В РЕДАКЦИЯХ

 

 Из редакции позвонили и попросили зайти. Речь должна была пойти о Тониной рукописи, которую известный писатель унёс в этот литературный журнал. Тоня заволновалась, но, наверное, не так сильно, как иные литераторы, о творческой деятельности которых известно хотя бы кому-то. А она была писательницей тайной, о том, что пишет, почти никто не знал, и спроса, ожиданий с неё в этом качестве не было ни с чьей стороны никакого. Сочинительством она не жила, утверждаясь в жизни в другом ремесле довольно успешно, потому сверхтёплый отзыв известного прозаика на её новеллы, её первый литературный опыт, был неожиданностью, а инициированные им хлопоты по пристраиванию рукописи – и того неожиданнее и приятнее.

 И вот ей позвонили, пригласив прийти в удобное для неё время. Ей было удобно побежать туда немедленно, но неловко проявлять такую прыть, поэтому она обещала подойти к концу рабочего дня и провела это время в неизвестных дотоле волнениях.

…Первый раз мысль о желании стать писателем она высказала, когда на уроке русского языка Лидия Васильевна объявила тему домашнего сочинения: «Кем я хочу стать, когда вырасту». Письменное оформление детьми своих мечтаний имело целью профориентировать школьников. Учителя должны были на уроках прививать любовь к предмету, с которым учащиеся в будущем смогут связать свою жизнь в профессиональном плане.

Сочинение задавалось на дом, но составление плана, обсуждение возможного содержания происходило на уроке. Услышав тему, Тоня и высказала мысль, пришедшую ей неожиданно в голову:

- Хорошо быть писателем! Я бы книжки сочиняла.

- Молодец, Тихонова, очень хороший выбор. Писатель – нужная, уважаемая профессия, – поддержала мысль ученицы Лидия Васильевна. – Писатель показывает нам разные стороны человеческой жизни, повествует о самоотверженном труде рабочих, крестьян, о героическом подвиге солдат, защищавших нашу родину от врагов. Какие произведения о войне мы с вами изучали и вы читали самостоятельно?

Класс с готовностью включился в перечисление книг о войне, в основном, о Великой Отечественной. Дав возможность желающим высказаться, учительница обратилась к Тоне, чтобы та развила свою мысль:

- Описывая жизнь и труд людей, красоту родного края писатель много ездит, встречается с интересными людьми. Но чтобы стать писателем, надо хорошо учить русский язык и литературу. И Тихонова, чтобы осуществить мечту, прилежно занимается по этим предметам.

- Она и по другим хорошо занимается. И по пению. Певицей хочет стать, – вставил с первого класса влюбленный в Тоню, а потому постоянно ей дерзивший Игорь Блаватских. – О соля, о, соля мия! – запел он тонким голоском, заламывая руки.

Все, в том числе строгая Лидия Васильевна, засмеялись.

- Блаватских, не балуйся, – одёрнула она его сквозь улыбку. – Тоня серьёзно подходит к осуществлению своей мечты, в отличие от тебя. Ты, судя по твоим оценкам, не определился с выбором, пока нигде не преуспел, хотя мог бы заниматься хорошо, в том числе по моим предметам, данные у тебя есть.

- Нет, я не потому писателем хочу быть, чтобы кого-то описывать, а потому, что только у них такая прекрасная работа: каждый день что-то новое. Вот учителя каждый день одно и то же: «Жи-ши, чу-щу, Блаватских, не вертись! Образ русской женщины в поэме Некрасова». Врачом быть – я крови боюсь. Рабочим у станка – очень тяжело, да и скучно. А у писателя каждое произведение – новое. Когда хочет, тогда и садится к столу. Днём хоть до обеда спи. О ком хочешь, о том и пиши. Потом тебя ещё все за это хвалят, портреты вешают, – Тоня показала рукой на стену кабинета, увешанную портретами классиков русской литературы. – Поэтому мне нравится.

Класс рассмеялся, а учительница, не ожидавшая такого прагматизма, воскликнула:

- Тихонова! Это на тебя совершенно не похоже! Если так подходить к своей будущей профессии, с таким настроем, то не создашь достойных произведений!

- Да я и не буду писательницей, я просто сказала, кем хотела бы, а не кем буду. Напишу, что мечтаю быть врачом, хотя не хочу, потому что там кровь, а я боюсь. Можно, конечно, психиатром стать, психов лечить, их вон сколько развелось, – Тоня линейкой стукнула сидящего в соседнем ряду Блаватских.

- Не надо писать только ради оценки, выдумывать, – Лидия Васильевна старалась говорить убедительно.

- Так это же сочинение, в нём как раз можно и нужно сочинять, – парировала Тоня.

- Тонька, тащи верёвку, мы осуществим твою мечту хотя бы частично и повесим тебя между Пушкиным и Лермонтовым, ты будешь среди них висеть единственным живым классиком, – съязвил Блаватских.

Тоня покрутила пальцем возле виска под хохот класса:

- Ушибленный больной, вам пора на процедуры.

А на следующий день её фотография, вытащенная кем-то из классного альбома, оказалась повешенной между портретами Пушкина и Лермонтова с надписью «Антонина Александровна Тихонова, известная русская писательница, книги которой, правда, пока никому не известны».

Именно тогда Тоня в первый и единственный раз выказала желание быть писателем, но больше об этом и не думала.

Маленькая, слушая «Сказку о рыбаке и рыбке», «Филиппок», русские народные сказки, она спрашивала маму:

- А это кто придумал?

- Пушкин, – отвечала мама.

- Он в нашем доме живёт?

Дом был большим, в нём жил и врач из детской поликлиники, у которого лечилась Тоня, и продавец из хлебного магазина, у которого покупали хлеб, и дворничиха тётя Рита, и девочке казалось, что все люди, с деятельностью которых она сталкивалась, живут в их доме.

- Нет, он уже умер, – отвечала мама.

Умершим оказывался и Толстой, и сочинители сказок. И у девочки сложилось впечатление, что живых писателей не бывает. Потому очень удивилась, когда в первом классе к ним на урок пришёл дедушка одноклассницы Лены Переверзевой – писатель: оказывается, писатели бывают и живыми.

Как-то, уже взрослой, профессионально состоявшейся, она впервые поймала себя на мысли о возможном писании, когда, будучи в компании, рассказывала вслед за другими интересные случаи из жизни, а одна из присутствовавших, оказавшаяся прозаиком, сказала ей:

- Всё услышанное от вас достойно быть письменно зафиксированным. Это я непременно сделаю. Но если устный рассказ принадлежал вам, то письменный будет моей собственностью.

Вместе со всеми засмеявшаяся Тоня подумала, однако, что больше в малознакомых компаниях (а вдруг там тоже окажется писатель) ничего такого рассказывать не будет. «Да лучше уж сама возьму да напишу», – подумала она вдруг.

И цикл новелл, первое же написанное ею, прочитанное приятелем, отданное без её ведома знакомому писателю, не только получило его одобрительный отклик, но и было унесено в редакцию. Оттуда и звонок с предложением прийти для разговора.

Женщина, пригласившая для беседы, оказалась действительно в возрасте, как и предположила Тоня по голосу. Она даже засомневалась, видит ли та и слышит ли – настолько пожилой, чтобы не сказать – старой, она оказалась. Но Тоня была и замечена редакторшей, бросившей беглый взгляд на начинающую писательницу, и услышана, и приглашена сесть.

- Ну что же. Я прочитала… Да… Вы сами, как я понимаю, горожанка?

Удивившись странному и несущественному на её взгляд вопросу, Тоня подтвердила это.

- Зачем же вы пишете о деревне? Есть писатели-деревенщики, пусть они этим и занимаются – пишут о селе. А вы, городская, вдруг взялись за деревню. Зачем? Вы же не знаете её так, как знает деревенский житель.

- Но я и пишу от лица девочки, приехавшей в деревню на каникулы, – недоуменно начала Тоня. – Я не пускаюсь в рассуждения о всходе озимых или о видах на урожай.

- Да неважно! Деревню оставьте деревенским. Не отнимайте у деревенщиков деревню! Городов вон сколько. Что, вам городов не хватает? Или там не о чем писать? Вы из какого города?

- Из Воткинска, – ответила поначалу недоумевающая, а потом и повеселевшая Тоня. Беседующая с ней тётка стала ей более интересна, чем перспектива напечатать новеллы в этом журнале.

- Ну вот! Прекрасный город! Там, кажется, кто-то родился?

- Кроме меня ещё и Чайковский.

- Тем более! Столько прекрасных тем в связи с таким выдающимся земляком! Ну а хотите непременно о каникулах писать, то опишите каникулы, проведённые в городе.

- Как я провела летние каникулы, – вставила в призывную речь редакторши, всеми силами отвлекающую её от деревенской тематики, Тоня.

- Именно, именно. Тоже есть, о чём сказать, не только о гостевании у бабушки, – тётка заметно обрадовалась благоразумию начинающей писательницы и её готовности следовать советам профессионала.

- У тёти, – поправила Тоня.

- Неважно. Побывала я, к примеру, на Севере. И что, должна приехать и повесть писать или роман? Нет. Я это понимаю и не написала. Пусть северяне пишут. Рытхеу на это есть. Я оставила Север северянам, а вы оставьте деревню деревенщикам. Они всё со знанием дела опишут. А не то что проехался, сел и написал. Я вот где только ни побывала за свою жизнь, но ничего не написала. Советую вам брать с меня пример.

- Правильный подход. Мне по неопытности просто в голову не приходило, – смиренно согласилась Тоня. И тут же с недоумением: – Только я не думала, что книги об инопланетянах они сами и пишут.

- При чём тут инопланетяне? О них пишут фантасты. А о деревне пишут деревенщики. Вы же не деревенщица, вот и не пишите на сельские темы. Или хотите стать деревенщицей?

- Нет, у меня более скромные амбиции: я хочу стать деревенщиной.

- Не нужно. Зачем вам, современной молодой женщине, становиться деревенщиной? Там своих хватает, – озаботилась участью молодой горожанки её старшая наставница.

- Но если есть москвичи да ещё профессиональные фотографы, то разве я не имею права приехать в столицу со своей «мыльницей» и снять Красную площадь?

- Можете, но у них это получится лучше.

- Возможно. Но если потренироваться… Другое дело, что мне не следует неудачные снимки навязывать журналам, а для внутреннего пользования почему бы и нет? Извините, я не хотела утруждать вас чтением своей рукописи. Её вам принесли не по моей инициативе, – пыталась успокоить разволновавшуюся за деревенщиков, у которых того и гляди уведут деревню, Тоня.

- И что за название: «Простые речи»? Вы сами-то не простая разве? Что это за чувство превосходства? Почему вы обижаете деревенских? Мы не можем печатать ваши новеллы. Деревня нас попросту не поймет. Деревня на нас обидится. Мы не можем из-за вас ссориться с деревней. Возьмут в деревне наш журнал, откроют, а там ваши «Простые речи». И что скажет селянин? Нас засыплют возмущёнными письмами, – не унималась вставшая грудью за деревню редакторша.

- Не думаю, что в каждой деревенской избе выписывают ваш журнал. Да и за библиотеки не ручаюсь. Какой у вас тираж? Даже если бы диверсия с моими новеллами осуществилась, то письмами вы не были бы засыпаны, не волнуйтесь.

- Именно – диверсия. Не нужно углублять существующее противоречие между городом и деревней. Марк Владимирович принёс нам вашу рукопись. Я, как курирующая молодёжь, её прочитала и сказала на редколлегии: городская девочка пишет о деревне с высокомерием. Хочет нас с деревней поссорить. Нет, на это мы даже ради Марка Владимировича не пойдем, – с решительностью бойца обороны отчеканила старушка, курирующая молодежь. – Да, и ещё: у вас нет правды жизни. Вот в новелле крестьянка говорит «лирический». Но в деревне не знают этого слова, это же понятно. И сразу читатель скажет: «Не верю!»

- Но Есенин писал лирические стихи, и я уверена, что он знал о том, что они – лирические.

- Вы что, себя с Есениным сравниваете?! Это, знаете ли… Начинать путь в литературу с такими амбициями – не просто нескромность, а нахальство. Он, кстати, писал стихи, а у вас – проза. И это совершенно неудачный пример. Даже наш главный, поэт, куда с каким стажем и именем, не сравнивает себя с Есениным! Он с Блоком себя сравнивает. А вы не успели ещё ничего толком написать, а уже – Есенин! Скромнее надо быть, милая девочка.

«Милая девочка» хотела ещё как-нибудь разговорить очаровательную в своей воинственности за попираемую деревню редакторшу, общение с которой забавляло, но тут в кабинет вошёл мужчина средних лет:

- Дорочка Исидоровна, я не помешал?

- Нет, ничего, вы тоже своим авторитетом скажите начинающему автору, что негоже с первых фактически строк сравнивать себя с Есениным, – набирала себе союзников Дорочка Исидоровна.

- Вы – поэт? – поинтересовался вошедший. – Есть публикации?

- Нет, она пишет прозу, на первую публикацию рассчитывала у нас. Но хотя она и считает себя Есениным в прозе, о деревне пишет с высокомерием, а Сергей Александрович себе этого не позволял. В этом вам с него лучше брать пример, – назидательно заключила Дора Исидоровна.

Сейчас было уже не так весело, поскольку разговор продолжался при нормальном, судя по всему, человеке. Тоня решила ретироваться и, забирая рукопись, обратилась к редакторше:

- Спасибо за уделённое чтению время, за подробный анализ, всё учту, – скороговоркой договаривала она, укладывая бумаги в портфель.

- Почему вы заспешили? Я помешал вашему разговору? – попытался остановить её зашедший. Он даже пошёл вслед за ней к дверям, но был остановлен неугомонной старшей коллегой:

- Павел Семёнович, останьтесь-ка вы со мной. Ишь, побежал. У вас уже внуки, а туда же – за девицами по редакции гоняться. Сколько их ещё придёт – замаетесь бегать. Марк Владимирович тоже, видимо, решил перед ней щегольнуть, вот и пристроил к нам рукопись, а сам наверняка и не читал, только на авторшу глянул и – пожалуйте в печать. Не старайтесь: её деревенофобию я не пропущу! Только через мой труп! – с железными нотками в голосе отчитала Дора опешившего немолодого коллегу, дедушку уже, как она успела сообщить.

«В твоём возрасте заявлениями относительно своего трупа бросаться небезопасно», – не без раздражения подумала Тоня, выходя из редакции.

На улице, вдохнув пока ещё свежего на задворках центра Москвы воздуха, она засмеялась, вспомнив весь разговор и глаза ошалевшего, отчитанного ни за что ни про что мужика. Он, поди, и знать не знал, что Дора чокнулась. Сидит она лет сто за своим столом, все к ней привыкли, как к фикусу, воспринимают её реплики на редколлегиях как бескомпромиссность, хлёсткие оригинальные реплики профессионала. А это уже бессвязные фразы шизоидной дамы.

Открыв дверь квартиры, поспешила к звонящему телефону.

- Слушай, Марконя мне сказал, что тебя в редакцию для разговора пригласили, – начал приятель, которого она как-то спросила, не знает ли он машинисток готовых попечатать, он нашёл ей прекрасную помощницу, которая и рассказала ему, что понадобилось перепечатывать. – Но у них там очередь лет на сто вперед из своих протеже да возомнивших себя писателями артистов, политдеятелей, скучающих жён новых русских. У главного в каждом номере кто-то из родни печатается. Ну и другие стараются не отставать. Так что они тебе обязательно откажут. Под каким предлогом? Вопрос. Поскольку рекомендация Марка не даёт им лёгкого пути, типа: язык, стиль, ещё ерунда какая-нибудь, то что-то придумают. Ты всё равно сходи. Будь готова к отказу, но сходи обязательно – опыт всё-таки. Привыкай к жизни и интригам в литературных кругах. Уже сходила? Ну и что сказали?

Смеявшийся в течение всего пересказа Тоней сцены в редакции Олег повторял:

- Асбест! Асбест! Слушай, чем не рассказ? Если ты не возьмёшься писать, я с твоего позволения черкану. С такими кадрами они вообще тираж до сотни штук скатят: этой Доре, главному, в книжную палату да авторам. И никакой Сорос не поможет. Знаешь, я одну новеллу твою отдал главному в «Мир вокруг нас», они иногда прозу печатают. У них и гонорары хорошие. Он у меня телефон твой попросил. Будет звонить.

Упомянутый редактор был сдержан:

- Я редко говорю авторам хорошие слова. Собственно, они не часто поводы для этого дают. Есть в вашей прозе некоторые шероховатости, что не удивительно. Но в этом какая-то прелесть. Именно прелесть, как акцент у француженки, говорящей на русском. Я отдам в отдел вашу рукопись, а вы через неделю подойдите к заведующему Михаилу Львовичу.

Через неделю Тоня, созвонившаяся накануне с чересчур любезным в телефонном общении Михаилом Львовичем, сразу ставшим называть её «солнце», пришла в назначенное время.

 Лысоватый немолодой мужчина с приклеенной на небритое лицо улыбкой предложил:

- Садись, солнце, садись. Очень приятно. Откуда ты такая? С каких мест в Первопрестольную пожаловала?

- Из Воткинска.

- Очень хорошо, очень хорошо. То, что не из Москвы – видно сразу. Знаешь, почему? – И, не дожидаясь ответа, с каким-то сладострастием продолжил: – Вы, провинциалки, очень ярко краситесь. Москвичкам это не свойственно. Они вообще косметикой не пользуются, они сдержанны и интеллигентны. Ну а вам, пришлым охотницам, нужно подстрелить накрашенными глазками добычу – москвича с квартирой. А у москвичек такой задачи не стоит. Вот и весь секрет, как определить провинциалку, – почти прокричал, радостно смеясь, завотделом.

- Если вы конкретно обо мне, то я крашусь редко, а сегодня вовсе не накрашена, – Тоня решила, что в редакциях повсеместно работают сумасшедшие. «Как бы от них не нахвататься этой заразы, она прилипчивая», – невесело подумала она.

- Ну да, рассказывай! А то я не видел накрашенных женщин! А то у меня знакомых дам не было! – снисходительно посмеивался собеседник.

- Видимо, среди ваших знакомых не было ярких женщин, – на комментарии странного человека ответила резко. – Но если можно, давайте не о моей скромной персоне, а о моей рукописи.

- Да, но рукопись у вас не менее скромная, чем персона. Хотя, увидев тебя, солнце, я подумал, что внешность стала ключом к нашей редакции: ведь у нашего главного плохой вкус. Но не к моему отделу этот ключ, солнце, на это не рассчитывай. Наш главный, известный ценитель женских чар, как это часто бывает у подкаблучников, решил вымостить дорожку к тебе таким вот безопасным и ненакладным способом, – Михаил Львович говорил пакости, не снимая с лица улыбки.

Тоня покраснела:

- Да ни я его, ни он меня и не видели ни разу.

- Так, может быть, он и рукопись твою в глаза не видел?

- Думаю, всё-таки видел, – оправдывалась Тоня.

- Да, бывает: смотришь в книгу, а видишь… Что там дальше? Как у вас, провинциалов, насчёт знания всяких народных мудростей?

- То есть?

- То есть печатать я вас не буду, чего бы там тебе главный не обещал. А если он попробует на меня давить, то я позвоню его жене и проясню ситуацию. Так что увидишь вдруг его, солнце, передай. Ну а сейчас, если у вас больше ко мне ничего нет, позвольте откланяться, у меня много дел, – иезуитская улыбка с его лица исчезла, и он буквально шипел, переходя с «ты» на «вы» и обратно.

Из этой редакции Тоня уходила на ватных ногах. Дойдя до бульвара, села на скамейку. Конечно, ни в какую редакцию она больше не пойдёт. Слава Богу, она никому не сказала ни о том, что пишет, ни о том, что приглашена в редакцию. А то бы начались расспросы: что, как? У Тони самой было убеждение, что стоит автору что-то написать, как его тут же печатают. Особенно в последние годы это убеждение укрепилось, поскольку публикуют такое!

Проходя по пути домой мимо городской библиотеки, Тоня зашла, чтобы поинтересоваться книгами Михаила Львовича, писателя с именем, как он себя несколько раз в течение недолгого разговора аттестовал. Изданных книг было действительно немало, хотя сама Тоня ни разу ничего его не читала и не слышала. И решила восполнить пробел.

Взяла со стеллажа одну из книг, открыла и увидела на форзаце молодого, но с такой же противной улыбкой своего обидчика. Тоня ухмыльнулась: книга издана пару лет назад, а фото ироничный к чужой внешности писатель дал, пожалуй, 30-летней давности. «Будучи в отпуске, лето радовало последними тёплыми деньками», – выхватила она наугад на одной из открытых страниц и сразу закрыла книгу – с писателем всё ясно. И с комплексами его тоже понятно.

Немного придя в себя, она уже не без юмора рассказывала позвонившему Олегу о сцене в редакции.

- Вот козёл! Этот Миля специально обостряет отношения с Тимычем. Знает, что в любой момент слетит. Главное, за дело, но хочет представить всё как страдание за убеждения и принципиальность. Если бы Тимыч не сам Миле твою рукопись отдал, то и напечатали бы. Он ведь не может не понимать, что вещь-то хорошая. Ну ладно, не расстраивайся, путь писателя тернист.

Тоня не могла понять, при чём тут она в разборках мужчин между собой? Наверное, любой отказ женщина воспринимает острее и переживает глубже, чем мужчина: ей не свойственно, да и не полагается себя предлагать.

Вновь позвонил Олег:

- Слушай, ко мне вот Ванька пришёл Косоглазов, я тебе о нём говорил (о нём было действительно говорено как о зануде и графомане, но при этом занимающемся издательской деятельностью и разбирающемся в литературе). Он, по моей просьбе, тебя тоже прочитал, сейчас скажет.

- Здравия, – обладатель высокого голоса, почти фальцета, был тороплив в разговоре. – Если вы хоть в малой степени интересуетесь литературным процессом, то имя моё вам хорошо известно. Что я должен вам сказать? А вот что. Я сам куда как заметная фигура нынешней литературы, моё имя – уже лейбл, знак качества, но, думаете, мне легко напечататься? Совсем нет. А уж если мне нелегко, то вам и подавно не будет легко…

- Да я и не думаю совсем, – вставила Тоня реплику в тороторливую речь.

- Вот и хорошо. И не думайте. Взять, к примеру, меня. Я одинаково хорошо пишу и правой, и левой: одной стихи, другой – прозу. Это шутка. Я вообще левша и пишу только левой. Хотя сейчас в век компьютера действительно пишу обеими руками. Перевожу с английского. У меня такой тонкий юмор, что могу себе это позволить, поскольку нельзя понять английскую литературу, не понимая английского юмора. Так что про руки была шутка.

- Я поняла.

- Да? А почему не засмеялись? Ну хорошо. И что вы думаете? Приношу в «Ноябрь» Инке свой роман, Дашке в «Стяг» тоже отдал, говорю: «Печатайте хоть которая, только не раздеритесь». Они читают, говорят: мол, проза гениальная, но печатать не будем. А почему? Думаете, почему?

- Завидуют.

- Ясное дело. Как пишу я, не пишет никто. Уж поверьте мне. Мне Инка так и сказала: «Старик, как я тебя напечатаю, если у тебя проза 23 века? Ты обогнал эпоху. Тебя не поймут». Да, я это знаю. Но что мне прикажете делать? Заморозиться и велеть разморозить в 23 веке? Лучше вы печатайте меня чаще, подтягивайте читателя до моего уровня. Нет, боятся, говорят, что помимо всего – смело и эпатажно. Вот так. А вы говорите «хочу быстрей печататься». Если уж меня не печатают, то вас и подавно. Вас, конечно, не по причине гениальности, как меня, но всё равно не напечатают.

Поблагодарив гениального писателя Широглазова, ни слова, противу обещанного Олегом, не сказавшего о её новеллах, Тоня положила трубку.

Через минут пять Олег перезвонил:

- Слушай, извини. Видимо и этот чокнулся. Писателям не возбраняется, конечно, быть с приветом, но этот хватил! Видишь, куда суёшься. Не боишься за состояние психики? Я его вытолкал. Сейчас буду с ним внимательнее, а то зарежет ещё, и ему за это ничего не будет, что обидно. И буду лежать в могиле неотомщённым. Не расстраивайся. Ещё что-нибудь организуем.

- Ну уж нет! Спасибо за хлопоты, совершенно искренне говорю, понимаю, что хотел как лучше, но больше не надо.

…Вскоре новеллы Тони были опубликованы в тиражном литературном журнале, где были замечены и отмечены. По одной из новелл сняли фильм. Вышедшая вслед книга была названа лучшим дебютом. А Тоня поняла, что писателю помимо способностей нужно огромное мужество, готовность выслушивать слова, которых не ожидаешь и не заслуживаешь. Это в школе, дома, среди друзей человек находится в доброжелательной среде, а в редакциях, в первом круге писательского чистилища, часто сидят несостоявшиеся литераторы, завидующие перспективам молодого, когда у них самих всё в прошлом. Они чаще готовы потопить, чем помочь выплыть. Писатель, долгое время пребывавший с рукописью один на один, должен нарушить эту трогательную доверительную интимность и отдать своё дитя в чужие руки. Другого выхода у него нет. И если желаешь писать не в стол, должен быть к этому готов.

 

 

У ЧЕРТЫ

Подойдя к огромному мусорному контейнеру, стоящему на задворках нашего дома, я увидела, что в нём копается, забравшись по приставленным друг на друга ящикам, какая-то женщина. Стоя ко мне спиной, она старательно рылась в хламе и отбросах. Я обычно не выбрасываю пустые бутылки из-под минералки и пива, которым и приноровилась мыть голову, а складываю их в целлофановый мешок, который потом выставляю возле мусорки или отдаю какому-нибудь собирателю посуды. Не видя лица женщины, не зная её возраста и затрудняясь, как к ней обратиться, окликаю:

- Дама! Дама!

«Дама», не прореагировавшая на мой первый оклик, при втором замерла в наклоне, затем медленно распрямилась и повернула ко мне лицо, на котором застыли настороженность и страх.

- Дама, вы здесь бутылки собираете?

Женщина молчала, но к страху и настороженности добавилось ещё и недоумение. Она, видимо, промышляла не на своей территории и испугалась, что была застигнута на месте «хозяйкой участка». Но, глядя на меня, не могла понять, как ей себя вести и что отвечать.

- Да нет, ничего я здесь не собираю. Я тут кое-что выронила, потеряла. И ищу просто. Своё ищу.

- Может, вы возьмёте у меня бутылки? Если минуты две ещё здесь пробудете, я вынесу.

- Конечно, конечно, – она суетливо стала пробираться по проваливающемуся под ногами мусору к краю, чтобы выбраться.

Я, честно говоря, опасалась, что она пойдёт со мной, и мне неловко будет оставить её у подъезда, придётся пойти с ней до квартиры.

- Не торопитесь, сейчас прямо сюда принесу.

Почти бегом, чтобы меня не догнала моя собеседница, направляюсь к дому.

Женщина, наверное, заметила, куда я ушла, и когда я вышла из подъезда, она стояла около и очень обрадовалась, увидев меня.

- Вот, – протянула ей пакет.

- Благодарю вас, – она взяла и замялась.

Я рассмотрела её: грязная, оборванная, с заплывшим лицом, она, однако, позаботилась о своей внешности: накрашенные морковной помадой губы и подведённые брови.

- Сразу видно, что вы в людях разбираетесь, – ей хотелось поговорить, и она, стоя в своём рубище, держа рваную сумку, набитую чем-то, и мой пакет с пустой посудой, стараясь соблюдать чувство собственного достоинства, продолжала. – Я медсестрой работала, так меня все больные уважали, по имени- отчеству «Татьяна Ермолаевна» обращались. Когда это было… Как Мишка Райкин с перестройкой своей нагрянул, то спасайся, кто может, от этой переделки, в которую загнал он нас. Я за мужем из Москвы в Баку уехала, не женаты ещё были – невестой отправилась. А он – молодой инженер, послали его. В горячие-то цеха не больно местные шли. Поженились, и сынок через год родился. Квартиру дали. Мало-мальная, но своя. Закрепляли жильём специалистов, чтобы не уезжали. Чего хорошего в неродном краю да в горячем цеху? А тут – квартира. В Москву с ребёнком и ехать некуда: мои мама с папой да братишка в комнате на общей кухне; у мужа тоже в двух комнатах и отец с матерью, и бабушка, и брат. Да и меня там не то что не любили, но как бы ниже ставили, чем сына: у меня только училище, а у него – институт с дипломом. Переберись мы к ним, так любую нашу размолвку они бы моей малой образованностью объясняли. В гости и мы к ним, и они к нам часто бывали, и всё хорошо. Но вот чуть у нас спор какой, даже чем ребёнка кормить, мне мать его сразу: «Таня, Коля образованней тебя, он дипломированный специалист, он лучше понимает». Моя собеседница хрипло смеётся: – Инженер горячего цеха больше медсестры понимает, как дитя кормить, специалист. Так что жили там, где квартиру дали. Задерживаю я вас? – спохватывается женщина. Мне действительно не до неё, но неловко прерывать такой разговор:

- Нет, нет, не задерживаете.

Открыв мой пакет, увидев содержимое, женщина обрадовалась.

- Да ведь тут на семь рублей бутылок! – Она смотрит на меня, и радостное выражение лица меняется на смущённое, её что-то волнует. – Сами бы пошли да сдали, тут прямо за углом принимают, и идти-то столько же, что и до мусорки, честное слово. Неловко, может, вам посуду сдавать? Так я сбегаю. Вы постойте. Два рубля себе возьму, пять вам принесу, а? Постойте, я быстро, – она загорелась идеей поделиться со мной выручкой от бутылок.

- Что вы, не нужно.

- Ну смотрите. А то мне неудобно даже. Вы такая милая женщина, а я будто вас обманываю, такое у меня чувство. Тут приёмка недалеко. Шуба у вас красивая. Я тоже в мутоне хаживала, и на моих плечиках мех красовался, было время. Да-а. Было время, теперь другое. Я вот будто и не живу. Как ровно уснула и страшный сон вижу. Да всё просыпу нет. Нет и нет… Да давайте я сбегаю, принесу вам денег-то. Не хотите пять рублей, поровну поделим: вам 3,50 и мне 3,50. Как раз на буханку чёрного. А то ещё тара у приёмщика кончится. Уж не сдашь тогда здесь, далеко идти придётся. У меня и свои три найденные есть.

- Хорошо, идите, я подожду.

- Обязательно подождите. Я сумку свою возле вас оставлю, вы её постерегите, – женщина опять смеётся, – и на такое добро нынче охотники имеются. – Она заговорщицки понижает голос. – Я мужу ботинки в вашем контейнере отыскала, новые почти. Порадую, с подарком нагряну. Он приболел. Всё время болеет. Горячий цех здоровья не прибавляет. Он хворый, а я ему – подарок, как маленькому. Мне баловать некого, кроме него. И ему некого, кроме меня. Он мне то цветочков нарвёт, то листьев кленовых по осени такой красивый букет принёс – залюбуешься. А как он мне цветочки первый раз принёс, я вдруг себя опять женщиной почувствовала. Помаду купила. Хотя и дошли мы уж до черты, а удерживать себя у неё надо, не переступать. Люди мы ведь всё-таки. Ну ждите, я мигом, – Татьяна Ермолаевна засеменила, смешно размахивая свободной рукой.

Не прошло и пяти минут, как моя новая знакомая появилась, семеня и размахивая руками:

- Вот ваши 3,50. Под расчёт.

- Не нужно. Пойдёмте ко мне, попьём чаю.

Женщина остолбенело стояла и смотрела на меня.

- Пойдёмте, у меня есть немного времени, вы согреетесь, а потом пойдёте, – приглашаю вновь.

Она оглядывает себя, потом с виноватой улыбкой объясняет:

- Сама-то я мытая, а вот одёжка давно не стирана и руки испачкала уж за сегодня.

- Ничего, ничего, пойдёмте. Руки у меня помоете, – я открыла дверь подъезда, пропускаю её вперёд. Она медленно, опустив голову, заходит, оборачивается:

- Дома-то вас не заругают за такую гостью?

- Не заругают, не стесняйтесь, я дома одна.

Пока моя новая знакомая мылась в душе, что я ей предложила сделать, я накрыла в гостиной стол для чаепития, достав гостевой сервиз, красиво свернув салфетки.

- Ой, как в кино! – раскрасневшаяся гостья выходит из ванной, с детской восхищённостью смотрит на стол. – Как королеву принимаете! Зачем вы хлопочете? Давно я, честно скажу, чаю за столом не пила. В своей квартире, в Баку когда жили, почти каждое воскресенье к чаю пекла что-нибудь, как и у мамы было заведено: то печенье, то пирожки, а то и торт. Если сама в доме хозяйка, то чай как захочешь, так садись да пей. А коль без дома живёшь, не знаешь, где и когда горячего отхлебнёшь. Нету у меня дома давно, и не будет уж никогда. В гробок и то в казённый положат (на глазах у собеседницы слёзы). Да если ещё в гроб положат. А то, говорят, нас, бездомных, в общую яму закапывают – вот и вся честь. И там вповалку лежи. Здесь хоть как-то волен: встал да пошёл, отдохнул от тесноты. А там придавят и сверху, и снизу, и сбоку – не рыпнешься: лежи, как уложили, да помалкивай. Да-а. Думала с сынком рядом лягу, придёт срок. Место в оградке для нас с мужем было. А вот как оно вышло. И на могилку уж не попасть нам, не то, что рядом лечь. В армии погиб сын. Трагически. В хорошие ещё времена. Гроб сам командир части привёз. Торжественно хоронили. С салютом. К праздникам из части всегда поздравительные слали. Не забывали. Не вернёшь сына почестями. Но внимание было. А сейчас и армию перестроили, вон, говорят, что там творится. Боже сохрани сына потерять да ещё забыту быть. О нас не забывали. До последних времён, как началось всё это, писали из части. Ну а начался этот конец жизни-то, так не то, что других – себя люди позабывали. Я как раз перед пенсией была, муж на пенсии по горячему стажу, но работал, просили его, специалист редкий. А тут и завод встал, и пенсию не платят, и меня из больницы попёрли. «Убирайтесь в свою Россию, занимаете наши места, хватит, попили нашей крови». Это мы-то крови попили? Муж из цеха своего не вылазил, я на полторы ставки в больнице, не хватало персонала. Хирургической сестрой была, а перед пенсией в процедурном работала, так все ко мне уколы ходили делать. Внутривенные никто лучше меня не ставил: рука твёрдая, глаз острый, сердце к больным лежало. И не то, что весь дом, чуть не весь район ко мне и домой на уколы ходил, и к себе звал. Я без отказу. Бывало, устану, сил никаких нет со стула подняться, а отказать не могу: думала, решат ещё про русских, что в помощи не спорые. Денег не брала. Да и не предлагал никто. Так, помидорок парочку или рыбку дадут – и на том спасибо. И вот – крови у них попили, убирайтесь. Никогда не узнаешь, что у них на уме. Говорят, улыбаются, «сестра», «дорогая», и вдруг – раз! Не угадаешь, чего и дождёшься за улыбкой да после улыбки ихней.

Я пошла на кухню и принесла солонку, подумав, что надо досолить салат. Увидев этот маленький предмет, моя гостья ойкнула, потом уголки её губ задрожали:

- Солонка-то такая точно, как у нас дома была. Это ведь набор такой: перечница ещё и для горчицы, да? Надо же, солонку свою встретила. Нам свекровь в подарок на обзаведенье привезла. Обзаводились, было время. Обзаводились, планы на жизнь строили. А сейчас один план – дожить бы поскорей до смерти. Но и сейчас, пока живы, обзаводимся: где клеёнку подберёшь, отмоешь, где ложку отроешь. Ваза даже есть, край отбитый, а так – очень красивая ваза. В неё и ставлю цветочки, если муж приносит. Вазе что? Главное, чтобы красивая была и воду держала. Ну а край отбитый – что за беда? Воду до краёв в вазу и не наливают, это же не рюмка. Я отколотую сторону от глаз ставлю. Ну и не видно, красоты не портит. На Новый год веточки еловые туда поставили – вот и у нас ёлка, вот и мы с праздником. Как народ на улицу вышел после курантов, как стали салюты пускать, я своего потащила к общему веселью. Он стеснялся: «Да нет, не пойду. Там все наряженные, а мы что?» А я ему: «Они наряженные, а мы – ряженые. Будто мы понарошку в лохмотьях, маскарад вроде». Ничего, вышли, от общего веселья и у нас улыбки. Молодёжь кричит: «Айдате, бабуля, дедуля, выпейте с нами!» Да и шампанское нам наливают! Нисколько не вру: почти до краев пластмассовые стаканчики налили, по конфетке дали закусить. Даже мой и тот прослезился, что нас не отогнали от праздника, а пригласили вместе радоваться. Подумать только, солонка ну точь-в-точь, как у нас была! А от дома ничего, ни одной вещицы не осталось. Так мы из Баку этого выбирались, так горемычно до Москвы добирались – не передать! С двумя сумочками в бег пустились, и те по дороге отняли. А там фотографии, сыночек на них. Не уберегли. И не глянуть бы уж было на него. Ладно сообразила я, что у мужнина брата должны быть, посылали мы ему. Две фотографии отыскались. Одну не сберегла: в шалаше тогда жили, вдруг дождь ливанул. Всё поплыло. Не спохватились вовремя, а как спохватились, то размытую бумагу только и спасли. А одна у меня в кармане отлежалась, цела. – Женщина достает из-за пазухи фотографию, закутанную в целлофановый пакет. – Вот. Глядите. Вся семья. – Она гордо протягивает карточку.

На ней трое счастливых людей: очень красивая Татьяна Ермолаевна, похожий на актёра Столярова мужчина и хорошенький мальчик лет пяти, в бескозырке. Все трое улыбаются.

- Тоже была и молодая, и красивая, и сынок ещё при мне. Сейчас нет сынка. Ни здоровья, ни красоты… Я вроде как я. А ничего от меня и нет. Название только. Так вот в жизни бывает. У самой деточки-то есть?

- Нету.

- Молодая, конечно. Родишь ещё. Да не одного рожай. У нас вот был один – нарадоваться не могли. А не стало – наплакаться не можем. Всё простить себе не могу, что гитару ему не купили, как он просил. Мечтал он о гитаре. Думали: будет с гитарой своей по подворотням бренькать, какая компания его там подберёт? От беды берегли. Не купили. А он, может, и не по подворотням бы, а дома играл. Да через гитару в своей короткой жизни больше бы радости узнал. А вот видишь, родители лишили его радости, не дали мечте сбыться. Очень жалею об этом. Больно тоскливо оставаться одним на старости лет. Когда сыночка не стало, говорю как-то своему, мол, не старые ещё, давай родим. Он после раздумья мне: «Нет, Танюша, родить-то родим, а на ноги поставить уже не поставим. В цеху своём здоровье потерял, нет надежды на долгие лета. И получится: ребёнок нас по молодости своей обиходить не сумеет, а мы его по старости нашей не обиходим». Ну а будь у нас двое деток, к примеру, один бы и остался. Мы на свалке когда обитали, так те, у кого дети при них, королями жили. Они же шустрые, дети-то, из-под носа у тебя утащат, если что присмотрел. Замахнёшься на него, а его и след простыл. Да чем-нибудь в тебя ещё кинет. Глаз у него молодой – в голову попадёт, в другой раз не пойдешь с ним воевать. Я тут стояла у ларьков, дожидалась, когда мужики пиво допьют. И вот парень один поворачивается бутылку отдать, я и обомлела – вылитый сынок мой, как в отпуск из армии приезжал: молодой, но возмужалый уж. Стою, рот раскрыла. Он, наверное, подумал, чего уставилась на него, дура старая. Я бутылку беру, еле выговорила: «Спасибо, сынок». А ему, поди, неприятно, что бомжиха его сынком называет. Отошла, встала да издалека на него всё смотрела. Друзья его заметили, смеются, ему чего-то говорят. Он обернулся да на меня уж сердито глянул. А я глаз оторвать не могу: вот и сынок мой так же стоял бы с товарищами и пивка бы после работы выпил. Почему не выпить после работы? После работы да в хорошей компании можно.

- Может, Вы тоже пива выпьете?

- Ой, нет, спасибо. Разве что за компанию? Сами-то будете?

- Нет, я не пью.

- А чего тогда держите, если не пьёте?

- Я голову им мою.

- Пивом? Голову? – изумляется собеседница. – Дорого-ое мытьё! Ну да коли купил на свои деньги, так и делай с ним, что хочешь: кто в себя, а кто и на себя льёт. Кому как нравится. Я в прежней жизни тоже совсем не пила. Хоть и при спирте всегда на работе, но никакого интереса к выпивке не было. Эта нежить как началась, так честно скажу, выпиваю иногда. Да не выпиваю даже, а допиваю, если кто в бутылке пиво оставит. Оно сытное, голод тупит. Сытому и на морозе не так зябко. Ну а если сами не будете, то и я не буду. И без того и тепло, и сытно. Сейчас вот хожу к ларькам, выглядываю парня того. Может, опять увижу. Или работает здесь неподалёку, или случайно шёл да остановился. Всё увидеть надеюсь. Да-а. Знаете, если бы не мужа брат, совсем бы беда. Дай Бог ему здоровья. У меня тоже брат есть. Уехал Ташкент после землетрясения восстанавливать, женился, остался. И тоже потерялись мы с ним в перестройку эту. Так всё перестроили, что если и уцелел кто живым – не отыщешь никого. Писала ему, писала… Ни ответа, ни привета. А сейчас и меня не разыщешь никак. Мне написать некуда. Нигде я не учтёная. Москва, помойка, Татьяне Ермолаевне Ярыгиной. Вот тебе и адрес. А то, что я Татьяна Ермолаевна Ярыгина, даже подтвердить нечем, – собеседница понижает голос. – Я без всяких документов живу. Ни у меня, ни у мужа бумажки никакой нету о наших личностях. Отобрали. Из Баку как бежали, денег на билет не было. Проводнику ложки да вилки серебряные отдали, на чёрный день берегли. Он нас на третьей полке поместил с двумя нашими сумками – всё, что за 30 лет нажили, повезли в этих сумках. На границе заходят ихние в форме. Документы у нас взяли на проверку, ушли. Мы ждём документы свои. Нет и нет. Мы к проводнику. Он – не знаю ничего. Мы по вагонам искать – нету того, кто брал, исчез. И что думаете? Поезд трогается, ход набирает, а с документами нашими как в воду канули. Проводник нам: «Без документов не повезу. Ни билетов у вас, ни бумаг. Стоп-кран сорвал, да и выпихнули нас сообща. Сумки наши отобрали. Не поверите: стоим без денег, без документов, что на нас надето, то и наше. И уж и от своих, и от них надо таиться, как преступникам. До Москвы, до брата мужниного, где пешком, где бегом, где подсадит кто – Христа ради добирались. И подработать нигде нет никакой возможности: работы людям самим не хватает, а денег тем более. Пока добрались, уж холод. Мы во что попало одеты, как французы под Москвой, честное слово. Брат приютил. До тепла у него жили. Но приютить-то приютил, а навсегда поселиться мы у него не можем, там своя семья: он с женой да тёща, да сын с невесткой, да двое внуков, а комнат три. Мы старались не мешать – уйдём чуть свет, придём поздно, но всё равно обузой себя чувствовали. И с работой у нас никак не получается, и пенсию не оформишь без документов. Сунулись их восстанавливать. Брат с нами пошёл в паспортный стол. Он подполковник в отставке, форму надел для солидности. Кто мы такие, откуда прибыли, как бумаг лишились – всё подробно рассказали. Нам говорят, ждите, мол, ответа, запрос пошлём. А пока перебиваемся работой, где можем. Муж то мёл, то сторожил в магазинах. Денег не давали, а так, из продуктов к продаже негодных что-нибудь. Я бы могла медсестрой в больницу или детсад. Но туда без паспорта кто возьмёт? Ходила, уколы делала по квартирам. И тоже Христа ради делаешь: у кого деньги есть, ко мне не обратится, а кто ко мне обращается, так будь у меня деньги – сама бы им на бедность подала: старушечки больные да инвалиды беспомощные. Пошла было торговать на рынок, а там одни земляки бывшие. Как мне на них после пережитого смотреть? Думала, стерплюсь. Но хозяин и гнилье заставляет подсовывать, и весы подкрученные. Не могу я людей обманывать! Выгнали меня. И слава Богу. Денег там тоже почти не платили, а грехов бы накопила. Ни к чему мне под старость лет обману учиться… Вот как-то лежим с мужем ночью, не спим (в комнате тёщиной были устроены, на полу спали), слышим, жена брата его ругает, что конца-краю нашему поселению нет. Он ей о том, что документы нам надо справить, статус беженцев, может, получим, время требуется. А она ворчит, что умрёт скорее, чем этого дождётся. Ну мы с Колей решили на другой день подыскать себе местечко. А уж знали, где народ бездомный обустраивается. Тепло настало, оно легче бездомную-то жизнь по теплу начинать, вживаться в нежитьё-то, обвыкаться. Шалашик соорудили да перебрались в него, чтобы не вносить раздор в семью брата. Сказали ему, мол, нашли местечко хорошее. Только будем заходить интересоваться, как с документами дела обстоят. Как-то приходим, а брат и сообщает, что муж мой в розыске за убийство и разбой. С документами его кто-то разбойничал, что ли? Как иначе? И приходили уже к брату с поисками – мы ведь у него официально объявились. И так всё обставлено, что муж убил, ограбил, потому и сбежали мы из Баку. Ну мы и вправду бежать от брата: докажешь разве кому, что мы невинные? Поди, и по моим бумагам такие дела делались. Добрые люди, что ли, у нас их отняли? Те месяцы, что до Москвы добирались, мы же всё крадучись, не на выставлении. В кино вон показывают допросы: где были такого-то числа во столько-то? А мы счёт дням потеряли, где и когда были. И подтвердить некому нашу невинность, что мы в это время за кусок хлеба огород копали или через лес напрямки пробирались, а не душегубствовали. Так что надежды последней лишились документы справить, пенсию оформить, угол какой-нибудь беженский получить. Вот вам убийцы и грабители! Нас самих ограбили да чуть не убили. В Баку, как всё завертелось, перебивались мы кое-как, думали, образуется всё: там могилка сына, как бросишь? Да и к кому ехать? А отношение уже было – лишний раз на улицу не высунешься. И соседи, главное, не то что помочь, а как с цепи сорвались. Однажды ночью спим с мужем на балконе, жарко. Вдруг слышим страшный крик. Пётр Семёнович, ещё один русский у нас на пятом этаже жил, старик, ногу на производстве оторвало: «Ироды окаянные, чё делаете, ироды?!» Потом: а-а!!! И – шмяк! Мимо балкона что-то пролетело и об асфальт. Я вскочила, вверх, вниз смотрю: на асфальте что-то лежит, а с балкона Петра Семёновича, он один жил, три головы свесились, смотрят. Кинулась к телефону, в милицию звоню. Они по-русски говорить отказываются. Я по-азербайджански давно выучилась, но не чистый, конечно, разговор. А со мной всё равно говорить не стали. Только утром приехала милиция. Ей соседи сообщают, мол, старик из ума выжил, сам выбросился. Дверь не вскрыта, никто, мол, к нему не входил. Я вышла и объясняю, что так и так: и кричал, и головы с балкона свешивались, и из подъезда потом никто не выбегал, и по подъезду не топали, стало быть, свои, соседи и скинули, своим и открыл. Как на меня накинулись: «Клеветники, сколько лет нашу кровь пили, теперь вот гадости говорите». А квартиру убитого вскоре заняли соседи, у которых все документы на неё оказались доверительные. Чего бы Пётр Семёнович стал им квартиру свою отдавать? У него племянники в Рязани жили, собирались его забирать, да не успели. Ужас нас обуял, что и с нами чего-нибудь такое же сотворят. Мы на втором этаже, не расшибёмся. Но что-нибудь сделают. Муж, когда уходил добывать кое-что, наказывал даже соседям не открывать. Как-то звонят, смотрю в глазок, там Фатима, соседка, в руках два шашлыка держит. Спрашиваю, чего нужно. Отвечает, что шашлыки в благодарность принесла. Я ей уколы накануне делала, прописали, я три недели и колола. Открыла. Она заходит, а дверь прикрывает только. Говорю, мол, чего дверь не закрываешь? А она: на минуту, мол, пойду сейчас. Вдруг дверь распахивается, и муж с братом её врываются. У одного нож в руке. «Давай, – говорят, – золото!» Какое золото, Бог с вами? А кольцо обручальное на руке, крестик на цепочке. Цепочку сорвали, руку крутят, кольцо стаскивают. Оно не снимается. Они грозят – палец отрежем. Затащили в ванную, намылили руку, стянули кольцо, чуть не оторвали палец. А Фатима говорит: «Давай запонки золотые, которые сыну покупала. Они у тебя, я знаю». Бог ты мой! Как сын в армии был, мы ему запонки купили на возвращение, на свадьбу. Похвастала я тогда перед соседкой. Сколько лет прошло, а она помнит. Хранила я их как память. «Нету, – говорю, – продали давно». Так перерыли всё, в банке с мукой обнаружили. Муку на пол высыпали, а там и запонки. Ещё требуют переписать на них квартиру. А это же верная смерть! Только они этой бумагой завладеют – сразу убьют. Я им, что без мужа недействительно будет, муж – квартиросъёмщик. Они по-своему между собой совещаются, что надо мужа подождать, потом всё и обделать. А пока следить, чтобы я никуда не делась. Ушли. Кинулась я звонить подружке из больницы. Она у базара жила, а мой муж на базаре и промышлял: кому подметёт, кому поднесёт, кому починит. Попросила, чтобы позвонил он мне, а домой не шёл. Сама стала сумки собирать. Документы, фотографии, одежду кое-какую, хорошую обменяли давно на продукты. И ещё серебро было дарёное, о нём не знал никто, на балконе хранили, вот и уцелело. Звонит муж от той подружки, велю ему у неё оставаться. Её попросила к моему дому с обратной стороны подойти, не со стороны подъезда. Спустила на простынях свои сумки, она их взяла, унесла. А я налегке из квартиры выхожу. Фатима, видимо, у глазка дежурила: дверь тоже открывает, проход мне загораживает, не пропускает. Я ей говорю, что позвали ребёнку уколы делать, в одном платьишке иду, ни документов, ни денег, куда убегу такая? А если что с ребёнком тем случится, тебе от его родных не поздоровится. Обыскала меня, даже трусы ощупала, отпустила. Переночевали мы с мужем у подружки, на другой день на поезд. Отдали проводнику ложки-вилки наши, поехали. 30 лет отработали двое, а всё нажитое – две сумки повезли, да и те не отстояли. Такие вот мы кровопийцы. Да, знаете, вам скажу, – Татьяна Ермолаевна хитро улыбается, словно вспоминая о чём-то хорошем, переходит на шёпот. – Фатиму-то я здесь в Москве встретила. Да! Посчиталась с ней немножко. Ходила я работу искала: в магазинах, палатках спрашиваешь, не нужно ли помыть, подмести. И вот в магазине одном продавщица немолодая уже говорит, чтобы я здесь не искалась работы: хозяйка злая, за всё штрафует, кричит, обзывается. Отработаешь, а на кусок хлеба даже не получишь. Разговорились, оказывается, хозяйка эта тоже из Баку, Рузана, беженка. Квартиру получила по статусу своему беженскому, подъёмные. Да, видимо, хорошо их поднимают, этих беженцев: и магазин купила, и дачу, и машину. И вся родня её в Москве так же хорошо обстроена. Они вот все поднятые за какие-то заслуги на наши деньги, а мы все опущенные неизвестно за что на своей земле живучи. Да вдруг встрепенулась, мол, говорить больше нельзя, хозяйка приехала. Смотрю, а это Фатима собственной персоной. Важная такая. Я ей: «Здорово, Фатима». Она аж подскочила, с лица спала поначалу. А потом мне: «Я вас не знаю, никакая я не Фатима». Вон оно как. Азербайджанка из Баку – беженка в Москве. От кого бежала? Не от нас ли с мужем? Ограбили, так и знай, квартиру нашу прибрали, и беженка Рузана оказалась. Чудеса! В кабинете своём она скрылась. Я вышла, спряталась и жду, когда она опять появится. Смотрю, брат её на машине подъехал. Вызвала, видимо не знала, как быть. Ушла я. Потом у продавщицы этой поболее выведала. Мол, армянкой из Баку представляется. Ну и являюсь к ней в кабинет. «Что, – спрашиваю, – в Христианство обратилась, в Рузану крестилась?» Она мне нагло так: «Ничего не докажешь, у меня все документы справленные. Кто тебе поверит, оборванка? И мужа, и тебя – приходили, искали. Так что, если вы объявитесь – вас сразу в тюрьму. Я в Москве больше прав имею, чем ты. Вот так!» «Верно», – говорю. – Да и ушла. О чём с ней разговаривать? Рассказала я у себя на свалке об этом. А там много таких, как мы, горе мыкают: кто из Казахстана, кто из Армении, кто из Грузии. Запаслись мы бензином – каюсь, из бензобаков в машинах ночью сливали – пошли к тому магазину, да и подпалили его, – моя собеседница смеётся. – Дочиста сгорел. Потом, говорят, даже по телевизору об этом говорили. Догадалась, думаю, Фатима, чьими это руками. А что она сделает? Ей совсем не нужно, чтобы докопались, кто да за что. Да и здесь убить меня не такая пара пустяков, как в Баку.

Зазвонил телефон, я пошла разговаривать, а когда вернулась, моя гостья уже стояла одетая в коридоре. Посуда, из которой мы пили чай и ели, была помыта.

- Посидите ещё, куда вы торопитесь? – попыталась я задержать её.

- Всё, спасибо. Пора и честь знать. И так много у вас времени отняла.

- Да посидите.

- Нет, муж больной лежит. Надо и покормить, и обогреть. Сама и в сыте, и в тепле, а он в холоде да голоде там. Мы сейчас с ним на двоих огромный дом имеем. Как баре живём. Нашли заброшенный дом, всё накрепко заколочено. А нам парни, что под землёй лазят…

- Диггеры?

- Не знаю, может, и диггеры, ход указали. Тайком лазим. И хорошо. Другие не знают, а то бы понабились, опять шум да драки, опять милиция бы нас выперла. А так одни мы пока. Выложили костровище кирпичом, обогреваемся. Домовладельцы бездомные.

Я собрала со стола гостинцы, взяла солонку, положила всё в пакет и подала своей гостье.

- Спасибо, не нужно. Хотя возьму. Побалую больного. А солонку поставлю к нам на ящик – вот и будто мы дома, и солонка наша на столе. Спаси вас, Господи. Это мне вас Бог послал. Я третьего дня в церкви была, свечку сынку ставила, батюшке душу изливала. Он мне: «За грехи наши и наказание нам». Да не столько у меня грехов, чтобы так страдать. Посты, конечно, не соблюдала. Зато сейчас одни посты, всё время пост да голодание. Говорят, голодом лечат. Не верю я. Мы вон с мужем последние годы всё голодом да полуголодом, а оба больнющие, хворь за хворью. Бывает, и оскоромишься объедочком мясным, да не часто. Голод не тётка, выбирать не приходится: рыбку бы выбросили, ну и рыбкой попиталась бы и пост бы соблюла. А так, что найдёшь, то и съешь, хоть пост, хоть не пост. Молитвенник мне батюшка дал. Читала молитвы все три дня. И вот вас у мусорки встретила. А где мне ещё хорошего человека встретить? Я всё у мусорки да на мусорке. Но Бог повсюду своих посланцев имеет. Вы не смейтесь. Вы и сами не знаете, что вас Бог послал. Нам и знать не велено, как нами Господь распорядится. Что ж, видно да, такие на нас тяжкие грехи, что Господь на мусорку и забросил. Так хоть бы поскорее и забрал оттуда, к себе прибрал по милости своей. Да обоих вместе чтоб. А вы не бойтесь, никогда я вас ничем не побеспокою. И вы меня не выручайте больше, если увидите, ни хлебушком, ни рубликом. А то обленюсь, обнадеюсь, что можно что-то без труда получить. Нам лениться да поблажек себе давать никак нельзя. Только на себя и надежда. Будьте здоровы. Спаси Бог, что мной не побрезговали, по-человечески обошлись, – Татьяна Ермолаевна кланяется и уходит.

…Пару раз я видела её стоящей у пивных ларьков и тоскливо глядящей на пьющих мужчин. Если бы я не знала её историю, то так же, как и другие, подумала бы, что это опустившаяся бомжиха мучается с похмелья и ждёт пустые бутылки или остатки пива. Но я-то знала, что эта исстрадавшаяся женщина, мать, стоит в надежде увидеть парня, так похожего на её сына, который навсегда остался для неё молодым.