ВРЕМЯ СЕРЕБРА

 

* * *

Грядою тяжкой, плотно и покато

С полнощных высей в теплый склон Земли

Ползет Урал, где золото когда-то,

По Геродоту, грифы стерегли.

 

Как он устал, спинной хребет России,

Как много ран рубцованных хранит,

Как в пыль и прах бездумно износили

Его базальты, гнейсы и гранит!

 

Свидетельствую в том. Поскольку парнем

Прошел когда-то вдоль его цепей

Байдаркою, по рекам Приполярья,

Пешочком, вплоть до южных предстепей.

 

Еще тогда, когда лишь мнились плиты

Могильной нашей нынешней тоски,

До грана были взяты хризолиты,

До золотинки выбраны пески.

 

Вот, правда, в златоствольном блеске сосен

И в золоте, которым светит хлеб,

Он был еще людьми золотоносен —

Да я-то был по молодости слеп!

 

Урал, Урал… Угрюмые приматы,

Мы вновь теряем совесть, разум, речь…

Наверно, в этом грифы виноваты,

Приставленные золото стеречь.

 

Иль, может статься, мы не углядели,

На медный век вслепую правя след…

Мне очень жаль, что горы поседели

Под стыд и срам моих вечерних лет!

 

* * *

Есть одиночество в тепле

И в стуже лютой злее зноя.

Есть одиночество лесное

И одиночество — в толпе,

 

Средь незнакомых рук и глаз,

Неведомых имен и отчеств, —

И паче прочих одиночеств

Такое угрызает нас!

 

Оно объемлет широко,

В своем слияньи нарастая,

Вот отчего в табун и стаю

Оборотить толпу легко.

 

Нечестье сильных, явь и блеф —

Толпа во всем видала виды,

Сплетая розные обиды

В палящий, безрассудный гнев…

 

Когда ж он выгорит дотла

Проклятьями, а не молитвой,

То всяк смиренною улитой

Ползет до своего угла.

 

И только корчатся в пыли

Все те, кто пал под ноги, в убыль,

Кто одиноко стиснет зубы,

Осваивая костыли…

 

* * *

Средь лютых бед, что рвутся в наши двери,

Готовые калечить и громить,

Ни полуголод, ни полубезверье

Не в силах нам хребта переломить,

 

Когда на них открыто встанет разум

И хлеб насущный, добытый в поту, —

Ведь оба эти лиха одноглазы

И гибнут на миру и на свету.

 

Беда, коль мы надумаем иначе,

Когда закинем двери на крючок,

Переберем запасы и заначки

В надежде отсидеться и — молчок!

 

Тогда, среди тревоги и досады

Оцепенелых мыслей и минут,

Они не снимут правильной осады,

Измором одиночества доймут.

 

Они додавят слабых нищетою,

Они утопят сильных в барыше

И мир заполнят серою тщетою,

Равно смертельной телу и душе…

 

В осаде мрут по норам только звери,

Но мы-то всё же числимся людьми,

Пусть полуголод, пусть полубезверье —

Два лиха одноглазых за дверьми!

 

* * *

Сей, зима, медлительные хлопья,

Зеленя заботливо одень…

Закупам, и смердам, и холопьям

На Руси объявлен Юрьев день!

 

Воля сенным девушкам и дворне,

Челяди, форейторам, псарям —

Тем она желанней, чем упорней

Рыканье парламентских дворян.

 

Воля, воля… Солнце ярче пышет,

Гуще многотравье на лугу,

Свой кусок, не милостыня свыше,

И земля своя до немогу…

 

Юрьев день, что отнят в час единый

Под слезу в царевых кабаках.

Полтысячелетья с той годины

Землероб томился в крепаках.

 

Он помянут кровью и золою,

Помнит подноготную иглу…

Смертный грех пред небом и землею —

Заново вкупаться в кабалу,

 

Смертный грех ползти путем окольным:

Вновь сгибайся, мучайся, проси!..

Возвестите звоном колокольным —

Юрьев день объявлен на Руси!

 

* * *

Ровесник века, дед глухой и древний

Бытует меж людей, не на виду…

Его, средь прочих, вымыл из деревни

Ревущий вал в семнадцатом году.

 

Он угодил прямки в мятежный Питер,

Где ярый люд династию крушил,

Но он, разиня, только сопли вытер —

И подвигов никоих не свершил.

 

Он не был ни рычистым, ни речистым,

Не состоял при штабе вестовым,

И оттого на финской и с фашистом

Отвоевал смиренным рядовым

 

В войсках рокадных, не краснознаменных,

И дальше прожил скудно и тишком.

Сейчас скупые крохи пенсионных

Он делит с внуком, пьяным вахлаком.

 

Когда часы сочтут и подытожат

Его шаги к последнему венцу,

Прими его без гнева, правый Боже:

Он не стрелял по Зимнему дворцу…

 

* * *

Еще деревня держится пока,

Затуркана, тоща и злоязыка,

Немея от начальственного зыка,

Под брагу зачиная дурака

 

Во имя и во славу госзаказа —

На дурака извечно спрос велик…

Слепая и холодная проказа

Грызет деревни бывший светлый лик.

 

Среди иных недужных рубежей

Тем горше жалок этот лепрозорий,

Что здесь цветы цветут, играют зори

И нету подле прясла сторожей.

 

Куда сбежишь, коль всюду горе воет, —

А около родимого двора

Земля, как милосердная сестра,

Из жалости накормит и напоит,

 

Разделит скорби и пригасит злость…

Когда ж придет предел житейской муке —

Даст на груди скрестить сухие руки,

По-деревенски, как оно велось.

 

* * *

Закатиться по рыжики и по морошку,

Разживиться плотвой из-под первого льда…

Это всё от лукавого, всё — понарошку,

Слава Богу, какие теперь голода?

 

По застольям кусок не делен и не считан,

Сахарок не по вкусу иной ребятне,

Не последний петух на похлебку ощипан,

И не дело — с картошкой тянуть по весне.

 

Что же память шипучую пену взбивает

Там, где в море житейском вода солона?

Это верно, война не всегда убивает —

Но она обязательно ранит, война!

 

И опять, словно где-то несытое лихо

Нажитому добру и прибытку грозит,

Мы твердим, что не минет зима-прибериха,

Что кармана запас отродясь не грузит…

 

Это всё понарошку. И всё же, и всё же,

Поклоняясь рассвету, разящему тьму,

Заморить окаянную память не можем —

Наша память взросла на подножном корму!

 

* * *

Как и следует августу, он многоросен,

Манит из дому вычислить меру и суть.

Под ногою отава… Отаву не косят —

По отаве к нагулам скотину пасут…

 

А в годину, принявшую цвет кошенили,

Под разрывы зарниц среди гула и тьмы,

Средь кровавой стерни, средь людской кошенины

Подрастала отава по имени — мы.

 

Прибывала помалу, росла в полусиле,

С пожеланьем тянуться дружней и густей,

С заповедом отцовским, чтоб нас не скосили

Ни враги, ни литовки родимых властей.

Но ломили запреты и мяли уставы,

В коромысло сгибая ключицы рамен…

Мы носили смиренное званье отавы —

Второсортной травы под копытом времен.

 

В полушубках своих, на своих полустанках —

Все какие-то «полу», не шибко, едва…

Миновать бы скорей, чтоб на наших останках

Поднялась молодая живая трава,

 

Зашумела бы, зная, что робость — уродство,

Что не сгинули навек ни гордость, ни стать…

А эпоха за нами вполне разберется,

Что косить и какие зароды метать!

 

* * *

Несметно листьев за вечер стекло

В проемы тьмы, на зонтики, на плечи…

Иные тихо липнут на стекло,

Чтоб поглазеть на драмы человечьи.

И на моем окошке лист ольхи…

Такой он свежий,

Словно снова ожил.

И дело одинокое,

стихи,

От этого теплее и погожей.

Пускай мосты в былое сожжены,

Самих себя словами не обманем —

Но дорого, что мы окружены

Незримым этим,

родственным вниманьем.

Журчанье струй,

полет звезды во мгле

И поклик журавля рассветный, трубный —

Всё это нам защита на земле,

Когда нам очень горестно и трудно.

Ольховый лист

посветит в час тоски,

Когда деревья никнут головою…

Несложно жить на свете по-людски,

Осмыслив, что вокруг тебя —

живое!