АКТРИСА, ИЛИ ПОЭЗИЯ И ДРАМА ЛЮБВИ

(О.Л.Книппер и А.П.Чехов)

 

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

 

Ольга Леонардовна Книппер – актриса

Антон Павлович Чехов – писатель

О н, о н а – лица от театра

 

Действие происходит с 1898 по 1904 год.

Москва, Ялта.

 

Сцена как бы условно разделена на два интерьера.

 Гостиная в квартире О. Л. Книппер в Москве: канапе, стол, кресло, два сту­ла, старенький книжный шкаф.

 И кабинет А. П. Чехова в ялтинском доме: камин с вделанным в верхнюю часть этюдом И. Левитана «Вечернее поле при луне со сметанными стога­ми», стол, секретер, два кресла, маленький диван в нише за камином.

Вся декорация на фоне задника с изображением летящей чайки.

Начинает звучать музыка Дворжака: «Мелодия».

По залу проходят лица от театра – О н и О н а. Они дарят зрителям буклеты и фотографии Чехова и Книппер.

(Возможна проекция фотографий с ролями О. Л. Книппер и фото А. П. Че­хова.)

Звучат «Времена года» П. Чайковского: «Октябрь».

 

О н а. 14 октября 1898 года в Москве открылся новый ху­дожественно-общедоступный театр, созданный К. С. Ста­ниславским и В. И. Немировичем-Данченко.

О н. Для открытия театра была выбрана долго находи­вшаяся под запретом цензуры трагедия А. К. Толстого «Царь Федор Иоаннович». Роль царя Федора играл Иван Москвин, царицы Ирины – только что окончившая драматическую школу филармонического училища Ольга Книппер.

 

Мелодия романса «Я встретил вас…».

 

О н а. На одной из репетиций и увидел Ольгу Леонардов­ну Антон Павлович Чехов и был пленен её искренностью и обаянием.

О н. Заметил, отметил и больше никогда не упускал её из вида.

 

Репетиция «Федора» – сцена примирения Шуйского и Годунова.

 

О н а. А на репетиции «Чайки» 9 сентября 1898 года про­изошла личная встреча Чехова и Книппер. «И с той встре­чи, – как потом писала актриса, – начал медленно затяги­ваться тонкий и сложный узел моей жизни…»

О н. Молодая Книппер исполняла в «Чайке» роль старе­ющей актрисы Аркадиной.

 

Открывается занавес задника с летящей чайкой. Начинается репетиция эпи­зода пьесы из 3-го акта: Аркадина, Сорин, Треплев, по выбору режиссера.

 

О н а. Премьера «Чайки» состоялась 17 декабря 1898 года. Двумя годами раньше пьеса жестоко провалилась в знамени­том Петербургском Александрийском театре.

О н. Успех спектакля был оглушительный. Из телеграм­мы Немировича Чехову в Ялту: «Только что сыграли «Чай­ку». Успех колоссальный. Вызовы бесконечные. Все мы сумасшедшие от счастья».

О н а. И еще строки из его же письма: «Книппер – удиви­тельная, идеальная Аркадина… Даешь «Дядю Ваню»?»

О н. А вот что писал в своей книге «Моя жизнь в искусст­ве» К. С. Станиславский, исполнявший в «Чайке» роль пи­сателя Тригорина: «Как мы играли, не помню. Первый акт закончился при гробовом молчании зрительного зала. Одна из артисток упала в обморок, я сам едва держался на ногах от отчаяния. Но вдруг после долгой паузы в публике поднялся рев, треск, бешеные аплодисменты… Мы стояли как обал­делые. Потом снова рев. Успех рос с каждым актом и окон­чился триумфом… После закрытия занавеса я стал плясать какой-то дикий танец…»

О н а. Родился новый театр.

О н. Уже в «Чайке» Ольга Леонардовна глубоко поняла и почувствовала драматурга, и во всех последующих его пье­сах стала истинно «чеховской актрисой».

 

«Грезы любви» Шумана.

 

О н а. Весной 1899 года Чехов приезжает в Москву.

К н и п п е р (на сцене). Этой весной я ближе познакоми­лась с Чеховым и со всей его милой семьей. Три чудесных весенних солнечных дня провела я в Мелихове, небольшом имении Чеховых… Кончился сезон, и я уехала отдыхать на Кавказ. К этому периоду относится начало нашей перепис­ки. Еще в Москве я обещала приехать с Кавказа в Крым, где Антон Павлович купил участок земли и строил дом.

О н. Встретились они на пароходе в Новороссийске и вместе приехали в Ялту. Интерес их друг к другу все более возрастал, и чистая, большая дружба постепенно перерос­ла в глубокое чувство, в котором уже трудно было обма­нуться …

О н а. 25 мая 1901 года, почти тайно от друзей и родствен­ников, без шума и суеты, Антон Павлович и Ольга Леонар­довна обвенчались и уехали на кумыс в Уфимскую губер­нию.

 

Звучит мелодия любимого романса О. Л. Книппер «Глядя на луч пурпурно­го заката…».

 

К н и п п е р – М. П. Чеховой. «Милая моя, родная моя Машечка. Начну со знаменательного дня 25 мая. Для меня все события этого дня прошли как сон. Свадьба вы­шла преоригинальная. Зина пришла в ужас, хотя крестила и плакала, одевая меня. Мама отнеслась ко всему умно, так как я объявила, что если поднимутся рыдания, то я убегу из дома. Венчались мы на Плющихе у того батюшки, который хоронил твоего отца. Поздравили нас наши шаферы, затем сели и поехали. Антон завез меня домой, поехал за своими вещами и вернулся к нам. У нас хохотали над нашей свадь­бой. В 8 часов поехали на вокзал, все наши провожали тихо, скромно. Антон заранее заказал маленькое спальное купе, и мы отлично доехали до Нижнего. Там нас встретил док­тор – знакомый Антона, – приготовивший нам каюту на пароходе. Затем он повел нас к Горькому. У Горького при входе в сенях и на кухне сидит по городовому. У Горького мы сидели, и только в конце уже пришлось к слову, что обвен­чались. Он, конечно, пустил черта, удивился, обрадовался и здорово поколотил меня по спине. Сидели недолго. Горький пишет нам пьесу.

…На пароходе ехали до сегодняшнего злополучного дня и сильно проклинали доктора из Нижнего, который, не уз­навши хорошенько, заставил нас сидеть здесь, в этой глуши «Пьяный бор».

Антон – милый-премилый, я его люблю, любуюсь им и ухаживаю за ним. Только кашляет по утрам. Он такой неж­ный, ласковый, хороший. Мне самой очень хорошо, чув­ствую себя счастливой и хочу, чтобы Антон был со мной счастлив…

Твоя Оля».

О н а. А потом наступило счастливое и горькое время поэзии и драмы любви. Поэзии – искреннего и нежного чувства, драмы – горечи долгих разлук и редких радостных встреч. Она – в Москве, он – в Ялте.

О н. Ещё до их женитьбы, в сезон 1899/1900 года, Ху­дожественный театр поставил новую пьесу Чехова «Дядя Ваня» – спектакль, который стал любимым и которым вос­хищалась великая М. Н. Ермолова. В «Дяде Ване» Ольга Ле­онардовна сыграла главную женскую роль – Елены Андре­евны, жены профессора Серебрякова.

 

Сцена из «Дяди Вани»: 3-й акт, Елена Андреевна, Астров, Войницкий. Снова звучит мелодия романса «Глядя на луч пурпурного заката…».

 

К н и п п е р.В конце марта 1900 года труппа Художествен­ного театра решила приехать в Крым к Чехову с его пьесами «Дядя Ваня» и «Чайка», а также с «Одинокими» и «Геддой Габлер». Я приехала еще на Страстной с Марией Павловной, и как уютно и тепло казалось в этом доме, который только ле­том строился и был нежилым… Тихо, уютно и быстро про­шла Страстная неделя, неделя отдыха, и надо было ехать в Севастополь, куда прибыла труппа Художественного театра. Помню, какое чувство одиночества охватило меня, когда я в первый раз в жизни осталась в номере гостинцы, да еще в Пасхальную ночь, да ещё после ласковости и уюта чеховской семьи.

Но уже начались приготовления к спектаклям, приехал Антон Павлович, и жизнь завертелась… Начался какой-то весенний праздник. Переехали в Ялту – и праздник стал ещё ярче, нас буквально засыпали цветами. Артисты часто приезжали к Антону Павловичу, он так любил жизнь, по­движную, кипучую, а тогда у нас всё надеялось, кипело, ра­довалось.

Жаль было расставаться с югом, и с солнцем, и с Чеховым, и с атмосферой праздника, но надо было ехать в Москву, ре­петировать. Вскоре приехал в Москву и Антон Павлович, ему казалось пусто в Ялте после жизни смятения, которое внёс приезд нашего театра. Но в Москве он почувствовал себя нездоровым и быстро вернулся на юг… В июле я снова гостила у Чеховых в Ялте. Переписка возобновилась с моего отъезда в Москву, в начале августа, и прервалась приездом Антона Павловича в Москву с пьесой «Три сестры».

О н. А вот что он писал Книппер по поводу «Трёх сес­тёр».

Ч е х о в. «Когда выеду в Москву – не знаю, потому что – можешь себе представить – в настоящее время пишу пьесу, пишу не пьесу, а какую-то путаницу: много действующих лиц, возможно, что собьюсь и брошу писать. Пьесу пишу, но, если мне «не пондравится», отложу её, спрячу до буду­щего года или до того времени, когда захочется писать. А дождя всё нет и нет. У нас во дворе строят сарай. Журавль скучает. Я тебя люблю».

К н и п п е р. Когда Антон Павлович прочёл нам, артистам и режиссёрам, долго ждавшим новой пьесы от любимого ав­тора, свою пьесу «Три сестры», воцарилось какое-то недо­умение, молчание… Антон Павлович смущённо улыбался и, нервно покашливая, ходил среди нас.

Одиноко брошенными фразами начали что-то высказы­вать, слышалось: «Это же не пьеса, это только схема… Это нельзя играть, нет ролей, какие-то намёки только…»

Ч е х о в – К н и п п е р. «На душе у меня ржавчина. Если пьеса провалится, то поеду в Монте-Карло и проиграюсь там до положения риз».

К н и п п е р. Но вот прошло несколько лет, и мы уже удив­лялись: «Неужели это наша любимая пьеса, такая насыщен­ная переживаниями, такая глубокая, такая значительная, способная затрагивать самые скрытые прекрасные уголки души человеческой, неужели эта пьеса могла называться не пьесой, а схемой, и мы могли говорить, что нет ролей?»

О н а. Ольга Леонардовна в «Трёх сёстрах» восхититель­но сыграла роль Маши, а Немирович-Данченко назвал её «пленительной актрисой и пленительной женщиной».

О н. Тот же Немирович писал: «Три сестры» остались лучшим спектаклем Художественного театра и по велико­лепнейшему ансамблю, и по мизансцене Станиславского».

 

Открывается задник. Идёт показ сцены из спектакля «Три сестры»: проща­ние Маши с Вершининым (4-й акт) и финал пьесы.

 

О н а. Вскоре после премьеры «Трёх сестёр» театр уехал на гастроли в Петербург. Чехов продолжает держаться шут­ливого, беспечного тона.

Ч е х о в (с письмами в руках). «Я получил анонимное письмо, что ты в Питере кем-то увлеклась, влюбилась по уши; да я и сам подозреваю, жидовна ты скряга. А меня ты разлюбила, вероятно за то, что я человек неэкономный, про­сил тебя разориться на одну-две телеграммы. Ну что ж, так тому и быть, я всё ещё люблю по старой привычке. Я привёз тебе из-за границы духов очень хороших, приезжай за ними на Страстной, непременно приезжай, милая, добрая, слав­ная. Если же ты не приедешь, то обидишь глубоко, отравишь существование. Я уже начал ждать тебя, считаю дни и часы. Это ничего, что ты уже влюблена в другого и уже изменила. Я прошу тебя, только приезжай. Слышишь, собака? А я ведь тебя люблю, знай это, пиши, без тебя трудно. Если у вас в театре на Пасху назначат репетиции, то скажи Немировичу, что это подлость и свинство».

О н. Нежность и трогательность отношений между ними совсем не исключают ни юмора, ни интимных, забавных обращений друг к другу: «собака моя», «кашалотик мой милый», «дуся», «пупсик», «деточка», «актрисуля», «Книпуша», «балбесик мой», «немчушка», «таркашка» и другие. Самое страшное и тягостное в их любви – это горестные разлуки и одиночество.

О н а. Когда-то Антон Павлович на дружеские советы же­ниться писал А. Суворину в 1895 году.

Ч е х о в. «Извольте, я женюсь, если вы хотите этого. Но мои условия: всё должно быть как было до этого, то есть она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Счастья же, которое продолжается изо дня в день, от утра и до утра, я не выдержу. Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая, как луна, являлась бы на моём небе не каждый день».

О н а. Так случайная шутка обернулась горькой реаль­ностью.

 

Мелодия романса «Звезды на небе».

 

Ч е х о в. «Ты, родная, всё пишешь, что совесть тебя му­чает, что ты живёшь не со мной в Ялте, а в Москве. Но как же быть, голубчик? Ты рассуди как следует: если бы ты жила со мной в Ялте всю зиму, то жизнь твоя была бы испорчена, и я чувствовал бы угрызения совести, что едва ли было бы лучше. Я ведь знал, что женюсь на актрисе, то есть когда женился, ясно сознавал, что зимы ты будешь жить в Москве. Ни на одну миллионную я не считаю себя обиженным или обойдённым. Напротив, мне кажется, что всё идёт хорошо, или так как нужно, и потому, дусик, не смущай меня своими угрызениями. В марте опять заживём и опять не будем чув­ствовать теперешнего одиночества. Успокойся, родная моя, не волнуйся, а жди, уповай. Уповай и больше ничего…

Такая уж, значит, моя планида. Я тебя люблю и буду лю­бить, хотя бы ты даже побила меня палкой.

Нового, кроме снега и мороза, ничего нет, всё по-старому. Каплет с крыш, весенний шум, но заглянешь за окно – там зима. Приснись мне, дуся».

О н. Вот что писал в воспоминаниях В. И. Немирович-Данченко об этом периоде жизни Книппер: «Как сейчас вижу её фигуру зимой, за кулисами, перед выходом на сце­ну: сидит в сторонке, избегает с кем-нибудь разговаривать, каждую секунду готовая заплакать. А в так называемом «об­ществе» всех сортов — сплетницы, завистницы, любитель­ницы заниматься чужими делами или истерически увлека­ющиеся поклонницы таланта Чехова, и мужчины, похожие на таких женщин, – создавали атмосферу какого-то порица­ния Книппер».

 

Музыка Шопена «Вальс».

 

К н и п п е р. «Голубчик мой, дуся моя, опять ты уехал. Я одна сижу в спальне и строчу.

…Я не смею называться твоей женой. Мне стыдно гля­деть в глаза твоей матери. Раз я вышла замуж, надо забыть личную жизнь и быть только твоей женой. Я очень легко­мысленно поступила по отношению к тебе, к такому челове­ку, как ты. Раз я на сцене, я должна была оставаться одинокой и не мучить никого.

…А главное, мне надо видеть тебя. Я готова негодо­вать и громко кричать сейчас. Театр мне, что ли, к чёрту послать. Никак не выходит жизнь, надо жизнь изменить. Надо бы свить гнездо под Москвой, с мамашей и Машей… Я больше не могу жить с сознанием, что ты где-то далеко от меня влачишь жизнь, тоскуешь. Я этого не могу. А что надо делать, тоже не знаю. Но так – немыслимо. Ты это понимаешь? Целую тебя за письма твои, дорогой мой. И письма я целую».

О н а. Как писал В. Я. Виленкин, её бунт, порывы отчаяния, упрёки себе, судьбе, слёзы – все это обрывается, сдержива­ется вечной боязнью огорчить, разволновать его. Наступает полоса терпения, мужества, готовности нести свой крест. Есть тут ещё и другое, особенно глубоко скрытое, только из­редка прорывающееся наружу: это тоска о ребёнке, зависть ко всем беременным, ко всем матерям, какая-то тайная уве­ренность, что «маленького полунемца» не будет…

Любил ли он её?

 

Романс С. Рахманинова «Сирень».

 

Ч е х о в. «Если бы с тобой не были женаты, а были бы просто автор и актриса, то это было бы непостижимо глу­по… Я твои письма, как это ни покажется тебе странным, не читаю, а глотаю. В каждой строчке, в каждой букве я чув­ствую свою актрисулю…

Во вчерашнем письме ты писала, что подурнела. Не всё ли равно! Если бы у тебя журавлиный нос вырос, то и тогда б я тебя любил!

…Я не знаю, что сказать тебе, кроме одного, что я тебе говорил уже 10 000 раз и буду говорить, вероятно, ещё долго, то есть что я тебя люблю, и больше ничего. Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бациллу, а в тебя – любовь к искусству».

О н а. Несмотря на огромную душевную драму, в Оль­ге Леонардовне жило огромное жизнелюбие, неистребимая любовь к театру и своей работе в нём. Вот какой представля­лась Книппер народной артистке СССР Софье Владимиров­не Гиацинтовой в гимназические годы (строки из её мему­аров «С памятью наедине»): «Был весенний день, все таяло, город казался каким-то новым, веселым…

- Вот идёт Книппер, теперь уже Книппер-Чехова, – раз­дался надо мной голос мамы, обращённый к её спутнице.

Я подняла глаза. Вся в светлом, шла стройная женщина с двумя мужчинами, державшими её под руки. Смеясь, они прошли мимо, точнее, она прошелестела (теперь женщины так не шелестят — другие ткани, другие походки, что ли), и меня обдало душистой волной. Запомнился остренький профиль, шляпа с пёрышками – она была похожа на радост­ную, беззаботную птичку».

И ещё. Когда-то Немирович-Данченко сказал о Книппер, что в ней есть «изящество игры»… Всегда подтянутая, гладко причёсанная, хорошо одетая и бесконечно привлека­тельная. Женское и сценическое очарование Книппер было общепризнано, она справедливо ощущала себя царицей Ху­дожественного театра. Но общее обожание не развило в ней ни капризности, ни высокомерия.

К н и п п е р. «Дорогой мой Антончик, здравствуй! Пишу тебе опять в ночлежном костюме. Играем в пользу хитровцев, по возвышенным ценам. Я сейчас рассказала про Гастошу. Играется…

Сейчас Константин Сергеевич спрашивал, пишешь ли ты пьесу. Душе, говорит, надо отдохнуть. Дусик, если б ты знал, как нужна твоя пьеса, как её жаждут, жаждут твоего изящес­тва, нежности, аромата поэзии, всего того, что ты можешь дать.

Дусик милый! С какой любовью мы будем разбирать, играть, выхаживать «Вишнёвый сад». Ты увидишь. И ты с нами будешь жить. Тянут сейчас москвичи к себе, после спектакля. Съезжу на часок.

Как я хочу тебя видеть. Целую, обнимаю, прижимаю тебя, чтобы ты был близко ко мне, чтобы я могла разгля­деть, что у тебя в глазах, дорогой мой… Целую горячо. Твоя собака».

К н и п п е р. «Голубчик мой, дорогой мой, второй день нет письма. А последнее было такое нервное, нехорошее: что случилось? Ты не доволен мной, сердишься на меня? Я тебя раздражаю своими нелепыми письмами, сухими, рас­сеянными?

Я всё это чувствую. Прости, дорогой мой. Я расстроилась душой, мне тяжело без тебя, нет опоры. Я с тобой увереннее живу, крепче.

Ах, дусик мой… Если бы мне сейчас прижаться к тебе крепко-крепко, так, чтобы я слышала биение твоего сердца, чтобы ты мне говорил что-то ласковое, нежное и чтоб душа у меня смягчилась. Когда мы увидимся, когда?!»

Ч е х о в. «Актрисуля моя, здравствуй! Что я буду писать свою пьесу, это верно как дважды два четыре, если только, конечно, буду здоров; но удастся ли она, выйдет ли что-ни­будь – не знаю. Всё жду, что ты скажешь насчёт Швейца­рии. Хорошо б мы могли там пожить. Я бы, кстати, пива попил бы. Подумай, дусик мой ненаглядный, не протестуй очень.

…А какая масса сюжетов в моей голове, как хочется пи­сать, но чувствую, чего-то не хватает – в обстановке ли, в здоровье ли. Не следовало бы мне в Ялте жить, вот что. Я тут как в Малой Азии.

Ну, собачка, будь здорова, будь в духе, пиши своему мужу почаще. Благословляю тебя, обнимаю, целую, переворачи­ваю в воздухе. Скоро ли наконец я увижу тебя?»

К н и п п е р. «Наконец пришло письмо сегодня, дорогой мой! Я немного успокоилась, хотя тон письма меня не успо­каивает. Закралась нотка, впрочем вполне понятная. Бере­жёшь ли ты себя, дусик? Всё делаешь как следует? Аппетит каков? Про настроение не спрашиваю, я его понимаю и чув­ствую. Я больше не стану раздражать тебя своими письмами, даю тебе слово. Буду писать весёлые, без нытья… Работай, дусик, думай о «Вишнёвом саде». Я его жду с адским нетер­пением.

Поцелуй мамашу, кланяйся всем».

К н и п п е р {телеграмма). «Телеграфируй подробно здо­ровье немедленно».

Ч е х о в (телеграмма). «Всё благополучно».

О н. А было всё совсем неблагополучно. Кроме тяжёло­го процесса туберкулёза, его постоянно мучили боли в ки­шечнике, из-за которых он, по его выражению, часто бегал в 00. Но Антон Павлович не привык жаловаться и волновать других. Даже самым близким он никогда широко не откры­вал свой внутренний мир. Только иногда, когда состояние казалось невыносимым, проскальзывали жалобы в письмах к Ольге Леонардовне.

Ч е х о в. «Оля, милая. Уехала Маша, и я почувствовал себя неважно: болела грудь, тошнило, 38°. И вчера было то же самое». (И тут же, словно извиняясь, добавлял.) «Теперь всё хорошо, пошло на поправку, завтра я опять буду совсем здоров».

О н. И очень мучила оторванность от Москвы, от жены, привычного общества друзей и знакомых. Задыхался от оди­ночества в Ялте.

О н а. Поэтому и писал «Вишнёвый сад» мучительно, медленно, ибо каждая попытка сесть за письменный стол до­ставляла ему страдания. А любимый Художественный театр нетерпеливо ждал его новую пьесу

 

Романс «Растворил я окно».

 

Ч е х о в. «Дусик мой превосходный, очарование моё, здравствуй!

…Пьеса моя между тем ещё не переписана, я еле-еле до­тянул только до середины 3-го акта. Тяну, тяну, тяну, и оттого, что тяну, мне кажется, что моя пьеса неизмеримо громадна, колоссальна, я ужасаюсь и потерял к ней всякий интерес… Сегодня всё-таки я переписываю, не беспокойся».

Ч е х о в. «Итак, лошадка, да здравствует моё и ваше долго­терпение. Пьеса уже окончена, окончательно окончена и зав­тра вечером или самое позднее 14-го утром будет послана в Москву.

Самое нехорошее в пьесе — это то, что я писал её не в один присест, а долго, очень долго, так что должна чувство­ваться некоторая тягучесть. Ну, да там увидим.

Дуся, как мне трудно было писать пьесу!»

Ч е х о в (телеграмма). «Пьеса уже послана. Здоров. Це­лую. Кланяюсь. Антон».

К н и п п е р. «Урррааа! «Вишнёвый сад» едет. Кому ни скажу – все ликуют, все лица озаряются. Милый, дорогой мой, у тебя, верно, точно бремя с души свалилось, правда? С каким безумным волнением я буду читать пьесу! И сейчас при одной мысли сердце бьется. Если бы ты видел, как все в труппе оживились, разволновались, расспрашивали».

Ч е х о в. «В пьесе надо кое-что переделать и доделать, для этого достаточно, мне кажется, 15 минут. Если пьеса теперь не сгодится, то не падай духом, лошадка, не унывай, через месяц я её так переделаю, что не узнаешь. Ведь я её писал томительно долго, с большими антрактами, с расстройством желудка, с кашлем.

Обнимаю тебя, моя родная. Твой А.».

К н и п п е р (телеграмма). «Дивная пьеса. Читала с упо­ением, слезами. Целую, благодарю».

К н и п п е р. «Какой вчера был треволнительный день, дорогой мой, любимый мой! Наконец вчера утром, ещё в постели, мне принесли пьесу. С каким трепетом я её брала и развертывала – ты себе представить не можешь. Перекрес­тилась трижды. Так и не встала с постели, пока не проглоти­ла её всю…

Я, конечно, не судья твоим пьесам. Я прочла, и мне всё, всё решительно нравится, точно я побывала в семье Ранев­ской, со всеми пострадала, пожила. Вся драма какая-то для тебя непривычно крепкая, сильная, ясная.

Я прочла и побежала в театр. Владимир Иванович так и вцепился в пьесу. Пришёл Качалов, Лужский, Москвин, и всем давали только «подержаться» за пьесу. Если бы ты мог видеть лица всех поклонившихся над «Вишнёвым садом». Конечно, приставали все – тут же читать. Только что кончи­ли, как приехал Константин Сергеевич, и, не здороваясь со мной, тянет руку за пьесой, которую я держала.

Слушали все с благоговением, с лицами особенными, чтение прерывалось смехом или одобрительными знаками. Сегодня утром читал её Константин Сергеевич, а завтра бу­дут читать труппе».

Ч е х о в. «Пойдёт ли моя пьеса? Если пойдёт, то когда? Я приеду в первых числах ноября».

 

Романс «Я помню вальса звук прелестный…».

 

К н и п п е р. «Как я хочу видеть тебя, дорогой мой, как я хочу сказать тебе много, много. Если бы ты был здесь вот сейчас!
Константин Сергеевич, можно сказать, обезумел от пье­сы. Первый акт, говорит, читал как комедию, второй сильно захватил, в третьем я потел, а в четвёртом ревел сплошь. Он говорит, что никогда ты не писал ничего такого сильного.

…Как все жаждут видеть тебя! Милый, милый мой. Мне хочется стоять на коленях перед тобой и только смотреть в твои чудные глаза.

Целую, обнимаю».

Ч е х о в. «Сегодня получил от Алексеева телеграмму, в которой он называет мою пьесу гениальной. Это значит: пе­рехвалить пьесу и отнять у неё добрую половину успеха, что она, при счастливых условиях, могла бы иметь. Немирович не присылал мне ещё списка артистов, участвующих в пье­се, но я всё же боюсь.

Я чувствую себя недурно, хотя кашель не прекращается; я кашляю больше, чем в прошлом году об эту пору.

Не забывай, ведь я твой муж, имею право тебя бить, коло­тить. Твой А.».

К н и п п е р. «А ты, дусик, сначала хотел сделать Ранев­скую угомонившейся, правда? Помнишь, ты мне показывал её слова во 2-м акте. А как её трудно играть! Сколько надо лёгкости, изящества и умения. Вчера читали пьесу. Слуша­ли, ловили каждое словечко и по окончанию аплодировали. Пьеса всем нравится. Роли, говорят, все удивительные. Толь­ко как разойдётся – не знаю».

О н а. Из телеграммы Немировича-Данченко: «Сейчас прочёл пьесу труппе. Впечатление громадное. Сильнейший трепет и мысли и чувства. Возбуждение большое и велико­лепное. Общий голос, что твоё творчество ширится и креп­нет. Подробно напишу».

О н. «Вишневый сад» стал поистине лебединой песней А. П. Чехова и театра.

К н и п п е р. Сегодня было заседание начальства по пово­ду распределения ролей в «Вишнёвом саду». Владимир Ива­нович приехал в театр сильно взволнованный, был у меня во время 2-го акта и говорил, что трудно ему переносить всё. Константин Сергеевич всё время говорил ему об упадке театра. Морозов поддакивал. Это было страшно гадко, так как купец только и ждёт, чтобы поссорились Алексеев с Неми­ровичем. Если Константин Сергеевич что-либо имеет против Владимира Ивановича, то пусть это говорит с глазу на глаз, а не при купце. Владимир Иванович написал письмо Констан­тину Сергеевичу, где всё изложил, читал его Лужскому, Виш­невскому и мне. Он в ужасном состоянии, и я его понимаю. Нехорошо всё это очень. Надо, чтобы между К. С. и Влади­миром Ивановичем было всё чисто и полное доверие, иначе нельзя работать. Дай бог, чтобы всё это смягчилось поскорее. Но если уйдёт Немирович, я не останусь в театре. К. С. не мо­жет стоять во главе дела. Несуразный он человек.

К н и п п е р. Владимир Иванович получил от К. С. страш­но трогательное письмо. Сейчас, говорил Владимир Ивано­вич, и раскаивается, что писал ему и огорчил его. А по-мо­ему, это хорошо, по крайней мере они выскажутся и опять будут вместе работать.

Ч е х о в. «Дусик мой, здравствуй! Скоро, скоро приеду, хотя не верю, чтобы моя пьеса шла в декабре. Её отложат до будущего сезона, я так думаю».

К н и п п е р. «Сегодня видела в конторе твоё письмо на имя Алексеева. Дуся мой, не беспокойся, не волнуйся отно­сительно пьесы. Всё хорошо, всё удачно, все в восхищении. Как ты можешь сомневаться?»

К н и п п е р. «Роли, наконец, почти распределили. В прав­лении большинство голосов решает: Лопахин – Леонидов (хорошо), Гаев – Станиславский, Трофимов – Качалов, Пищик – Грибунин, Епиходов – Москвин, относительно женских не знаю, как решат. Мнения о Варе и Шарлотте рас­ходятся. Все ждут от тебя какого-то письма. С каким-то бла­гоговением приступают к «Вишнёвому саду»…

Тебе интересно поскорее посмотреть репетицию? На днях принимаемся. Дай нам бог…»

Ч е х о в. «Милая Книпуша, собака моя, здравствуй!

…У нас сыро, дождь. Не выхожу. Описывай мне в пись­мах репетиции. Если ты мне ещё не изменила, то обнимаю тебя и целую множество раз».

К н и п п е р. «Беседовали о ролях, выясняли характеры, отношения: Раневской, Ани, Вари, Гаева. Сегодня продол­жение. Все мягкие, приятные. Дусик, когда ты приедешь, ты мне скажешь, где в моей роли можно будет вставить харак­терные французские фразочки».

 

Романс «Вам не понять моей печали…».

 

Ч е х о в. «Милая моя начальница, строгая жена. Я буду питаться одной чечевицей. При входе Немировича и Виш­невского буду почтительно вставать, только позволь мне приехать. Ведь это возмутительно — жить в Ялте и от ял­тинской воды и великолепного воздуха бегать то и дело в 00. Пора уж вам, образованным людям, понять, что в Ялте я всегда чувствую себя несравненно хуже, чем в Москве. Если бы ты знала, как скучно стучит по крыше дождь, как мне хочется поглядеть на свою жену. Да есть ли у меня жена? Где она?»

К н и п п е р. «Дуся мой, просишь выписать тебя сюда? С наслаждением. Ты мне, однако, страшно мало пишешь о своём здоровье, только знаю, что кишечки шалят. А мо­жет, здесь будет лучше? Как вот только с погодой. Всё еще не установилась, всё ещё нет санного пути, нет снежка, нет сухости. Хотя скоро, верно, будет. Во всяком случае скоро увидимся.

…Я теперь переполняюсь Раневской, и всё о ней ду­маю».

 

Открывается задник. Репетиция «Вишневого сада», 4-й акт, прощание с са­дом, уход из дома.

 

К н и п п е р (телеграмма). «Морозит. Поговори с Альтшуллером и выезжай. Телеграфируй. Целую».

Ч е х о в (телеграмма). «Выезжаю, вторник».

 

П. И. Чайковский «Времена года: декабрь».

 

О н. Из воспоминаний Немировича-Данченко: «В нача­ле декабря по старому стилю он приехал в Москву, приехал в разгар репетиций. Ему страшно хотелось принимать в них большое участие, присутствовать во всех исканиях, повторениях, кипеть в самой гуще атмосферы театра. И начал он это с удовольствием, но очень скоро – репетиций через 4-5 – увидел, что для автора это совсем не так сладко: и со сцены его на каждом шагу раздражали, и сам он только мешал актёрам и режиссёрам. Он перестал ходить».

О н а. Зато дома он чувствовал себя счастливым. И жена была около него, и люди приходили такие, каких он хотел и какие брали не только от него, но и сами кое-что ему при­носили. Он был всё время окружен. И опять он волновался за пьесу, и опять не верил в успех. А «Вишнёвый сад» стал самым ярким, самым выразительным символом Художест­венного театра.

О н. А вот что пишет К. С. Станиславский в «Моей жизни в искусстве»: «В первый раз с тех пор, как мы играли Чехова, премьера его пьесы совпала с пребыванием его в Москве. Это дало нам мысль устроить чествование любимого поэ­та. Чехов очень упирался, угрожал, что останется дома, не поедет в театр. Но соблазн для нас был слишком велик, и мы настояли. Притом первое представление совпало с днём именин Антона Павловича (17/30 января). Мне досталось от Антона Павловича за ценность подарка…

- Так научите, Антон Павлович, что же надо было под­нести? – оправдывался я.

- Мышеловку, – серьезно ответил он, подумав. – По­слушайте, мышей же нужно истреблять. – Тут он сам рас­хохотался. – Вот художник Коровин чудесный подарок мне прислал.

- Какой?

- Удочки».

О н а. И все другие подарки не удовлетворяли его.

« – Нельзя же, послушайте, подносить писателю сереб­ряное перо и старинную чернильницу.

- А что же нужно подносить?

- Клистирную трубку. Я же доктор, послушайте. Или носки. Моя же жена за мной не смотрит. Она актриса. Я же в рваных носках хожу. Послушай, дуся, говорю я ей, у меня палец на правой ноге вылезает. Носи на левой, говорит. Я жене могу так! – шутил Антон Павлович и снова закатывался веселым смехом».

О н. В середине февраля он возвращается к себе в Ялту.

Ч е х о в. «Здравствуй, моя бесподобная лошадка. Без тво­их писем, знай, я не могу существовать. Или пиши каждый день, или разводись со мной, середины нет».

К н и п п е р. «Получила сегодня открытку и телеграмму. Как себя чувствуешь в «своём» кабинете, после бивуачной московской жизни? Пиши обо всём.

…Сегодня в «Вишневом саду» был Бальмонт, приходил после спектакля – и в диком восторге, в безумном, лицо воз­бужденное, а жена так и говорить ничего не могла от сильно­го впечатления».

Ч е х о в.«…В этот приезд мы прожили с тобой необыкно­венно, замечательно, и я чувствовал себя как вернувшийся с похода.

Радость моя, спасибо тебе за то, что ты такая хорошая. Будь весела и здорова».

Ч е х о в. «…За все время, пока я живу в Ялте, то есть с 17 февраля, ни разу не выглянуло солнце. Сырость страшная, небо серое, сижу в комнате. Надумала ли ты что-нибудь на­счёт лета? Где будем жить? Хотелось бы недалеко от Моск­вы, недалеко от станции, чтобы можно было обходиться без экипажа, без благодетелей и почитателей».

К н и п п е р. «Был в уборной Мейерхольд. В восторге от «Вишневого сада». Говорит, что это лучшая твоя пьеса».

Ч е х о в. «Почему на афишах и в газетных объявлени­ях моя пьеса так упорно называется драмой? Немирович и Алексеев в моей пьесе видят положительно не то, что я на­писал. .. Погода тёплая, но в тени холодно, вечера холодные. Гуляю лениво, ибо почему-то задыхаюсь. Здесь, в Ялте, ка­кая-то проезжая дрянь ставит «Вишневый сад».

О н а. И хотя в письмах Антон Павлович крайне дели­катно касается своего здоровья — «почему-то задыха­юсь», – оно становится всё более угрожающим. Врачи настоятельно советуют ехать за границу, в Германию, на курорт Баденвейлер. «Чехов в последние 6 лет – слабеющий физически и крепнущий духовно», – писала Ольга Леонардовна.

 

«Однозвучно гремит колокольчик…».

 

О н. 3/16 июня 1904 года Чехов с женой уехал в Баденвейлер. Вот что о его состоянии писала Ольга Леонардовна Немировичу-Данченко.

К н и п п е р. «12/25 июня. В дороге Антон Павлович по­чувствовал себя очень хорошо, начал спать, есть с аппети­том. Но выглядит он страшно.

…Утром делают лёгкое обтирание водой. Одышка ужас­на. Двигаться он почти не может.

… Катаемся почти каждый день по часу, и Антону это нра­вится. Весь день он сидит покорный, терпеливый, кроткий, ни на что не жалуется. Так хочется делать для него всё, что­бы хоть немножко облегчить его тяжёлые дни».

К н и п п е р. «27 июня/10 июля. Антону Павловичу нехо­рошо. Страшная слабость, кашель, температура повышен­ная. Я буквально не знаю, что делать. Здесь ему сильно надо­ело. В весе теряет. Целый день лежит. На душе у него очень тяжело. В нём происходит переворот».

 

«Элегия» Массне.

 

К н и п п е р. «2/15 июля 1904 года…Антон Павлович тихо, покойно отошёл в другой мир. В начале ночи он проснулся и в первый раз в жизни сам попросил послать за доктором. Ощущение чего-то огромного, надвигающегося придавало всему, что я делала. Помню только жуткую минуту потерян­ности, полной моей одинокости и беспомощности.

…Пришёл доктор Швёрер и с мягкой лаской начал что-то говорить, обняв Антона Павловича. Антон Павлович как-то необыкновенно прямо приподнялся, сел и сказал громко и ясно: «Ichsterbe» («Я умираю»). Доктор успокаивал, взял шприц и сделал впрыскивание камфоры, велел подать шам­панского. Антон Павлович взял полный бокал, оглянулся, улыбнулся мне и сказал: «Давно я не пил шампанского». Выпил всё до дна, лёг тихо на левый бок; я только успела перебежать и нагнуться к нему через свою кровать, оклик­нуть его – он уже не дышал, уснул тихо, как ребёнок… А когда исчезло то, что было Антоном Павловичем, ворвалась в окно чёрная ночная бабочка огромных размеров и мучи­тельно больно билась о стены, о потолок, о лампы, точно в предсмертной тоске».

О н. Из воспоминаний Немировича-Данченко: «Несмот­ря на глухое летнее время, дебаркадер вокзала в Москве был полон съехавшимися со всех концов летнего отдыха. Когда поезд подошёл, мы, вместе с вышедшею к нам в полном тра­уре вдовой, в глубоком молчании и почтительно двинулись к товарному вагону, где находился гроб. И… право, словно с того света сверкнул в последний раз юмор Чехова. На том месте вагона, где обозначают его содержимое, крупными буквами было написано: «УСТРИЦЫ»…

О н а. Потрясённая столь страшной утратой, Ольга Лео­нардовна, никогда не заводившая дневник, вдруг стала пи­сать его в форме писем к Антону Павловичу.

 

«Сентиментальный вальс» П. И. Чайковского.

 

К н и п п е р. «Наконец-то я могу писать тебе, дорогой мой, милый и далёкий, и такой близкий, Антон мой! Где ты теперь – я не знаю. Давно ждала я того дня, что мне можно будет писать тебе. Сегодня я приехала в Москву, побывала на твоей могилке. Как непонятно, что тебя нет среди живых людей! Мне сейчас странно, что я пишу тебе, но мне кажет­ся, что ты жив и где-то ждёшь моего письма. Я ужасно оди­нока, дуся. Живу так, как будто ты опять придёшь ко мне, посмотришь своими удивительными лучистыми глазами, погладишь меня. Назовёшь своей собачкой.

Наша жизнь только что начиналась, и вдруг всё оборва­лось, всему конец. Как мы с тобой славно, хорошо жили. Ты всё говорил, что никогда не думал, что можно так хорошо жить «женатым». Ещё несколько дней до твоей смерти мы говорили и мечтали о девчонке, которая должна бы у нас ро­диться. У меня такая боль в душе, что не осталось ребёнка. Дуся, дуся моя, где ты теперь!»

О н. Ольга Леонардовна, «герцогиня», как её любовно звала вся Москва, – яркая личность, широко образованный человек. Она говорила на трёх иностранных языках, пела, играла на рояле, увлекалась живописью, прекрасно знала русскую и европейскую классику, которую читала только в подлиннике, осталась великой, непревзойдённой, неповто­римой чеховской актрисой русского театра.

Она – наша землячка, родилась в городе Глазове бывшей Вятской губернии в семье инженера-технолога.

Её сценический путь К. С. Станиславский назвал «приме­ром и своего рода подвигом».

А знаменитый английский режиссёр Гордон Крэг, кото­рый обращался к ней величаво-торжественно: «Храм», пи­сал ей: «Какую чудесную жизнь Вы сумели создать из жиз­ни».

М. Горький в восторге написал ей ещё в 1900 году: «Вы – артистка в истинном смысле слова. Вы – умница. Вы здоровый духом человек и – что всего лучше – Вы уме­ете чувствовать».

О н а. Ольга Леонардовна прожила большую, сложную, не всегда счастливую жизнь. Было всё: радость и творческие победы, обиды и боль, горечь и страдание.

Но это уже другая история…

 

ЗАНАВЕС