ВСЁ, ВО ЧТО МЫ ВЕРОВАТЬ УМЕЛИ

 

* * *

По мшарам, седыми верхами

Болотных болячек земли –

Туда, где трубит не архангел,

Туда, где трубят журавли!

 

Их поклики сутью бездомны

Средь прочих пичужьих племён,

Как будто они – птеродоны

Из юрских бездонных времён.

 

И даже не видится плоти

В высоких творениях сих,

Так много величья в полёте

И царственной выступке их.

 

В лукавой девичьей прищурке,

С весёлым томленьем в крови

Глядят венценосные журки

На статных своих визави.

 

…Нерадостно это и странно:

Как будто бы в чарах каких

Искать журавлиные станы

Средь топей-болотин людских…

 

* * *

По делам и по досугам,

Меж забот и близ трудов

Обывает только цугом

Эта парочка дедов.

 

Коренной обличьем складней,

Чисто выбрит, как в гостях,

Пристяжник понеукладней —

Но всегда они вместях!

 

И, соседствуя за тыном,

По работам коронным

Так и шествует в затылок

Пристяжной за коренным:

 

На рыбалку, на опушку

Брать грибы, лущить орех,

Пополам делить «чекушку» –

Отмолимый, птичий грех….

 

И, конечно, извиняюсь,

Меж людьми слушок бежал:

Дескать, жёнками менялись…

Каюсь, свечку не держал!

 

На погосте место метят:

Цугом жили и помрут…

Так бы к ним охота в третьи –

Жалко, черти, не берут!

 

* * *

Добрый слух недавно ворохнулся,

На Руси убавилось утрат:

В Светлояре-озере очнулся,

Пробудился древлий Китеж-град…

 

В пересменках взлёта и упада

Дни его в нетлении хранят…

Пред киоты теплятся лампады,

Звонари на звонницах звонят.

 

Всё, во что мы веровать умели

И чего теперь не признаём

В завистном, угрюмом и похмельном

Синемордом царствии своём –

 

Охранил нам Спасе в пику прочим,

Злым безверьем выжженным дотла,

Оттого погожей летней ночью

В Китеже звонят колоколва…

 

Зов дедов и прадедов превыше

Голоса нечестья и нужды –

И плывет над озером, неслышим,

Колокольный звон из-под воды.

 

* * *

Святейший папа восторгался ими,

Как Феникс, возрождёнными из тла,

Хоть вовсе в Ливерпуле, а не в Риме

Четвёрка греховодников жила.

 

Божественно ребята драли глотку

Во имя восхищенной тишины,

И обживали жёлтую подлодку

За-ради песни, а не для войны.

 

В блаженном и неистовом вокале

Такие речи светлые вели,

Что даже сами боги умолкали,

Иль подпевали, ежели могли.

 

Они для нас, как факелы, светили

Во тьме кромешной, мучась и лучась…

Моя бы воля, я бы во святые

Причислил их навеки хоть сейчас!

 

Когда гнетет, что близок в жизни запад,

Когда от благоглупостей устал –

Я ставлю ИХ божественную запись,

Или святую мессу «Ринго – Стар»…

 

* * *

Я где-то такую повычитал штуку:

Пред миром-собором, под гам-тарарам

Рубили разбойникам правую руку,

А левую руку рубили ворам…

 

И право, помянешь сердитую пору

В дни тощей утробы, но тучных идей,

Где всяческой стати разбойники-воры

Целёхоньки ходят меж добрых людей…

 

Но лишь на Руси милосердие сыщешь.

Какое от веку опора опор:

Их вон, окаянных, великие тыщи,

Повинных предстать перед плаху-топор –

 

Карай!

Да и канешь в безрукое царство,

Пусть трижды пребудет оно пресвято…

Такие ли мы скоротали мытарства?

А эти… Глядишь, и подавится кто!

 

* * *

Касьян грядет – корявый, завистной

И с флюсом-плюсом на февральской роже,

С кривой недоцелованной весной,

Поскольку прибыла на сутки позже.

 

Касьян бредёт, и мы не устаём

Винить его во всяком кровопийстве.

Не замечая в ропоте своём

Его роскошной тоги олимпийской.

 

Но тем настырней, чем eго браним,

Среди тверёзых веселы и пьяны,

Дорвавшись, наконец, до именин,

Гуляют и приятствуют – Касьяны,

 

Достигнув до усмешки бытия,

До праздника в судьбе великопостной…

И с ними, сыт и пьян, гуляю я,

Календами рожденья – високосный!

 

* * *

Я о пристрастьях спорить не намерен,

Лишь претит сумасшедшая гоньба…

Меня экспресс по кличке «сивый мерин»

Возил мальцом в деревню на хлеба.

 

Убоище в годину дефицита,

Излом да вывих, шумера и швах –

Он слыхом не слыхал об антрацитах

И через силу ползал на дровах.

 

Какой-то весь неимоверно древний,

Стенавший, как больное существо…

Но, возвращаясь в город из деревни,

Я так любил и так я ждал его!

 

Он вез меня обратно в худо-плохо,

В большую скудость пищи и тепла,

Но то была не чёрная голгофа,

То жизнь была, а жизнь –

она звала…

 

Пускай пришлось по Сеньке шапку мерить

И крепко подносилось естество –

Я не забыл годами, сивый мерин,

О движителе детства моего.

 

Довольно и поездив, и потопав,

Почту в стремленьях скорость и размах,

Но не по мне езда на изотопах –

Я, право, по старинке, на дровах!

 

* * *

Свои сусеки вьюга опростала,

Мучицы у пурги призаняла…

Темным-темно на белом свете стало,

Когда пришла зима, белым-бела…

 

Раздольно засвистели свиристели,

Хоть холод лют, хоть скудны их корма,

Но тем, чьи души в теле еле-еле,

Кручинно, что зима – она тюрьма,

 

Когда душе и телу неработно

И в думах вечер с самого утра, –

И только лишь снегирикам вольготно

Порхать, как будто искрам от костра.

 

Ребячий смех отнюдь не в умиленье,

Да нестерпимо хочется брюзжать,

И радость лишь по щучьему веленью –

Так это ж надо к проруби бежать!

 

…Читатель-друг!

Наплюй на эти враки,

Присущие лишь квёлому уму!

Зима снегами полнит буераки –

Живой водой, поилицей всему.

 

Она милеет, сутью прибериха,

Ко всем, кто честью силу прикопил –

И насылает всяческое лихо

Коль в лето жизни только жрал и пил…

 

Гряди, зима, усмешливо и грозно,

Худые речи старым отпусти:

Они ворчат, поскольку ноги мёрзнут –

А валенцы сегодня не в чести!