КАПИТАЛ
— Мама, что такое карламаркса?
— Это такой человек, сына, который написал давным-давно книгу… ну, про нашу теперешнюю жизнь.
— И про то, что у тебя денег нет, и про мои ботинки старые, да?
— Да, сына, и про это тоже…
Валентина посмотрела на высокую полку, где стояла большая красная книга, оставшаяся от деда, и тяжело вздохнула. Итак, осталось пять картошек, полбутылки «Олейны» и четверть буханки пшеничного. До получки же еще целых полторы недели.
Помыла руки обмылком хозяйственного и, посмотрев, как сын возит машинку (одно колесико где-то потерялось), пошла к соседке опять занимать денег. Та работала на железке и хорошо получала.
Валентина нерешительно нажала широкую кнопку нового звонка, но внутри провисала только мертвая тишь, очевидно, соседки не было дома. В квартире рядом пело радио, шваркали тапочками, но там жили пенсионеры, и Валентина знала, что занимать у них нет смысла: старики сами перебивались кое-как, помогая детям. Валентина вышла во двор, из-под руки в солнце посмотрела на огородики, прошла мимо сараек, сорвала несколько пучков укропа и редиски, зашла в сарайку, долго провозившись со старым замком, покормила поросенка — тот только мотал мордой, разбрызгивая из кормушки, почти ничего не ел, похоже, опять чем-то заболел.
Вернувшись в квартиру, подперла щеку рукой и стала смотреть в окно на дорогу. Вечерело. Большие лужи у магазина после недавнего дождя еще не высохли. Плюхая прямо по ним галошами и резиновыми сапогами, мужики, как обычно, стреляли три рубля на «Трою». Медленно проползла Верка Перепелкина, молодая инвалидка, припадая на короткую кривую ногу, покачиваясь, под ручку с пьяным Васькой Сыпиным; за ним, как всегда, на коротком поводке тянул вбок, скуля и вытягиваясь, вечно голодный бесхвостый боксер с грустной мордой старой обезьяны. Полоскались объявления на ветру, громко и тягуче мяукал некрасивый котенок, мокрый и грязный. Важно и широко, уверенно прошла Галка на огромных каблуках, городская, с большим и дорогим тортом в руках. Говорили, будто она работает где-то в банке и получает безумные деньги…
Валентина поправила тюль, включила было телевизор, но услышав дикий вопль какого-то червяка в рубашке с пальмами: «Миллион! Миллион!» — тут же выключила ящик и стала чистить оставшуюся картошку. Грустный одинокий таракан, шевеля усами, проскользил по стенке и нырнул в вентиляционную решетку к соседям, не найдя ни крошки на столе. «Надо бы еще купить средство от тараканов, — подумала Валентина. — Да… еще ведь долг — и уже 500 рублей! Остается всего тысяча. Не хватит…»
Хлопнула дверь — с работы пришел Николай. Долго сопел, снимая сапоги, долго и сосредоточенно мыл руки холодной водой (горячей летом никогда не было), угрюмо и молча поел вчерашний суп с кубиками прямо из кастрюльки.
— Ты бы, Коля, нашел другую какую работу, где хорошо платят.
— Кто меня возьмет, в сорок-то лет! Везде ж требуются до тридцати пяти, а мы — вышли в тираж.
— Кредит за холодильник надо еще полгода платить, а Коле ведь скоро в школу: учебники, портфель, костюм! И тысячи-то не хватит!
Вместо ответа Николай снова обулся, взял ключи и молча ушел в гараж — ковыряться со старым мотоциклом.
Маленький Коля вырезал из старой газеты портреты, что-то чиркал на них фломастером и складывал грудкою в кузов грузовичка:
— Мам! А смотри, сколько у меня стало иностранных денег! Во!
Валентина грустно улыбнулась, оделась и пошла к Ивановне — взять в долг банку молока.
Роскошные лакированные иномарки изредка свистели мимо нее, забрызгивая мелкой грязью. Сквозь затемненные стекла было не понять, кто же сидит внутри, и Валентина думала, что вот какие-то очень богатые, сытые и счастливые люди, которых всегда показывают по телевизору, летят куда-то в свои большие города, в огромные дворцы, виденные ею в одном роскошном журнале, но думала об этом как-то вскользь. На горизонте вновь темнело, серые облака клубились и быстро перемещались, далеко и широко громыхало, посверкивая. Зеленые холмы, луга, ивы были еще при солнце, на кустах у дороги сияли крупные капли недавнего дождя, и Валентина беспокоилась, что, скорей всего, у них в низине картошка опять погниет на корню, что надо где-то достать денег на ветеринара, что мешок комбикорма опять подорожал, что кончается в баллоне газ…
Она не замечала, как встречные смотрят на ее старые туфли — в дырочку на правой уже выглядывает большой палец.
Проходя мимо клуба, Валентина на минуту отвлеклась от своих мыслей: началась дискотека, и ей казалось, что внутри клуба ухает и давит что-то тяжелое, какая-то огромная черная сваебойная машина, то и дело свистя паром во все стороны.
Немного подальше, у новой «Волги», стояли двое хорошо одетых мужчин, в белоснежных рубашках, чужие, приезжие, и Валентина услышала, проходя мимо:
— Здесь жить — никакая зарплата не нужна! Сажай картошку да коси траву!
Валентина вздрогнула, покосилась на приезжих. Неожиданно поднялся резкий ветер, сразу стемнело. В трубе котельной неподалеку вдруг раздался резкий треск, даже полетели искры, и сразу же рухнул обложной ливень. Валентина побежала, стараясь укрыть голову полой старого пиджака, ругая себя за то, что позабыла взять зонтик…
НОВЫЙ ГОД
В поле непроглядно и размашисто, широко несло полосами вьюги, давно потерялась под снегом гравийка, и Алексеев ехал уже наугад по неглубокой пока целине, ориентируясь по тем редким признакам, какие запомнил еще с прошлого года, побывав здесь на охоте с другом. Джип выворачивал комья серой глины с песком, снег усиливался, солнце уже село, и, хотя галогенки ярко горели, за десять шагов ничего не было видно. Белесая пелена перед машиной, белые мухи, вертевшиеся в жутком танце, не оставляли никаких надежд как-то сориентироваться, и Алексеев окончательно потерял направление: «Как в молоке!»
Уже решив ночевать в машине, Алексеев вдруг увидел, ткнувшись несколько раз в кусты и ели, чей-то полуразвалившийся забор, и, подвывая перегруженными мостами, джип нехотя пополз вдоль ограды, оставляя за собой глубокий след. Машина обогнула сарай и окончательно увязла.
Где-то хрипло и нехотя залаяла собака. Алексеев не спеша вылез из салона в глубокий снег, взял две большие сумки, захлопнул дверцу и, то и дело проваливаясь в ямы, двинулся пешком. Внезапно из снежной занавеси вынырнули слабо освещенные оконца. Алексеев, осторожно постучав в стекло, увидел сбоку и калитку. Подняв задвижку, вошел во двор (собака лаяла глухо где-то в сарае), подошел к дощатой двери, вновь постучал.
В сенях зашуршало, дверь, скрипя, приоткрылась, испуганный женский голос спросил: «Кто там?»
— Приезжий, из Москвы. У меня тут машина застряла, а дороги не знаю. Может быть, пустите переночевать? Я заплатил бы…
— А вдруг вы… бандит какой, из Чечни?
Алексеев засмеялся, поставил сумки у двери.
— Да нет. Я ехал к другу в Красное, а дорогу плохо знаю. Вот и заблудился. Я вас не стесню, мне бы только койку где-нибудь в углу, до утра.
За дверью завозились, наконец она открылась, и Алексеев увидел девушку с керосиновой лампой, в тапочках на босу ногу, в простом ситцевом платье.
— Спасибо, что пустили. — Алексеев разглядывал незнакомку, покашлял, растягивая паузу. — Так куда же это я заехал?
— Это деревня Мони, от Красного — двадцать километров.
Алексеев только присвистнул.
— Вы, девушка, так замерзнете.
— Да, пойдемте в дом,— она светила лампой в почти полной темноте сеней. Алексеев, однако, больно стукнулся лбом о притолоку, зашипев от боли. — Ой, осторожней! — девушка открыла скрипучую дверь, обитую рваным войлоком. — Проходите.
Внутри избы неярко горела керосинка на столе. На полочках стояли книги, всё больше учебники. Угол занимал большой, советских времен телевизор и такой же старый радиоприемник. Слева — свежевыбеленная русская печь. В комнатушке за печью кто-то кашлял, возился. Пахло медом и лекарствами.
— Я вас не стесню. — Алексеев снял шапку, поискал глазами вешалку. Однако вешалки не было: из бревенчатой стены торчало несколько гвоздей. На одном висела телогрейка, на другом — простой полушубок, а под ним старенькое синее пальто.
Алексеев снял унты, поднял сумки, раздумывая, куда поставить. Хозяйка подкрутила лампу, стало чуть светлее. Большие тени задвигались по стенам, по печке. В окно, у холодильника, бился ветер, и оттого в жарко натопленной избе было уютно.
— Ставьте вон туда, под кровать, — указала девушка на старинную, высокую железную кровать с никелированными шишечками и горой подушек под кружевом.
— Ах да! — Алексеев кашлянул. — Завтра ведь Новый год, забыл вас поздравить…Что же, вы совсем без электричества здесь живете?
Девушка ничего не ответила. Алексеев с интересом ее разглядывал.
— Давайте познакомимся, что ли. Я — Алексеев Виктор, из Москвы.
— Лена, — тихо сказала она. — Елена Георгиевна. Ужинать будете?
— Не отказался бы.
— Есть свежий суп с курятиной. Будете?
— Конечно.
Алексеев помыл руки под рукомойником, вытер стареньким чистым полотенцем. Лена разлила суп, сняв кастрюлю с плиты.
Алексеев расстегнул сумку, достал копченую колбасу, свежий хлеб, бутылку ликера. Лена покосилась:
— Я не пью.
— Я тоже. Но, может быть, не откажетесь? Все-таки завтра праздник.
Лена достала граненые рюмочки из старинного серванта с узкими рифлеными стеклами.
— Ну и погода сегодня! — чтобы как-то начать разговор, сказал Алексеев. — А кто у вас там, за перегородкой?
— Дедушка, болеет. Он почти глухой.
— А-а. — Алексеев попробовал суп. — Очень вкусно.
— Ну уж. — Лена присела напротив. — Как там у вас живут, в Москве?
— Ничего живут, неплохо. — Алексеев налил рюмочку. — Попробуйте, хороший ликер.
Елена нехотя отпила глоточек, поморщилась. Алексеев с интересом поглядывал на девушку. Милая, сказали бы друзья. Пока она резала колбасу, Алексеев продолжал ее искоса рассматривать. Такой тип женской красоты сейчас не в моде, подумал он, оценивая ее широкие бедра, полные ноги, плавные очертания предплечий. Почти Джорджоне, надо же.
Алексеев доел суп, поблагодарил. Елена взбила ему подушки, собрала постель и ушла в соседнюю комнатку, громко крикнув на ухо деду, чтобы разбудил, если что.
Алексеев потушил лампу, разделся и лег, с наслаждением вытянув ноги, утонув в глубокой перине. Вьюга продолжала свирепствовать, кидалась в окна, гудела и выла в печной трубе, слышно было, как снег шуршит о бревна снаружи. И Алексеев представил, как сейчас должно быть тяжело тому, кто едет в этих местах по бесконечным зимним лесам, еловым чащобам: деревни попадаются редко, не дай Бог сломается на морозе машина!
Он стал вспоминать похожий случай много лет тому назад: как жгли ночью костер из полусырых дров — кто-то поленницу оставил возле дороги, как напугала его сова, смотревшая с ветки за их ночными приключениями, как до утра мимо не прошла ни одна машина — отбуксировал их молоковоз из колхоза…
Потом он стал думать о Лене, о том, что, должно быть, у нее муж, дети (а жаль!), стал вспоминать тех женщин, с кем имел связь, кого, как ему казалось, он любил. Почему-то вспомнилась Мирабель, с которой он познакомился на курорте в Испании, — чем-то неуловимым она была похожа на Лену, но Елена в сравнении с ней значительно выигрывала. Та была феминистка, к мужчинам относилась как к вынужденным временным партнерам в постели, а Елена, по всей вероятности, была еще не испорчена цивилизацией. Поживи-ка в такой глухомани!
Алексеев осторожно привстал на кровати, поглядел в окно. В темноте вьюжной ночи виден был только заметенный глубокими синими сугробами двор, забор из черных досок, несколько съежившихся яблонь. Едва светилось заднее оконце соседской избы, а за воротами смутно вырисовывались две сосны, качавшие на ветру кронами. В доме всё уснуло, тикали только часы, да изредка шевелилась кошка на печке. Сон не шел. О Москве, о фирме думать ему не хотелось, он, стараясь не шуметь, нашарил в кармане куртки сигареты и зажигалку, вышел через сени на крыльцо. Снег закручивал над коньком крыши водовороты, задувал под накинутый полушубок. Уснул Алексеев, несмотря на то что устал, поздно, думая о том, как завтра будет вытаскивать из снега джип.
Утро выдалось серым и глухим. Ветер утих, но снег продолжал падать крупными неспешными хлопьями. Елена поставила самовар, возилась с печкой, когда Алексеев проснулся. Он было вызвался ей помочь, но она отказалась:
— Дрова колотые, березовые. Хорошо горят.
Алексеев умылся и, пока закипал самовар, пошел смотреть машину. Джип стоял со стороны поля, увязший и занесенный по стекла. Алексеев поискал глазами возможную дорогу, оглядел всю деревушку. Несколько десятков домов приютились в логу на опушке, ели частоколом уходили вверх по холму зеленой волной. Лес, весь завьюженный и усыпанный снегом, стоял чутко и молча, нависая над деревней, с виду почти непроходимый. По улицам деревушки кое-где двигались по сугробам бледные в рассеянном свете фигурки, протаптывая тропки. В доме наискосок, большом, каменном, чистили с крыши снег. Перекликались петухи. Дорогу за селом в ложбине всю занесло косыми и глубокими волнами снега, а переулок так задуло, что нечего было и думать выехать без бульдозера.
Алексеев вернулся, взял в сенях лопату и принялся откапывать джип.
— Бог на помощь! — вынырнула через полчаса из соседского сада фигура в валенках и в демисезонной курточке. — С наступающим!
— Вас также, — ответил Алексеев, продолжая копать.
— А без лебедки машину не вытащить. Ни фига! — Валенки скрипели сзади. — Я счас!
Алексеев обернулся. Мужичонка полез по сугробам в деревню, через огороды.
Через десять минут лебедка была закреплена за сосну, и Алексеев, прогрев двигатель, тронул машину к дому Елены. Джип раскачивало, однако машина всё же медленно, как мастодонт, ползла, упираясь колесами, ревя двигателем, оставляя глубокие следы. Мужичонка пристроился сбоку.
— Во, блин, мотор, хоть бы чё! Во сила!
— А что ж, у вас в деревне света давно нет?
— Две недели. Провода срезали в поле.
— А что же власть?
— Говорят, денег нет.
— Страна непуганых чиновников.
— Во-во, еще каких непуганых! — мужичок выпрыгнул у калитки, рыжие брови у него смешно кустились и шевелились. Алексеев дал ему сотенную, тот повертел бумажку, сказав: «Много! Ну да ладно», — и сразу убежал в магазин.
Зайдя в дом, Алексеев с порога увидел, что русская печь жарко топится, пламя играет на лице Елены, она ловко управляется с большой сковородой. Алексеев залюбовался ею, встав у порога. Он смотрел на ее фигуру, на полные икры, на волосы, спадающие кое-где на оголенную шею, на четко вырисовывающиеся полушария ягодиц под тканью.
— Спасибо, Елена, что приютили. Вот… — он помялся, достал бумажник, вынул три сотки. — Вот это вам за беспокойство.
Она обернулась, поправляя локон над лбом.
— Что вы… Не надо. Вы нам не помешали.
— Берите, берите…
Елена отрицательно покачала головой:
— Сейчас блины будут, чай уже заварила, — и с какой-то надеждой глянула на гостя.
— У вас, наверное, дети, муж, — испытующе произнес Алексеев, глядя ей в глаза. — Возьмите деньги, пригодятся.
Елена вытерла руки полотенцем.
— Я не замужем, детей тоже нет.
— А… где же ваш дом?
— Этот самый. Мы с дедушкой вдвоем тут и живем. Он держит пасеку, я ему помогаю. Видели в сенях медогонку?
— А работаете где?
— Здесь, в отделении. На ферме.
Алексеев снял полушубок.
— Ну что ж. Давайте, что ли, попьем чайку. Если завязну, трактор тут можно найти?
Елена поставила тарелку с блинами на стол, налила чаю, добавила из банки в вазочку меда.
— Трактор один на ходу остался. А Васька-тракторист сегодня, наверное, пьяный.
— Да… — Алексеев с наслаждением попробовал мед с ложечки. — Без трактора я из вашей деревни, наверное, не выеду.
— А вы… — она опять с надеждой поглядела на не-го, — торопитесь, наверное, в Красное?
— Особенно и нет. Друг подождет. Только вот беспокоиться будет.
Алексеев вытащил сотовый, позвонил в Красное, в Москву сестре, сказав, что у него всё нормально.
— Хорошо у вас тут. Леса, чистый воздух — курорт. А красота какая! — он показал в окно, где ели, задутые по стволам белым снегом, неподвижно смотрели на дом сверху.
— Значит, поедете?
— И сам не знаю. Боюсь, опять завязну, — сказал Алексеев, поглядывая на улицу. — А когда придет снегоочиститель?
— Снегоочиститель? — Елена красиво засмеялась, обнажая ровный ряд зубов. — У нас только Васька снегоочиститель, когда трезвый и когда трактор у него на ходу.
— А район?
— Район чистит только основную трассу. А до нее пять километров.
— И это значит… Это значит, что сегодня мне не уехать.
— Да, наверное, так. — Елена всплеснула руками: — Ой, я забыла посмотреть баню, — и убежала, накинув полушубок и сунув ноги в маленькие валеночки.
Попив чаю, Алексеев вышел на крыльцо. Елена шла с охапкой дров к бане.
— Давайте я вам помогу, — вызвался Алексеев. Занес дрова в баню, помог начерпать из колодца воды. Приятный запах дыма несло над сугробами. Над лесом бледно засиял сквозь облака оранжевый диск солнца. Неуклюжая нахохленная ворона смешно прыгала по снегу, яблони утопали в сахарных сугробах. Елена доложила в печь дров, хлопнула дверью.
— А вы… — нерешительно начал Алексеев, — вы были замужем?
— Нет. — Елена поправила платок. — После школы уезжала в Пермь, училась там в институте. Но в школе работать не захотела, осталась здесь, у дедушки.
— Тяжело, наверное, работать на ферме?
— Да уж не сахар, но я привыкла. Хотите парного молока?
— Конечно, давно не пил, — искренне сказал Алексеев.
Вернулись в дом. Елена принесла большую банку молока, придвинула варенье.
— Попробуйте, это из лесной земляники.
Алексеев улыбнулся, глядя ей прямо в глаза:
— Вы сами, Лена, как лесная земляника.
Она опустила лицо:
— Ну уж… скажете тоже. — Но сама вспыхнула и, чтобы не показывать смущения, убежала во двор. Алексеев немного подумал и отправился в магазин, туда, куда раньше убежал мужичонка.
Он выбрался по сугробу на тропиночку и пошел по улице, с удовольствием вдыхая чистейший морозный воздух. Холодало. Дымы из труб поднимались почти вертикально к небу, облака ушли, и ослепительный шар солнца заставил играть самоцветами шапки снега на избах и ледяные причудливые фигуры на колодце. Многие избы в деревне были пусты, у некоторых не было стекол, заборы повалились, и ветви елей, сосен и кленов лезли уже в окна этих заброшенных домов. Какая-то, вся оранжево-желтая от солнца баба, стоя у калитки, долго провожала Алексеева взглядом, смотря из-под руки. Такая же оранжевая коза тыкалась ей в подол. Улицу основательно замело — не стоило и пытаться проехать по ней.
Свернув за угол, Алексеев увидел еще одну перекосившуюся избу с железными решетками на окнах. Новой краской сияла только вывеска «Магазин», а полуразвалившаяся труба испускала последний дымок.
Внутри, кроме продавщицы, никого не было, пахло керосином и мылом, полки были густо заставлены винами, водкой, продуктами и товарами. Алексеев долго высматривал, прикидывая, что же купить к празднику. Взял норвежскую сельдь, две палки копченой колбасы, апельсины, бутылку красного и две сухого. Подумав, купил еще красивые часы с маятником и радиоприемник с батарейками.
Молодая продавщица, поводя раскосыми глазами, откровенно хотела ему понравиться, шутила, намекая на знакомство, когда он доставал кошелек и расплачивался.
Идя обратно по узкой тропке, Алексеев столкнулся с полупьяным мужиком без шапки. Тот, широко махая руками, пел «хорста весселя», а увидав незнакомого, посторонился и крикнул вдруг: «Эй, Москва! Хайль Гитлер!» Алексеев подумал: «Явный придурок» — и повернул к дому.
Елена возилась в сарае со скотиной. Алексеев взял лопату и принялся расчищать двор.
— Ой, я сама, сама.
— Ничего, давно не приходилось чистить снег.
— Вы, наверное, руководителем работаете, да?
— Почти. Зам по коммерческим вопросам. Можно, я поставлю машину во двор?
— Да, конечно. Не на улице же ей стоять.
Солнце красиво обливало всю фигурку Елены, веселые огоньки бегали в ее глазах, и Алексеев даже на заметил, что слишком долго и зачарованно смотрит на нее. Она растерялась и, чтобы скрыть неловкость, протянула руку: «Давайте пакеты, я занесу». Алексеев отказался, подмигнув: «Здесь — один секрет».
Алексеев поставил джип, закрыл ворота, дочистил снег и вошел в дом. Елена пела, раскатывая тесто.
— У вас очень красивый голос, — заметил он, раздеваясь.
— Правда?
— Правда. Бархатный, нежный. Сколько талантов в стране попропадало в провинции.
— Я часто пою в клубе, людям нравится, — она пристально смотрела на него.
— Мне тоже.
Алексеев достал покупки из пакетов.
— Ой, вы это всё на праздник купили?
— Да, а что? Это вам, подарок. На Новый год.
Он поставил приемничек, из другого пакета вынул коробку с часами, раскрыл.
Она широко расширенными глазами смотрела на подарки.
— Зачем вам такие траты?
— Просто вы мне сразу понравились.
Алексеев испытующе посмотрел в ее синие глаза. Она не отвела взгляда, спросила, теребя край полотенца:
— У вас, наверное, жена в Москве… Беспокоится за вас.
— С женой давно разведен… Живу один. Как и вы.
Елена вдруг засуетилась:
— Пойду, принесу мяса. Надо сделать котлет…
Но Алексеев взял ее за руку.
— Подождите, Лена… Я вам хоть немного нравлюсь? — Он с удовольствием рассматривал вблизи ее лицо, заглядывая прямо в глаза. — Скажите прямо!
Она сконфузилась, покраснела. Еле слышно пробормотала:
— Конечно, нравитесь. Но вы москвич… Жизнь у вас совсем другая. А мы… у нас… — она совсем потерялась, мельком посмотрела на него, задрожав ресницами.
Алексееву вдруг захотелось прижать ее к себе, но он взял другую ее руку и заметил:
— Да, мне сорок, а вам — где-то двадцать пять. Но это ничего, да? Правда?
— Правда.
Елена отвела лицо, глаза у нее повлажнели. Опустив голову, она отошла от него, заглянула к деду. Затем вышла и, всё так же пряча глаза, вздохнув, сказала:
— Баня уже готова. Хотите помыться?
— С удовольствием. — Помолчав, он добавил: — А вы мне в самом деле очень нравитесь.
Елена открыла шифоньер, достала большое махровое полотенце.
— Лампа в предбаннике, я зажгла, но там и так светло.
Алексеев взял у нее полотенце и, опять задержав ее теплую, мягкую руку в своей, улыбнулся. Она часто задышала, отвела взгляд. Он зачарованно взирал на нее, чувствуя рядом тепло ее тела, и вдруг, неожиданно даже для себя, обнял. Она отстранялась, снова краснела. Алексеев поцеловал ее в мягкие, нежные губы. Полотенце упало на пол. Она, запрокинув голову, сначала нехотя отвечала ему, затем вдруг обмякла. Держа ее за талию, он прижал девушку к шифоньеру, дверца стукнула. Вдруг она отстранилась.
— Я, наверно, нужна вам только на время, да?
Алексеев улыбнулся:
— Я уже много лет один. И, кроме работы, ничего не знаю. Если…
Она посмотрела на него вопросительно.
— Если не считать каких-то случайных знакомств.
— Как со мной?
Она смотрела на него снизу вверх. Он вместо ответа вновь поцеловал ее и сказал:
— Ты, Лена, не случайная знакомая. Ты, знаешь, кто?
— Кто?
— Судьба!
Целуясь, она оглядывалась на занавеску, где лежал дед. Но тот, по-видимому, ничего не слышал, а только кряхтел, что-то недовольно бормоча про себя.
— Пойдем. — Она взяла его за руку, отворачиваясь. — Я покажу, где брать теплую воду.
По тропинке прошли к бане. Баня, в отличие от дома, новая и большая, свежесрубленная, красиво желтела на белом снегу. Остро пахло сосновой смолой, дымом, березовыми вениками. Елена в полушубке, наброшенном на плечи, вытянулась на цыпочках и стала доставать веник из охапки сверху. Он вновь обнял ее сзади, не в силах больше сдерживаться, она посмотрела искоса через плечо, подставила губы. В предбаннике, куда они вошли из пристройки, было тепло, сухо, опрятно. На струганных досках лежала домотканая дорожка. Сели на скамейку и вновь стали целоваться. От разогретой печки шел жар. В оконце светил ослепительный шар солнца. Халатик на Елене распахнулся, обнажая ее полные ноги. Алексеев гладил ее по бедрам, по упругому животу, одной рукой расстегивая халат. Она помогала ему, вся дрожа, но не убирая его рук.
Нагая она была еще красивей. Алексеев целовал ее живот, грудь, подмышки, запястья, прохладные плечи и колени.
— Я замерзла, — прошептала она. — Здесь по ногам дует от двери.
— Зайдем внутрь.
Наспех раздеваясь, Алексеев жадно смотрел на ее красивые полные бедра, легкую грудь с большими розовыми сосками, на мягкие линии шеи. В бане она присела на лавочку, протянула к нему руки, и он вновь стал целовать ее всю. Она обессиленно опустилась на лавку. Сквозь большое матовое стекло яркий квадрат света падал сбоку на ее лицо, на полуоткрытые губы, дрожащие веки, полузакрытые от блаженства глаза…
Из бани шли уже под руку, он обнимал ее за талию, иногда проваливаясь в снег ногой. В доме оба, притихшие, долго смотрели друг на друга, не находя слов. Он принес из чулана розовое мерзлое мясо, стал не спеша рубить, улыбаясь ей снизу — она сидела выше на табуретке, не стесняясь того, что халат широко распахнулся и видны были ее голые бедра, счастливая и обессиленная, изредка гладила его по голове — как маленького.
Спохватившись, он включил радио, поймал «Маяк». Но, подумав, поставил радиоприемник под ухо деду, сделал погромче. Тот едва приподнимал голову с подушки, расспрашивая Елену об Алексееве, а потом махнул рукой: «Давно пора тебе найти какого хорошего человека!» — и стал слушать приемник. Елена поставила ему градусник, дала таблетки. Алексеев радостно и уже спокойно смотрел на нее, встав у двери.
Успевая готовить, она расспрашивала его о Москве, о работе, он интересно рассказывал ей о своих командировках. Чаще всего ему приходилось бывать в Чили, Аргентине. Елена зачарованно слушала, жизнь другого континента казалась невозможной и странной: «Не может быть!»
В шесть вечера, когда стемнело, оба вышли, обнявшись, на крыльцо. Темная деревня, вся в каком-то звездном дыму, в синих снегах, без луны, притихла. Опустился жгучий мороз, такой, что даже лаявшие днем собаки молчали. Роскошное созвездие Скорпиона, вставшее над лесом, светоносные бездны меж звезд вращались над черным частоколом леса. Было светло и таинственно. Прошли улицей на мост над речкой. Ключи, бившие из земли, бормотали у опор моста, от черной воды медленно поднимался пар — казалось, надо льдом и снегом ходят прозрачные люди. Слабо светящиеся окна изб, резко отчерченные ветви берез и шапки сосен у домов, особенная, невообразимая тишина — всё говорило о том, что наступает волшебная новогодняя ночь.
Где-то вдалеке кто-то неловко заиграл на гармони, раздались юные голоса — и вновь всё стихло.
— Луну, наверное, собаки съели. Ее давно на небе не видать, — вспомнил Алексеев и засмеялся.
— Сейчас ведьма в ступе полетит, — сказала Елена, пар из ее рта поднимался к звездам.
— В такую ночь всё возможно, — ответил Алексеев, прижимая ее к себе. — А мне кажется, что сейчас девятнадцатый век! Посмотри, тогда, верно, вот так же еле светились окна избушек.
— Да, похоже.
Когда возвращались домой, за ними увязалась какая-то собачонка, мохнатая, похожая на маленького медвежонка. Она, словно чувствуя важность этой ночи, не лаяла, но, обнюхав обоих, побежала впереди по тропке, иногда оглядываясь, иногда стремглав кидаясь вперед. Зашли в сарай, напоили и накормили корову и теленка. Теленок норовил пожевать край полушубка Алексеева, корова внимательными, умными глазами разглядывала незнакомца, изредка со свистом, шумно и тяжело вздыхала, как человек. От струй парного молока и от подойника шел пар, а овцы, сгрудившись за перегородкой, заинтересованно смотрели на Алексеева, сверкая черными зрачками.
В полночь слушали «Маяк». Тихо танцевали, обнявшись, потом присаживались к столу, ели пельмени. Дед, поздравив обоих с Новым годом и выпив медовухи, сразу уснул.
Когда погасили лампу, стало еще сказочней, тише. Неожиданно по небу сверкнул метеор, и Елена, стоя возле кровати, уже раздетая, смутно белея наготой, сказала: «Загадай желание!» Алексеев улыбнулся: «Нет, сегодня все мои желания уже исполнились, и твои, наверное, тоже?» Она легла рядом, прижимаясь к нему: «Да, чего еще желать?»
От русской печки шел сухой жар, она иногда потрескивала в кладке, а за окном огромные заснеженные сосны гордо стремились вершинами к переливающейся всеми цветами радуги Венере. Скат соседской крыши с большим языком свисающего снега ярко синел на фоне черного сруба, синели две шапочки на колодце, и Алексееву казалось, что сейчас уже на всем свете настал такой же надмирный и торжественный покой, безмолвие, самоуглубление, тишина — и повсюду есть только снега, снега, звезды, неподвижность, неизменность, о чем нельзя сказать словами.