ПРОПАВШЕЕ ВРЕМЯ

(повесть)

 

Чем ближе поезд приближался к станции, тем сильнее и сильнее у Фомина колотилось сердце, подступая к самому горлу. Какой же, какой будет предстоящая встреча? Узнают ли его младшие брат и сестра? А он? Сам-то он сможет узнать их среди многих людей? Да и встретят ли они его?

Даже этого сейчас нельзя знать. Приедут ли встречать на станцию? Ему удалось дать весточку о своём возвращении, но ушла ли она? Нет, усидеть в купе Илья Васильевич больше не в состоянии. Бросив быстрый взгляд вперёд по ходу поезда, он, словно боясь упустить что-то, метнулся к противоположному окну в коридоре, прошёл до тамбура, заглядывая в каждое окно, вернулся… Верилось и не верилось, что всё вокруг не сон, не мираж.

Она, его единственная, неповторимая, неодолимо притягательная суровой ласковостью, его родная земля. Он будто ныряет в неё – глубоко-глубоко, вот и дыхание перехватывает…

Выбрался ведь, вернулся, вызволили его, бедолагу, сердобольные и несгибаемые советские люди, не отступились. «Как рассчитываться-то буду? Сумею ли отблагодарить достойно?» – мелькало в его сознании. Захлестывало чувство глубокой благодарности и признательности к советским согражданам, проявившим к его судьбе неимоверное упорство и неиссякаемый интерес. А не окажись они именно такими?

- Товарищ из пятого купе! Сейчас будет ваша станция.

Голос проводника, прерывая размышления, вернул Фомина к дорожному беспорядку.

- Спасибо, родимый! Если бы вы, товарищ проводник, только знали, сколько лет я ждал вот этих ваших слов!

- Ой ли, мы чуть боле суток в пути-то! – удивился словоохотливый хозяин вагона.

- Йа, йа, то есть – да, дорогой геноссе-друг, пятьдесят четыре года обмирал от тоски по этому вот объявлению…

Вместо родных удмуртских или русских слов с языка срывались немецкие, которые и самому уже казались чужими и ненужными.

Поезд, мягко сбавляя скорость, остановился наконец у перрона.

Фомин стоял в проёме тамбура и беспомощно пытался вглядеться в лица людей на перроне и не видел ни одного знакомого.

- Ильюшенька, братец!

Ему даже показалось, что он узнал голос младшего брата Андрея. Вдоль вагона к нему почти бежал нехилый мужчина и выкрикивал его имя прерывающимся голосом. Вот он какой! Андрей же это, Андрей. И сестрёнка с ним. На маму похожа – мельком подумалось Илье Васильевичу. Он изо всех сил старался справиться с непроизвольной дрожью в коленках, он почти упал в распахнутые объятия Андрея и обвис на его плечах, не скрывая подступивших рыданий, катившихся по щекам слёз. Наконец он нашёл в себе силы отпустить брата и обнять сестру, щёки которой были мокрыми от слёз радости.

Уже немного оправившись от потрясения, он обнял её бережнее, прижал к себе и поцеловал троекратно. И только тут, застрявшее где-то в горле и душившее его приветствие, наконец-то вырвалось наружу прерывающимся негромким:

- Здравствуйте… Родные мои…

Полуобнявшись, они втроем так и стояли на перроне, жадно вглядываясь в родные черты, не скрывая проступивших слёз. Перронный люд забыл, кажется, о своих сиюминутных заботах и с нескрываемым любопытством наблюдал их встречу. В этих краях привычной была тихая сдержанность, соблюдение целомудренных приличий, скрывающих силу чувств, накал переживаний.

Уже и поезд отошёл, когда родственники справились с охватившим их волнением, и Андрей, подхватив чемодан брата, повел за собой Илью с сестрёнкой.

На привокзальной площади теснились, поблескивая всеми цветами радуги «Волги», «Москвичи», «ГАЗы». Андрей прямиком устремился к затерявшемуся среди такого скопища новенькому, нахально посверкивающему газику. Водитель сделал несколько шагов навстречу и перехватил из рук Андрея тяжёлый чемодан. Двери машины уже открыты, и он расторопно прищёлкнул увесистую поклажу в предназначенном для того месте.

Вскоре и все остальные разместились в уютном салоне машины, и она понесла их по улицам районного центра – маленького городка, который с достоинством нёс своё звание и соблюдал чистоту и приглядность. Знакомый, но ещё более неузнаваемый, он быстро остался позади.

Набирая скорость и поднимая пыль за собой, машина помчала по галечной шоссейке. Когда миновали мосток через речушку, машина притормозила, свернув с шоссе на просёлочную дорогу. Она уходила влево от тракта. До Гордошура оставалось около двух километров. Всего-навсего… Немного, а сердце как на качелях, вот-вот сорвётся. Скорее бы ступить на… Он, Илья, уже видит её, утопающую в зелени, она словно нарочно прячется меж лесов и перелесков холмистой местности. Издалека не сразу и поймёшь, что это не лесок, а селитьба. Она, она родимая, уже и избы проглядывают. Он попросил шофёра остановиться и выпустить его из машины.

Из газика, вслед за Ильей Васильевичем, вышли и младшие Фомины. Сделав несколько шагов в сторону от машины, Илья Васильевич, тягостно вздохнув, опустился на колени и приник к земле, распахнув широко руки, словно пытаясь обнять самое дорогое на свете сущее, с наслаждением вдыхая запах родной земли…

Прильнув к душистому разнотравью, он потёрся лбом о цветы и негромко то ли сказал, то ли выдохнул: «Здравствуй… Вернулся я… Здравствуй… Ро-ди-мая, здравствуй. И прости меня, своего блудного сына! Прости родимая… Спасибо тебе, что дала мне родиться заново. Сегодня. Твой я теперь. Твой навсегда. Полвека, целых полвека я маялся в разлуке с тобой».

Замершая на месте Дарья первой не сдержала слёз и, почти не таясь, захлюпала носом, уткнувшись в платочек. Андрей по-мужски, неумело, пытался смахнуть проступающие слезинки. Опершись на ладони, Илья Васильевич поднялся, внимательным взглядом окинул совсем уже близкое, теперь родное поселение, родную свою деревушку, аккуратно стряхнул приставшие к костюму травинки. И только после этого обернулся к спутникам.

В их глазах он увидел не меньшее потрясение, чем то, что испытывал сам. Но теперь-то они вместе, вместе!

– Не горюй, Дашутка. Что было – прошло. Кануло в вечность. Настала пора не плакать, а радоваться. Поверь мне. А ну, родненькие, рванём-ка в карету! А ты, Андрейка, расплатился ли с водителем-то?

- Нет, – удивленно замялся тот. – А что, к чему это ты вдруг об этом заговорил?

- Как к чему? Разве машина эта тебе принадлежит?

- Не-а… Колхозу нашему. Председатель наш на ней мотается по хозяйской надобности.

- Значит, он и хозяин. За услугу всегда положено расплачиваться. Там, где я жил, это незыблемое правило, как закон. Бесплатно там ничего не делается. Даже родственники между собой строгий учёт ведут. Да ты, Андрей, не бери себе в голову. Я ведь только спросил, а расплачиваться я буду сам.

Фомин с готовностью полез в карман и извлёк из него пухлый бумажник.

- Ну, ты даешь, брат Илья! Андрей успел перехватить руку с кожаным вместилищем. Не срами нас. Ишь надумал, посмешищем стать. Председатель, сам понимаешь, как услышал, что ты приезжаешь, послал за тобой лучшую машину. Понял, уважил, понял?

- Да не кори уж ты Ильюшу, брат! – подала голос Дарья

- И то правда. Переучила тебя чужбинушка похлеще розог. Ну да ладно, обвыкнешь и будешь жить по-нашенски, как все советские люди.

- Надо же! Как только пересёк границу, я в самом деле словно в иной мир попал. Чувствительно на меня душевностью повеяло. Не ты первый мне урок даёшь. Вы здесь все живёте по каким-то иным законам, чем в Европе. Там за здорово живёшь никто тебе ничего не сделает. За все надо платить немедленно и без разговоров. Без денег и шага не ступить. Все доблести и радости ценою измеряются.

Так, переговариваясь, они потихоньку пошли вперёд по дороге. Потом, сойдя с колеи, они остановились и дали знак шоферу.

Чем ближе к поселению, тем избитей становилась дорога, но она закончилась как-то неожиданно скоро. Газик, как конь на скаку, остановился около дома. Большой пятистенный, с резными наличниками и с затейливыми добротными воротами, он ничем не был похож на врезавшийся в память старый отцовский дом – маленький и посеревший от времени и непогод.

Илья даже не сразу уразумел, что этот франтоватый красавец под высокой крышей с установленной на ней телеантенной стоит на их подворье. Да, так оно и есть.

- Неужто это и есть наше подворье? – недоверчиво спросил Илья. Мне ведь помнится отцовская избушка, в которой мы росли.

- Она долго ждала тебя, Ильюща. Напоследок согрела нас своим теплом – на дрова её пустили. Так-то вот.

- Родительское-то наследство – в распыл? Как-то не по-людски.

- Почему наследство? Папа с мамой сами своим добром распорядились, поставили на этом же месте такой, какой хотели. Когда рушили и строили, радовались и горевали, что тебе не довелось проститься со старой избой, и каков новый дом строим – не ведаешь

- Мама немало втихаря слёз пролила, пока строили, а отец нет-нет да и помрачнеет ни с того ни с сего. Больше всего мама убивалась, где и в какой земле упокоен её первенец Ильющенька. Она ведь так и не успела узнать, что ты жив остался. Как бы порадовалась сейчас.

- Царствие ей небесное. Выходит дом-то всё же отцовский.

- Само собой. Десять лет как уже новоселье справили. Папа с мамой успели пожить в новом доме, но так и не узнали, что ты, Илья, жив остался.

- Да, я помню, ты, Андрейка, писал мне об этом, когда мне представилась возможность снова связаться с вами. Значит, не судьба мне было свидеться с родителями.

Помолчали. Они так и стояли у калитки, словно боялись даже на миг разлучиться друг с другом. Водитель тем временем, не отвлекая их внимания, перенёс к калитке чемодан из машины и тихо покатил по деревенской улице.

- Может, братики, все же в дом-то как-нито проберёмся? Соседей уж и так переполошили. – нарушив затянувшееся скорбное молчание, первой спохватилась Дарья.

 

 Так уж повелось в наших краях – в любой деревушке, в любом людском поселении, все вести, касающиеся постоянных жителей, не по проводам, не по радио или телефону, но с чрезвычайной скоростью проникают в каждый двор, в каждый дом. Вся улица и переулки Гордошура вмиг всполошились долгожданной вестью: «Привезли, уже привезли Илью-то Васильевича!»

А чего удивляться – газик председателев, небось, через всю деревню пропилил, не зря же его на станцию гоняли.

Деликатные сограждане Гордошура дали Фоминым какое-то время, чтобы они немного освоились меж собой, а под вечер…

Под вечер просторный дом Фоминых становился все теснее и теснее, пока не исчерпал все резервы и, не сумев вместить очередного пришельца, начал вытеснять сознательных добровольцев, пришедших ранее. Заходили обычно не с пустыми руками, а со стряпней и закуской, с кваском и тем, что покрепче. Фомины, да и сам Илья Васильевич, не осрамились, и стол накрыли, и заморские гостинцы выставили. Мирное коловращение гостей всё продолжалось, хотя с высокого добротного крыльца всё чаще и чаще стали спускаться удалые головушки под изрядным хмельком на не очень стойких уже ногах.

Сам виновник нечаянного пиршества пытался узнавать каждого вновь пришедшего гостя и не переставал удивляться, благодарил за дарованное угощение, но пить почти не пил, а только пригубливал. Ему было непривычно быть в центре внимания, да и на вопросы земляков отвечать было непросто. К тому же очень хотелось побольше узнать о той жизни, которая теперь предстоит и ему, о судьбе тех, кого ещё не совсем забыл, о друзьях и соседях.

Близилась полночь, когда во дворе Фоминых всё стихло и хозяева остались без посторонних, семейно. Жена Андрея постелила Илье постель на диване в их спальне, но сама не осталась, чтобы не мешать разговору братьев. Уже забрезжил рассвет, а они всё не могли наговориться, вспоминая новые и новые повороты и подробности жизни в полувековой разлуке.

- Ты ещё, Андрюша, под столешницу пешком ходил. Мама так тебя и звала – Андрюшок-малышок. А мне восемнадцатый пошёл, когда началась германская война, мобилизацию объявили, меня с одногодками враз забрили в солдаты.

Старший Фомин, бередя горькие воспоминания, сбиваясь и дополняя пробелы, поведал нескладную тягостную историю своих скитаний вдали от родной земли.

Андрей был благодарным слушателем, он умел и понимать с полуслова, задавал вопросы именно в те моменты, когда рассказчик терял нить повествования, вдохновлял Илью выговариваться до самого донышка.

 

Илью Фомина, мобилизованного по военному призыву, вместе с такими же необученными сверстниками, в теплушках доставили под Рязань.

Почти полгода их муштровали и вдалбливали азы боевой службы.

- По-русски я, как и многие из нас, не очень ещё хорошо понимал, но не хуже многих.

Осваиваться было некогда, нас сразу же на фронт перебросили. Война уже шла второй год. По всему фронту наша армия несёт урон за уроном, сдаёт позицию за позицией. Отступаем, одним словом, а немцы прут и прут вперёд. Не потому, что они храбрей и сообразительней… Да вот беда-то! У нас – российских, не то, что пушек там иль каких-то невиданных снарядов, винтовок даже нет. Это же бойня, а не война. И ведь стояли! Не сдавались за просто так. Вот это диво.

Осенью полк держал оборону. Не неделю, не месяц, около двух месяцев стояли. Устали все, само собой, так, что свету белому не рады. И тут посылают меня постовым к складу боеприпасов. На ночь. Служба она и есть служба. Надо. А ночь-то осенняя, длинная да холодная. Ко всему, ветер туч понагнал, то с одной стороны ливанёт, то с другой. Весь этот день мы траншеи копали. Без отдыха. Стою, ни рук, ни ног не чую, только глаза слипаются – сон морит. Часа, поди, три промаялся, чую, вот-вот рухну, не дотяну до смены поста. Ну так мне стало жалко себя, прямо невмочь больше сдюжить. Тут я и присел на завалинку складского строения. Кабы знать… Где уж… Помню, что мокрая завалинка ледяной показалась. Встать бы. Не положено. А ноги не слушаются, как в рай вознеслись – млеют… Благодать-то какая. Расслабился, словом, вконец. Ну и отключился напрочь. Уснул как убитый. И спал я всего ничего, четверть часа, если не меньше. Зато метко-то как: именно в тот самый момент, когда начальство решило поусердствовать и двинулось в обход постовых, будь оно неладно. Окопы-то не они ведь копали целый день без отдыха. Да я не оправдываю себя, к слову пришлось. Только в сон провалился, чую – винтовка из рук выпорхнула, открыл глаза – солдатик с моей винтовкой стоит передо мной и рукой слегка моё плечо потряхивает: «Фомин, а Фомин, очнись же».

Только тут до меня дошёл весь ужас содеянного. Аж дрожь прошибла. Руками за голову ухватился, завыть бы – в самую пору… Маменька моя родимая, что ж будет-то с твоим сыночком?! Что со мной станется…

- Всё, браток, топай пока к ротному, как приказало начальство – распорядился солдатик. Пошёл на расправу к ротному.

- Доплёлся, свинья паршивая, пугало огородное! – набросился ротный. – Так-то ты постовую службу несешь? А может ты стадо пасёшь, а не на фронте? А? Что скажешь?

Скажешь ему! Он даже и рта не позволил открыть солдату Фомину, изощряясь в издевательствах и не забывая время от времени подкручивать тонкие щёгольские усы.

Фомин вдруг осознал, что он здесь как бы не имеет живой оболочки, что он здесь вроде бы вещь, предназначенная для того, чтобы офицер и ему подобные отирали о него ноги, прикрывали ею грязь. Слушать его, как бессловесное существо, не собирались. Да и что он мог сказать в своё оправдание? Что он – тоже человек? Крестьянское-то быдло, как обзывает его офицер.

Поток брани – заслуженной и незаслуженной – в конце концов всё же иссяк.

- Составить рапорт для штаба и отправить солдата Фомина в штрафной батальон. Чтоб к утру духу его здесь не было! – приказал командир адъютанту.

- Слушаюсь, господин штабс-капитан! – с готовностью откозырнул тот.

Так бедолага очутился во фронтовом штрафбате. Не приведи, господи! Одно слово – смертники, бросали их на самые убойные участки – на верную гибель. И вот получили приказ: отбить массированную атаку германцев и перейти в контрнаступление. Наступать – и точка: наши спины под прицелом своих же, чтоб и мысли не было об отступлении. Расстреливали без предупреждения. Наступаем. От батальона нас горстка осталась. А те, что нас пасли, видать, поотстали. Обошли нас немцы с флангов, смотрим и сзади уже не наши. Окружены, стало быть. Крышка. Но не сдаёмся, пытаемся прорваться через окружение… Где там! Патроны кончились, в строю – сплошь раненые. Смели нас, как таракашек со стола, стали мы военнопленными. Так-то.

Разбираться больно-то не стали, загнали всех в вагоны-скотовозы, очутились мы сначала в Германии, а затем в Австрии. А там прочный забор с колючей проволокой, низкий длинный барак с нарами и соломенными матрацами сплошняком через весь барак. Кроме забора, нас зорко охраняли часовые с винтовками. Работали в шахтах по 10 и более часов, каждодневно. И получали за это плошку «зуппе». Так у них называлась баланда из воды с примесью редких вкраплений картошки и капусты. На второе – ложка овсяной размазни. А ещё получали по кусочку эрзаца, то есть хлеба из чего-то, но без ржи и пшеницы. Не прошло и месяца, как от всех нас, горемычных, остались кожа да кости с глазами. Ляжешь на нары, положишь руку на свой живот, а там позвоночник похрустывает. Долго ли протянем? Мы уже присмотрелись друг к другу, перезнакомились, заговорили о побеге. Никто не хотел сгинуть на чужбине.

Великое всё же дело – чувствовать себя не одиноким, жить рядом с товарищами, разделяющими твои устремления. Безысходность, охватившая нас с начала плена, понемногу уступала проблеску надежды на освобождение. Объединённые общей участью и тайной заговора, по ночам мы начали делать подкоп в своем бараке. Для этого нам пришлось отодрать две половые доски и, спускаясь по очереди в подполье, рыть подкоп наружу, а землю незаметно выносить. Удобнее всего избавляться от ночной выработки оказалось с помощью уборной во дворе – просторной и довольно глубокой, тем более, что и прогулка туда по утрам была обязательной. Работа приближалась к завершению. Но мы рано возрадовались. Невезение не оставило нас и тут. Однажды глухой ночью охранники нас застукали. Так и осталось загадкой – сами ли ретивые служаки учуяли или не обошлось без подсказки доморощенного мерзавца. Не приведи господь, что нам после этого довелось вытерпеть. Небо в овчинку – иначе и не назовёшь жизнь, которая выпала нам после разоблачения. Кромешный ад! Теперь нас переселили в толстостенное каменное сооружение с маленькими окошечками под потолком и кованными решётками на них . Настоящая тюрьма. Особенно потому, что и пол был из бетона и смотровая щель в железной двери для охранника. Без конвоя мы уже и шага не имели права ступить.

Да-а… Все помыслы о побеге из нас вышибло, присмирели, пали духом. Положение-то и впрямь безвыходное. Смириться? Ждать, когда нас, как плесень, с земли сотрут и песочком посыплют? И жизнь у каждого одна. И смерть одна. Жить, ожидаючи смерти? Ну нет, надо ещё потрепыхаться, постоять за себя. Когда на Руси простолюдину путь цветам застилали? Всё кнутом погоняли и на подножном корму держали. Иль не так? Если и есть кого вспомнить, то разве что Емельку Пугачева, крестьянского царя.

Ай, да будь что будет… Надо всё равно бежать. Лучше уж быстрая смерть от погони, чем эта медленная. Когда каждый день из тебя жилы тянут. Есть рядом верные люди, что правда, то правда. И всё-таки бежать надо в одиночку, рискуя лишь самим собой. Да и скрываться одному сподручнее. Не зря же говорят: одна голова бедна, бедна да одна. Так вот и порешил сам с собой, ни с кем не поделившись.

 

Гвоздём засела в голову эта мысль. Бежать во что бы то ни стало. Причём, одному. На любой работе, к которой нас приставляли, я все присматривался, искал малейшую возможность, удобную для побега. Все попусту. И вот оставили нас ночью загружать вагон каменным углем. Небольшой маневровый паровозик цеплял нагруженный вагон и тянул его к составу, который формировался на станции.

Присмотрелся я к этому процессу, чем-то он зацепил меня, сам не знаю чем, и стал я в детали всматриваться, обдумывая, как и что бы мне сделать при таких обстоятельствах. Всё, кажись, обдумал, всё предусмотрел. Ухитрился даже хлебом в дорогу запастись. Всю пайку старался не съедать. Лишь откусывал кусочек, а остальное тихонько в карман спроваживал, как бы на сухари. Получилось – чуть не три фунта накопил!

Вот и ночь побега подошла. Работаю нарочито старательно, без дураков. А в башке одно крутится: сегодня, сегодня, решено. Но по-прежнему оставалось сомнение, что предпочесть – окопаться в вагоне с углем и притаиться до удобного случая или на станции испытать судьбу с другим составом? Да ладно уж, как получится.

Загрузка уже подходила к концу. Подали последний вагон. Летят последние ошмётки. Конвоир на мгновение отвлёкся, достал трубку, чтобы перекурить с подошедшим к нему приятелем или знакомым. Но я уже с другой стороны вагона! Бросок или кошачий прыжок через борт… Работяга-паровозик только того и ждал – рванул вперёд, к станции.

Лег, сжавшись в комок, притаился, пытаясь осмотреться. Пустое! Из-за густого дыма и пара даже собственного носа не различить. Разгребая руками уголь, углубляюсь.

Сколько гружёный состав ещё будет стоять на станции? Сразу отправят или на запасных путях промаринуют? Думаю лихорадочно, притулившись в углу.

Как вернутся к нарам, меня сразу спохватятся. Тогда мне чисто капут! И не увидеть мне больше никогда родимой сторонушки. И никто там не узнает, где погибель меня сыскала. А мой вагон тем временем – взад-вперед, взад-вперед, маневрировал по станции безостановочно, пока не лягнули буфера, примкнувшие к стоявшему на путях составу. Паровозик, облегчённо пыхнув, стал удаляться от большого поезда. Время для меня замерло вместе с моей неприкаянной душой. Тягучие безмерные секунды упирались в ожидание. А может это были минуты или часы? Я потерял счёт времени, а потому так и не почувствовал, сколько метался в вагоне по путям.

Для меня прошла целая вечность, я даже успел подумать – а не лучше ли мне смириться и вернуться. Но тут раздался пронзительный свисток паровоза! Слава богу! Обратный путь закрыт. На душе – ни радости, ни тревоги, пустота. Не чувствую ни рук, ни ног. В глазах едкая влага и режущая боль от встречного тугого ветра. Соображаю – надо перевернуться.

Три станции, почти не притормаживая, поезд промчал без остановки. Зато на четвёртой застрял основательно. Лежать без движения оказалось труднее, чем просто полёживать в пути. Почему-то все части тела, все внутренние органы начинают властно заявлять о своих прихотях и закономерных потребностях.

Нестерпимо захотелось есть. Но вот беда, неизвестно сколько предстоит провести вот так – между небом и землей.

Надо рассчитывать только на самого себя, лучше потерпеть сейчас, чем потом, когда будет совсем худо. Борясь сам с собой, я всё же отколупнул маленький кусочек из карманного запаса и не разжёвывая стал сосать и сосать, пока от кусарика ничего не осталось. Подумалось – как просяное зёрнышко для петуха, так и для него прососонная крупица.

На следующий день ближе к полудню поезд прибыл на какую-то узловую станцию. Вплотную к станции громоздился какой-то город. Вокзал был далеко, надписи не было видно. Да и проку-то, если бы увидел. Прочитать он всё-равно не смог бы. Да и что там читать, если и голову страшно высунуть, чтобы не выдать своего присутствия в мире. Лежи уж, Фомин, соображай по обстоятельствам, не рыпайся с бухты-барахты. Перво-наперво – жратва. Как ни экономно он тратил крохи – они растаяли почти без остатка. А ешё того хуже, жажда. Пить хочется даже больше, чем есть. Во рту всё персохло, как в жаркий день на покосе. Мысль о том, чтобы покинуть убежище и спуститься на землю, он отгонял от себя, как назойливую муху. Конечно, он сойдёт, но не среди же бела дня да ещё и на такой вот станции. Такого-то чумазого, да до костей изгвазданного, сразу заметут, как чумную собаку. Терпи, Фомин, терпи – уговаривал он самого себя. Вот стемнеет – можно и попробовать. Насчет хлеба – загадывать нечего, а водицей разживусь точно.

Не ко времени, однако, размечтался. Слышу, в соседнем вагоне сработало сцепление. Вместе с моим, его отцепили от состава, оставив на станции, а поезд поехал дальше. Вскоре прицепили к другому паровозу и покатили в город. Тут я трухнул, так трухнул. Потому что увидел впереди высоко дымящиеся трубы завода.

Яснее ясного, что военка. Попадешь – не выскочишь. Надо спасаться немедленно. Поднял голову, глянул под откос: оторопь взяла, высотища – не приведи господь! А ещё и скорость, как курьерский мчится уголёк. Ну, соскочу. Хорошо, если расшибусь насмерть… А если нет? Решил попытаться выбраться через буферную часть. Перед заводскими воротами поезд притормозил. Я был начеку и медлить не стал – соскочил. Шмякнулся крепко, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Еле очухался. Только было уже поздно. Меня успели заметить, и не оставили, к сожалению, без внимания. Очнувшись окончательно, я услышал громкие голоса, приближающиеся ко мне. «А к кому еще?» – успел подумать. Каюк. Даже и рыпаться не стал, лежу мешком с костями, только зубы сжал. Жду, что будет дальше. А что, против силы не попрёшь.

Залопотали надо мной, меня о чем-то спрашивают. Да пошли они… Лежу, как пес бездыханный, рта не раскрываю.

- Дас ист руссиш? – спрашивает один.

- Яволь, яволь – подтверждает второй.

Для них там, за границей, мы все как один русские. Так было всегда, так и осталось. Без меня разобрались, давно приучены не связываться с нашим народом. Больше слов на меня не тратили, подталкивая, доставили в полицию. Как добрел до участка, уму непостижимо. На мне, казалось, живого места не было, в ушах – шум со свистом, мотает меня при каждом шаге из стороны в сторону. Дошли. У полицаев – аллес ин орднунг – полный порядок, в один момент переводчик предстал. Допрос был коротким, потому что я и не думал отпираться, что и был тем самым – сбежавшим из лагеря, оперативку они получили без промедления. Тут же подписали какую-то бумажку и, впихнув меня в авто, отправили в военную комендатуру. Что я переживал, пока всё это вершилось? Я сам себе задавал этот вопрос, да все попусту. Какое-то тупое безразличие, словно не со мной всё происходило. Скорее бы всё кончилось! Только это и помнится. И ещё – лишь бы обратно в шахту не вернули… И ведь сознавал, что иного-то выхода и быть не может, а искорка тлела. Верил, что хуже той проклятой шахты и быть ничего не может. Не оставил всевышний меня своей милостью. Обратно на шахту меня больше не приговорили, а отправили в Германию, в имение какого-то господина. Доставили и объявили: «Вот это твой хозяин теперь – Курт Бауэр. Будешь работать на него – твой господин и волен делать с тобой, что захочет. О побеге забудь и думать. Видишь, какие собаки здесь? Растерзают по первому знаку хозяина».

- Да, скажу я тебе, Андрей, зверюги были отменные, отродясь таких не видывал: шерсть лоснится, мускулы поигрывают, ровно по стойке смирно замерли с оскаленными клыками. Ни одна голоса не подала. Знаешь – как это страшно, не зря говорят, не бойся собаки, которая лает.

«И знай – отсюда ещё никому не удавалось сбежать», – предупредил меня напоследок тот, кто привез. Предусмотрительный… Только ни к чему это. Их вон с десяток, ощерились, как стая волков. И серые, как волки, и крупные. В уме, помню, промелькнуло: «Сбежать, не сбежать», – ерунда всё. Суть же в том, что от судьбы, тебе предначертанной, не может быть никакого спасения.

Смирился я с участью, даже спокойнее на душе стало. Крестьянский труд для нашего рода-племени не диковинка, привычное, каждодневное. Так что, считай, прямо-таки повезло. Ну, старался, знамо дело, не заигрывал с судьбой. С предрассветных сумерек до вечерней темноты крутился по хозяйственной надобности. Бауэр оказался довольно состоятельным владельцем. Сначала меня приставили к конюшне. А как пришла весна, ясное дело, пахал, копал, сеял, сажал. В косовицу работал на сенокосилке, в страду – на жнейке. Освоил без труда.

Мой господин, кажется, сумел оценить, вернее, заметить старательность дармового работника. Он даже снизошёл до того, что иной раз стал улыбаться мне. Пытался как-то неуклюже подшучивать. В каждом двуногом, оказывается, живёт данная от Господа человеческая суть. Вот что я тогда понял.

Дошло до того, что хозяин изредка стал приглашать меня к себе в дом. Даже угощал пивом, которое изготавливалось на его собственном небольшом заводе. Расспрашивал о России, о нашей семье и хозяйстве.

Если рассудить по справедливости, то моё содержание было не накладным для его бюджета. Оплаты или жалованья за свой труд я не получал. Все его траты исчерпывались мало-мальским харчом и рабочей одеждой, вот за них я и вкалывал не жалея сил.

Упрекать Бауэра не приходится, он всё выполнял, что полагалось ему по закону. Тогда в Германии было много таких, как Бауэр, и почти все они обзавелись за счет военнопленных такими же, как я, разнорабочими, которым платить не надо. Всё по закону, культурненько. Наживайся каждый, как может. Для того и войны придуманы богатыми. Не они же сами в бой вступают, а всё те же несостоятельные граждане из низших сословий – землепашцы да мастеровые с мозолистыми руками

Курт Бауэр хозяином оказался и рачительным, и хитроватым, не упускал случая повыгоднее обделать то или иное дельце. За здорово живёшь, по простоте душевной ни на какие сделки не соглашался. Каждая монета от него уходила лишь для того, чтобы с прибылью вернуться. Иногда он откровенничал со мною, хвастаясь успешной сделкой. Умело хозяйствовал, ничего не скажешь. Хоть я тогда был ещё совсем зелёным, многого в той жизни не понимал, но от него кое-чему все же научился. Это я теперь понимаю, что за свои семь потов и жизнь в неволе, я не получил от него никакого возмещения. А в то время чувствовал себя не то чтобы обездоленным, а чуть ли не счастливчиком, потому как живот больше не сводило от голода, а спина не знала побоев. Грех жаловаться на жизнь, когда хозяин кормит досыта. Тогда это казалось мне самым главным в жизни. Курт очень ценил такую мою понятливость, не упускал случая похвалить моё усердие и сообразительность.

- Ты толковый работник, Фомин. Соображаешь, что к чему. И руки у тебя всё умеют делать, золотые руки мастера.

Хвалил он меня и за покладистость характера, за беззлобность и выдержанность. Потому, мол, вся домашняя животина ко мне ластится, не исключая и серых овчарок. Так-то вот обернулось моё житие. Стал почти своим человеком для Бауэра. Его послушать – я держу в руках соблазнительную будущность.

- Ты только вникни, Илья, что я тебе скажу. Будешь стараться, как сейчас, я, может, назначу тебя своим управляющим. Жилье, хорошее жалованье, всё честь по чести. Сумеешь и капиталец скопить. Как я землевладельцем станешь, живи да радуйся.

А меня такая радость совсем не грела и не манила.

- Нет, говорю, господин Бауэр, никаких капиталов мне не надо тут. Ничто мне не заменит тут лесную и милую мою родную сторонку. Сердце рвётся на части, как хочется повидаться. Скорей бы замирились, что ли. Ни на миг не задержусь здесь, на чужбине.

- Я в самом деле уверен был, что так оно и станется.

- Ты, Фомин, хотя и не дурак, а говоришь глупости, – поучал хозяин. – Разве не глупо отказываться от счастья, которое само просится к тебе в руки. А война, да будет тебе знаемо, уже закончилась.

- Как это, закончилась?

- Для нас – для Германии, войны больше нет. А для вашей России началась новая война, гражданская. Царя у вас больше нет. Его большевики с престола прогнали. Только не всем это по нраву пришлось. Смута пошла – брат против брата, дети против отцов поднялись в бою смертельном. Уму непостижимо, что там у вас вытворяется. Светопреставление. Неужто ты мало нахлебался, Илья. Подумай и не глупи.

Курт говорил на своём языке, но Илья уже научился кое-что понимать. Одно слово показалось ему необычно русским, оно застряло в мозгу, как незнакомое какое-то, хотя и очень русское.

- Как вы сказали? Большевики! Я правильно понял? – переспросил Илья.

- Да-да, именно, большевики.

Как ни покажется кому-то странным, но Фомину впервые пришлось услышать это слово.

- А кто же это, Курт? Я впервые слышу о них.

Теперь подошла очередь удивляться и хозяину.

- Вот так да! Ты не знаешь? Ну и дела! Впрочем, это даже к лучшему – не знать их, вот что я тебе скажу. Хвалить их не за что. Ироды рода человеческого они. Не признают ни бога, ни царя, ни законов. Нищ да голь у них в почёте, а в услужении пролетариат. Кто их не признает, расстреливают на месте, сажают в тюрьмы, отправляют на каторгу. Бог весть, что вытворяют, как послушаешь тех, кто сумел пробиться к ним в Германию. А это всё достойные люди, из высшего сословия.

- Не знаю, что и думать, – растерялся Илья. – Как-то всё это, господин Бауэр, у меня в голове не укладывается. Как это – сын против отца, брат против брата. Неужто возможно?

- Сталось вот однако. Не диво, что тебе не верится, молод ты слишком для такого. В жизни так просто не разберешься.

Может я и впрямь был молод, чтобы во всём разобраться, но всё равно я ему не поверил, что-то меня настораживало в его речах. Новость прямо ошарашила меня, оглушила хуже контузии. Места не мог себе найти, и сон не шёл, и руки не слушались, брожу из угла в угол, как неприкаянный. Всё в голове перемешалось, сплошная сумятица из-за этих россказней господина Бауэра.

В военной части, где мне пришлось служить, были ребята, которых называли смутьянами, а так как в политике я чувствовал себя полным профаном, то старался сторониться их и пропускал мимо ушей смутьянскую болтовню. «Зря, наверное, – думал я теперь. – Может, лучше понял бы сейчас Курта». И не верить ему у меня не было оснований, но и верить не хотелось. Одно чувствовал, что рушится небо на землю и в родной стране.

 «Неужто не суждено мне вернуться домой, если всё рушится и летит в тартарары, то уцелел ли хоть кто-нибудь из моих? А вдруг…» Всяко-разно соображал, как мне быть. Наконец решил, что горячку пороть ну буду. Попробую сперва весточку послать. Раз с Германией помирились, может, почта сработает. Засел за письмо. Непривычное дело – в голове складно крутится, а как на бумагу перекладываю – одни зазубрины. В весточку никак не влезают, обо всем хочется рассказать и расспросить. Большое письмо получилось, на почте приняли и ничего не сказали.

И вот только тогда я познал, что такое адская мука. Это она, мука ожидания, не зря говорят, ждать да догонять – хуже нет. Изо дня в день. Чем бы ни занимался, что бы ни делал – я ждал хоть какого-нибудь известия от вас. Полгода каждый день ждал почтальона… Каждый божий день. И видел, как он проходил мимо. Потом я снова написал. Мало ли что может случиться с бумагой. Не одно, так другое, не пятое, так десятое-двадцатое. Какое-нито попадёт в добрые руки, решил я, успокаивая сам себя. Так и писал целых пять лет. Письмо за письмом. Позже я понял, что отправлял свои послания, как бы «на деревню дедушке». Здесь ведь всё сместилось, перемешалось, заменилось, а я всё долдонил: Вятская губерния, Малмыжский уезд. И губерний уж не стало. И Малмыж отстранился. Один Гордошур выстоял, а разве это не деревня дедушки?

Письма мои где-то блуждали и опадали, как листья по осени. А жизнь-то идёт себе, не останавливается, отщелкивает мои годочки, лузгает, как семечки. Я вроде бы как во сне живу, не в реальном мире, заглотило, словно бы болото, и не отпускает. Душа обмерла ожидаючи, а сам еще ворохаюсь в человеческом обличье. Даже и женился. Она тоже у Бауэра в работницах была. Приглянулась мне эта Марта. Она была немка не из бедных. При регистрации брака мне пришлось сменить гражданство на германское. Бауэр расщедрился и помог нам обзавестись небольшим домиком на его усадьбе. Дело житейское – родился сын, затем дочь. Богатство, некогда обещанное нашим хозяином Куртом Бауэром, так и не поселилось в нашем углу. Зато нужда, как мы ни бились, всё стояла на пороге. Она становилась постоянной и всё более настырной. Сводить концы с концами становилось труднее и труднее. Когда к власти пришли фашисты, стало вовсе невмоготу. В довершение всех бед пришла опять война. Опять с Россией. А я, как был, так и остался для всех уроженцем России. Даже хозяин, который до того удерживал меня в своём хозяйстве, изменил ко мне отношение.

Благоприятного поворота в жизни ждать не приходилось. Это я понимал. Лишь бы на худшее не обернулось. Обернулось. Однажды Бауэр, отдавая распоряжение работникам, меня пропустил.

- А мне что делать, хозяин? – спрашиваю его.

- Постарайся понять меня, Илья Фомин. Работник ты хороший. Я это всегда признавал, ты знаешь. Но мне из-за тебя приходится постоянно объясняться в гестапо. Думаешь, мне это нужно. Я хочу иметь с ними хорошие отношения. Понял? Так что ты у меня больше не работаешь. Поищи работу в другом месте.

Такой вот поворот случился. Я даже онемел от растерянности. А он продолжает:

- Жена твоя и дети пусть так и живут, как жили, их я не гоню. Они, в отличие от тебя, – немцы.

- А мне-то куда теперь податься, господин Бауэр? – спрашиваю.

- Тут я тебе не советчик, иди куда хочешь.

Словно подменили человека. Я на него чертоломил столько лет, он нахваливал, я пуще прежнего старался… Даже рекомендацию отказался написать. Во избежание неприятностей. За свою шкуру испугался хозяин… Что хочу, то и ворочу. А кому пожалуешься? Я же как был, так и остался чужаком, псом безродным. Только для Марты и детей я человек, которого они любят и жалеют.

А Гитлер в то время победным маршем шествовал по всей Европе, заглатывая одну страну за другой. Мало кто сопротивлялся всерьёз, некоторые встречали хлебом-солью. Так что обходилось без крушений и разрушений. Военные заводы всюду работали на полную мощь. Рабочих рук не хватало. Но стоило мне сунуться… Куда я только не обращался. Одному мне да Богу известно. Сколько предприятий я перевидал. Так что пусть это останется тайной для всех. Со счёту сбился – сколько анкет я понаписал. Как только заглянут, так и от ворот поворот. Мол, рабочие очень даже требуются, только вот родился я не там, где им подходит. Россия для них оказывалась страшнее, чем черту ладан.

- Извините, – пытались иногда оправдаться, – не хочется лишний раз объясняться с гестаповцами.

Эти мытарства с поиском работы ещё не самое страшное, что меня ожидало тогда. Как-то раз, зачуханный от неудачных поисков работы, я шёл по обочине тротуара. Просто шёл, не нарушая никаких правил. И вдруг около меня останавливается автомобиль. Выскакивает оттуда человек и спрашивает меня:

- Господин Фомин? Это ведь вы, не так ли?

- Это точно, я и есть Фомин.

- Прошу в машину. Нам надо поговорить с вами.

- Ехать мне некуда. Зачем в машину? Говорите, я слушаю вас. – Отвечаю спокойно, словно только и делаю, что объясняюсь с автомобилистами, притормаживающими возле меня.

- Да вы не бойтесь! Он-таки не поверил моему спокойствию. Садитесь, прошу вас, господин Фомин, скоро вы и сами поймёте, что это необходимо в ваших же интересах.

Не ожидая моего согласия, он, прихватив за рукав, тянул меня к машине.

Я спросил было, кто он такой, остановивший меня на улице, но ответа не дождался и после того, как мы сели в машину. Молча мы проехали километров тридцать и очутились в небольшом городке. Там незнакомец провёл меня в особняк, где нам было предложено повесить пальто на вешалку, после чего нас препроводили к накрытому обеденному столу, накормили, как мне показалось, по-царски, даже коньяк и шнапс охлаждённый предложили. Всё это ничуть меня не порадовало, а только ещё больше встревожило. Впрочем, я был изрядно голоден и – была не была! – не стал обижать свой мужицкий аппетит и утолил его сполна. Сытость – делу не помеха, разве не так? Потом меня провели в кабинет, где у стола сидели двое в костюмах без опознавательных примет.

- Итак, господин Фомин, ваша родина – Россия. Не так ли?

- Именно так.

- А вас не тянет обратно? Вернуться не хотите?

- Кому Родина не мила? Ещё как хочется обратно!

Кажется, я не верил своим ушам и отказывался верить этим молодчикам. Добрые дяди? Не похожи они на доброхотов, это точно. А первый продолжал:

- Мы тоже именно так и думали, вы неглупый человек.

В разговор включился второй:

- Мы можем вам предоставить такую возможность. Значит, вы не станете отказываться?

- Бог ты мой всемилостивый! Да я двадцать пять лет только об этом и мечтаю! Поможете – всю жизнь буду Бога молить за вас!

- Само собой. Да не слишком ли дешево?

- А что вы хотите?

- Всему своя цена, – поучительно заметил он. – Мы оказываем вам великую услугу, а вы, соответственно, нам.

- Я вас не понимаю, господа. На какую услугу вы рассчитываете?

- На ту, что в ваших силах. Но об этом позже. А пока мы хотим помочь вам устроиться на работу. Вы ведь работу ищете?

- Да.

- Здесь поблизости стоит кавалерийская часть. Им требуются конюхи. Это вам подойдёт, надеюсь?

- Конечно.

- Я так и думал. Бауэр ведь доверял вам своих лошадок?

- И их тоже. Вы и это знаете. Откуда?

- Об этом тоже потом. А пока, вот вам записка. Предъявите её начальнику воинской части и устраивайтесь там на работу.

Один из них протянул мне аккуратный листочек и, посерьёзнев, прибавил назидательно:

- Мы сами пригласим вас для продолжения начатого разговора. И еще: о нашей встрече здесь не должна знать ни одна душа. Никто. Ни жена, ни друзья, если они есть. Вам ясно?

«Куда уж ясней! Влип по самую макушку», – подумал я, вместо ответа кивнув головой.

А война меж тем новая, теперь уже вторая мировая, полыхала вовсю, набирая обороты, нависая над моей Россией. Какова она, война кровопивушка, я ведь узнал ещё безусым парнишкой и до сих пор не мог расхлебать её горькое варево. А оно, нате вам, сызнова клокочет. Снова реки кровью полнятся, души в небе тучами кружатся… Неужто и вы среди них? «Храни вас Бог!» – молил я, раздумывая о горестном течении жизни. Мне, оторванному от вас, горе-то ох как горько! А вам – подумывал, может и ещё погорше… Да неведомо мне о том.

Уже три месяца прошло, как началась Вторая мировая. Тогда-то и нашли меня те самые господа. Как и в прошлый раз, пригласили в машину и привезли всё в тот же особняк. Но держались куда нахальней и к разговору приступили без всяких антимоний, не заботясь о том, какое на меня произведёт впечатление продолжение начатого когда-то разговора.

- Первое – запомни, что дни советской коммунии вместе с Россией сочтены. Победоносная война нашего фюрера с русскими коммунистами будет молниеносной. Доблестные войска великого Гитлера уже готовятся к параду на Красной площади Москвы. Второе – в ваших интересах оказать посильную помощь нам, и тогда Германия вас не забудет. А для этого мы решили направить вас в школу разведчиков. Это третье.

Лучше бы граната под ногами жахнула. Стою в полном ошеломлении – сам не свой… Ноги ватными сделались. Не сяду – упаду. Сел на стул.

- Рады, не так ли, господин Фомин?

- Против своего народа никогда не пойду, – не задумываясь, отрезал я.

- Ну, зачем же так! Не спешите, подумайте. И даём вам на это три дня.

- Зря время потеряете! Не соглашусь никогда и ни за что.

Моё поведение им пришлось не по нраву. Но они ещё не теряли надежды обломать меня, расписывали заманчивые прелести обеспеченной жизни, успех в карьере, семейное благополучие. Я упорно стоял на своём. Это довело их до белого каления, и они, уже позабыв о приличиях, орали на меня и размахивали руками, пугали безработицей, тюрьмой и концлагерем.

- Запомни, русская падаль, через три дня ты приползёшь! И с этим он с размаху врезал мне зубодробительную оплеуху.

Тут вступил в процесс и второй. Они избивали меня размеренно и ожесточённо, пока я стоял на ногах. Потом я упал, но, кажется, это не остановило их. От пинков я потерял сознание. Очнулся в каком-то подвале. Я не чувствовал на себе ни одного живого места. Болело всё – от макушки до кончиков пальцев на руках и ногах. Болело снаружи и внутри. Подумал было, что больнее и быть уже не может, нечему во мне быть больнее. Но я ошибался. Мои мучители являлись ко мне в урочное время и изощрялись в нанесении всё новых и новых побоев и травм. Около месяца они истязали меня, требуя согласие на сотрудничество с ними. Не добились, однако. Я-таки сумел остаться человеком, у которого есть родина.

Потом швырнули меня под трибунал. За то, дескать, что отказался идти на военную службу. Дезертировал, в общем. Там разговор – короче некуда – отправить на каторжные работы. И отправили.

 

От каторги меня избавила только победа нашего народа в этой войне. Кто сумел выйти с той каторги живым, подтвердит, что её муки несравнимы с адскими, изощрённее и разнообразнее. Ад, по сравнению с ними, – это неумные шалости. Причём, в аду мучаются только одни грешники и нечестивцы за преступления перед человеком, а на каторге у нас я ни одного грешника не встретил. Надсмотрщики-погонялы, охрана зверствовала – это правда. А сами каторжники, что работали рядом, святые мученики, добрые и порядочные люди. Были среди них и немецкие коммунисты. Там я познакомился с ними и от них всю правду о нашей советской стране впервые узнал. Вот ведь, сколько времени, десятилетие за десятилетием, я жил как бы вне земли, в каком-то небытии, вне времени, вне пространства. Жил ли? Немецкие товарищи меня на землю вернули. Не раз спасали меня и на каторжных работах, без них мне не увидеть бы и вас. Что кроме жизни дороже всего человеку? Богатство? Слава? Талант? Именитость? Они ценятся, это так. Но только там, где довелось побывать мне, становится ясным, что же в самом деле дороже всего на свете. Дружба, взаимовыручка, взаимопомощь – вот главные ценности. Они помогли нам выстоять, выжить и не потерять человеческого облика. Мои друзья по несчастью, включая, прежде всего, немецких товарищей, на всю оставшуюся жизнь останутся в моей памяти, хотя и не все дожили до освобождения.

Война-то, брат, кончилась, в конце концов. Зато мои мучения продолжались, злая судьбина никак не хотела выпускать меня из своих лап. Так случилось, что нашими освободителями оказались не советские войска, а союзнические, американские. Освободив, они не спешили с отправкой нас по домам. Свою зону покидать не давали. Не положено. Не без помощи друзей мне удалось всё-таки перебраться в зону французского командования, в которой находилось имение Курта Бауэра.

Издалека вглядываюсь в знакомые очертания усадьбы. Так бы и побежал к ним по ровной ухоженной дороге, да ноги не слушаются. Представляю, как моя терпеливая и сдержанная половина, моя Мартушка, на мгновение растерявшись, со слезами припадёт к моей груди. Родная ты моя…

Прибавил шагу, вот и домик мой. Берусь за ручку двери – стучаться не стал. Зачем в свой-то дом стучаться? Открываю.

- Вам кого? – удивлённо спрашивает меня незнакомая женщина.

Молчу, понемногу приходя в себя. Еле-еле нахожу слова для ответа.

- Здесь Марта, жена моя с детьми проживала…

- Вон оно что! Да, здесь они и жили, точно. А вы, стало быть, Илья Васильевич? Проходите, прошу вас. Вы присаживайтесь, я вам сейчас всё расскажу…

Рассказ новой хозяйки был неспешным, но без живых подробностей и эмоций, без назидательности. Всё ясно и всё просто. Марту, вскоре после того, как я ушёл на заработки, мобилизовали на военный завод. Пришлось и детей забрать с собой. Домик она продала именно этой женщине. Марта обещала ей написать, где и как устроится. Писем не было, ни одного.

Последние силы покинули меня. «Почему? Ну почему ни одна беда не обходит меня? -крутилось в голове. – За что? Сначала отняли родину. Потом свободу… Потом работу… Теперь вот – всё…» – перебирал я в уме. Я вяло поблагодарил хозяйку и вышел из этого маленького, дорогого мне домика.

Куда?

Как, то есть, куда? Теперь надо непременно повидать самого Бауэра, без него мне не сыскать ниточку, которая может привести к детям и Марте. Я его ничем не опорочил, а по теперешним временам ему есть смысл проявить ко мне, жертве нацистского режима, своё расположение и дружеское участие. Всё так и оказалось. Я верно просчитал поведение Курта Бауэра. Если бы не моя строгая настороженность, он, наверное, и обнял бы меня. Улыбаясь, он демонстрировал, как обрадован нашей встрече:

- Ого! Так это же вы, господин Фомин! Дружище господин Фомин! Мне стало противно, и я не сдержался.

- Я не господин и никогда им не был. Батрак, разнорабочий и каторжник, как вам это известно. Я не считал нужным скрывать свою злость, неожиданно накатившую на меня здесь, в этом благополучном доме.

- Ну зачем ты так? Чем я провинился перед тобой? Не надо. Я, сам понимаешь, делал всё, чтобы помочь тебе. И теперь помогу. Нам ссориться с тобой не из-за чего. И ведь он по-своему был прав. Он – мелкая монета, маленькая сошка в большой игре. А я – ничто, меня как бы и нет вовсе. И отворачиваться от него не было никакого смысла. Я уже раскаялся в том, что позволил себе вспылить. И он без слов понял меня.

- Хорошо, что зашел, Илья. Проходи, потолкуем. Он провёл меня в дом и, как когда-то, распорядился, чтобы на стол принесли то, что осталось после обеда.

О самочувствии, настроении в тот момент даже вспоминать не хотелось. Полный упадок, полная растерянность, полная депрессия… Как жить-то дальше? Как выкарабкиваться? Неласковая чужбина со всех сторон держит меня под прицелом. Откуда ждать участия и помощи?

Внутреннее смятение не располагало меня к разговору и общению. Чтобы хоть как-то обрести житейскую определённость, зацепку в жизни, я даже не стал раздумывать, когда хозяин снова предложил работать на него. Какой-никакой, а это был выход, к тому же немедленный. Я был не пределе, а это было для меня спасением. И опять я очутился в работниках предусмотрительного Бауэра. На этот раз он повысил меня в должности, сделал управляющим животноводческими фермами. Впрочем, управлять мне пришлось совсем недолго. В Западной Германии тогда активизировались недобитые фашисты, загудели о реванше, о том, что они ещё покажут Советскому Союзу кто непобедим, отомстят за унижение арийской расы. Бауэр, как и следовало ожидать, засуетился, испугался – пригрел русского – и пошел на попятную. Дело, дескать, хорошо идёт, он доволен. Да вот беда – официально моя квалификация ничем не подкрепляется. Ни справок, ни аттестаций, ни дипломов. Бауэру намекнули, что могут заинтересоваться, кого он прикрывает. И он не хитрил. К тому всё и шло. Выбора у меня не было. Не прогнал совсем – и то хорошо.

Переведя меня в рабочие, мой хозяин вновь вздохнул облегчённо – власть ублажил: русский обязан вкалывать по-чёрному на немецких господ. А главное – сохранил безотказного работника.

А мне зачем всё это? Какая мне-то радость? Радость… Я и слово такое забыл. Одна печаль, тоска, постылая безысходность обступает со всех сторон в этой чужой неласковой стороне. Невмоготу. Хоть бы одним глазком увидеть родной Гордошур, хоть бы глоточек живительного воздуха хлебнуть – и умереть… Зачем и жить, если об этом не мечтать? Говорят, что человек ко всему привыкает. Нет, однако, жить на чужбине никогда не привыкнет. Чем дольше здесь он живет, тем больше тоскует. Теперь эта тоска усилилась ещё и тоской о потерявшейся семье. Где они? Что с Мартой? Что с дочкой и сыном? Как в воду канули. Кого ни спрашивал – никаких следов. Никто и ничего не знает. А так ли?

Как только появились новые органы власти, Фомин был первым, кто обратился по вопросу возвращения на родину.

- Мы не компетентны решить этот вопрос, господин Фомин. – Резанули прямо по живому.

- А кто же тогда ? – он был настроен решительно.

- Высшие органы власти. В Берлине. Точнее указать не можем. – Опять лопнул поплавок моей надежды.

Больше я уже ничего не ждал, ни на что не уповал. Беспросветность. То ли жил, то ли не жил. Ходил, спал, делал, что положено, но вроде бы и не я, как в дурном навязчивом сне. И вот именно в такой момент, нежданно-негаданно свалился на мою голову счастливый случай. Я тогда привёз в город заказанные продукты. В магазине их приняли без проволочек. Быстрее, чем всегда. И я решил пройтись по городку. Как белка крутишься целыми днями, и всё некогда. Почему бы и не передохнуть?

Иду бесцельно, присматриваюсь к витринам, читаю вывески… И вдруг сзади послышалась русская речь. Я обмер и остановился, веря и не веря собственным ушам. Господи, как же она мила, родная! Слушаю, затаив дыхание. Обойдя меня, она удаляется, уходит вперёд. Ну уж нет! Не допущу. И я бросаюсь вдогонку.

- Русские? Откуда вы здесь? – не то от волнения, не то от быстрого хода спрашиваю их, запыхавшись. Они удивлены тоже и охотно вступают в разговор.

- Из Советского Союза. Туристы мы.

- Неужели? Родные мои… Друзья… Здравствуйте же, здравствуйте… – Я бросился всех подряд обнимать и пожимать руки… О!

Они приняли горячее участие в моей судьбе. Я ещё в жизни не встречал таких внимательных слушателей, таких заинтересованных, понимающих. И я рассказывал и рассказывал, ободряемый их вопросами о своих злоключениях.

- Чем мы можем вам помочь? – спросили они напоследок.

- Помогите найти моих родных и связаться с ними, – попросил я их.

- А где они живут, вернее, где жили?

- В Вятской губернии.

Они улыбаются, переглядываясь, потом растерянно один сообщает:

- Илья Васильевич, нет ведь давно губерний в СССР. И города такого нет. Есть город Киров и Кировская область. Вы оттуда? Нет, из уезда и не из ближнего.

- Уездов тоже не знаем, есть республики, области, края. Удмуртская, например, республика. Башкирская – южнее.

- Как? Как вы назвали? Удмуртская?

- Именно так – Удмуртская республика. А её столица – город Ижевск.

- А я ведь удмурт и есть. Надо же – моя республика имеется. У удмуртов и республика своя.

- Не только у удмуртов, у всех народов Советского Союза. Есть и республики, и национальные округа, и области.

Туристы переписали всех родственников с их адресами и фамилиями. Но и ему они посоветовали на прощанье:

- Вы, Илья Васильевич, и сами тоже не сидите сложа руки. Напишите о розыске родственников в общество «Красный Крест». Они всегда помогут таким, как вы.

У них нашелся и адрес советского отделения «Общества Красного Креста и полумесяца» в Москве, который они переписали для меня на отдельный листочек. Передавая адрес, извинились:

- Прости, Илья Васильевич, что своими адресами не поделились. Вернёшься домой – сам поймешь. Одним словом, бережёного Бог бережет.

Напрасно извинялись, такая мелочь ничуть не повлияла на моё настроение. У меня душа, казалось, пела от предвкушения счастья. В усадьбе первым встречным оказался сам Бауэр. Он не придал значения тому, что я припозднился, хозяйственные дела – это не часовой механизм, в них плюс-минус не на минуты разнятся, на часы. Однако что-то во мне бросилось ему в глаза и насторожило. Да я, если бы очень даже хотел, не смог бы скрыть переполнявших меня радостных чувств.

- Что-то ты, Илья, сегодня не в себе, вроде. Светишься, будто клад нашёл? – спросил хозяин исподлобья, присматриваясь ко мне, не веря глазам своим, что я не угрюм.

Таиться я и не думал.

- Почти что так, господин Бауэр. Я с земляками встретился нечаянно. Дороже любого клада. Они мне веру вернули. Доберусь теперь, непременно доберусь до родимого порога!

Я сразу же засел за письмо, большое, подробное. Сам не знаю почему, но я ничуть не сомневался, что теперь оно точно придёт и вам. Пока не отправил его, не вспомнил ни о еде, ни о сне. Да и отправив, жил, не помня себя, ожиданием ответа, просчитывая дни, недели, часы и даже минуты. Я понимал, что неразумно рассчитывать на такие скорости в переписке через международную почту, но иначе не мог.

Две недели… Да, да, через две недели я был уже в пути.

 

* * *

Занавески на окне уже не скрывали рассветной голубизны летнего утра. Илья подошёл к окну, раздвинул их. Открыл окно настежь.

- Господи, счастье-то какое привалило. Вижу лучи солнца, что проглядывают через верхушки сосен зареченского леса. Нашего родного. Всходит солнце, Андрюша. Над нашей родной землей всходит оно, пресветлое. Счастье-то какое!

- А пойдем-ка в сад, Илья, – пригласил Андрей.

На крыльце их обласкали первые лучи солнца. Их – братьев и утро – радостным щебетаньем, трелями, посвистываньем и всей животворящей мелодией встретил распахнутый непричёсанный сад. Они не успели пройти через него, как их окликнула жена Андрея.

- С добрым утром, братики. Так и не прикорнули всю ночь… А от баньки, поди, не откажетесь. Угадала? Она вас уже ждёт. Даже и выстояться успела.

- Вот это по-нашенски ! – воскликнул Илья. – Пойдем, брат, вспомним детство с перехлёстом веничным. – Это Илья помнил отчетливо, и как-то щемяще тепло. Как старшему, мама поручала ему мыть Андрейку, когда тот немного подрос. Младший сперва боялся охаживать веничком спину старшему, а тот напротив, просил хлестать сильнее и сильнее, а потом и малого научил не бояться этой банной процедуры.

- Знаешь, братишка, а я ведь и мечтать не смел, что и баня меня встретит, – признался Илья. Как хочется попариться! Пропарить все косточки, всю окалину выпарить, смыть всю скопившуюся, въевшуюся в поры грязь того мира, той немилосердной чужбины.

- А мы пришли уже, Илья Васильевич Фомин, прошу сюда!

За кустами смородины стояла баня.

- Вот. Она ждёт нас со всем, что потребно для нас. Справимся со всей твоей забугорной нечистью, я же брат твой – помогу. Заходи!

 

Перевод Н. Кралиной

 

  

Материал для публикации предоставлен сыном писателя Александром Леонидовичем Емельяновым.