Я ПОМНЮ…
«Советский солдат умел смело смотреть
в глаза смертельной опасности,
проявив при этом боевую доблесть и героизм.
Нет границ величию его подвига во имя Родины,
как нет границ и величию
его трудового подвига после войны».
Г.К.Жуков
ОТЕЦ
Восприятие войны, фронтовиков, да и всей жизни началось у меня в один памятный миг: в июле 1945-го. Именно тот далёкий летний месяц стал вехой, от которой я веду отсчёт своего сознательного пребывания в этом мире.
Жаркий летний день, желтеющее ржаное поле и я, пятилетний деревенский пацан, рвущий во ржи васильки.
- Шура, – кричит мне соседка, проходящая у кромки поля, – беги домой, отец с войны пришёл, мать всю деревню обегала, тебя ищет.
Отдав букетик цветов тётке Дарье, помчался сломя голову домой, сверкая голыми пятками…
И вот мы с матерью трясёмся на телеге на окскую пристань – встречать отца.
В детской голове роятся мысли. Представляю его большим, сильным и молодым. Обязательно со звездой Героя. Тогда это слово было для нас, мальчишек, священным, почти сказочным. Герои войны виделись нам большими богатырями, двухметрового роста, закованными в стальные доспехи, с огромными острыми мечами…
На крутом берегу Оки увидел пожилого, обросшего щетиной мужчину, сидящего на земле, далеко не геройского вида. Рядом с ним стояли солдатский вещмешок и валенки. Я растерянно озирался по сторонам ища и не находя придуманного отца.
- Шура, – заголосила мать, – вот же он, вот твой отец! – указывая на сидящего солдата.
Отец быстро встал на ноги, схватил меня, стал целовать, подбрасывать высоко-высоко и громко смеяться.
Затем залез в валенок и достал немецкую губную гармошку.
Родители долго стояли обнявшись и плакали, а я, счастливый, раздувая щёки, дул и дул в отцовский подарок, пока не уснул на телеге, убаюканный долгой дорогой.
И только дома, придя в себя от первых впечатлений, понял, что вернулся отец, вернулся навсегда!
***
Отцу было под пятьдесят, когда я появился на свет. Это случилось за четыре месяца до начала войны. Мать была на девять лет моложе.
Они сошлись вместе в зрелые годы после смерти супругов. У обоих были взрослые дети. Я стал единственным общим ребёнком, которого они очень любили, отдавая без остатка сохранившиеся немолодые чувства.
Меня часто спрашивают о счастье. Что это такое?
«Мой приход в этот мир! Моё рождение!» – отвечаю я.
Видимо Бог внял горячим мольбам родителей послать им сына, одарив своей милостью и человеческим счастьем на целых тридцать лет. До самой смерти. Счастливым считаю себя и я, получив возможность жить, радоваться восходам солнца, цветущему полю и утренней песне жаворонка в высоком летнем небе!
Отец был серьёзным, немногословным, работящим крестьянином. Односельчане любили его за мудрость и рассудительность. Шли за советом и поддержкой. Полученное в церковно-приходской школе четырёхклассное образование компенсировалось большим житейским опытом и по нынешним временам, по меньшей мере, соответствовало знаниям выпускников средней школы.
Он владел немецким разговорным языком, изрядно позабытым к моему рождению. Выучил его ещё в плену в Первую мировую войну 1914 года, где провёл пять лет. Освободился благодаря Швейцарскому Красному кресту, добираясь до дома через многие страны Европы. Тогда и побывал в немецкой столице – Берлине. Не предполагая, что через 25 лет снова окажется в нём, войдя в 1945 году с войсками Советской армии.
Здоровье отца было неважным. Болели ноги. Без отдыха не мог пройти ста метров. Находясь во время плена на шахтах Эльзаса и Лотарингии, попал под упавшую вагонетку и повредил кости таза. В молодости всё было нипочём, в старости же травмы давали о себе знать. В Великую отечественную войну в пятидесятилетнем возрасте ушёл на фронт в 1942 году, когда молодёжь первого призыва была выбита почти поголовно. Вернулся с фронта после окончания войны, летом 1945 года. Вся мужская работа рано легла на мои плечи. Пришлось многому учиться. Я был здоровым, физически сильным деревенским парнем. После восьми классов наравне со взрослыми косил траву на болотных угодьях. Вдвоём со старшей сестрой за лето заготавливали по тридцать конных возов. Зимой, когда болота сильно промерзали, сено вывозилось на подворье. Пятнадцать возов использовалось для скармливания корове и овцам, а вторая часть увозилась на продажу. Нужны были наличные деньги.
Сложно было ставить стога. Тут нужен большой опыт, иначе осенние дожди промочат их насквозь. На помощь со стороны не надеялись, каждый работал для себя, «урывая» погожие деньки.
Приходилось привлекать отца. Рано утром, часов в пять, сажал его на раму велосипеда и по тряским лесным тропинкам вёз за десяток километров.
Если не успевали закончить стог, отец оставался ночевать в лесу, зарывшись в сено.
Я налегке возвращался домой, чтобы утром вернуться на луговую делянку. Так продолжалось несколько недель.
В свободные минуты отец пускался в воспоминания. Рассказывал о единоличной жизни, о раскулачивании, о войне и однополчанах.
На фронте он был награждён орденом Красной Звезды за бои по освобождению Харькова в составе пехотного подразделения зенитных пулемётчиков. С подразделением прошагал пешком до самого Берлина, войдя в него не освобождённым немецким пленным, как это было в Первую мировую войну, а сержантом победителем.
Не помню, чтобы он когда-то надевал награды, хранившиеся в железной коробке из-под использованного чая. Мать часто упрекала его в том, что он не пользуется правами участника войны в «выбивании» каких-то льгот, как это делают другие.
- Тебе надо, вот ты иди и «выбивай», – говорил он, – чего зря «железками» бренчать. Они мне не для льгот давались, а за фронтовые дела. Мне и так повезло. Живым остался! А льготы пусть вдовы да сироты просят. Им они нужнее.
Только в конце жизни вспомнило благодарное государство фронтовика Фоминова Михаила Григорьевича, назначив пенсию в 12 рублей.
Отец никогда ни о чём не жалел. Ни о трудной крестьянской доле, ни о суровых военных годах. То и другое нельзя было разделить до или после чего-то. Жизнь во все времена складывалась трудно и безрадостно, поэтому в его рассказах всегда присутствовала грустная нотка.
В селе многое делалось собственными руками: вилы, грабли, косы, предметы домашнего обихода. Для каждого члена семьи штучные – «под руку». Таким инструментом любо-дорого работать. Не уставая и не намозоливая рук. Использование покупных вещей осуждалось.
Бродя с отцом по лесу, мне было интересно наблюдать, как он внимательно осматривает всё вокруг. Увидев молодое деревце с разветвлённой кроной, срубал его, ошкуривал и приносил домой. Через несколько лет из просушенной заготовки делал трёхрогие вилы для подачи небольших пластов сена на самую верхушку стога. Таким же образом изготавливались и другие предметы.
Уроки отца не пропали даром. У себя на даче также многое делаю сам: топорища, деревянные грабли, окосья, черенки к лопатам и тяпкам. В одну из поездок на родину привёз отцовскую косу, наковальню для её отбивания и точильный брусок. Теперь не надо покупать импортную газонокосилку. Деревенская коса – «механизм» более надёжный и экологически чистый.
Вскоре после войны, в 1947 году, хозяйство родителей сгорело. Построить новый дом не было средств. Купили старый, на снос, хозяйственные строения собрали из обгоревших брёвен.
Прошло два десятка лет. Приезжая на каникулы из института, видел – постройки рушатся. На семейном совете решили делать ремонт своими силами. Стал осваивать плотницкие профессии. Благо, отец был хорошим учителем. В течение года мать с сестрой заготавливали строительные материалы, а я, приезжая летом, принимался за ремонт. К тому времени отцу было за семьдесят. Он совсем не мог ходить. Сидя в стороне, руководил моей работой, подсказывая, как лучше взять «четверть» в бревне, выбрать паз и срубить новый угол. Так продолжалось долгих пять лет. Дом получился на славу. Он стоял на толстых дубовых сваях, с крепкими нижними венцами и новой шиферной крышей.
Но в мае 1968 года – новая беда.
В селе случился большой пожар. Сгорело 33 дома. Превратились в золу и наши многолетние труды.
Пришлось брать отпуск и снова «засучить рукава». На предложение купить готовое хозяйство и переехать на новое место отец заявил как отрезал: «Никуда отсюда не поеду. В шалаше жить буду, но умру на своём подворье. Объехав с матерью всю округу, подобрали старый дом и перетащили его на пепелище. К зиме он был готов. Но недолго прожили в нём родители, «уйдя» через три года один за другим на деревенское кладбище. Последней «покинула» семейный кров старшая сестра, прожив под его крышей двадцать пять лет. Теперь в нём никто не живёт. Обезлюдев, дом стоит пустым…
Наверное, не раз мечтал, в перерывах между боями, солдат Фоминов, как заживёт мирной жизнью после войны. «Только бы вернуться живым к семье и не искалеченным. Лучше уж смерть, чем обуза близким».
А вон как обернулось! Ни одного спокойного дня до самой смерти. Та же война, только без стрельбы и взрывов. На фронте за спины командиров спрятаться можно, а в послевоенное время – вся надежда только на себя. Ты и командир, и стрелок, и подносчик снарядов.
В очередной, 65-й юбилей Победы вряд ли кто принесёт к осиротевшему дому бывшего бойца Красной армии цветы, вспомнит добрым словом его ратный подвиг. Память людская короткая. Не забыть бы тех, кто ещё жив, кто постоянно напоминает о себе своими болячками, неустроенностью и одиночеством.
А тех, кто ушёл в мир иной, чего вспоминать? Их миллионы. Всех не упомнишь.
Жаль!
ДЕД ФИЛИПП
Когда я впервые встретился с дедом, ему было за шестьдесят. Он родился на стыке 19 и 20 веков, в 1900 году. Мне, двадцатилетнему парню, он казался древним стариком.
Сегодня, спустя более 45 лет, став таким же дедом, понимаешь, как был несправедлив к нему и его возрасту.
Невысокого роста, живой как ртуть, вечно суетящийся и куда-то бегущий, он всегда улыбался, глядя на жизнь весёлыми, приветливыми глазами, несмотря ни на какие житейские невзгоды.
Родился в глухой деревне Посегчумо, стёртой временем с лица земли, в зажиточной крестьянской семье.
Было ещё два брата – Гаврила и Фёдор.
Филиппа женили в шестнадцатилетнем возрасте без его согласия. В семье, после смерти матери, нужны были женские руки, без которых трудно обойтись в большом хозяйстве. Надо стоять у печки, рожь жать, лён теребить, коров доить. Не мужикам же этим заниматься. У них своих дел полно.
Вот и подсмотрели невесту в соседнем селе Котегурт. Ладную, работящую молодуху Ульяну. Ей исполнилось девятнадцать лет. Самое время для замужества. Скорее всего зрелый возраст и определил выбор. Всё умеет. Сразу же можно загружать любой крестьянской работой. Свадьбу сыграли по деревенским меркам богатую, шумную и пьяную. Самогон лился рекой. Несколько дней гуляла вся деревня.
Много лет спустя, в минуты откровения, бабка Уля со смехом вспоминала, как пришлось в первую брачную ночь учить молодого муженька всем житейским премудростям. А что с него было взять с малолетки? Ни поцеловать, ничего другого делать не умел. Но способным оказался. Быстро всему научился. В восемнадцатом году родился первенец Лёня. Как раз подгадал к гражданской войне, которая не обошла стороной и деревеньку Посегчумо.
Вихрем закрутилась привычная жизнь, выметая из тихой крестьянской повседневности молодых парней, бросая то в красную, то в белую круговерть кровавого братоубийства.
На единственной отцовской лошадке проехал Филипп не одну сотню вёрст по фронтовым дорогам, служа не по своей воле и белым, и красным командирам. На ней же вернулся в родные места живым и здоровым, не веря в счастливый конец страшных приключений. После войны Ульяна каждый год рожала ребятишек. Но все они, кроме Юрия, Зиновия и Петра умирали в младенческом возрасте.
В те годы к этому относились спокойно.
- Бог дал, бог взял, – говорили при этом.
Горевали денёк-другой и снова окунались в привычные заботы, ожидая очередного прибавления потомства. Юрий, Зиновий и Пётр родились похожими на отца. Одинакового роста, крепкие, вёрткие. Росли послушными, трудолюбивыми. Учились хорошо. Особенно всем легко давались точные науки. Было в кого. Отец окончил четырёхклассную церковно-приходскую школу с царским похвальным листом, украшенным золотым двуглавым орлом и красивыми каллиграфическими подписями уездных начальников. Зная отношение советской власти ко всему царскому, реликвия тщательно пряталась на самом дне старого сундука и изредка показывалась только близким и доверенным людям.
«Бережёного, Бог бережёт», – говорила бабка Уля, снова пряча в сундук дорогую дедову награду.
В практической математике Филипп Григорьевич не знал себе равных: легко в уме перемножал двух-трёхзначные числа; виртуозно производил математические действия на деревянных счётах; мог вычислить площадь любой геометрической конфигурации. Сыновья унаследовали его способности к математике. Леонид получил строительное образование. Юрий, окончив в Москве институт, стал педагогом, кандидатом физико-математических наук. Преподавал в знаменитом «плехановском» ВУЗе. Зиновий пошёл по военной линии. Долгое время, после окончания училища, служил на Камчатке. Пётр уехал к старшему брату в Ташкент, где окончил финансово-экономический институт и всю жизнь проработал в структурах МВД.
В начале тридцатых годов семья деда переехала в посёлок Кез. Надо было учить детей, думать о их будущем. В маленькой деревушке такие возможности отсутствовали.
Филипп Григорьевич устроился на работу в потребкооперацию на счетоводческую должность. Ездил по деревням, где ревизировал сельские магазины да торговые лавки. Кроме грамотности и природной смекалки отличался кристальной честностью и порядочностью, что высоко ценилось в контрольной работе, связанной с материальными ценностями. Ульяна Степановна вела домашнее хлопотное хозяйство. Шутка сказать: пять мужиков в семье. Всех надо накормить, напоить, обстирать. А тут ещё огород да полный двор скотины.
Ребята в новой школе прижились, учились с интересом, новых друзей завели. Что ещё надо?
Но пришёл 1939 год. А с ним советско-финляндская война. В ту пору Филиппу Григорьевичу шёл тридцать девятый год. Самый подходящий возраст для очередной человеческой мясорубки.
В числе первых из посёлка был мобилизован в действующую армию. Сразу же по прибытии дали в руки трёхлинейку и в числе других отправили на Карельский перешеек, ближе к линии фронта.
В больших боях участвовать не пришлось. Всё больше приходилось вступать в единоборство с небольшими мобильными группами финских лыжников, да выслеживать «кукушек» – вражеских снайперов, устраивающих свои «гнёзда» высоко на деревьях.
Что это была за война, кто в ней был прав, кто виноват? – дед Филипп так и не понял до самой демобилизации. Говорили разное. Только им, солдатам, было всё равно. Посудачат между собой втихаря, чтобы не слышали уши особистов, и снова готовятся к бою, ожидая в любое время суток осточертевшую команду: «В ружьё!»
Вернувшись после финской, пошёл работать на старое место: в потребкооперацию. Подрастали сыновья. Старший Леонид женился, приведя в дом нового члена семьи жену Татьяну. Появились ещё одни женские руки в помощь сорокалетней Ульяне Степановне.
Семейное счастье продолжалось недолго. Наступило утро 22 июня. Война!
О её начале узнали сразу. Большая железнодорожная станция не маленькая деревушка, тут связь всегда работает исправно.
Вскоре весь посёлок гудел как пчелиный рой, потревоженный чужим вмешательством. На следующий день стали приходить повестки из райвоенкомата. Во многих домах горько плакали и громко причитали женщины, собирая в дальнюю дорогу мужей, сыновей и братьев.
Уезжал на Запад и сын Леонид, оставляя недолюбленную молодую жену и не родившегося ребёнка – дочку Эмму, появившуюся на свет в начале 1942 года. С первых дней ушли на фронт и два брата Филиппа Григорьевича Гаврила и Фёдор, которые где-то в подмосковных сражениях нашли свою смертушку.
В начале 1942 года дошла очередь и до деда Филиппа. К тому времени многих молодых солдат посекла смертельными осколками злая фашистская вьюга.
Подошёл черёд идти защищать Родину сорокалетним мужчинам.
Филипп Григорьевич всю войну прослужил телефонистом, обеспечивая связь наступающих войск с командными штабами. Маленькая, рядовая должность, а попробуй обойдись без неё во время боя. Тут же замолкнет артиллерийская канонада, заглохнет наступательный порыв войск.
Где-то в середине войны вызвали деда в тыл, в какую-то секретную часть, и зачитали приказ о переводе его во вновь сформированный дивизион реактивных миномётов, прозванных в народе «катюшами». Всё тем же телефонистом при командире дивизиона старшем лейтенанте Кумыше.
Работы было много. Ракетные установки, смонтированные на автомобилях ЗИС-5, базировались глубоко в тылу и только во время наступления выдвигались ближе к передовой. Всё это делалось в строжайшей тайне. Немцы по приказу самого Гитлера охотились за секретным оружием русских, обещая высокие награды. На долю Филиппа Григорьевича выпадало обеспечение телефонной связи между командиром дивизиона и командным пунктом наступающей дивизии, а иногда и армии. Протянуть телефонные провода длиной в десяток километров было не самым трудным делом. Главное, чтобы связь беспрерывно действовала во время боя. Приходилось где бегом, где ползком, под непрерывной бомбёжкой искать посечённые вражескими осколками провода и восстанавливать связь. Каждая минута задержки грозила гибелью товарищей.
Позднее ракетный дивизион стал гвардейским, а Филипп Григорьевич, как и его боевые соратники, стал величаться Гвардии рядовым.
Дивизион участвовал во всех стратегических наступлениях, дойдя до гитлеровского логова – Берлина.
Третью войну пережил дед Филипп без единого ранения, вернувшись в сорок пятом к постаревшей Ульяне и повзрослевшим детям. Работать устроился в райпищекомбинат, откуда и ушёл на заслуженный отдых.
С однополчанами встречался часто. Командир Кумыш окончивший войну в чине майора, ежегодно 9 мая рассылал приглашения бывшим подчинённым приехать в столицу.
Поездки деду организовывал сын Юрий, прочно осевший в Москве. Встречи проходили у фонтана Большого театра, а продолжались за праздничным застольем в кафе. Собиралось человек тридцать.
После поездок дед Филипп словно молодел, был подвижен и энергичен, живя счастливыми воспоминаниями и ожиданием новых встреч. Год от года приезжало всё меньше гвардейцев. Кто-то по состоянию здоровья не мог, кто-то умер. А перед очередным сбором в 1967 году пришло от Юрия Филипповича известие, что не стало и майора Кумыша. Со смертью командира умерла и традиция. Осталась только память на долгие тридцать лет, пока был жив один из старейших представителей дивизиона гвардии рядовой Филипп Григорьевич Ившин.
Наша первая встреча с героем моих воспоминаний произошла в далёком 1961 году. Друзья по институту пригласили на Октябрьские праздники в гости. Они жили в посёлке Кез.
Вечером, в канун праздника отправились на танцы в клуб. У сцены стояла группа девушек, которые о чём-то весело говорили и громко смеялись.
Среди них одна привлекла моё внимание. У неё было милое личико, обрамлённое жгучими чёрными волосами, очки, точёная фигурка, подчёркиваемая скромной узкой юбкой и тёмным свитерком.
Пригласил на танец, на второй, а потом и на все остальные. Познакомились. Её звали Эмма Ившина. Она училась на физмате Ижевского пединститута и была внучкой Филиппа Григорьевича и Ульяны Степановны. Через три года мы поженились.
Эмма с раннего детства воспитывалась у деда с бабкой. Их сын Леонид после ранения был направлен на лечение в город Ташкент и там после выздоровления обзавёлся новой семьёй. Мать Татьяна тоже стала искать семейное счастье. Дочь осталась сиротой при живых родителях. Дед Филипп и бабка Уля, заявили, что внучку никому не отдадут и воспитают как родную дочь. Дело до суда дошло. Спорить с ними было бесполезно, да и вряд ли нужно. Они её по-настоящему любили и были убеждены, что разведённым родителям ребёнок станет обузой. Ребята подросли и жили своими подростковыми интересами, и маленькая девочка была для них светом в окне. Тем более, всю жизнь окружённые парнями, мечтали иметь дочку.
Знакомясь с Филиппом Григорьевичем, я поразился его сходством с моим отцом Михаилом Григорьевичем. Они были одинакового роста, немногословными, приветливыми. Их глаза излучали теплоту и душевность. Тот и другой прошли три войны и, к счастью, остались живы.
До конца дней они удивлялись своему везению. Друзья-товарищи сотнями полегли на поле-брани, а им хоть бы что!
Вроде не отсиживались в тылу, не прятались за чужие спины, а пули пролетали мимо, снаряды рвались в стороне от их живой незащищённой плоти, находя кого-то другого. Только не их.
Чем это объяснить?
Видимо, Бог прикрывал их, избранных чад, невидимым щитом, исходя из своих, каких-то неземных помыслов.
Многих удивляло, что Филиппа Григорьевича я зову дедом Филиппом, при живом отце, который был старше его на семь лет. Но в жизни случаются и не такие чудеса. Просто я родился накануне войны, когда отцу исполнилось сорок восемь.
Дед Филипп, увидев меня и похлопав по спине, с улыбкой сказал:
- Какой ты, Сашка, большой и сильный. В нашем роду таких не было, – затем позвал: – Ульяна, Ульяна, иди, познакомься с будущим зятем, посмотри какой видный жених у нашей внучки!
Так и вошёл я в семью деда с бабкой пятым сыном, которого они искренне любили.
Ульяна Степановна и в шестидесятилетнем возрасте оставалась видной, статной женщиной. Она была хранительницей семейного очага, защитницей близких от всех невзгод и потрясений. В каждом уголке дома присутствовал её дух. Всё сверкало чистотой и ухоженностью. С раннего утра она хлопотала у печки, чтобы весь день на столе горками громоздились шаньги, табани да перепечи, а графины с хмельной брагой и квасом из подполья стояли полными.
К этому времени они жили вдвоём. Сыновья разъехались кто куда, изредка навещая стариков. Частыми гостями были только мы с Эммой.
На 87 году жизни скончалась бабка Ульяна. Оставшись один, Филипп Григорьевич наотрез отказался переезжать в чужие, далёкие города к детям.
- Только у Саши с Эммой буду доживать свой век, поближе к Ульяне, – заявил он сыновьям.
Пять лет прожил ещё дед в семье благодарной внучки и зятя.
А потом, не болея, тихо скончался, немного не дожив до девяностолетнего возраста, исчерпав полностью свой жизненный ресурс.
Похоронили Филиппа Григорьевича, как он завещал, рядом с верной Ульяной Степановной на кезском кладбище под огромной раскидистой берёзой – живым памятником, взращённым самой природой.
***
Чем больше времени проходит со дня смерти деда Филиппа и моего отца, тем острее понимаешь всё величие подвига, который они совершили в суровые, кровавые годы. Они не командовали армиями или полками, не разрабатывали планов боевых наступлений. Они просто воевали: каждый день, всю войну, защищаясь от вражеских пуль и гранатных осколков солдатскими касками, земляными окопными брустверами или мертвыми телами своих однополчан.
Ежегодно в день 9 мая мы с женой вспоминаем близких и родных нам людей.
С раннего утра наливаем по сто граммов водки в гранёные стаканы – традиционные «наркомовские» и накрываем кусочками чёрного хлеба. Как принято в народе. И стоят они весь праздник на столе, напоминая о святости и вечности подвигов наших предков. Перебираем дедовы награды, воскрешая в памяти его бесхитростные солдатские рассказы.
Вот удостоверение о награждении орденом Красной Звезды за кровопролитные бои на Курской дуге. Ордена нет. Его забрал на память внук Сергей.
А это удостоверение к медали «За отвагу». Её тоже нет. Она в Москве, у ещё одного внука Валерия.
Вот ещё награды: «За боевые заслуги», «За победу над Германией», «За взятие Берлина».
Тут же послевоенные знаки. Орден Отечественной войны II степени и пять юбилейных медалей.
Вспоминаем один из последних разговоров с дедом Филиппом о войне, незадолго до его смерти.
- Ты у нас, дед, Герой! – искренне говорил я ему, глядя на парадный пиджак, надетый в честь очередного праздника Победы.
- Да какой я герой, – отнекивался он, – за всю войну ни разу в штыковую атаку не ходил, не устраивал засад на вражеских диверсантов. Всё геройство было – на горбу катушку с проводами таскать. Герои те, кто остался навечно в земле-матушке.
Может, скромничал Филипп Григорьевич, а скорее всего, правду говорил, возвеличивая погибших, придавая их смертям самый высокий статус.
Они отдали святому делу, защите Отечества, самое дорогое – свои жизни. Прервав живую связь с далёкими предками, став последними в тысячелетних родовых линиях.
ДЯДЯ АНДРЕЙ
Он вернулся домой через год после окончания войны без правой руки. Её оторвало во время штурма Берлина взорвавшейся немецкой гранатой.
Всю войну прошёл без единой царапины солдат Симуков. Мечтал победу встретить в фашистской столице, своими глазами увидеть гитлеровское логово, откуда начиналось нечеловеческое безумие.
А тут такая невезуха. Была рука, и нет её.
- Вот ведь горе какое, – стучала мысль в затуманенном от боли мозгу истекающего кровью дяди Андрея, – как же я теперь без правой руки жить-то буду? Лучше бы уже левую потерять или ногу …
И лишился сознания.
В себя пришёл в полевом госпитале недалеко от линии фронта. Спасибо девушкам–санитаркам, заметившим раненого бойца и на себе вытащившим его с поля сражения, наспех перебинтовав окровавленную культю.
Попробовал, придя в сознание, подвигать ногами – действуют, приблизил левую руку к глазам, пошевелил пятернёй – тоже всё в порядке. А вот другая рука почему-то не слушалась. Повернул голову в правую сторону, а там непривычно пусто. По самое плечо оттяпали руку военные хирурги.
Никогда не плакал дядя Андрей, а тут сдержаться не смог. Слёзы сами по себе текли и текли по небритым щекам.
Вспомнил, как в молодые жениховские годы этой сильной рукой крепко обнимал статную красавицу Марию, ставшую позднее любимой женой. Гладил маленькую головку своему первенцу Володьке, а в весёлые праздники держал гранёный стакан с выпивкой в кругу друзей-одногодков.
А что теперь? Калека.
Будь проклята война и тот ненавистный взрыв!
Целый год провалялся по госпиталям дядя Андрей. Домой не писал. Левой рукой не мог, а просить кого-то боялся. Увидят родные незнакомый почерк – мало ли что подумают.
Только в конце лечения, перед выпиской из Пензенского госпиталя нацарапал короткое письмецо. Сообщил, что жив и скоро вернётся.
Там же в Пензе получил и солдатский орден Славы, за тот последний в своей жизни бой.
Медалей было много, а ордена обходили солдата стороной. То ли не совершал ничего героического за все 4 года войны, то ли надо было раньше руку потерять, чтобы, наконец-то, заметили простого красноармейца отцы-командиры.
Дядя Андрей вернулся в апреле 1946 года, в самую весеннюю распутицу.
Он шёл по деревенской улице в шинели с заправленным под ремень пустым рукавом, а за ним плелась лошадка, запряжённая в телегу с нехитрым солдатским скарбом, управляемая женой Марией. Она встретила мужа на железнодорожной станции.
Выбегающие из изб бабы голосили:
- Слава богу, вернулся! Живой!
- Мой-то погиб где-то в Белоруссии.
- А мой Иван пропал без вести ещё в первые дни войны под Москвой.
Припадали к груди дяди Андрея и горько плакали, выплёскивая со слезами свою вдовью душевную боль.
Степенно подходили мужики. Непривычно трясли левую руку, обнимали, говорили подбадривающие слова, подшучивали.
- Радуйся, что жив остался. Повезло. Вон в соседней деревне Пётр Сергеевич Анашкин без обеих ног остался. Чурбак чурбаком. Старшие дети словно маленького на тележке возят.
Тут же переводили разговор на жену, соблюдая такой же уверенный оптимизм и показную весёлость.
- Хорошо, Мария, что мужские причиндалы у Андрея не оторвало. Вот это было бы горе так горе. А рука? Что рука! Не ей же ребят делают.
Мужицкая уверенность подтвердилась. Через год в семье Симуковых родилась дочь Татьяна – поздний долгожданный ребёнок.
И жизнь покатилась по привычной деревенской колее.
У дяди Андрея было семилетнее образование. Когда встал вопрос о направлении в областную сельскохозяйственную школу представителя колхоза, выбор пал на него.
К этому времени он возглавлял полеводческую бригаду – беспокойное, многоотраслевое хозяйство. Школа была годичной и готовила специалистов агрономического профиля. Располагалась она в 80 километрах от деревни. Это по нынешним меркам не расстояние, а когда единственным транспортом была лошадка да собственные ноги – путь не близкий.
Тогда и купил дядя Андрей первый в деревне велосипед – невидаль по тем временам, особенно для нас мальчишек. Стоило появиться ему на улице, как собиралась целая ватага пацанов и бежала следом, пока хватало силёнок, удивляясь двухколёсному чуду.
Взрослые только покачивали головами и разводили руками, смотря на ловкого однорукого велосипедиста.
Послевоенное время было голодным, особенно в городе, где учился дядя Андрей. Приходилось самому думать о пропитании.
Раз в месяц он появлялся дома, чтобы загрузить несколько мешков картошкой, капустой, салом, и снова на велосипеде отправлялся в обратную дорогу, которая, по его словам, с каждым разом становилась всё длиннее и длиннее. Год пролетел быстро.
Вернувшись после учёбы, Симуков хвастался в деревне полученным дипломом с отличием, единственным из всего выпуска.
- Я пятёрки честно заработал, – говорил он – ни один преподаватель не делал мне скидок как участнику войны или инвалиду. Зачем? Мне знания нужны для работы, а не ради отметок. Остальные же оказались слабаками, хотя были намного моложе меня.
Так в колхозе появился свой агроном.
Дядя Андрей после назначения на должность оставался таким же, как и все, бесправным, беспаспортным колхозником. Вместе со всеми вставал с утренней зарёй и ложился затемно, получая за работу трудодни, да изредка отрез на рубаху к празднику Октябрьской революции.
Во всех делах был впереди – положение обязывало. Начальник. Только на лесозаготовки не ездил из-за инвалидности.
В молодые годы всё было нипочём. Никакие трудности не пугали. Да и силой бог не обидел. Не замечал даже, что руки нет. Свыкся. Любого мужика мог за пояс заткнуть. Да и какие мужики в те годы были: излом да вывих. И старики с мальцами в придачу. Особенно трудно приходилось в сенокосную пору. Все от мала до велика не жалея себя выходили на луговые угодья, ухватывая погожие летние денёчки. Как и на фронте дядя Андрей и тут был на передовой.
Когда мужики да бабы косили траву в заливных лугах, идя друг за другом плотным клином, оставляя после дружного взмаха сверкающих литовок большие свежескошенные валки, нельзя было выделить из этой команды однорукого косца.
Он был как и все – частью общего организма. Единственное, что отличало его от остальных – это мокрая до последней нитки белая холщёвая рубаха и градины пота, стекающие с лица. Да прокос шириной в два метра.
Было видно, как трудно даётся ему работа, но мужское самолюбие не позволяло покинуть общий строй.
Конец окосья был привязан к пустому рукаву у самого плеча, а левая рука, как железный поршень, взмахивала литовкой в такт остальным здоровым косцам.
Не уступал Симуков односельчанам и во время скирдования сена. К широкому солдатскому ремню он прицеплял специально сшитый сыромятный мешочек и закреплял ремень на поясе. А чтобы он не сползал, привязывал к нему с двух сторон ещё один узкий ремешок, переброшенный через шею. Вставив конец вил в мешочек, дядя Андрей одной рукой мог сметать не один стог сена. Чтобы добраться до сенокосных делянок, а это добрый десяток километров по лесным дорогам, использовался старый велосипед.
К его раме привязывался нужный инструмент: вилы, грабли. На багажник крепился дневной запас колодезной воды и немудрящая снедь. На раму садился десятилетний сын, который был за рулевого. Отцу оставалось крутить педали, да единственной рукой придерживать руль. Многокилометровые маршруты приходилось преодолевать туда и обратно весь заготовительный сезон.
Вся мужская работа по домашнему хозяйству также лежала на плечах дяди Андрея. Немудрящие крестьянские инструменты были изготовлены им самим под левую руку.
Для пилки дров сделал лучковую пилу, с которой ловко управлялся один, не отвлекая жену от других хозяйских дел.
Дрова колол несколькими топорами в зависимости от толщины древесных тюлек. Толстые разделывал дубовыми клиньями.
Так и жил долгие годы бывший солдат Андрей Васильевич Симуков. Трудно жил. Как все. Детей растил, занимался привычным крестьянским делом, которое любил больше всего на свете.
О войне вспоминал не часто, только когда выпьет. А что её вспоминать? Она всегда с ним, стоит только на пустой рукав посмотреть. Военные награды тоже надевал редко. Вроде как стеснялся кого-то. На день Победы да иногда в школу, когда попросят детишкам рассказать о том суровом времени. А перед своими односельчанами чего медалями звенеть, лишний раз напоминать о вселенской беде да погибших близких.
Мы жили по соседству с Симуковыми. Я дружил с его сыном Володькой, учился в одном классе деревенской семилетки. Потом наши пути разошлись. Я уехал учиться в среднюю школу в райцентр, а затем в институт.
Володя перебрался в город, окончил ПТУ, отслужил в армии и связал свою жизнь с заводом.
Приезжая на каникулы домой, обязательно заходил к ним. Всякий раз замечал, что дядя Андрей стал сдавать, жаловаться на боли в суставах и сердце. Видимо нечеловеческие нагрузки в военные и послевоенные годы не прошли даром для его могучего здоровья.
Как-то в один из приездов он завёл со мной шутливый разговор:
- А что, Шура, может породнимся. Посмотри на мою Таню. Красавица! В этом году школу заканчивает. Года через два засылай сватов. Хотя ты теперь не нам чета. Тебе городскую подавай.
- Что ты, дядя Андрей, – отбивался я от заманчивого предложения, – мне ещё учиться да учиться. А когда время придёт, может она и не захочет за меня выходить. Лучше кого-то найдёт.
Так и не состоялось наше сватовство.
Вскоре получил скорбную весть, что дяди Андрея не стало. Отказало сердце.
Пережив суровое военное лихолетье, оно не выдержало невзгод мирного времени и остановилось навсегда.
Приехав в очередной раз на родину, пошёл на деревенский погост, где похоронены отец с матерью. Нашёл свежее захоронение дяди Андрея. У основания скромного земляного холмика, вместо традиционного для деревни православного креста, стояла металлическая пирамида с жестяной звёздочкой, напоминающая по форме орден Славы.
Это было последнее пристанище рядового Великой Отечественной войны.
СЫСОЕВ
Получив районную газету «За социалистическое животноводство», мужики собрались на завалинке, чтобы посмолить самосаду и обсудить очередную сводку, опубликованную в газете.
- Опять наше хозяйство на последнем месте, – водя пальцем по колонке с цифрами, – ворчал дед Тимофей Валаев. – Позор да и только!
Колхоз носит имя самого товарища Ворошилова, а хромает на все четыре ноги, как захудалая лошадёнка.
- Что ты хотел? – встрял в разговор щуплый мужичонка Семён Грибков. – Совсем деревня обезлюдела, все здоровые мужики на фронте полегли. А земля? Хуже во всём районе не найдёшь. Сплошной лесной подзол. За всю войну ни одного короба навоза в поле не вывезли. Вот и плетёмся в хвосте по всем показателям.
- Интересно рассуждаешь, Семён. Тебя послушаешь, так только у нас в деревне работать некому, а в других местах все мужики здоровенькими с войны вернулись, – заговорил степенный односельчанин Степан Емельянович Конев, – в руководстве всё дело. В других-то колхозах председатели толковые подобрались А у нас? Одно название. Кулемин в собственном доме порядок навести не может, а ему колхоз доверили.
- А что, Степан Емельянович, может тебя председателем назначить, -снова заговорил дед Тимофей. – Послушаешь тебя – грамотей. Всё знаешь, во всём разбираешься. Вот и возьмись за руль. Что замолчал? Боишься. Языком-то молоть все мастера, а как в дело впрячься – кишка тонка.
Закурили ещё по одной самокрутке мужики и, не найдя ответа на волнующие вопросы, разошлись по домам…
На рассвете нового дня в окно забарабанил бригадир Сергей Михайлович Лисин.
- Агафья, буди мальца. Боронить паровое поле поедете. За школой. В прошлом году там озимая рожь высевалась.
Где шлепком, где лаской мать подняла меня с постели. Съев по куску хлеба с молоком, отправились на конный двор. Там во всю кипела жизнь.
Женщины выводили лошадей, одевали хомуты, привязывали постромки к перевёрнутым вверх зубьями боронам и отправлялись в поле.
Они управляли лошадьми длинными вожжами идя с боку, а мы, полусонные пацаны, верхом, держась за короткие поводки уздечек, ехали следом.
На паровом поле все выстраивались в цепочку и вели боронование от одного до другого края поля, поднимая клубы пыли от пересохшей земли. Взрослые шли впереди, то и дело оглядываясь назад, следя, чтобы дети не свалились с лошадей и не попали под зубья борон.
Ближе к обеду июльское солнце нестерпимо припекало. Появлялись тучи слепней и оводов, которые нещадно жалили потных лошадей, готовых в любую минуту броситься бежать куда-нибудь в холодок, обезумев от боли.
Женщины отцепляли бороны, и мы, счастливые, наперегонки, галопом скакали на конный двор, держа на поводках родительских лошадей.
Ближе к вечеру, когда спадал зной, все снова возвращались в поле и до темна продолжали работу. Приходил учётчик с двухметровой «шагалкой» и обмерял проборонованное поле. Уже затемно идя домой, мать ласково говорила: «Молодец, сынок, хорошо сегодня потрудился. Пару трудодней с тобой заработали. Всё вперёд…»
В колхозах в послевоенные годы, вплоть до конца пятидесятых, всё оценивалось трудоднями. До каждого двора, в зависимости от количества трудоспособных, доводился их минимум. Нашему подворью в год надо было выработать пятьсот трудодней.
Горе тому, кто не справлялся с заданием. На общих колхозных собраниях такие семьи держали ответ. Признавались только уважительные причины: болезнь или смерть кого-то из членов семьи. Нерадивых наказывали дополнительными заданиями по сдаче государству молока, мяса, яиц и шерсти. Поэтому на работу выходили все: и маленькие дети, и старики, чтобы только не попасть в «чёрные списки» провинившихся.
В один из октябрьских дней 1947 года у клуба и правления колхоза появились объявления о предстоящем собрании колхозников. По деревне прокатился слух, что будут избирать нового председателя.
В те годы собрания проходили бурно и весело, были настоящим театральным представлением, где актёрами выступали свои же деревенские знаменитости. Дядя Вася, по кличке Ритатошкин, через слово говорил «уже» и «значит», чем очень гордился, видя в этом особый шик и интеллигентность.
Сергей «косоротый», получивший прозвище за перекошенное с рождения лицо, всегда выступал с одним и тем же: что он с виду такой здоровый, а внутри у него «всё сгнило», поэтому он не вырабатывает минимум трудодней.
Заике Фёдору Кострову приходилось стоять за трибуной долго. Пока он мекал-бекал, мужики успевали вставлять из зала острые реплики и с юмором комментировать услышанное. То и дело раздавался хохот…
В указанное время клуб был полон. Сцена выглядела праздничной. На столе президиума красовалась новая скатерть красного бархата и стояли графин с водой и стаканы.
Мои сверстники разместились, как всегда, на полу клуба, у самой сцены, в ожидании чего-то необычного, редко происходящего в обыденной деревенской жизни. На собрание приехали два представителя из района. Одним из них был инструктор райкома партии Ращупкин в полувоенном суконном френче с прикреплённой медалью «За отвагу». В брюках галифе и хромовых сапогах.
Все с любопытством смотрели на приезжих гостей, усевшихся на правую скамейку.
Слово взял Ращупкин: «Уважаемые товарищи колхозники! – громко заговорил он. – Бюро райкома КПСС решило направить к вам в колхоз нового председателя. Прошу, Александр Степанович, пройти за стол президиума».
Поднялся второй приехавший мужчина. Он был высокого роста, лет сорока, в тёмно-синем габардиновом плаще. Вместо правой ноги у него был протез. Он шёл опираясь на клюшку, держа её в левой руке, как бы поддерживая заваливающееся в эту сторону тело. Протез при ходьбе сгибался в искусственном коленном суставе, а потом с негромким щелчком выпрямлялся.
Поднявшись на сцену, снял плащ и перекинул его через спинку стула. По залу прошёл гул. Перед колхозниками предстал военный в кителе с погонами капитана Советской армии, весь увешанный орденами и медалями.
- Прошу любить и жаловать – Александр Степанович Сысоев, дивизионный разведчик, демобилизованный из рядов действующей армии по ранению, – представил его Ращупкин. – Уверен, что он так же успешно будет руководить колхозом, как командовал на фронте разведротой.
Мои друзья-подростки, как завороженные, смотрели на грудь Сысоева.
- Гляди, гляди – орден Красного Знамени, – шептал на ухо сосед Витька.
- А рядом два ордена Отечественной войны и орден Красной Звезды, – показывал пальцем Колька Власов.
Ниже этих орденов был прикреплен ещё один, крупнее остальных, серебристого цвета, со звездой, обрамлённой лавровыми листьями, и головой в старорусском шлеме. Орден Александра Невского.
После собрания новый председатель, избранный единогласно, поселился в доме у бабки Натахи, одинокой женщины, потерявшей мужа в первые дни войны. У неё останавливались все приезжие. Она давала не только приют, но и кормила командированных немудрёной деревенской едой, получая по полтора трудодня в день.
Познакомившись с колхозом, Сысоев собрал у себя в кабинете членов правления, полеводческих и животноводческих бригадиров, партбюро да кое-кого из деревенских уважаемых стариков. До самого вечера просидел колхозный актив в клубах махорочного дыма, обсуждая незавидное положение хозяйства, костеря на чём свет стоит бывших председателей и предлагая нехитрые рецепты вывода колхоза на передовые позиции …
Через несколько дней на двух врытых столбах перед конторой был установлен большой лист фанеры, выкрашенный в чёрный цвет и похожий на школьную классную доску. Сверху бухгалтер Зина мелом крупно вывела: СВОДКА. Ниже перечислялись фамилии бригадиров, а в клеточках – вчерашний надой на корову по каждой ферме. В самом низу для сравнения стояли общерайонные показатели. Около доски собрался народ.
- Нет, братцы, далеко нам ещё до района, – с сомнением говорили одни, – на целых пять литров отстаём.
- Кончай ныть, Петрович, посмотри, как работает первая ферма, – говорили другие, – всего пол-литра не дотягивают. Если бы все так работали, и результаты бы были другими. Ничего, Александр Степанович найдёт на них управу.
На прошедших собраниях работникам ферм было объявлено о новой оплате труда. По итогам года, кроме трудодней, телятницам, сохранившим весь приплод, планировалось выделение телёнка. Дояркам решено выдавать десять процентов от надоенного сверхпланового молока. Такое в колхозе было впервые.
Весной следующего года наёмная бригада приступила к строительству дома для Сысоева. Дом заложили пятистенный, на кирпичном фундаменте. Два нижних венца срубили дубовые. Крышу покрыли выкрашенным ярким суриком железом.
Попрощался председатель с бабкой Натахой, приютившей его почти на год под своей крышей, и перебрался в новый дом. Вскоре приехала и супруга Александра Николаевна – высокая красивая женщина, под стать Александру Степановичу.
Они познакомились на фронте, где будущая жена служила в медсанбате. На фронте и поженились. Какое-то время Александра Николаевна занималась по хозяйству, устраивая семейную жизнь, а потом пошла работать в медпункт фельдшером. Быстро сошлась с людьми и стала своей в каждом деревенском доме. Год для колхоза выдался удачным. Осенью озимые вовремя посеяли, пары вспахали. Да и зиму не бездельничали. Все фермы от навоза вычистили и в картофельные поля вывезли. Весной и летом Бог помог с дождями. Прямо как по заказу: когда надо идёт, когда не надо – вёдро.
Перед сенокосом, уборкой зерновых и копкой картофеля собрались колхозники на очередное собрание.
- Дорогие односельчане! – отставив клюшку и держась за трибуну обеими руками, стал говорить Сысоев. – В ноги вам кланяюсь за то, что сделали на полях и фермах. Но это только полдела, а может и четверть дела. Теперь, главное, надо всё, что выросло, убрать в сжатые сроки. Никто не должен отсиживаться дома: ни взрослые, ни дети, ни старики. Объявляю всеобщую мобилизацию, как во время войны. А чтобы у вас появился интерес к работе, правление колхоза решило часть заготовленного на заливных лугах сена выдавать на заработанные трудодни для личных подворий. Знаю, что подобное раньше не практиковалось, а теперь это станет законом.
Так же поступим и с выделением зерна после окончания уборки. Десять процентов от валового сбора распределим между колхозниками.
Поощрение за копку картофеля увязывать с трудоднями не станем. Поступим проще. Каждое десятое ведро или корзина, накопанные за день, будет отдаваться вам. Всё, что заработаете, можете грузить на телеги и увозить вечером в собственные подполья.
Никакого обмана не будет. Это говорю вам я – бывший командир разведроты.
Получая «районку», мужики с гордостью отмечали, что колхоз им. Ворошилова больше не плетётся в хвосте, а занимает прочное место в середине сводки.
В канун нового 1949 года колхозников впервые ожидал необычайный сюрприз. На каждые заработанные в течение года пятьдесят трудодней выделялось по стакану мёда. Подарку радовались все, но особенно дети, впервые после войны и голодного сорок седьмого года попробовавшие сладкого лакомства.
В следующем году колхоз получил газогенераторный грузовой автомобиль ЗИС-5. Он работал на берёзовых чурках, которые готовили четыре женщины. «Шоферил» дядя Саня Хатин, бывший танкист. Машина стала большим подспорьем в деревне. Всё, с чем раньше справлялись десяток конских подвод, одним рейсом перевозил автомобиль. Ему придумывали разные имена: «газген», «дровотопка», «Аврора». Был получен самоходный комбайн и два гусеничных трактора ДТ-54.
В мае 1950 года по деревне стали вкапывать высокие столбы и натягивать провода. Приезжие электрики объясняли любопытным селянам, что скоро в каждом доме заговорит радио. Был приобретён радиоузел и дизельная установка.
В домах появились чёрные «тарелки» радиоприёмников. Первое включение состоялось утром в очередную годовщину Октябрьской революции. Все жители собрались у магазина, где высоко на столбе висели два громкоговорителя, направленные в разные концы деревни.
И вот загремел голос Левитана: «Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза. Начинаем трансляцию военного парада и демонстрации трудящихся на Красной площади!»
Потом начался концерт хора имени Пятницкого. На всю округу полились знаменитые песни: «Вдоль деревни от избы и до избы зашагали торопливые столбы», «На закате ходит парень возле дома моего…» Это был праздник, которого так долго ждали! Деревня угомонилась только после двенадцати часов ночи, когда был выключен дизель и замолк местный радиопередатчик.
Жизнь налаживалась. Колхоз стал входить в тройку районных передовиков. Группа животноводов впервые съездила в Москву на ВДНХ. Среди них была и моя старшая сестра Анюта, работающая дояркой.
В 1957 году колхоз переименовали, и он стал называться «Знамя Октября». Имя К.Е.Ворошилова было причислено к антипартийной группе Молотова-Маленкова, и, по указанию вышестоящего партийного руководства, его следовало всенародно осудить. Боевой маршал не заслуживал больше высокой чести, чтобы его знаменитую фамилию носили города, заводы, шахты и даже наш небольшой колхозишко. В этом же году на областном совещании передовиков сельского хозяйства Александру Степановичу Сысоеву самим Н.С.Хрущёвым был вручен орден «Знак Почёта». К пяти боевым орденам прибавился ещё один – трудовой…
Наш дом стоял недалеко от конторы правления колхоза. Это было большое здание. В более просторной половине размещался кабинет председателя и бухгалтерия, разделённые дощаной перегородкой. А во второй – сельский совет. За конторой располагалась конюшня с тремя выездными лошадьми. Став председателем колхоза, Сысоев выписал из какого-то племзавода рыжего жеребца по кличке Герой, на котором ездил все годы, обходясь без легкового автомобиля. Герой был породистым рысаком, дав за долгие годы жизнь всему конскому поголовью колхоза. Каждое утро конюх дядя Гриша запрягал председателева любимца в двухколёсный тарантас на резиновом ходу, и Александр Степанович, легонько ударив вожжами по лоснящемуся крупу, посылал жеребца в размашистую рысь. Зимой использовались лёгкие санки, набитые душистым сеном, с красиво изогнутым передком, который защищал седока от комьев снега, вылетающих из под копыт Героя.
Мой отец после войны, пока позволяло здоровье, работал ночным сторожем в колхозной конторе. Зимой задавал свежие охапки сена лошадям, затемно растоплял три печи, чтобы согреть выстуженные за ночь кабинеты, и ждал прихода председателя. Потом они долго сидели вместе у потрескивающего огня, пока не приходили конторские работники. Курили, обсуждали какие-то проблемы, вспоминали недавнее военное лихолетье, живых и погибших однополчан.
У Александра Степановича не было детей, и он любил меня как сына. Называл тёзкой. Часто брал с собой в поездки по колхозу на зависть сверстникам.
Я был смышлёным, любознательным мальчишкой. В пять-шесть лет научился читать и писать. Детские книжки заменяли газеты, разные объявления и вывески. Приходя в контору, начинал вслух читать колхозную сводку: Лис Сер Мих; Дык Вас Аф; Стар Ник Тим, – ничего не понимая и не улавливая смысла. Из окна высовывалась бухгалтер Зина и смеясь говорила: «Что, Шурик, запутался в китайской грамоте? Это наши бригадиры: Лисин Сергей Михайлович, Дыков Василий Афанасьевич и Староверов Николай Тимофеевич».
На правах близкого человека заходил в кабинет Александра Степановича, здоровался за руку и усаживался за приставной столик.
Он всегда был приветлив и радушен, угощал чаем. Отложив дела, по взрослому вёл беседу, обсуждая мои детские проблемы, изредка поглядывая на стенные ходики.
Узнав, что у меня кончилась бумага, он кричал через перегородку: «Зина, поищи чистые листы в тетрадях, конторских книгах и отдай тёзке. Ему писать и рисовать не на чем. И ещё подари химический карандаш». Я шёл домой с кипой вырванных листков, радуясь свалившемуся на меня богатству.
Сысоев проработал председателем до начала шестидесятых годов, оставив пост по состоянию здоровья.
Колхоз преобразовали в совхоз. Вчерашние колхозники влились в ряды рабочего класса. Получили долгожданные паспорта.
В это время я поступил учиться в институт и последние новости узнавал из писем отца, да приезжая раз в год на летние каникулы.
Вскоре Александр Степанович и Александра Николаевна уехали из деревни доживать свой век к себе на Родину, навсегда покинув полюбившиеся им места и добрых отзывчивых людей…
Прошлой весной, спустя несколько десятилетий после описываемых событий, мы с сыном и внуком поехали в родную деревню. Огромный, в пятьсот дворов, населённый пункт оказался на грани вымирания. Кругом разруха и запустение. Многие дома стоят с забитыми окнами. Те же, где теплится жизнь, скуплены приезжими горожанами – «дачниками». На месте, где когда-то стоял десяток животноводческих ферм – пустырь, покрытый лебедой и крапивой. Поля не обрабатываются, зарастая диким мелколесьем. По длинной заасфальтированной деревенской улице кое-где встречаются постаревшие знакомые лица, с которыми играл в детстве. Они приветливо здороваются, улыбаются через силу, пряча в глазах глубокую грусть от несложившейся, трудной судьбины. На вопрос: «Как жизнь?» – машут рукой, как бы говоря: «Какая это жизнь!» Поворачиваются и молча уходят по своим, так и неисполненным за долгую жизнь, делам.
По заляпанному коровьими лепёшками асфальту гоняют на велосипедах ребятишки, приехавшие на каникулы к дедушкам и бабушкам из дальних и ближних городов.
Тут и там встречаются группки пьяных молодых людей, которые от безделья бродят по деревне в поисках суррогатной алкогольной добавки, а ночью шарят по чужим подпольям в надежде найти самогон да прошлогодние соленья на закуску.
Как и прежде, на завалинке сидят степенные старики, покуривая дешёвые сигареты «Прима». Подхожу, с каждым здороваюсь за руку. Они это любят.
- Ну что, Михалыч, – заговорили все разом, – видишь, до чего дошла деревня. Стыд, позор! В войну такого разора не было. А ведь за голые трудодни хребет гнули. Во что-то доброе верили.
А потом, как бы ставя точку в этом мужском житейском ворчании, заговорил Староверов Андрей Григорьевич, девяностолетний житель: «Был бы, мужики, жив Сысоев, он бы не допустил развала деревни. Он ведь и председателем работал, как воевал. Нас не жалел, себя не берёг. За колхоз готов был жизнь отдать. И отдал! Теперь таких нет. Повымирали настоящие бойцы».
Жаль, что спустя полвека, не слышал этих слов Староверова дивизионный разведчик капитан Сысоев.
Простых стариковских, но таких верных слов!