СВОЕ СТОЯНИЕ

 

 

Не то что бы Настя подготовилась, едва ли можно к этому быть готовой. Но с мыслью свыклась. Знала, что это неотвратимо и произойдет рано или поздно. Сначала хотела, чтобы позднее, а потом уж чуть ли не торопила — быстрей бы. Некомфортно было жить в ожидании этого. Лучше определенность. Даже такая.

Наверное, она и менять бы ничего не стала. Как и что тут поменяешь? Она всё равно бы не могла поступить в той ситуации иначе.

Она даже не работала там, где к ней обратились с той просьбой. Она преподавала, иногда писала статьи в разные издания как по профессиональной тематике, так и публицистику на актуальные темы. Денег это не приносило, но давало чувство удовлетворения от возможности хоть как-то бороться за справедливость, к которой у Насти с детства была тяга и обостренное чувство ее.

В одной редакции ей дали письмо: может, мол, займешься? Она позвонила написавшему. Встретилась. И уже не могла не помочь. Стала раскрывать аферу. И раскрыла. Вернее, у мужика материал собран был, в обработке просто нуждался. Статью напечатали. Настя и не знала, кого и как задела. Тут солидные люди в серьезную политику идут, а она… Когда еще эти аферы с квартирами Депутат через свою жену проводил? Это у семьи тогда первоначальное накопление было. У каждого ныне солидного человека был свой сегмент рынка: кто эшелоны мазута воровал, кто квартиры со стариками и инвалидами продавал, а бедолаг девал куда-то… Капитал от проданных квартир позволил создать риэлтерскую фирму, способную выкупать квартиры, а не просто перепродавать. Сейчас и Депутат, и супруга другими делами занимаются, а квартирный бизнес зятю отдан. Жена Депутата руководит крупнейшим благотворительным фондом, куда отчисляют деньги предприниматели родной области Депутата. Входит жена и во Всемирную лигу «Добрый человек». А эта продажная журналюшка из-за несчастных квартир, по которым семья даже и не думала прятать концы в воду, шум подняла. И так неожиданно! Депутат сразу шум заглушить не смог, но волну сбил. Ему ничего, конечно, не будет. Здесь. Все-таки он — слуга народа! Но ведь западники, сволочи, всё секут. Потом на все миллиарды счет предъявят и засунут к неграм в камеру. Да и супруга на международных встречах общается с женами крупнейших мировых политиков, традиционно занимающихся благотворительностью. И что? Вдруг они спросят: мол, неужели хоть тысячная доля правды есть во всем этом? Они иногда в курсе таких деталей, о которых и сам-то давно забыл. Или стараешься забыть. Из-за дохлых стариков и инвалидов омрачать эти высокие связи и отношения? Да убить мало за такие дела!

А Настя, когда писала, и не знала, что черная маклерша Кособокова — это жена нынешнего главы думского комитета Шахова, метящего в министры.

После полученных предупреждений Настя была уверена, что ее просто убьют. Ну, это ничего, наверное, сам момент, когда пуля входит в тело или там нож (что еще могут выбрать?) — больно. Но ведь всё длится мгновения. Главное, эти мгновения перетерпеть.

Она боли боялась. Уколы ставить, зубы лечить — не любила. Не кричала никогда, терпела, но боли боялась ужасно. И в детстве, играя в «наших» и «ненаших», сетовала, что не может стать достойной всамделишной разведчицей, потому что, если ее схватят, она не выдержит пыток и всех выдаст. Ужасно! Нет, она не пойдет в разведчики, чтобы никого не выдать! И не пошла. Пошла в историки. И вот надо же! Ей даже не звонили с угрозами, а просто знакомый как-то сказал, что Анастасией Земских интересовался один человек, работающий в очень солидной охранной структуре. Намекнул на то, что это за структура. Это и было предупреждением.

Сначала она несерьезно восприняла. А потом увидела, как и главный напуган. И даже у нее допытывался, не заказ ли чей-то она с таким наивным видом выполняла? Главный подозревал, что его так зам подставил, поскольку публикация вышла, когда он сам в отпуске был. Да, письмо при нем пришло, он Насте отдал его. Но, может, присланное письмо — подстава? Существует ли вообще этот мужик, обратившийся в газету? Статьи-то он не видел перед публикацией. А зам твердил, что главный самолично дал задание этим делом заняться. Собственно, из-за безденежья издания и необходимости прибегать к помощи «общественных корреспондентов» так получилось: ну, пришло письмо, показалось, что можно сделать интересный материал «за народ». То, что перепроданная квартира была далеко не одна, что действовали «черные риэлторы» в разных не только городах, но и регионах (что, собственно, и дало им возможность накопить денег и заняться политикой), как-то не было на поверхности. А потом вон она, какая поверхность оказалась!

Этот Депутат, говорят, был мстительным, самовлюбленным и такой материал воспринял как беспредел каких-то журналюг. Шахов был уверен, что наезд на него заказан. И хотел знать, кем. Редактор действительно ничего не знал, твердил о письме в редакцию. Он и Настю пытался отмазать, ничего ей не говоря, чтобы не пугать очень сильно. Но не получилось. И он успокаивал себя мыслью, что само собой всё образуется.

И Настя на каком-то этапе поняла, что расправа с ней неминуема. Как этого избежать? В милицию заявлять на Депутата: дескать, есть подозрения, что он ее заказал? Смех. Родных только пугать. Родители у нее умерли рано, и самыми близкими людьми были брат и его семья, которой он обзавелся еще в студенчестве. И хотя родители, да и Настя, не очень одобрили решение Матвея так рано жениться, но получилось-то всё здорово: и родители успели застать внуков, и балованный Матёва, как звали младшего в семье, изменился в лучшую сторону и стал настоящим хозяином дома, в котором находила семейный уют и Настя.

Свою ячейку общества Настя пока не создала. Дружила с парнем, учившемся в военном, а когда решили пожениться и уезжать в дальний гарнизон, умер отец Насти. Маму это подкосило. И дочь не могла оставить больную маму на брата, жившего уже своей семьей с маленькими близнецами. Свадьба расстроилась. Да вот до сих пор как-то не складывалось.

Уехать куда-то, спрятаться? Раньше можно было уехать, устроиться в общежитии где-нибудь, раствориться. А сейчас? Да и система учета мало помогает милиции в розысках, зато чистое подспорье бандитам. Возьмут да и с родственниками или, не дай бог, с племянниками из-за нее что-нибудь сделают. Нет уж, надо самой отвечать за свои поступки.

И она просто ждала. Нет, не лежала дома и дрожала, а работала, ходила, ездила. Но знала, что вот-вот. Но, как говорится, умирать собирайся, а рожь сей.

Выкрали ее в ее же подъезде: она зашла, в тамбуре ее оглушили. Она не помнит ничего. За ней наблюдали, сняли квартиру в их доме — связи прослеживали. А их и не было.

Очнулась Настя от сильной боли — голова словно расколотая. Потрогала затылок, поняла, что там запекшаяся кровь. Было очень темно, сыро и холодно, запах стоял неприятный. Глаза к темноте так и не привыкли — Настя ничего не видела. Она даже подумала, что ее где-то замуровали, оставив умирать. Под ложечкой противно засосало.

Но вдруг услышала шорох пробежавшего мимо существа — крыса! Настя чуть ли не обрадовалась: нет, не замурована.

Ей всегда хотелось вести себя с достоинством. Она почти никогда не плакала и никогда не унижалась. Пусть бы даже следовали послабления после унижений. Но не могла она унижаться! А демонстрация слабости — это унижение.

Зачем она им живая? Легче убить: не тащить никуда, не прятать. Значит, что-то хотят выведать. Стало быть, будут пытать. Что выпытывать-то станут? Она и не знает ничего такого. Единственное, чего не знает кроме нее никто, в том числе редактор, это координаты мужика, который пришел и рассказал ей об афере. У мужика так дядька пропал. В суд он не подавал — все документы оказались в порядке. Но мужик нарыл. Никто не брался печатать. И вот когда с областного Депутат вышел на федеральный уровень с большими перспективами, мужик обратился в газету. Он не сказал, что тут жена Депутата замешана. Ну, написали про местный беспредел. А что оказалось?

Мужика нельзя выдавать! Настя это твердо решила. Если уж ей мстят, то ему и подавно будут. Держаться надо такой версии: мужик прислал письмо просто по почте, письма в редакции не регистрируются. Затем позвонил. Настя с ним встречалась, но ни адреса, ни телефона он не оставлял: звонил сам, виделись. А больше никто не знал его. Придется терпеть, чтобы не выдать этого ходока. Получится ли?

На руке не было часов. Сволочи. Часы-то чего забрали? Всё равно она ничего бы в такой темноте не увидела и не поняла: день — ночь, которые сутки. Стянули, что ли?

Настя стала ощупывать себя. Видимо, были синяки: так не болит, а нажмешь — больно. Тягостное ничегонеделанье. Столько времени находиться в темноте без движения — настоящая пытка. Чтобы как-то заполнить время, она стала вспоминать что-то, продумывать свою статью по истории для межвузовского сборника. Ничего не получалось — ни вспоминать, ни продумывать. Экзамены скоро. Ребят надо готовить, а она тут лежит. Всё время мысли возвращались в эту темную пустоту. Где она вообще? Настя встала, двинулась на ощупь, но из-под ног с писком прыснули крысы. Она и сама закричала, вернулась на пару шагов назад, где лежала до своего «похода», и села. Чего там крысы кучей делали? Ели, наверное, что-то. Но опять туда двигаться и проверять, что на крысином пиру служило трапезой, не было желания и смелости. Бояха и трусиха, одним словом.

Наверное, Настя забылась, потому что в темноте вдруг появилось светлое пятно. А в нем — мама. Мамочка. Родная! Настя потянулась к ней. Мама сказала мягким решительным голосом, как умела только она: и не обидно, и чтобы возражений никаких не было в ответ:

— Надо терпеть, милая, надо терпеть. У всякого — свой крест и свое стояние.

Она, приблизившись, поглаживала Настю по голове. Мама всё время работала, у нее были натруженные, мозолистые руки. Но когда она гладила по голове или перевязывала раны и ссадины, ее мозолистые руки становились бархатными. Она снимала боль одним только прикосновением. Мамочка!

— Будет больно, мама? — спросила Настя.

— Будет, доченька. Но ты же у меня смелая, терпеливая. Я тебе помогу, как смогу, Богородицу стану молить за тебя. Но это — стояние твое. Твое, — повторила. И ушла.

Настя опять осталась одна в кромешной тьме. Стала вспоминать маму. Она ее никогда не забывала, всё время о ней думала. Прошло уже пять лет, как той не стало. Но все эти пять лет Настя постоянно, если не была занята работой, думала о маме: ни одной ночи она не отошла ко сну, не думая о ней, ни одного пробуждении не было без мамы. «Доченька, вставай», — так мама всегда будила Настю. Так и после своей смерти будила. И не надо было будильник ставить: Настя думала накануне вечером, что надо встать в шесть, семь, восемь, девять — в любое время, и вставала именно в этот час. Мама будила: «Доченька, вставай. Уже семь (восемь, девять) часов!»

Послышались какие-то звуки. И сразу — сноп света. Настя зажмурилась.

— В себе она? — послышался грубый голос.

— Сам не видишь? — ответил другой.

— Чё тут увидишь? Давай вытаскивать.

— Вытаскивать! Здесь, что ли, нельзя?

— Можно. Только ты будешь рядом с падалью сидеть, а Шах не может. Тащи.

Настю схватили за ноги и поволокли. Она всё еще жмурилась, ничего не видя. Попыталась за что-то схватиться: надо же сопротивляться! Ухватилась за что-то мокрое.

— Она за собой сейчас потащит этого дурика, — захохотал первый голос. — Парочка подходящая!

Настя отпустилась. Ей стало противно, хотя она не видела, что схватила.

Ее притащили в комнату тоже без окон, но, видимо, на первом этаже все-таки, потому что волокли верх по лестнице. Оставили на полу. Она, скорее автоматически, стала садиться, но ее пнули и приказали, как собаке: «Лежать, сучка!»

У нее в этом смысле был строптивый характер. И в другой ситуации при такой грубости она обязательно наперекор бы стала садиться. Но она просто хотела лежать — сил не было. И чего садиться-то, в принципе?

Притащившие стали болтать обо всем на свете: о футболе, о пиве, о ноге, которую стукнул обо что-то: наверное, когда пинал этого урода. Производственная травма, одним словом. Потом раздался звонок мобильного. Один из охраняющих тоном совсем иным, чем говорил до этого, предупредил другого: «Сам!» — и ответил:

— Да, доставили. Сможет. Руки-ноги действуют, упираться пыталась. Полностью в сознании. Да.

И Настя поняла, что сейчас придет Шах.

Она видела его только по телевизору: всегда безупречно одетый, то в окружении детей-сирот, которым вспомоществует в своем округе, то среди пенсионеров, то на трибуне, щедрый на улыбку. Депутат стоял перед Настей, поставив ноги на ширине плеч. Как фашистский полицай или эсэсовец в кино. И, словно для полного сходства с ними, раскачивался на носочках. Смотрел на Настю со звериной ненавистью. Посмотрел на свои баретки, которые Настя, лежа, видела лучше, чем всё остальное. Они были начищены до такого блеска, что действительно в них можно было смотреться: просто как маленькое зеркальце перед ней сейчас. Глянув на обувь, депутат приказал:

— Пни ее за меня, от всей души. А то мне в Федерацию ехать. Замараюсь.

Именно это было любимым выражением Шахова — «от всей души». Это он часто повторял, когда поздравлял, дарил, обращался к кому-то. «От всей души». При этом он всегда улыбался. А сейчас лицо было таким, что вообще невозможно представить на нем улыбку. На таких лицах их не бывает!

Приказ был незамедлительно выполнен. И Настя сознание на миг потеряла — так больно ее под бедро пнул исполнитель. Старательный, однако.

— Кто тебе заказ сделал? — далее последовал мат.

Настя и отвечать не хотела. Что даст ответ «никто»? Только новый пинок. Она его так и так получит. Но почему-то попробовала ответить. Однако не получилось — голоса не было. Ее опять пнули. Еще сильнее. Но она не потеряла сознание. И больше не пыталась отвечать. Ее ударили какой-то цепью, с крюками видимо. Потому что, когда потащили цепь, обдавшую холодной болью, рука тащилась за этой металлической плетью, пока не порвалась кожа. У них тут пыточный аппарат хорошо отлажен. Настя закрыла глаза и хотела притвориться, что вновь потеряла сознание. Но ей открыли веко, и она услышала: «Играет с нами!..» После этого она действительно потеряла сознание, потому что следующий удар цепью был по лицу.

Очнулась опять в подвале. И сразу жутко захотела есть. Тошнило от голода. Всё болело: и внутренности, и руки, и ноги, и голова — всё тело ныло. Нестерпимо. «Те страданья впрок, что за свой род, что за свой народ» — совершенно неожиданно пришла на ум из далекого детства присказка бабушки Гликерьи, и тогда-то уже совсем старенькой. Почти непонятная в то время и не запомнившаяся фраза. Сейчас вдруг всплывшая. Бабушка Гликерья даже не говорила, а приговаривала эту фразу, когда, например, раны Насте перевязывала. Та, еще дошкольница, окапывала в палисаднике яблоньку, которую они с мамой и папой посадили в честь рождения братика, появившегося на свет в Яблочный спас. Настя заботилась о дереве, как и о вишне, посаженной в честь ее рождения. Весь их двор, некогда пустырь, был то ли садом, то ли лесом — полон деревьев, всаживаемых по сложившейся в доме традиции родителями в честь рождения детей. И вот на соседского мальчишку собака напала. Тот жутко закричал. Взрослых никого поблизости не было, и Настя кинулась на собаку со своей лопаткой, стала отгонять, кричать. Получившая удар собака, переключившись на девочку, покусала и ее. Настя от боли и отчаяния дала той по носу, и пес, скуля, бросился бежать. Потом его так и не нашли, и пришлось покусанным детям делать нескончаемые уколы от бешенства. Сорок штук, как оказалось. Но тогда Настя не знала, сколько, а думала, что эти мучения никогда не кончатся: она очень боли боялась, а уколы оказались болезненными. Бабушка Гликерья была травницей и всех лечила. И вот приговаривала, прикладывая мазь к ране прибежавшей в слезах праправнучке: «Те страданья впрок, что за свой род, что за свой народ». А когда в другой раз мазала раны и накладывала повязку, то выговаривала: «Глупая голова! Как выздоровишь — рямня получишь!» Это когда Настя, доказывая, что она не только собак не боится, но и машин, на спор перебегала дорогу перед машиной, споткнулась о бордюр, растянулась, разбив коленки и локти. Тогда, колдуя со своими мазями и травами над внучкой, бабушка Гликерья и ругала за «пустые страданья».

Настя застонала. Действительно помогает. А она, бывало, упрекала нывших: ну чего ноете? Легче, что ли, от этого? Легче! Ей стало чуть полегче.

И словно на этот стон-зов вновь пришла мама. Опять сияние. И мама. У нее было очень печальное лицо, голова склонена набок, как у Богоматери на иконах. Она смотрела на Настю. Гладила ее по голове, по рукам. И от этих материнских поглаживаний становилось легче. Боль отступала. «Терпи, родная моя, терпи моя девочка. Это стояние».

— Это лежание, — ответила Настя, пытаясь улыбнуться. — Тут всё время лежу. Встать не могу, сесть не дают.

— Стояние и сидением бывает. И лежанием. Не теряй духа, дочь.

— Мама, я есть хочу, — сказала вдруг Настя.

— Я тебя покормлю, — ответила мама и, приблизившись к дочери, освободила грудь от белой одежды, накинутой на нее. Настя прильнула к материнской груди. Мама смотрела на нее, по-прежнему склонив голову набок, и столько сочувственной тоски было в ее взгляде!

Настя вспомнила, как сразу после маминой смерти, этого немыслимого горя, не отпускавшего ее, мама пришла к ней во сне, сказала: «Придет час, я утолю все твои печали». Тогда Настя даже проснулась. Со смешанным чувством проснулась: немного жутко от явственности, и радость, что с мамой повидалась. Это и были редкие, но единственно возможные свидания. И вот пришел час. И печалям, и утолению их. Настя так и уснула — на руках у мамы. Как в детстве засыпала. Странно: только в детстве, пожалуй, у нее было чувство абсолютной уверенности и защищенности, а сейчас, когда она беззащитна совершенно, к ней возвращаются многие ощущения из детства.

Проснулась. Мамы не было. В подвале стояла невыносимая вонь. Уже от нее тошнило, а не от голода. Есть не хотелось.

Этот запах ощущался и раньше, в первый же ее день в этом подвале. Или ночь? Но не так сильно пахло. А тут просто невыносимо.

Услышала крысиный писк. Шумнула. Но крысы не реагировали. Насте стало жутко: говорят, что эти твари всё чувствуют. Они, наверное, чувствуют, что она совсем без сил.

В том, что ее убьют, не оставалось никаких сомнений. Депутат демонстративно стоял перед ней: не прятался, не пришел в маске, не менял голос. Она приговорена. Сейчас для нее главное — дождаться смерти и выдержать всё это по возможности стойко. Какой гад этот Шахов. Какой гад! Руководитель комитета по правопорядку. Достойная кандидатура. Мужика того бы не выдать. Зачем нужны никчемные жертвы? Как, кстати, мужика-то зовут? И вдруг Настя поняла, что не помнит ни имени его, ни телефона, ни адреса! Ничего не помнит! Память отшибло? Но нет, всё остальное, что тут же, дав себе задание, она захотела вспомнить, чтобы убедиться, что дело не в памяти, она вспомнила. Слава Богу! Сейчас она просто не сможет выдать мужика, из-за которого попала в этот подвал, потому что не помнит ничего! Это радость. Здесь, в пыточном подвале — это настоящая радость.

Опять послышались звуки. У Насти всё сжалось внутри: эти нейтральные звуки предшествовали пыткам и боли, предвещали их. Как у собаки Павлова рефлексы уже.

— Фу, развонялся как! Надо вытащить его, — предложил один из мучителей.

— Да чего мы две ходки делать будем? Сразу их двоих увезем. Слушай, шаховский членовоз — настоящая труповозка, — заржал один. — Он не брезгует потом на ней ездить, интересно? — Даже философские нотки в голосе появились.

— Он не брезглив.

— Так хоть бы в другой машине жмуриков катал. А то на своей, депутатской, — недоумевал другой.

— Дурак ты! А проверят? Его машину-то не проверяют. Не досматривают. Потому и возим на ней.

— А-а! А я всё думал: чего он свою машину для этого подгоняет.

— Тебе всё растолковывать надо. Сам ни до чего не доходишь, — с чувством превосходства заявил первый.

— Зато я исполнитель хороший, — парировал недогадливый. — За что я еще Шаха уважаю, так за то, что он грязной работы не боится. Хотя и такой государственный пост занимает, сам и пытает, и приканчивает.

— Ра-а-бо-оты не бои-ится! — протянул насмешливо тот, что подогадливее. — Да он мстительный. Он должен видеть, как мучается тот, кто его обидел, кто против него пошел. Он обид не забывает и не прощает. А обидеться он может абсолютно на всё. Как-то его старикан подрезал. Не нарочно, думаю, просто чайник. Так Шах по номерам его машину пробил и деда этого пришил. Но сначала тут же вот наиздевался: прощения чтобы тот просил, ботинки целовал. Потом череп раскроил. Любит после этого криминальные новости смотреть. Трупы всё равно не найдут, но вот когда объявляют «пропал без вести», он хохочет: «Ищите, ищите! Землю ройте!» Того деда объявляли несколько раз. Он какой-то заслуженный конструктор оказался.

Еще он как-то, только в Москву перебрался, присмотрел любовнице квартиру. Вот ехал по улице, ему дом понравился. Он захотел своей даме квартиру купить: удобно добираться, вид красивый, дом солидный, всё такое. Спросил ее, на каком этаже. Она выбрала третий. Там всего одна квартира и была, на третьем, трехкомнатная. Он к хозяевам риэлтора послал. Те и не думали продавать или обменивать: родительское гнездо, недалеко от института, еще какая-то ерунда. Он сам пошел, уверенный, что добьется своего. Те — ни в какую. Он взбесился, что ему отказали. «Неуважение какое! — орал. — Я к ним с букетом, с шампанским, а они уматываться не собираются! Кто они такие? Преподаватели вуза! Тьфу! Кому в этой стране вузы нужны? Всё равно их дипломы в нормальных странах не признают. Кому надо, типа кто хочет показать, «я такой умный», купит хоть сто дипломов, солидные люди здесь ни детей, ни внуков не учат. А быдлу всякому на кой вообще высшее образование? Чтобы права качать? Нету у быдла никаких прав!» Он себе два диплома купил, кандидатскую, скоро докторскую ему защитят. Зло разбирало его еще, что не удалось всемогущество перед своей тогдашней подстилкой продемонстрировать. Так он потом хозяина несколько дней истязал. Устал аж. Это еще не здесь было, за городом тогда его штаб располагался. Не боялся бы грязной работы, то сам бы и ямы копал, и зарывал. А то пришьет, а мы — вези закапывай.

— А мне хорошо: он премиальные за это хорошие платит. Тебе баксы лишние? Чего он, сегодня опять ее пытать будет? Она и тогда никакая была. А сегодня уж почти труп. Чего он от нее добьется?

— Дурак ты…

— Слышал уже, умный. Накачу тебе по репе, тоже кое-что вышибу. Не так много ума останется, нечем хвастать будет.

— И будешь не прав. Поскольку среди своей челяди, а мы с тобой, господин офицер спецслужб, к ним относимся на данном этапе, Шах не терпит разборок. И разберется с обоими. Не хочешь выслушивать констатацию фактов, становись умней или хотя бы глупостей не пори. А по существу скажу тебе, зачем Шаху эта полумертвая красотка сегодня понадобилась. Он хочет видеть, что она — дошла. Он должен видеть, что она мучалась и мучается. Он ненавидит, когда сознание теряют. Считает, что так хитро его обидчики избегают заслуженных мучений. Вот когда смотрит на них, корчащихся в муках, убеждается, что страданий они не избежали. Ты должен всё это быстро усвоить. И как носитель таких подробностей ты сидишь на крючке не менее, чем вот на этой цепи, которой мы потчуем наших подвальных гостей. Шах такие вещи от обслуги не скрывает, поскольку берет в наймиты людей исключительно семейных и детных, а не холостых и бездетных, которых в случае чего и припугнуть нечем. Такой способ сохранения тайн хозяина — вернейший из всех известных.

Этот диалог Настя слышала на привычном уже пути волоком по полу и лестницам. Снова в той комнате. Снова ожидание. С этого разговора парочка переключилась на обсуждение всех подряд тем и новостей. Один пожаловался другому, что у жены после маникюра образовался панариций, и она, бедная, страдала, пока не купили хорошую мазь, которая и помогла. Второй сочувствовал и поделился, что дочь упала с велосипеда и разбила в кровь коленку. И тоже встретил участие товарища: это больно. Бедная девочка.

По телефонному звонку, по ответным фразам охранников Настя поняла, что Депутат сейчас будет.

Тот зашел, разговаривая по мобильнику:

— Да, да. Понял, Владимир Митрофанович. Думаю, надо провести круглый стол. Если вы будете председательствовать — сочту за честь. Мои помощники сформулировали несколько вариантов тем для обсуждений. Я склоняюсь к общему названию «Криминализация общества как угроза процветанию России и вхождению ее в число лидеров цивилизованных стран». В Брюсселе я с господином Кумером говорил на эту тему. Объяснил ему и, надеюсь, убедил, что мы очень озабочены этим вопросом и считаем это наследием тоталитарного режима. А от такого наследия за пару лет не избавишься. Он меня очень сочувственно выслушал и предложил на осенней сессии ПАСЕ вступить с сообщением, какие мы принимаем меры по раскриминализации общества. Да, я зайду к вам в понедельник перед заседанием. Принесу пакет предложений, Владимир Митрофанович. С Богом, с Богом.

Точно: со спикером разговаривал.

Закончив, Депутат подошел к лежащей Насте и пнул.

— Живая еще? — спросил он.

— Живая, — услышала полуживая.

— А чего не шевелится?

— Так хорошо ей досталось. От всей души, — челядь говорила на языке хозяина.

— Давай, отделай ее. Но чтобы сознания не теряла. А то они как статьи писать, так в сознании, а как за базар отвечать, так нежные какие сразу. Из-за ее статьи мне чуть поездку на заседание ПАСЕ не пришлось отменить. Для чего такие вообще на свет появляются? Хорошим людям жить мешают. — И опять пинок.

Настя глухо охнула и в это время увидела маму. Появившись, она встала между дочерью и ее мучителем, раскинула руки, и удары цепью, которой стал охаживать пленницу охранник, приходились по ней. Настя видела страдание на лице мамы, принимающей на себя все удары по дочери, всю ее боль. И закричала: «Мама, мамочка, не надо! Умоляю! Не надо! Мамочка! Ну пожалейте!» Она умоляла пощадить маму, пыталась оттолкнуть ту из-под ударов, отвести их от нее, заслонить, смягчить ее боль. Но это у Насти не получалось.

— Больно? Ори, ори! — довольный тем, что пленница наконец-то закричала, смеялся Депутат. — Мама твоя сейчас придет и тебе поможет. Вон, гляди, бежит, спотыкается! — ржал он.

Его жутко раздражало и злило, что эта девка ради какого-то нищего чужого старика по сути пошла на крест, на пытки и смерть. Ему хотелось думать, что она делает это за деньги, но он знал: никаких денег тут нет и следа. Это злило! Он, Шах, платит своре своих выродков-охранников бешеные бабки. Но не сомневается: они его продадут и бросят, чуть появится даже и не возможность, а лишь ее признак. Потому он не ослабляет хватку на их горле. А провинившихся — с глаз долой!

Ради него и жена-то ничем жертвовать не будет, не говоря о дочери, которая обмолвилась как-то, дескать, когда весь твой бизнес перейдет к нам с мужем… Это когда он умрет, имеется ввиду. И уже планы любящими родственничками выстроены на те времена.

А тут за чужого старика — на дыбу. И даже слова не произнесла, не ойкнула, не крикнула. У него, Шаха, и при меньших изысках бандюки и спецназовцы в ногах валялись, молили о прощении. А эта то с закрытыми глазами, то смотрит мимо него. Даже без ненависти всякой. Просто мимо. Он для нее — пустое место. И не боится его, хозяина жизни и властелина, а опускает этим своим игнорированием. Нет, он — важная фигура! Он — значительнее старика! Миллиона стариков! Но он добился своего — девка заорала. Нет, не она сверхчеловек, а он! Он — хозяин жизни! Она — быдло! Ори!

Очнулась Настя от яркого света. Открыла глаза. Она вновь в подвале. Узнала по запаху. Почему-то оставили гореть свет. Она лежала на полу. И первое, что увидела, когда глаза, привыкшие к темноте, начали видеть при свете, — крысы. Они окружили что-то лежащее и в унисон двигались — жевали. Человека. От него и запах. О нем и говорили. С ним ее и повезут. С ним и закопают. В одну могилу порой возлюбленных кладут. И ее положат. С чьим-то возлюбленным: сыном, может отцом, братом, дедом. Кто он, почти съеденный? Как обидно! Вот так умереть, ничего не успев, не совершив никакого подвига, добрых дел, чтобы во имя высоких целей не жалко и умереть было. Как Зоя Космодемьянская. Хрупкая девушка, а как героически себя вела! Настя мечтала в детстве быть на нее похожей. Но куда уж ей! Она вон боли боится и так вести себя, как Зоя, не смогла бы.

Воспитание Настино пришлось на советское время с его идеалами и героями, а жить выпало в совсем другое, где и подвигу места не было. Жаль! Обидно и жалко.

Вместе с возвращением сознания вернулась боль. Настя застонала. И испугалась своего стона: как на него прореагируют крысы? Лучше бы они на нее не обращали никакого внимания. Они и не обратили. Ее черед занимать их внимание, видимо, не пришел.

Опять на зов ее страданий пришла мама. Уже без свечения. И без того было светло.

— Недолго осталось, моя девочка, — мама прижала ее к себе, стала баюкать, покачивая из стороны в сторону. Вновь, как в детстве, запела:

Как у Настеньки моей

Глазки — неба голубей.

Волосы льняные,

Бровки — золотые.

Позову я голубей

К милой доченьке своей:

Гули, прилетайте,

Настеньку качайте.

 

Мама пела колыбельные, которые сама и сочиняла, качая детей. Свои колыбельные Настя почти не помнит, точнее, слов не помнит, а только мелодии: иногда в памяти всплывали эти звуки маминого голоса, поющего колыбельную. Помнит, как мама пела младшему брату, Настя завидовала и притворялась, что тоже не может уснуть. Просила и ей спеть. Мама улыбалась:

— Я тебе уже отпела.

— Ты мне тоже, правда, пела? — спрашивала Настя.

— Ну конечно. Когда ты была такая же маленькая, как Матвеюшка, и тебе пела.

Удовлетворенная ответом, Настя засыпала, стараясь насочинять, какие песни пела ей мама. С тех пор она и стала придумывать песни, какие-то истории. Но пошла не на филологический, а на исторический. Однако писать любила и делала это неплохо. В итоге с газетами стала сотрудничать.

Вдруг все боли отпустили Настю. На место боли пришло ощущение невесомости. Это что, отход? Отстрадалась? И слава Богу. Только плохо, что вот так, как собаку, зароют где-то: ни отпоют, ни службы прощальной, ни креста. Настя и не думала, что в такой момент, перед неизбежной смертью, это так важно — чтобы тебя отпели, по тебе отслужили, поставили над тобой крест. Как хорошо поет мама. Как хорошо, что она сейчас рядом.

 

Я дочурочке спою,

Мою Настю отпою.

Служба не земная,

Служба высевая.

Матерь Божья, спой со мной,

Мою дочку упокой.

 

Под эту песнь Настя медленно плыла. Вдруг зазвучал другой женский голос. Не было слов. Только вокализ, обволакивающий душу. И в нем было всё! Все смыслы, все чувства. Под этот вокализ, звучащий тоном маминой песне, самые лучшие, самые счастливые моменты жизни переживала Настя. Но это счастье, переживаемое вновь, было несоизмеримо сильнее. Хотя и тогда оно казалось безграничным: рождение в деревне теленка и разрешение его гладить и кормить хлебом; первый приход в школу в новой форме, с красивым букетом; предложение Коли, курсанта, за которого так и не вышла, рождение племянников… Настя встрепенулась:

— Мама, ты же, помнишь, говорила в детстве, что мне уже отпела.

— Тогда тебе отпела. А вот пришла пора, тебя отпела, дочь.

И, словно отвечая на Настины заботы, произнесла:

— Будет по тебе служба. Будет над тобой и крест. Твой крест.

…Пропавшую без вести Настю долго искали, но так и не нашли. Дело взял под личный контроль председатель комитета по правопорядку Шахов. Обо всех новых деталях он справлялся лично. Дело получило резонанс, поскольку Настя оказалась сотым журналистом, убитым или пропавшим без вести. Хотя в данном случае не исключена бытовая версия пропажи молодой женщины. Шахов заявлял, что борьбе с криминалом депутатами уделяется особое внимание. Во времена свободы слова покушение на журналистов, попытки заткнуть рот независимой прессе должны восприниматься как покушение на основы демократической государственности и особенно сурово караться. Прошли, слава Богу, тотальные времена, когда человек исчезал бесследно, мол, «нету человека — нету проблемы». Сейчас общество может установить действенный контроль за работой правоохранительных органов и требовать наказания преступников невзирая на лица. Эта тема на особом контроле в ПАСЕ, куда не далее как завтра депутат и гражданин свободной России Шахов отправится с очередным отчетом о проделанной работе.

Отчитаться ему надо как можно успешнее. Ведь министром стать ему так и не дали. Чертова журналюга! Да и в списки не поставили на следующие выборы. Мол, как-то странно: публикация о не совсем прозрачном бизнесе жены прошла, и пропадает автор статьи вслед за этим. А всяких некрасивых историй партии властей и без того хватает. Так что надо постараться теперь в еврочиновники пристроиться. Деньги есть, не меряно. Зарплата не играет никакой роли. Статус! Статус нужен!

…Вот уже несколько лет брату Насти Матвею то и дело снится один и тот же сон: мама сидит на земле возле березки, а рядом лежит, видимо уснувшая у нее на руках, Настя. Мама склонилась над ней, качает, как маленькую, и что-то поет. Березка, возле которой они сидят, очень необычная: стройный, прямой, тонкий ствол, и на некоторой высоте — странные для березки прямые ветви. Они толще остальных, растут в разные стороны, как распростертые руки. Издали это похоже на крест. Матвей никогда не видел таких берез. Только в этом своем повторяющемся сне.

А грибники, забредающие в чащу подмосковного леса, выходя из нее на опушку, видят такую странную молодую березку.