ТЕРНИИ И ЗВЁЗДЫ ПОЭТА
Флор Васильев родился 15 февраля 1934 года на окраине маленькой деревеньки Бердыши, что в глуши северного Ярского района Удмуртии. Там, в маленькой начальной школе, учил детей его отец. Семья жила в комнатке при школе. 19 февраля отец сходил в деревню Удино, где находился сельский совет, и зарегистрировал новорожденного. В метрике написали: родился 19 февраля 1934 года в деревне Удино. Видимо, тут сыграл роль тот факт, что сам отец был родом из Удино. Но поэт всю сознательную жизнь отмечал день рождения 15 февраля и считал своей родиной деревню Бердыши.
Звени же песнями в тиши,
Моя глухая деревушка,
Моя столица — Бердыши.
Подобный высокий слог в обращении поэта к своей малой родине, к речушке Мое, протекающей вдоль деревни, встречается в его поэзии неоднократно.
В 1941 году Флору Васильеву исполнилось семь лет. Деревня провожала своих мужчин на фронт. Вернулись далеко не все.
Отец Флора Васильева с войны вернулся и потом долго еще работал, дав возможность детям получить образование. Но через сердце поэта прошло всё, что пережило его поколение, не знавшее отцовской ласки и заботы. Недаром среди стихов, отобранных Васильевым для первого сборника, оказалось стихотворение 1975 года «Не забуду той девчонки…», где говорится о маленькой соседке, спрашивающей: «Где же мой отец, почему он не возвращается домой?» С этими строками соседствуют другие:
Мне на веку запомнилось немало,
Но только детства вспомнить не могу.
Его война, как стебелек, сломала
Июньским днем за речкой на лугу.
(Пер. Я.Серпина)
Тематика военного детства присутствует в поэзии Флора Васильева во все периоды его творчества. В 1976 году он пишет стихотворение о дедушке, который, уходя на фронт, прибивает к матице дома кисточку из цветной ткани — по народному поверью, чтобы вернуться домой. Но не возвращается. Особое место занимают стихи о тяжелой полуголодной жизни во время войны.
Но упрямей нет воспоминаний,
Как в слезах рассвет встречая новый,
Теплую буханку делит мать.
Это мы съедим сейчас, на зорьке,
Это в полдень,
Это — про запас.
А отец в военной гимнастерке
Смотрит с фотокарточки на нас.
(Пер. Я.Серпина)
Начало творчества Флора Васильева совпало с демократическими изменениями в нашей стране, со временем, названным, с легкой руки И.Эренбурга, «оттепелью». В это время, особенно в Москве, бурно, публично и шумно начала развиваться новая поэзия. Полные залы собирали Политехнический музей, Дворец спорта в Лужниках. Одним из «шестидесятников» стал и Флор Васильев. Именно его лирика привлекла внимание писателей и читателей всей нашей, тогда еще большой страны к удмуртской литературе.
В Удмуртию новые веяния доходили довольно медленно, но их чувствовал Флор Васильев. Он же и встретил первое сильное сопротивление со стороны своих собратьев-поэтов и партийной критики. Так, один бывший работник обкома партии, спущенный за проступки в журналистику, выступил как-то на съезде писателей с подсчетами, сколько раз в книге стихов поэта упоминается о цветах, деревьях, о любви и сколько раз — о партии, Ленине, коммунизме. Выходило, что о «вечных» темах поэт пишет много, а вот поэтических образов, связанных с политическими реалиями, встречается очень мало.
Флор Васильев шел в поэзии непроторенным путем.
В лирике на первое место обычно выдвигаются чувства. Но вот русский поэт старшего поколения Степан Щипачев, который, казалось бы, ценил приоритет чувства, эмоции в лирике, писал про Флора Васильева: «Не берусь судить, хороши ли переводы, но в стихах я уловил мысль, щедрость красок, влюбленность в родную землю. В первый раз в жизни я не удержался от соблазна переводить, хотя никогда не чувствовал в себе склонности, да и способности за-ниматься этим тонким и высоким ремеслом… Стихи Флора Васильева почти всегда просветлены мыслью». Высказывание совсем не банальное. Беспокойная, волнующая мысль, задевающая сердце, и есть, пожалуй, самое главное в ли-рике удмуртского поэта.
Флор Васильев очень редко стремился к афористичности. Он боялся гладкописи. Чаще всего вместе с читателем-собеседником он размышлял, рассуждал о той правде, которой так жаждал.
Я устал — не поднять мне ресницы.
Сердце, сжавшись, не в силах разжаться.
Мысль, в мозгу не успев зародиться,
Начинала за правду сражаться.
(Пер. А.Тюрина)
Мысли спят — не стоит торопиться,
Ведь без мысли слово — пустота.
Только вместе с правдой, как жар-птица,
Засияет в слове красота.
(Пер. А.Тюрина)
В устно-поэтическом творчестве удмуртского народа на первом месте стоит песенная лирика. Видимо, поэтому и профессиональная поэзия долгое время развивалась в песенном ключе. На таком вот песенном фоне лирика Флора Васильева звучала непривычно. Он писал в разговорном тоне, тоне беседы. Большинство его стихов рассчитано на человека, который берет книгу в руки и читает в одиночестве, как бы советуясь или споря с автором о сугубо личном, хотя поэт говорил далеко не только об интимном.
Давай-ка присядем на лавку, мой друг,
И поговорим не спеша вечерком.
Днем, помнится, болтать недосуг.
Теперь даже сумерки шепчут о том,
Что есть что вспомнить, о чем толковать,
Что день, вероятно, не даром прошел.
(Пер. В.Емельянова)
По-видимому, именно эта задумчиво-разговорная интонация лирики Флора Васильева дала возможность профессору Петеру Домокошу сделать интересный вывод: «Его стихотворения ныне так же популярны среди удмуртов, особенно среди молодежи, как в свое время произведения Герда. Они уже не становятся народной песней и остаются стихотворениями, пленяя читателей художественно выраженными мыслями» (Домокош П. История удмуртской литературы. Ижевск, 1993. С. 396).
Именно потому, что Флор Васильев отказался от «наезженной дороги», а проложил в поэзии свою тропу, основная масса старших писателей долго не признавала его как поэта. Признание пришло из столицы, когда московские поэты начали охотно переводить Васильева и его стихи стали часто появляться в центральных газетах и журналах.
Флора Васильева переводили на русский язык многие поэты. Он сумел подружиться с ними — совершенно отличными друг от друга по творческой манере. Разумеется, немалое значение имело и личное обаяние поэта, но, чтобы столь разные поэты брались за переводы стихов, чтобы их активно публиковали в центральной печати и в печати республик и областей, прежде всего должны были очаровывать сами стихи.
То, что Флора Васильева много переводили на русский язык и довольно регулярно издавали, раздражало многих. Придираясь к непривычным образам, якобы далеким от удмуртского менталитета, злопыхатели утверждали, что русские переводчики улучшают стихи удмуртского поэта.
Жесткая полемика вокруг стихов Васильева отразилась и в самой лирике поэта. Так, ответом на упрек одного из критиков, что его стихи не соответствуют народной песне, стало стихотворение «Кому не нравится хорошая песня» (в переводе О.Поскребышева — «Песня для белки»). Вспоминая старый обычай удмуртов-охотников, поэт пишет:
Охотник, торопя к себе удачу,
Для белки тоже издали поет.
Вниз по ветвям
Она
Навстречу песне
Скользит —
Веселый язычок огня.
Но, как сухой сучок, вдруг выстрел треснет —
И оборвется листиком она.
Заканчивается стихотворение строкой: «Ты, сердце черное, их петь не смей!». Не каждый поющий — друг, и не каждый пишущий в песенном ритме — большой поэт.
Обвинение в том, что стихи поэта лишены напевности — несправедливо. Сам Флор Васильев от природы был человеком музыкальным (еще учась в педучилище, играл на музыкальных инструментах, пел, участвовал в художественной самодеятельности), да и в творчестве его немало стихотворений, посвященных разнообразным удмуртским песням, в том числе песням без слов северных удмуртов. Просто Васильев понимал музыкальность гораздо шире, а не только как песенную лирику.
А кто-то и сейчас мне говорит:
Мол, музыка, конечно, это песня.
Лишь у нее мелодия и ритм…
Нет… Музыка — повсюду, повсеместно.
(Пер. В.Емельянова)
Долгое время в литературе соцреализма господствовали лишь те произведения, в которых звучала счастливая интонация, радость и оптимизм «строителя коммунизма». У Флора Васильева с самого начала его творчества было немало печальных строк — о несчастьях, о смерти, навеянных самой жизнью поэта (в молодом возрасте от неизлечимой болезни умерла жена; попав в снежную пургу, погиб брат, умирает отец). Всё это также стало поводом для предвзятых упреков коллег и критиков. Васильев отвечает стихотворением:
Всю жизнь не пропляшешь,
Хоть радостно это.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Давно жизнь и смерть в равной силе.
И радость, и горе живут наравне.
И грустно б я радовался в могиле,
Когда б кто-нибудь всплакнул обо мне.
(Пер. Н.Злотникова)
Поэта нередко упрекали и в том, что он мало заботится о красоте стиха, о метафорах, о богатой рифме, что иногда у него хромает ритм. Так казалось тем, кто привык писать чистым ямбом и анапестом. У Флора Васильева диапазон форм стиха весьма широк. Есть у него и верлибр, и «твер-дые форма» (сонет, триолет). И строфика разнообразна, и немало астрофических стихов.
Пускай стихотворная строка
порой суха,
порой строга —
о ней напрасно говорят,
что нужен пышный ей наряд.
В дороге дальней ни к чему
ей ожерелья и сережки.
Ее встречают по одежке,
но провожают по уму.
(Пер. Я.Серпина)
Вообще, поэту приходилось слишком часто отстаивать свою правоту. Досаждали не только открытые противники, но и те, кто в свое время, что называется, вились вокруг него. Видимо, поэтому так близко к сердцу принял он стихотворение Александра Твардовского «Такою отмечен я долей бедовой…»: «С отменною злобой, / С великой охотой / Едят меня всякие серые волки». И, думается, не без влияния Твардовского появились на свет строки самого Васильева:
Я родился в месяц волчьих свадеб,
Нашу избу снегом замело.
Выли волки около усадеб,
Заходили серые
В село.
За окном колючий снег метался,
Насыпал сугробы через край…
…Я волков с рожденья не боялся.
Разве страшен мне собачий лай?
(Пер. А.Жигулина)
Творческая жизнь Флора Васильева складывалась довольно сложно. С одной стороны, он был всегда на виду. Еще студентом был избран секретарем горкома комсомола, вскоре назначен заместителем редактора глазовской городской газеты, затем — редактором республиканской мо-лодежной газеты. Потом была должность замредактора уд-муртской партийной газеты и почти одновременно избрание председателем правления Союза писателей Удмуртии и назначение на должность редактора литературного журнала. Параллельно шла общественная работа: в разные го-ды Васильев был и членом бюро обкома комсомола, и членом бюро обкома партии, и депутатом Верховного Совета…
Везде Васильев трудился на пределе возможного. Он был общественно активен и по-человечески отзывчив. В бытность его председателем правления Союза писателей ежегодно проводились семинары молодых, начинающих литераторов, активно рецензировались их рукописи, довольно часто проходили встречи с московскими писателями и поэтами. Всё это давало хорошие плоды. Именно в это время высоко поднялся уровень удмуртской литературы. Писатели чувствовали себя членами содружества, где к ним проявляется забота и внимание. При Васильеве многие нуждающиеся писатели получили нормальные квартиры, многим он помог найти переводчиков на русский язык и другие языки народов СССР.
Однако, находясь всё время в идеологических кругах, Флор Васильев практически не писал ожидаемых от него строк, восхваляющих партию и правительство. Он продолжал идти своей нехоженой тропой, ведущей к простому человеку, к его душе.
Пожалуй, не было в удмуртской литературе до Флора Васильева поэта, так понимающего природу, такого чуткого к ней. «Я — язычник. И бог мой природа» — заявил поэт в первой строке одного из стихотворений. Заявил, конечно, задиристо. «Вот я пришел к богу своему» — утвердил так же задиристо в начале другого. Действительно, он не представлял человека без природы. Природа и сама в стихах очеловечивается: «Глазами родников глядит земля», «”Больше (выше?) природы не станешь”, — сказала мама». И печально: «Всё дальше мы уходим от природы».
Вот такое преклонение перед природой дало повод некоторым удмуртским исследователям утверждать, что Флор Васильев, мол, развивался от христианства к язычеству. Ничего плохого не могу сказать ни о том, ни о другом, могу лишь твердо заявить, что Флор Васильев не был ни христианином, ни язычником. Он был воспитан соответственно своему времени — атеистом. Некоторые образы он создавал как поэт, используя какие-то элементы из религиозного оборота. Но можно вспомнить, например, что и Пушкин создал цикл «Подражание Корану», однако нигде я не встречал утверждения, что Пушкин тяготел к мусульманству. Беда в том, что некоторые наши «ученые», в недавнем прошлом партийные деятели, быстро сделали модой поклоны в сторону той или иной религии. «Я язычник», «Я спеющее яблоко» — это у Флора Васильева всего-навсего поэтические приемы.
В уже упомянутой книге «История удмуртской литературы» Петер Домокош, который читал Васильева в удмуртских оригиналах, писал: «…в лице Флора Васильева мы можем приветствовать первого по-настоящему современного поэта. Современность означает не отказ от традиций, а новое понимание традиций, приближение к традиционным темам через современность, изменение взглядов на старое и новое их выражение. С другой стороны, его поэзия в самом деле — открытие будней после праздников, подробностей жизни, подлинно человеческого мира. Ему есть что сказать о природе, родине, труде, времени, дружбе и любви — но делает он это без патетики, просто, пишет для уставшей от громких фраз публики, свежо и заставляя призадуматься» (396).
Жаль, что Флор Васильев с таким мнением о себе не успел познакомиться при жизни. Книга в русском переводе вышла только в 1993 году, а поэт скончался после автомобильной катастрофы 6 июля 1978 года.
Недолго прожил поэт Флор Васильев, но так многое успел сделать. Еще не переведено на русский язык множество его стихов, опубликованных на удмуртском, не вся его поэзия издана и на удмуртском языке. В лице Флора Васильева удмуртская земля явила миру своего гения. Но полностью он еще не оценен.