света, ручей недалеко. Благодать! А много ты видел лип, бродя по лесу?
- Да кажется, ни одной, даже в подлеске годных на свистульку не видел.
- То-то и оно. Не растёт здесь липа. Север, понимаешь, холодно. Это единственная на всю округу, а всего через сто километров южнее растут целые липовые леса, дающие мёд человеку, в своё время обувавшие, дававшие мочальные верёвки для упряжи лошадей, материал для пестерей и поделок, липовых кадушек и других изделий.
- Вот спилю я её, и липа ещё мне послужит, – прервал мои размышления Фомка. – Древесина у неё мягкая, хорошо режется и обрабатывается, красивая, при высыхании почти не трескается. Выволокут её мне трактором к пилораме, распустим на доски и бруски. Много будет материала. Буду вырезать наличники и ставенки для окон, делать статуэтки медведей, другие поделки. Заработаю денег. Вот моя мечта, надо поторопиться, пока кто-нибудь не опередил.
- А как-же голубушка, любимица, красавица? – интересуюсь. – Обеднеет лес-то, осиротеет.
- Да ничего с ним не сделается, подумаешь, одно дерево. Зато скольким людям принесёт радость, скажем, оконными резными наличниками. Дом повеселеет, порадует глаз, принесёт гордость хозяину.
- Ну и практичный ты, Фома. Сам налюбовался и торопишься в дело пристроить.
- А так и сделают, кто хозяйственный.
- И всё же липу жалко. Одна ведь, одна во всей округе. Потом внукам показать нечего будет.
Понизилось моё настроение. Когда шли домой в лесной посёлочек, шум деревьев навевал разные мысли. «И почему так устроено, – думал я, – человеку надо всё больше и больше. Ни перед чем не остановится, если ему выгодно. Травят воздух и землю заводы и хозяйства, закрывает глаза начальство на гибель природы во имя выполнения плана доходов, хотя существует расхожая истина: всё с собой на тот свет не заберёшь. Бедная природа, как же ты ещё ухитряешься сдерживать натиск своих «любителей» и «защитников». Недавно слышал по телевизору сетования автора о рыбаках: «Рыболовы всё равно наносят ущерб природе, но одни делают это с умом, тактично, а другие – грубо и безобразно». А какая разница: тактично ты навредил природе или грубо. Навредил же, и природе от этого не легче. Многие научились заботиться о природе, жалеть её на словах, прилюдно, а оставшись наедине, творят, что захотят. Как-то увидел, что сосед связывает в веники привезённую из леса душицу, а потом обрубает корни топором.
Надергал её с корнями, потому что стебель порвать трудно, а срезать ножом или
ножницами долго. Выдернуть же её легко. С детства наставляли меня родители не
выдёргивать траву душицы с корнем, а срезать. Повыдёргиваешь корни и перестанет расти душица на угоре. Обеднеет природа. Другим людям нечего будет собирать. Сосед ведь тоже это знает, но соблазн велик, когда никто не видит. Это на людях надо кричать о своей любви к лесу, животным, растениям. Прослывёшь хорошим человеком, а когда один – совесть заклинивает. Вот и Фомку потянуло на разбой во имя дальнейшей выгоды. И не отговорить ведь, потому как мужик хозяйственный. Подумаешь, липа, мало что ли в лесу деревьев». С такими мыслями я пришёл в посёлок и в житейской суете забыл об этом.
В ту осень мне подарили бензопилу «Дружба». Как только прослышал про это Фомка – сразу ко мне.
- Пойдём в воскресенье спилим липу. С трактористом я договорился, вытащит к пилораме, и рамщик обещал помочь. Помоги и ты, век не забуду. Вечером всем угощение поставлю.
Ответил я что-то невнятное, но он понял по-своему и ушёл воодушевлённый. Остаток недели я всё решал, как поступить. Фома – мужик нормальный, ничего дурного о нём не скажешь. А ведь когда-то и меня заставит жизнь прийти к нему за помощью, неловко из-за пустяка портить отношения.
И вот мы шагаем по лесной тропинке к липе. Идёт Фома твёрдой охотничьей походкой, хозяйски оценивая окружающее, за ним семеню я с тяжёлой неуклюжей пилой на плече. Грустные мысли сопровождают меня. Наконец видна липа. Как парусник плывёт она высокой кроной на фоне движущихся облаков. Цели нашего похода мы достигли, сели отдыхать, каждый погружён в свои думы. Откуда она такая взялась в этом диком краю. Не иначе, как жители бывшей деревеньки ездили за десятки километров за лыком на лапти и случайно завезли семена-орешки липы. Они упали рядом с дорогой, и одному повезло, пророс росток и дал начало новой жизни. Конечно, жители видели, как росла липка, и оберегали её. Вот и вымахала такая стройная красавица. А я как тать с бензопилой на такую редкость.
Пила завелась с одного рывка и резким рыком огласила окрестности.
- Фома, пили-ко сам, что-то у меня трясутся руки, – уклонился я от дела.
- Давай, – живо согласился он, – мы её щас.
Подошёл он с ревущей пилой к дереву, несколько раз примеривался, обходя ствол и задирая голову к вершине, потом заглушил пилу. Стало тихо-тихо, и мы услышали шелест листьев в кроне, продуваемой ветром.
- Не могу, – выдохнул он, – руки не поднимаются. Была тут деревня – снесли её, было поле – зарастает теперь. Осталась живой памятью одна липа, которую вырастили люди. Что, мы последнюю память о них уничтожим в угоду своей прихоти? Нехорошо это. Пусть растёт и зеленеет летом, удивляя прохожих, радуя меня в редкие посещения.
Хороший человек Фомка, не ошибся я в нём. Ради сиюминутной выгоды не сгубил красоты.
ПАШКА ХРИПАЧ
Поезд, монотонно постукивая, тащится по Соликамской ветке. Кругом лес, но его не видно – поглотила ночь. Не густо тут народа. На отростке главной железной дороги страны нанизаны колонии, чем дальше, тем строже режим. Пашка только что освободился, отсидев срок в одной из них. Поезд вёз его на свободу, к людям.
На улице март, но по-зимнему ещё холодно, а в вагоне тепло, светло и даже уютно. Намаявшись, отдыхали, кто как пристроился. Некоторые лежали на голых полках, подложив под голову вещички, чтобы не украли, некоторые сопели, уронив головы на столики, другие дремали сидя. Пашка сидел, облокотившись на столик, и смотрел задумчиво в окно, в непроглядную ночную мглу. Там был невидимый в ночи лес, угадывались лишь ближние к составу берёзки и осинки. А дальше – ночь и пустота. Редко увидишь в темноте огонёк. Кто там? Что там? Откуда в глуши электричество. Значит, живут там люди, раз зажёг кто-то электрическую лампочку, значит, тлится чья-то душа в этом зверином краю.
Бежит куда-то поезд в ночь, стучат колеса: побыстрей, побыстрей – слышится Пашке. А в окно ничего не видно. Останавливается где-то состав на минутку, а не понять: в окно не видно ни будки, ни горящей лампочки. Кто-то выходит в ночь и остаётся в лесу на своей любимой малой родине. Пашка бы тут жить не стал, только нужда да колония пытались научить его любить эти забытые богом края.
«Вот выеду на главную дорогу, а там подамся к матери в деревню, навещу её», – думает мужик. Сколько лет прошло с тех пор, когда отбился непутёвый от родной земли, когда промышлял преступным делом, обживал колонии – и не упомнить. Забыл он и как выглядит мать. «Старая, дряхлая уже совсем, – думает Пашка. – Письма мне в колонию писала два-три раза в год». Взывала: «Сынок, жив ли ты? Черкни строчку, что жив, и ладно, я утешусь. Сердцем-то я чую, что жив, да и письма-то мои не возвращаются, значит, доходят до тебя. Откликнись, сынок!» Но он не отвечал на мольбы и не писал, не привык: понимает, что жив, и ладно. Последний год, правда, писем от матери не было, наверное, помочь написать некому. Ну, скоро он заявится собственной персоной. А поезд в ночи всё шёл и шёл, а мысли вязались друг за друга.
На узловую станцию прибыли ещё ночью. Встретили пассажиров море света у вокзала, гирлянды редких лампочек, обозначающих улицы, да вблизи и вдали светящиеся окна бодрствующих людей. Быстро пересев на другой поезд, Павел покатил в сторону Ижевска. Стояла ещё ночь, но справа и слева от поезда стали попадаться селения, где было много света. «Здесь уже живут люди, – подумал Пашка, – работают, строят дома, справляют праздники, в общем, начинается нормальная жизнь».
Сошёл он с поезда в ближайшем небольшом городке, остаток ночи провёл сидя на МПСовском диване, пытался задремать, но поспать ему не давал милиционер, который часто обходил зал ожидания и тряс засыпающих, приговаривал грозно: «Не положено!»
С рассветом наш путешественник был на окраине города у большого моста через речку, по которому поддерживалась связь со всеми заречными посёлками и деревнями на десятки вёрст. Сговорившись с шофёром грузовика, усевшись в кузов на какие-то мешки, скоро катил в сторону от города, оставляя его жить без его, Пашкиного, участия.
Скоро в деревне, по которой проходил тракт, он спрыгнул с машины и, встретив попутного ямщика, в санях, усевшись на соломе, поехал в ближнюю деревню, где когда-то на заре юности оставил свою мать. Родная деревня встретила его тихой улицей и дымящими трубами домов. Он шёл по пустой улице, пытаясь высмотреть свой дом и наконец его увидел. Старым, покосившимся, без палисадника, с упавшей и наполовину растащенной изгородью, из-за сгнивших нижних венцов осевший в землю, встречал его родительский дом. «А окна-то заколочены, – подумал. – Наверное, мать на зиму перебралась к каким-нибудь родичам».
Действительность же оказалась хуже, если так можно сказать. Сосед его, с которым в детстве вместе бегали в школу, рассказал, что мать Пашки Парасковья Семёновна померла уже год назад. Похоронили её всем миром, в общем, закопали на кладбище, поминок даже не устраивали.
- Давай помянем Парасковью Семёновну, – сказал сосед и вынул из-под кровати бутылку кумышки.
- Давай, – согласился Пашка, – давай помянем. Я ведь ей не писал, а она, поди, ждала от меня весточки.
- Последнее время она всё сидела на лавочке у ворот, смотрела на проходящих, как бы стараясь о чём-то спросить, и всё глядела, глядела вдаль на дорогу за околицей невидящими глазами. Наверное, тебя ждала. Так и не дождалась сердечная, тихо скончалась.
Не понял Пашка, задело ли его за сердце всё, что он узнал. Наверное, нет, там были ледяная пустота и безразличие.
- Давай выпьем, – сказал он и поднял стакан.
- Давай, – ответил сосед.
И они выпили попервоначалу.
- Надо сходить к матери на могилку, – обронил Пашка.
- Провожу, – сказал сосед.
И они выпили снова, потом заходили друзья детства, которых он и не вспомнил, и всё поминали и поминали принесённой с собой кумышкой. О слове оброненном Пашка потом и не вспомнил. Время пошло к вечеру, ночевать гостя никто не пригласил, были наслышаны о его подвигах, Пашка засобирался в дорогу. Решил выйти на тракт и с попуткой уехать в районный центр. Там, как он вспомнил, жил его кореш по давним неблаговидным делам. Обещал при случае приютить и обогреть. С этой надеждой и зашагал бедолага по санной дороге к большаку.
В деревне на трактовой дороге караулил на обочине попутную машину. Ждал долго, но безуспешно. Хмель из головы уже улетучился, сумерки сгустились, предвещая холодную ночь. Он хлопал в ладони, пританцовывал в кирзовых сапогах, пытаясь согреться. Тут его увидела проходящая мимо женщина и пожалела:
- Что, замёрз, соколик? Куда ехать-то?
- Да в район, но машины не идут.
- А чё припозднился-то? Кому следовало, возвернулись уже. Едва ли кто проедет за ночь.
- Да годины по матери справлял в соседней деревне, а теперь вот не могу уехать.
- Дак айда ко мне. Согреешься, переночуешь. А утречком-то и уедешь. Машины будут.
- Как не пойти, замёрз весь. Пошли, раз зовёшь.
Изба встретила теплом, горячим чаем, шаньгами. Пашку от всего этого разморило, и он откинулся на спинку дивана.
- Звать-то тебя как? Меня – Маруся.
- Павел.
- Вот и познакомились. Можем окликнуть друг друга.
Когда Маруся вошла в избу и скинула старый полушубок, перед Пашкой предстала молодая дородная женщина, и довольно красивая.
- Я-то, мил человек, в районе живу, работаю продавцом. Здесь у матери бываю редко. Вот приезжала дня на три проведать, а мама, воспользовавшись случаем, и убежала проведать родню в соседнюю деревню. Утром вернётся. Так что на ночь изба наша.
Пашке хотелось спать после выпитой самогонки, но он крепился.
- Ну, похозяйствуем, я в такой избе давно не спал. Живу больше в городе. Там моя работа.
- Да ты, Павлуша, совсем уже спишь, сейчас постелю.
И она проворно расправила кровать, постелила и на полу.
- Ложись на кровать, ты же гость, а я улягусь на полу.
Так приятно лечь на чистые пахнущие свежестью простыни. Павел лежал и вспоминал последние дни своей непутёвой жизни, а ещё не давала ему покоя Маруся, такая ладная, домашняя, красивая, притихшая рядом на полу. Уж не позвать ли её к себе, чего на полу маяться. А вдруг обидится. За окном на улице затарахтела машина.
- Ой, машина, – буркнул Павел.
Вскочил с постели и побежал к окну как был, в нижнем белье: рубашке и кальсонах. Места было мало, ему пришлось перешагнуть через лежащую на полу Марусю. Он поглядел в окно, машина помигала только задними фонарями, и пошёл обратно, перешагнув через хозяйку. В скором времени, едва он улёгся, снова на дороге зашумела машина. Он опять побежал к окну, понимая, что ни на какую проходящую машину он не успеет, но решил так подразнить Марусю, завести. Когда он улёгся снова на своё ложе, Маруся сказала:
- Ты, Павлуша, не бегай к окну, всё равно не успеешь. Не в кальсонах же побежишь за машиной.
- И то правда, – согласился он. – Ты бы, Маруся, не маялась на полу. Иди ко мне, места хватит.
Хозяйка поднялась с полу и юркнула к Пашке под одеяло. Там она прижалась к нему и сказала:
- Хоть мужика понюхаю. Давно у меня мужчины не было. Живу-то я одна, кровать разделить не с кем.
- А что нюхать-то потное бельё, давай поспим как муж с женой, – предложил удивлённый мужик.
- Давай.
И они слились в объятиях. Маруся в этой игре была ведущей. Когда закончилось, она сказала:
- Теперь я тебе должна.
Потом она говорила, что он должен. И так ночью отдавали долги друг другу.
Утром, наскоро перекусив, Павел пошёл на дорогу. Прощаясь, Маруся рассказала, что в районе она живёт одна в домике, принадлежащем райпо, если захочет, то может зайти к ней, и сунула в карман фуфайки записку с адресом.
Машина путника подобрала скоро. И вот он едет между барьерами натолканного раздвигой и бульдозером снега. По сторонам бегут ёлочки и берёзки. Как-то его встретит бывший кореш, как поможет перекантоваться первое время, думы бегут вперёд, суля одно беспокойство.
Районный центр – обычная большая деревня. Разница только в том, что в нём с десяток улиц. А дома такие же деревенские, с палисадниками, да с уложенными поленницами дров у заборов. В центре несколько больших серых деревянных зданий. Это разные конторы, учреждения и школа.
Своего давнего подельника Коляна Пашка отыскал быстро. Хозяин был рад встрече, принёс водки, пива и пошёл пир с воспоминаниями о прошлых делах. К вечеру в дом пришли товарищи хозяина, тоже с водкой, и застолье продолжилось. Свалились за полночь. Утром Пашка напомнил Коляну о его обещании устроить на первое время с жильём и работой, ведь он взял всю вину на себя и после суда отправился на Соликамскую ветку.
- К себе взять не могу, – ответил тот. – Я с прошлым завязал и теперь законопослушный человек, да и жена не пустит, побоится, кабы не взялся за старое. Устраивайся как-нибудь сам, где бросишь якорь, а меня – уволь. Не хочу ломать налаженную жизнь.
И Пашка оказался на улице. Побродив остаток дня, приглядываясь к обстановке, по высокой дымящей трубе определил кочегарку и пошёл туда на ночлег. Прихваченная с собой бутылка водки сделала своё дело. И вот он в тепле отдыхает на широкой лавке, которую уступил ему довольный кочегар.
Утром заботы вернулись. Как жить? С чего начать? И тут он вспомнил про Марусю, к себе ведь приглашала. Порывшись в кармане фуфайки, он нашёл бумажку с адресом. Наверное, вернулась уже из деревни, говорила, что приехала на два-три дня. Подумал Пашка и пошёл искать Марусин дом.
Хозяйка из деревни уже вернулась и хлопотала по дому. Пашке она обрадовалась, стала угощать. Говорила о том о сём.
- Как устроился? – поинтересовалась.
- Да никак, этот падла скурвился, – ответил Пашка, забыв, что такие слова тут не уместны.
- Что-то недобро ты о своём товарище говоришь.
- Да какой он мне товарищ, он о себе только печётся, а меня не принял.
- Ну и куда ты подашься?
- Пока и сам не знаю.
- Давай-ко поживи у меня, а там время покажет. Одной в доме тоска, голову преклонить некуда. А вдвоём – жизнь нас обогреет. Понравился ты мне.
Пашка с радостью согласился. Поживёт, обмозгует, наведёт справки о прошлых подельниках. Да и ответственности на себя не берёт никакой.
И они стали сожительствовать. Маруся ходила торговать в свою палатку, вечером приходила и приносила еду из столовой и бидон пива. Торгуя разливным из бочки, она имела барыш на пене. Пашка первые дни отлёживался, отдыхал. Потом стал искать работу возле дома. Переколол все дрова, отремонтировал палисадник, наладил ворота и изгородь. Маруся не нарадуется, соседи хвалят, хороший мужик попался, иногда с пивом приносила и водочки. В мае, когда Пашка освободился от посадки картошки, стал приходить к Марусе на работу: когда-то вынесет из подсобки пустые ящики и сложит в загородку позади палатки, когда-то выкатит пустую бочку или вкатит новую и установит сифон, сделает ещё что-нибудь, попутно получит пару кружек пива, иногда из подсобки утащит бутылку водки, устроится в загородке за палаткой на ящиках и попивает, коротая время до конца рабочего дня. Марусе некогда, у палатки людей, как мух. Всем надо пиво, кому водку, а кому – продукты.
Вечером они вместе приходили домой, сидя за столом строили планы будущей жизни. Маруся полностью доверилась Пашке и радовалась жизни, а радость мешает разглядеть плохое. И она не замечала, что Пашка не зря приходит в палатку. Водку тащить он стал ежедневно. Любители этого продукта вились около палатки постоянно, завозили пива и водки много, но много и расходилось. Так что Маруся убыль не замечала. Она по выходным давала ключи от палатки сожителю, чтобы он навёл там порядок. И Пашка наводил, попивая водку, угощал появившихся корешей, пока Маруся справлялась с домашними делами.
В середине лета райская жизнь у Пашки закончилась, ревизоры обнаружили у Маруси крупную недостачу, растрату. Сокрушалась бедная дама, как это случилось, где обсчиталась, грешила на базу, что там обманули. Пашка помалкивал, фартовая жизнь закончилась, надо устраиваться где-то снова.
Дело о растрате передали в суд, и отправили продавца в колонию. Её сожитель, в котором она души не чаяла, не был даже на суде и не попросил встречи ни разу. Дело конченное.
… После отбоя больные в палате рассказывают о своих жизненных делах. Много историй-исповедей слышал, пока лечил свои суставы. Пашка Хрипач старался выделиться среди больных, ходил гоголем. И деньги-то у него бывали, что хоть стены оклеивай, и с братвой он, бывало, ходил за границу аж до Парижа. В общем, показывал, что жизнь его была не чета каким-то там колхозникам. А сам был низкого роста, щуплый, невзрачный человечишка, говорил сиплым, хриплым голосом.
- Пропил голос, простудил и всю жизнь хрипел. Меня все так и зовут Пашка Хрипач.
- Слушай, Паша, а тебе не жалко Марусю? Ведь ты её фактически посадил в тюрьму, – спросил я.
- А чего её жалеть? Пусть думает, что делает, не маленькая. Нисколько не жалко. Зато как я пожил, друзьям моим завидно, – отвечает он. – Жить надо для себя, что о других думать.
- И ты не знаешь её дальнейшую судьбу?
- Нет. А для чего? Совесть свою мучить незачем.
В темноте палаты повисла тишина. Наверное, каждый примерял событие на себя.
- Гнида ты, раздавить тебя в жизни никто не удосужился, – раздался чей-то голос.
И все замолчали.
Вспомнил я об этом давнем разговоре, когда осмотрелся вокруг в новой капиталистической жизни. Кажется, хорошо в ней устроились только пашки хрипачи. Девиз «живи для себя» возобладал. Присказка «Сыт, пьян и нос в табаке» подходит наглым людям, которые бесятся с жиру, не подадут нищему с протянутой рукой. Остальные люди, а их большинство, остались прежними: со своим заботами, радостями, горестями и бедами.