Записки помещика

 

Замечания сии писаны не для издания…

А. Плавильщиков

 

В 1967 году актриса и детская писательница Людмила Андреевна Ямщикова-Дмитриева принесла в дар Государственному музею А. С. Пушкина 64 предмета. Среди них была рукописная тетрадь первой половины XIX века: без обложки, пожелтевшие страницы исписаны круглым, отчетливо читаемым почерком. На первом листе тетради орешковыми чернилами заголовок: «Замечания по сельскому хозяйству из опытов извлеченныя, по жительству моему, Московской Губернии Подольского уезда, в селе Богородском, Ватутинки то ж, в 30 верстах от Москвы, по старой Калужской дороге».

Из текста выяснялось, что автор – мелкопоместный помещик – купил имение в 1833 году. В Центральном историческом архиве Москвы хранится купчая на имение, в которой сообщается: «Лета тысяча восемь Сот тридцать третьяго Майя во вторый день Коллежский Асессор и Кавалер Дмитрий Николаев Сын Фёдоров продал я Статскому советнику и кавалеру Алексею Алексеевичу Сыну Плавильщикову … крепостное своё недвижимое имение … состоящее Московской губернии Подольского уезда в Селе Богородском, Ватутинки тож». Имение было куплено за 44500 рублей. В конце купчей уже знакомым почерком выведено: «К сей записке Алексей Плавильщиков руку приложил, того ж числа».

Итак, автор тетради – Алексей Алексеевич Плавильщиков. К счастью, в биографическом словаре А.А. Половцова есть о нем статья. Плавильщиков родился в 1772 году в семье купца, державшего в Москве галунную фабрику. Действительно, автор пишет (при публикации сохраняется орфография и пунктуация оригинала) в тетради: «Родясь в звании купеческом, я коротко знал сие сословие и образ воспитания и жизни купеческой». И дальше рассказывает. «Старики наши детей своих в пансион не отдавали; и по тому оне танцовать и болтать по французски не умели, паганых цигарок не курили, журналов и вздорных романов не читали, да тогда мало их и было, театров не посещали и распутству в них не научались. Учились оне Граммате по Азбуке митрополита Платона. Крепко наизусть знали нравоучения: Буде благочестив, уповай на Бога и проч. и в старости лет своих, прочитывая то со слезами, говаривали: «вот правила жизни; поступай по них и спасешься». По том принимались за часослов, где, кроме Боговдохновеннаго, нет никаких сказок. Я и доныне не могу без некоторого удивления читать предисловия к часослову. После приучали детей меньших в алтаре подавать священнику кадило, при жертвеннике читать поминанья, выносить свечу пред Евангелием и святыми дарами. А больше певали на крылосе с дьячком, читали часы, на утрени псалтырь и каноны. Напитавшись таким пением и чтением, они и в домашнем быту и в торговле вели себя честно и похристиански, боясь замарать свою совесть и, к удивлению, дела их текли благополучно; и тогда банкрот было ужасное слово, между тем как ныне всякие ведомости ими наполнены. Они читывали и дома: жития святых, Иоанна Лествичника, Ефрема Сирина, Златоустовы беседы и проч. Читали и светския книги, по большой части историческия. Пустыми книгами не забивали своей памяти и удивительное имели здравое разсуждение. Таких старцов многих я знал в жизнь мою».

В разное время Плавильщиков служил в Туле, в Москве, в Санкт-Петербурге. Дослужившись до чина статского советника, вышел в отставку и с 1833 года жил в Богородском. До нас, к сожалению, не дошло ни одного его портрета, и дата смерти осталась неизвестной.(В списках провинциального, московского и петербургского некрополей его фамилии нет. Но в «Указателе селений и уездов Московской губернии» Карла Нистрема, изданном в 1852 году, владельцем имения назван сын Плавильщикова.)

Говоря о цели создания записок, Алексей Плавильщиков признается: «Замечания свои писал я на лоскутках в разныя времена; и потом собравши их переписал для себя и преемников моего имения: в чаянии, что они захотят последовать моему примеру: управлять имением по древнему нашему патриархальному обычаю; а улучшения делать исподоволь, уверившись опытом прежде, что все то, что они хотят в новь делать, будет точно полезнее прежняго. Более 10-ти лет занимаясь сельским хозяйством в сем небольшом имении в коем теперь (по 8-й ревизии) 76 ревижских душ и 400 десятин земли, я исподоволь, что мог, улучшал и не имел в разсуждении домашняго продовольствия ни в чем нужды; а продавая излишний хлеб, имел и денежный доход. И в голодный год крестьяне прокормлены и по миру не ходили».

В записках Плавильщикова множество бытовых подробностей и любопытных рассказов из крестьянской жизни. Он, например, рассуждает о «худой ныне нравственности крестьян». Причина этому, пишет Плавильщиков, следующая: «Когда же в 1812 году Бонапарт со своими толпами вринулся в отечество наше и напоил крестьян духом своевольства: то, по выгнании его, своевольство сие, во многих местах, должно было правительству усмирять силою. Но закваска сия осталась в их духе; и они в нравственности уже не те, что были прежде». «Я, будучи помещик, желал бы не иметь крепостных крестьян; ибо нравственность их не хороша; и очень немногие из них чувствуют, что, без помощи помещика, они не могут жить в довольстве», но «разсуждая наоборот о пользе Государства, я всегда молю Бога, чтоб и мысль об увольнении крестьян не приходила кому либо в голову», ибо приведёт это к тому, что «несколько милионов должны идти по миру, или питаться воровством и разбоем» и «в городах будет голод». Наблюдения за нравственностью крестьян приводят его к теме просвещения. Он предлагает построить школу. Однако считает, что просвещение должно быть религиозным, а не светским, и приводит аргумент: «На нашей памяти французский народ просветился и друг друга перерезал». Пишет о том, что крестьяне в зимнюю пору должны заниматься ремёслами у себя в селе, а не частным извозом или продажей дров в Москве, «ибо живя на стороне они портятся»: «Мастерства, коим крестьянских детей обучать нужно, суть: тележное, санное, колесное, плотничное, кузнечное, выделка овчин, портное крестьянского платья…»

«Вот ещё обстоятельство, котораго не льзя пропустить без особеннаго замечания. Лесов здесь весьма мало; и крестьяне нуждаются в топливе. И по тому и казенные и помещичьи крестьяне, где только возможно, воруют лес. Их ловят, наказывают, но они говорят: что на то и задницу свою кормят, чтоб она терпела, прибавляя к тому их пословицу: не льзя миновать, чтоб не воровать. Хотя я им твержу, что красть и Божий и царский закон запрещают, что ету пословицу переменить должно на другую: сколько вору ни воровать, а кнута не миновать. Но все ето не помогает. Сами лесники в том участвуют и за вино, и готовы весь лес изтребить. Довольно лесу и у меня изтреблено соседскими казенными крестьянами, в чем оказались виновными и свои лесники. Единственное средство к сбережению лесов, ето верный лесник, и чтоб именно он вина не пил». В главке «Аптечка» автор, руководствуясь деревенским врачебником Роста, перечисляет травы, которые нужно иметь в доме. Он сетует на то, что предрассудки крестьян мешают их лечению: «Как трудно заставить крестьян лечиться у врачей! Они упрямо отвергают их пособие, и лучше хотят лечиться у старух, или потребляют свои средства, кои вредят, а не пользуют. Есть ли же иногда и прибегают к их пособию, то в самой крайности, когда уже не возможно пособить. Я приведу несколько примеров.

Молодая девушка занемогла горячькою. Лекарь приготовил ей лекарство и питье; разсказал матери, как все ето употреблять, и уверен был, что болезнь можно скоро прекратить. На другий день нашел ее в худшем положении, а лекарство и питье брошены за окошко. И бедная девушка была больна более 6 недель.

Одному крестьянину по болезни его составлен пластырь и велено приложить на показанное место; а он его бросил свиньям.

Шедши вместе со священником, мы встретили не молодого крестьянина, который кашлял. Остановя его, я советовал ему употребить самое простое лекарство; а именно: скосить молодой ржи, высушить и, положа в горшок, налить водою, поставить в истопленную печи и сей взвар пить на ночь. Но вот что в ответ на то сказал он мне. «Я ездил и в Ширяево к старухе; и она наговаривала на воду и давала мне пить. Пил я; но и то не помогло; а гривен шесть изтратил. Так за чем уже лечиться?» Итак, мы со священником сделали такое заключение, что, по мнению крестьян, когда наговорная старою колдуньею вода не излечит болезни: то она уже неизлечима.

Крестьянка была больна горячькою, выздоровела и начала ходить. И как тогда обыкновенно появляется позыв на пищу: то я запретил давать вдруг много есть; а хотя чаще, да понемногу. Ей захотелось крыжовнику, который еще не созрел. Узнавши о том, я запретил давать его ей. Но она где то добыла его, наелась и на другий день умерла. Такое у них мнение, что больной чего бы не попросил, в том ему не отказывать, а давать.

Молодый крестьянин, несколько месяцов только женатый, занемог скорлатиною; ето было зимою. Мать втащила его в печь и там парила его или мыла да, вероятно, что на дворе его и водою окачивала. Успели его исповедать причастить, и он умер. … Из сих примеров судить можно, что и самое попечение о лечении крестьян в их болезнях весьма затруднительно для помещика, и требует знания их нравов и обычаев и особеннаго присмотра, который не всегда возможен».

«Не можно однакож умолчать и о том, что служит в похвалу крестьянам. Когда они придут в церковь к службе Божией: то стоят скромно, глаз по сторонам не разпускают; нет у них ни шопотов, ни разговоров, как то бывает иногда у других сословий. Они молятся с благоговением, иные за певцами тихо повторяют то, что поют, а особливо символ веры и Господню молитву: Отче наш. Бывает иногда крик от младенцов, которых приносят причащать; и крикливаго ребенка не всегда можно унять: но ето не всегда случается. Должно признать, что в сельской церкви быть во время Богослужения умилительно и возбуждается благоговение, по крайней мере, для меня».

В главке «Свадьбы» помещик рассказывает, как однажды ему удалось побывать на венчании девицы из соседней деревни: «…привезли к церкви невесту для венчания. Я полюбопытствовал видеть при том их обычаи. Дружко, сильный мужик, вытащил из телеги невесту, которая упиралась; и он, приподняв ее, как колоду, поставил на землю. Невеста одета была в нагольный тулуп; волосы ея были распущены, как у русалки; в добавок у нея было претолстое брюхо. Вошед в церковь, я спрашивал священника: что бы значило толстое брюхо? Он мне сказал: что к брюху привязан пирог, которые молодые должны будут съесть». Напрашивается мысль, что невеста была беременна, и это пытались скрыть от простодушного помещика. Но, возможно, в селе сохранились древние свадебные обычаи. После этого случая Плавильщиков попросил соседа-помещика запретить ходить девкам в церковь простоволосыми. А своим крепостным приказал, чтобы невесте плели косу, надевали платок и покрывали голову белым кисейным покрывалом».

«Таковыя то заботы, – заключает Плавильщиков, – должны быть помещика о своих крестьянах. Труд немаловажный! И есть чем заняться живущему в деревне помещику, о котором думают, что он живет на покое. Конечно, таковое занятие благороднее карточной игры и танцованья на балах и достойно человека и христианина. Видеть людей лучшими, нежели они прежде были, и их довольство, хотя не всех, но, по крайней мере, нескольких, о которых приложено было старание, и душевно тому радоваться, есть чистое удовольствие души христианской; и сими чувствованиями не льзя поменяться ни на какие утехи мира».

Рассуждая о ведении сельского хозяйства, Плавильщиков руководствуется экономией и, как бы мы сейчас сказали, спросом на рынке. Говоря о сбыте зерна, он пишет: «Около Москвы, а особливо в селе Коломенском, тем почти и занимаются, что сеют овощи, огурцы, капусту, свеклу, редьку и проч. Ибо сбыт их близко. У нас же здесь требование бывает только на рожь и овес, о которых здесь нам и хлопотать должно, дабы иметь от имения доход». И приводит случай, который доказывает, почему в Москву невыгодно продавать хлеб: «Вот случай, который доказывает, как цены на хлеб непостоянны! Некогда оставалось, за домашним продовольствием, ячменя в шелухе 10 четвертей. Я послал в Москву пробу; и там давали за четверть в 9-ть мер по 6 ру. Я разсудил лучше скормить его птицам: но он остался без употребления. На другий год ячмень повсеместно не уродился и тот же ячмень продан по 23 ру., за четверть».

Или вот, например, его рассуждения о посадке льна и устройстве льняного завода: «Сельские разчетливые хозяева пишут, что по сравнительному разчету: льном засеянная десятина приносит больше выгоды на 250 рублей, нежели рожью засеянная. Может быть, ето и правда. Но со льном возиться не так то легко, как думают. Лен сильно изтощает землю; и после него надобно сильно ее унавоживать. … Итак, одно дело будет портить другое. Положим, что льну много будет посеяно, и много уродится: тогда надобно людей научить, как с ним обращаться и его обработывать; и крепко за тем смотреть, чтоб лен не перемок, не перележал на стелище: а есть ли то случится, то он перегниет и тогда его бросить должно. Следовательно, надобно иметь особаго знающаго смотрителя. Но пусть все это пойдет успешно, и лен хорошо обработается: куда его сбыть? Конечно, на фабрики, где лен прядут и из него полотна ткут. Но где оне именно? Или надо самому завести ткацкую фабрику, обучать прясть, построить удобное для того помещение, обучить ткачей и ткать полотна. На все ето надобен капитал. И все ето есть же не сельское занятие, но фабричное. В больших имениях таковыя заведения без сумнения дадут выгоды. Известно, что в Ярославской Губернии один помещик сделал такое заведение. Выписав иностранцов, научил, помощию их, сеять и обработывать лен, ткать полотна и их белить; и произвел отличныя полотна, которыя и ко двору идут. Но инострнцы, чтоб подорвать то заведение, успели сделать, что с их полотен уменьшены пошлины; и навезли их множество; так, что тот помещик жалуется, что сбыт его полотен уменьшился. Явно, что таковое заведение есть уже фабричное и торговое, соединенное, в прочем, с земледелием».

Все эти подробности, конечно, довольно любопытны. Но все же главный интерес представляют не только детали быта. Частные заметки неожиданно позволили заглянуть в творческую лабораторию Александра Сергеевича Пушкина. Для наглядности вернемся к тем страницам А. Плавильщикова, где автор, рассуждая о модном в то время английском ведении хозяйства, приводит такой эпизод:

«В молодости моей, был я … в селе Авчурине, помещика Полторацкаго, который, быв в Англии, и прельстясь тамошним земледелием, захотел и у себя тоже сделать; и будучи богатый человек приступил к тому быстро, не жалея издержек. Я видел глубокое паханье глины выписными из Англии плугами, Агличанами в куртках и картузах, на кургузых лошадях. …было много говорено о его заведениях; и особливо укоряли его, что он насажал много картофелю, не подумав, куда его девать? Он продавал его по 80 коп. четверть; потом накупил поросят и кормил их картофелем: но со всем тем более половины сгнило и брошено. Етот человек своими заведениями конечно много принес пользы; ибо соседи его кое что полезное стали у него перенимать; но сам он разорился».

Не вспоминается ли вам при этих строках известный англоман Муромский, выведенный в повести А. С. Пушкина «Барышня-крестьянка»: «Развёл он английский сад, на который тратил почти все остальные доходы. Конюхи его были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка. Поля свои обрабатывал он по английской методе. Но на чужой манер хлеб русский не родится, — и несмотря на значительное уменьшение расходов, доходы Григорья Ивановича не прибавлялись…»? Его «противник», Иван Петрович Берестов, напротив, играет роль консерватора и русофила: «Ненависть к нововведениям была отличительная черта его характера. Он не мог равнодушно говорить об англомании своего соседа и поминутно находил случай его критиковать. Показывал ли гостю свои владения, в ответ на похвалы его хозяйственным распоряжениям: «Да-с!» говорил он с лукавой усмешкою; «у меня не то, что у соседа Григорья Ивановича. Куда нам по-английски разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты». Коляска у Берестова была домашней работы, дом по собственному плану, а при доме суконная фабрика.

Типичная для того времени ситуация?

Надо сказать, что упоминаемый в записках Дмитрий Маркович Полторацкий (1761–1818) – известный в начале XIX века англоман, основатель Московского общества сельского хозяйства. Полторацкий воспитывался за границей, много путешествовал и знал зарубежные методы ведения хозяйства, которые и пытался внедрить в России. Он выписал из Англии агрономов, вместо трёхпольной системы земледелия ввёл плодопеременную, заменил соху плугом. Каждый год в Авчурино съезжались крестьяне со всей округи, чтобы обучиться новым методам агрономии.

Англомания в ведении хозяйства в то время вызывала бурные споры. Спорили о том, что сажать, когда, использовать ли сельскохозяйственные машины и переходить ли с сохи на плуг. Наш помещик, например, рассуждая о преимуществах плуга и сохи, пишет: «Земледельческих орудий особых у меня нет никаких, кроме обыкновенных русских сох. Конечно, соха не глубоко пашет, а плуг гораздо глубже. Но плугом, хотя бы одноконным, пахать на тощих деревенских лошадях невозможно. Естьли же завести плуги господские: то надобно будет и лошадей завести господских; как то ведется у иностранцов. Но у нас ето будет не разчетливо. Там работник работает всеми орудиями господскими. Здесь работать обязан крестьянин на своей лошади, своими орудиями; и за то пользуется такими выгодами, которых иностранный крестьянин совсем не имеет. Он в помещичьей деревне и дом с огородом должен у помещика нанимать. А наш крестьянин и дом, и огород, и усадьбу, и пашню, и покос имеет не нанятые. Он почти сам помещик и занимается своим земледелием, на что и времени имеет довольно. За все сии выгоды он только три дня в неделю работает на господина. Итак, уволить крестьянина от сей его обязанности, наделив его такими выгодами, будет несправедливо; и завести плуги и своих лошадей для помещика стоит дорого. Следовательно, должно пользоваться тем, что есть». Даже будущий генерал-губернатор Москвы Ф.В. Ростопчин написал по этому поводу брошюру «Плуг и соха» (1806 год): «…Российское хорошее хозяйство обогащает, Англинское же украшает пейзаж, и … между ими та самая разница, как между прихода и расхода». Современники прекрасно знали, что эта книжка сочинена на Полторацкого.

Достоверно известно, что Пушкин был знаком с Сергеем Дмитриевичем Полторацким, сыном Дмитрия Марковича, и, возможно, слышал от него рассказы об англомании отца. К тому же Полторацкий мог знакомить Пушкина с собранными об отцовском хозяйстве материалами, часть которых со временем ему удалось опубликовать.

Конечно, говорить о прототипе Муромского без всяких доказательств было бы слишком поспешно. Но, несомненно, эпизод англомании Полторацкого может послужить живым свидетельством или, если применить научный термин, реальным комментарием к «Барышне-крестьянке». Так рукопись неизвестного помещика совершенно неожиданно позволила заглянуть в творческую лабораторию Пушкина.

Однако вернемся к рукописи Плавильщикова. Автор её, критикуя «чужеземную методу» идёт дальше пушкинского Берестова. Анализируя современные ему сочинения о сельском хозяйстве, он заключает, что они «писаны таким варварским языком, что тяжело их читать и трудно понимать», – и приводит примеры варварских слов: агрономы, батва, вика, еспарцет, клевер, результат… Он замечает, что сочинители составляют слова «противныя свойству русского языка. Например: хлебопашец, хлебопашество. Но хлеба сохою не пашут; а режут его ножом, да едят; а пашут землю. У нас есть слова хорошия и значительныя: земледелец, земледелие; или такия: землепашец, землепашество». Внимание автора к проблеме русских и заимствованных слов объясняется, видимо, тем, что он, рождённый в 1772 году, ещё успел застать полемику «шишковистов» и «карамзинистов» о русском языке и выступает сторонником А. С. Шишкова.

В заключение несколько слов об имении Богородское, о котором пишет Плавильщиков.

В 1674 году Иван Борисович Репнин, один из первых владельцев пустоши Ватутинки, построил деревянную церковь Тихвинской иконы Богородицы с каменными приделами и барскую усадьбу, получившую название по церкви – Богородское. От него имение перешло к Василию Борисовичу Толстому, который выстроил каменную церковь и учредил в день Тихвинской Богородицы ярмарку. В 1812 году усадьба была разорена. В книге Д. Шеппинга «Древний Сосенский стан Московского уезда» говорится: «По рассказам старожилов, Наполеон по выезде своем из пылающей Москвы 7-го октября 1812-го г. ночевал в Ватутинках; по другим же, он, оставив весь штаб свой в Ватутинках, лично доехал до села Поливанова, где доныне в барском доме указывают Наполеоновскую спальню». Какое-то время имением владела Вера Александровна Толстая, в замужестве Ивашева. После того, как её сына, декабриста, сослали в Сибирь, она продала Богородское и московский дом на Покровке и вместе с мужем уехала в сибирские имения. Четыре года владела Богородским княгиня Анна Григорьевна Волхонская, за ней сестра, Елизавета Григорьевна Фёдорова, сын которой продал доставшееся по наследству имение автору записок.

До 1918 года имение принадлежало Плавильщиковым, после – было национализировано. Сейчас это посёлок под названием Ватутинки по Калужскому шоссе недалеко от Троицка. Церковь сохранилась, а вот усадебный дом, к сожалению, не уцелел.

 

Елена Девятова,

научный сотрудник

Государственного музея А. С. Пушкина.