СВОРОВАННАЯ СТРОКА

 

На службу в армию Николай пошел с охотой — просто осточертело стоять у станка. И простоял-то всего пару лет, после окончания восьмилетки, но работа уже надоела. Сменить бы ее на более легкую, красивую, что ли. Артистом, например, стать или летчиком. Можно врачом или инженером. Однако учился плохо, картавил, внешность имел зауряднейшую, никакими талантами не блистал, а мечте при таких данных сбыться нелегко. И когда пришла повестка — обрадовался. Во-первых, какая-никакая, а все-таки романтика, проводы, веселье в твою честь на весь поселок. Во-вторых, после армии можно попробовать в техникум поступить: при поступлении после воинской службы есть преимущества.

Не вышедший ростом, Николай попал в танковые войска, сразу сфотографировался на броне — выглядывающим из люка боевой машины, разослал фотографии знакомым девчонкам. Ответ получил только от некрасивой подруги одной из адресаток. Сначала не хотел отвечать, однако решил, что станет с ней переписываться, а сослуживцам покажет снятую с заводской Доски почета фотографию той, что не ответила. Ребята даже завидовали. А содержание писем некрасивой подруги просто восхищало парней и удивляло: такая красивая девушка, и что нашла в заморыше, чтобы такие пылкие письма слать и столь верной быть? Обещала ждать и ждала, в отличие от многих девчонок, выскочивших замуж, бросивших красавцев и здоровяков, с которыми Коляну и не сравниться.

А сам он жутко завидовал тем, кто имел хоть какие-то способности, освобождающие от тяжелой солдатской службы. Был бы у него хороший почерк, была бы грамотность, можно писарем в штабе заделаться — не бей лежачего служба! Или рисовать если умел бы, например. Художником полковым тоже хорошо — при клубе службу нести и там жить, а не в казарме. Почти как на гражданке, только лучше — пахать не надо. Или еще стихи писать хорошо. Это вообще лучше всего. «Солдат — автомат», «воинская служба — надежная дружба» — вот тебе и стихи. И не только при клубе околачиваться с такими умениями можно, но и деньги получать. Да еще какие!

На гражданке Серега, что на токарном станке рядом упирался, написал как-то стихотворение на юбилей завода, так его в многотиражке напечатали и премию выписали — 10 рублей. Полторы смены надо горбатиться за такие деньги. Потом Серега другое стихотворение на 1 Мая в поселковую газету отнес. Тоже напечатали, а гонорар — 15 целковых! Всех пацанов водкой напоил. Николай тогда позавидовал: вот бы стихи писать. В день по стиху — и богач! В костюме ходить, по ресторанам с девушками. Они писателей любят. Даже невысоких и некрасивых. Пробовал Николай писать — не получалось. Пара строк еще рифмуется, а дальше — всё не в ту степь, да еще и без рифмы. Но получившиеся рифмы Николай записывал в тетрадь. Прекрасные в отдельности. Например: «строй — с ногой». Строка звучала: «Шел строй, и я шел с дружеской ногой». Стихотворение хотел в газету «На страже» послать, очень старался, но только одна строфа в рифму и получилась. Или вот хорошая рифма: «ждет — придет». Это любовное стихотворение задумывалось, о том, как солдат ждет письма от девушки. «Солдат всё письмеца на службе ждет, он верит твердо, что вот-вот придет». И тоже только строфа вышла, а стихотворения в целом не получилось.

Чем меньше оставалось до дембеля, тем сильнее становилось желание Николая стать поэтом, напечататься в армейской газете, чтобы на гражданку пойти хоть с каким-то багажом, позволяющим рассчитывать на поступление в вуз. В поэтический лучше всего, конечно. Все мысли, чем бы ни занимался: бежал кросс, готовился ко сну, сидел на политзанятиях, — были о стихах, всё время проходило в попытках их сочинять. И получилось! Правда, лишь четверостишие, но его напечатали в дивизионной газете, и Колян понял, что такое слава, и даже купался в ней несколько дней после опубликования его поэтических строк и объявления благодарности от лица замполита перед строем.

 

Если завтра враг на страну родную нападет,

он получит от бойцов отважных окорот.

Мы с товарищами учимся стрелять,

Чтоб из танковых башен врага Советов поражать.

 

Правда, слава обернулась несколько боком: он был ниже всех в полку, и его прозвали «Окорот».

В преддверии очередного праздника замполит спросил утвердительным тоном:

— Ну что, ефрейтор Кринкин, в честь советского праздника появятся стихи?

Николай и сам хотел отличиться, получить увольнительную, подклеить в дембельский альбом очередную вырезку из газеты. Он зачастил в библиотеку, просиживал над поэтическими сборниками, надеясь, что выучится писать хотя бы чуть похоже. Долго не получалось, пока не родилось:

 

Я не видал ни разу рукопашный.

Ни наяву, ни даже и во сне.

Но тот, кто думает, что на войне не страшно, —

Тот мало знает, в общем, о войне.

 

Замполит прочитал, похвалил не очень понятно:

— Что, Кринкин, решили по мотивам? Хорошая идея. Это мы в полковую дадим. Но, надеюсь, дождемся мы от вас и крупные формы.

Надежды нужно было оправдывать. Измучившийся отсутствием вдохновения Николай переписал понравившееся стихотворение из сборника «Строки Победы», принес замполиту. Он удовлетворился:

— Отличная мысль — напомнить забытые строки советских классиков, неизбитые стихи. Так и сделаем: дадим их крупно под рубрикой «Вспоминая лучшие строки». Ну а вы, ефрейтор, не скромничайте, свои тоже несите.

Выйдя от замполита, боец Кринкин аж перекрестился. Слава богу, тот не догадался, что Колян хотел чужие стихи за свои выдать. И откуда он их знает? Ведь в школе, в восьмилетке по крайней мере, точно не проходили. Книжку Николай в библиотеке взял такую древнюю, что был уверен: никто ее в последние лет десять вообще в руки не брал. Как бы то ни было, а надо учитывать, что и малоизвестные стихи кто-то может знать. Надо же, какой замполит любитель поэзии! Кто бы мог подумать?

Видя неподдельный интерес истового посетителя библиотеки к поэзии, узнав, что его четверостишия опубликованы в армейской газете, библиотекарь как-то подсказала:

— А ты знаешь, что есть словарь рифм?

— Как это? — не понял Николай, вообще мало словарей знавший и видевший.

— Ну, там слова не по алфавиту, а как бы по последнему слогу. Например, в одной словарной статье идут: «любовь», «кровь», «морковь», «свекровь».

— Бровь, — добавил Николай, родивший чуть ли не за день мучительных исканий в области любовной лирики строки «В моей душе гнездится к ней любовь, она растет, как вспомню дугою бровь».

— Да-да, и много других слов.

— Дайте мне этот словарь. — Колян не мог поверить, что такое вообще возможно: почти готовые стихи, вроде полуфабрикатов, только доводи до ума.

— В нашей библиотеке нет, он нам ни к чему, но я выпишу тебе по межбиблиотечному обмену. Ты когда демобилизуешься? Ну, успеешь и со словарем позаниматься.

Справляться, прислан ли словарь, Николай ходил каждый день и ни одного известия не ждал с таким нетерпением. Когда словарь пришел, Кринкин засел в читальном зале и не мог оторваться. Да это же клад! Читая рифмы, что само по себе было очень увлекательно, Колян пришел к выводу: поэты все свои стихи пишут и писали исключительно по этому словарю, и дураки были бы, если б не поступали именно так, не пользовались этой даровой возможностью. Он и раньше хотел быть не писателем, а именно поэтом, и сейчас совершенно убедился, что его решение стать непременно поэтом было верным и с таким помощником вполне осуществимым.

Прозаику писать надо много, составлять предложения, увязывать одно с другим. Это муторно и тягомотно. Николай ни одного письма больше половины страницы не сумел написать, и то нескладно. А писателю сколько надо страниц накарябать! Стихи же и писать быстрее, и есть что-то необъяснимое в том, что обыкновенные слова, в которых и мысли-то зачастую никакой нет, но срифмованные, действуют и звучат совсем иначе, если их разложить и поменять местами. К примеру, он сочинил: «Я пишу тебе письмо, до тебя дойдет оно». Так все ребята в роте эти строки у него переписали в свои письма. Ну а это же, только по-другому, прозой написать? «Я пишу письмо, и до тебя оно дойдет». Ерунда ведь! И чего об этом писать? Дойдет так дойдет, стихом не подгонишь, а не дойдет, так тут пиши не пиши, а ничего не изменишь.

С помощью словаря Николай написал немало строк, и даже одно восьмистишие. Он никак не хотел расставаться с такой находкой, и, когда пришло время дембелю, всё медлил со сдачей книги. Ему документы не выдавали на гражданку, пока библиотекарша не распишется. Сдал словарь и в тот же вечер залез через окно в библиотеку, благо, знал там все ходы и выходы, все защелки и шпингалеты на окнах, и утащил книгу.

Вернувшись домой из армии, он, нарядный, в значках, отутюженный, пошел по поселку, и девчонки смотрели на него совсем иначе, чем до армии. Переписывавшаяся с ним Полина пришла, узнав, что он вернулся, к нему домой. Он говорил с ней холодно и, сославшись на усталость, выпроводил. Конечно, продолжать с ней отношения на гражданке он не собирался, здесь она ему не нужна — получше найдет. Да и спешить ему не стоит: все-таки будущий поэт.

В клуб на танцы он шел, предвкушая триумф. И не только потому, что отслужившие в армии ребята сами по себе были завидными кавалерами и могли выбирать из подросших невест. Но еще днем он дал сестре газеты со своими стихами, чтобы она разнесла по поселку: знайте, мол, поэт появился. И, когда он пришел в клуб, на него все смотрели, кто скрывая, а кто и не скрывая восхищения. С первыми танцами народ, как всегда, не спешил, а Николай еще и хотел как следует оглядеться, провести рекогносцировку местности. Полину он не мог не заметить, так как она буквально вертелась у него на глазах, но приглашать на обычный танец всё же не решалась. А вот когда объявили белый, она буквально кинулась к нему, чтобы опередить всех. Они были бы первой парой, начавшей этот танец. Но когда Полина встала перед ним и произнесла: «Можно тебя пригласить, Коля?» — он довольно хамовато ответил:

— Пока танцевать я не изъявляю желания. Постою еще с друзьями. Поищите себе, мадам, другого кавалера.

Полина остолбенело постояла, развернулась и убежала из клуба вообще. И слава богу, а то бы опять стала приглашать и испортила весь вечер. Без нее всё прошло прекрасно: наперебой приглашали девушки, в том числе студентки педучилища. Там много неместных, даже городские среди них есть.

…Не помогли Николаю ни солдатская форма, в которой он явился на экзамен в культпросветучилище, ни принесенные публикации. Первым экзаменом было сочинение. Он написал на единицу. В приемной комиссии прямо сказали, что русский язык ему надо учить с четвертого класса, поскольку безграмотность у него какая-то редкостная, и даже вечерняя школа вряд ли поможет.

Можно было остаться в городе, устроиться на заводе. Но Николай не любил стирать, готовить, что неизбежно пришлось бы делать в городе, а дома мама, не старая еще бабушка и сестра-старшеклассница полностью освобождали его от этих забот. Да и у него уже был свой план вхождения в литературу. «Самородок», «паренек из глубинки» — он уже прочитал достаточно о таких судьбах. Не все самородки оправдали ожидания окружающих, но собственные ожидания многие точно оправдали. Поселились в столицах, пусть даже областных, наибольшие везунчики так и в Москве, получили квартиры, звания писателей, с которыми, как понял Николай, можно уже ничего не писать — само звание тебя кормит.

После той встречи Полина из поселка уехала, переведясь на очное отделение университета, в который поступила и училась на заочном, поскольку ждала Николая из армии и таким образом хранила ему верность: чтобы быть на виду у его родни, могущей засвидетельствовать, что она его честно ждала. А после такого позора весь поселок судачил, как «жених», о письмах которого все знали, отбрил невесту, не успев вернуться. Стыд какой!

Неожиданно от полковой библиотекарши пришло письмо, испугавшее Николая: как бы не пришла с обыском милиция. Библиотекарь сокрушалась по поводу исчезновения словаря рифм, спрашивала, не получилось ли так, что Николай его сдал, что она точно помнит, но потом взял и забыл вернуть? Книга было получена по межбиблиотечному обмену, списать ее нельзя, библиотеку вычеркнут из списка благонадежных пользователей и всё прочее. Николай ответил, что ничего не знает, но если найдет в магазинах такой словарь, то купит и пришлет в знак благодарности за внимание к нему и помощь.

Ничего покупать и присылать он не собирался, но любопытства ради пошел по магазинам в поисках такого словаря и узнал, что это редкая книга, далеко не в каждой библиотеке имеется, и Николай с удовлетворением подумал, как правильно поступил, что украл ее. Но на всякий случай, боясь обыска по доносу библиотекарши, унес книгу на сеновал, приносил в дом только если в сарае было холодно или темно, а потом уносил обратно в схрон.

Его частые неафишируемые посещения сеновала не остались незамеченными родней. Интерес они вызвали именно обставляемой таинственностью. Мать и бабушка устроили засаду, будучи уверенными, что туда таскается какая-нибудь недостойная сельчанка, которая притащит в подоле и заставит их ненаглядного Николашеньку, почти поэта, жениться. И когда Николай, соблюдая предосторожности, залез на сеновал, достал книгу, собираясь читать, услышал шорох и чих, то напугался до оцепенения. Увидев, что из сена стали вырисовываться силуэты, он заорал от страха, будучи уверенным, что разоблачившие, устроившие засаду милиционеры возьмут его сейчас с поличным. А мать и бабушка, увидев в руках у Николая книгу, решили, что это запрещенная литература, антисоветчина, и тоже в голос закричали, пытаясь вырвать ее. Николай не хотел, чтобы домашние видели словарь у него в руках, так как в случае возможного обыска и допросов могут ляпнуть, что книга такая в доме имеется. Словарь в нелегкой борьбе с мамой и бабушкой Николай отстоял, но успокоения и клятвенные обещания на близких не действовали, и они пребывали в уверенности, что Николай — революционер и подпольщик, дрожали от каждого стука и ждали ареста со дня на день.

Продвижения Николая на поэтическом поприще были очевидны: благодаря своему незаменимому в деле написания стихов помощнику-словарю, он писал стихи ко всем советским праздникам, на разные темы, в поселковом клубе читал со сцены в начале, по ходу или в конце любого собрания и вечера и слыл в поселке великим поэтом. Но его творения упорно не печатали газеты, даже районные.

«Уважаемый Николай Петрович! Редакция внимательно ознакомилась с подборкой стихов, присланных вами». Сволочи! Хоть бы не по трафарету писали. А то всё «Уважаемый… внимательно…». Конечно, по блату там печатают своих сынков да дочек, чтобы гонорары получать, а рабочему человеку не сунься. Эти разговоры Николая были поддерживаемы товарищами по заводу.

 

По полям несется конь,

Грива словно бы огонь.

По дороге конь несется,

На ветру так грива вьется,

Что подумаешь — летит

Да копытами стучит.

 

Разве городские поймут образы, проникнутые духом деревенской жизни? Учительница литературы в школе, которой Николай показывал свои стихи, подбадривала его, делая при этом кое-какие замечания. Так, в стихах про коня, очень понравившихся мужикам, она увидела странность: «летит да копытами стучит». Хотя, если такие мелочи учитывать, то как вообще что-то напишешь?

В поселковой библиотеке Николай стал постоянным посетителем. Все литературные журналы и газеты были объектами его пристального внимания еще и потому, что он хотел понять: других-то почему печатают? Чем они лучше его пишут? Некоторые стихи Николаю нравились, и он переписывал их себе. А пару даже прочитал со сцены в качестве своих. Был шумный успех, гораздо больший, чем обычно. Значит, есть разница, которую чувствуют даже те, кто не разбирается в поэзии. Мужики в цеху его сочинения хвалили, а когда он прочитал в качестве своих стихи парня какого-то вологодского, они выдали: «Вот тут чувствуется, Колян, что ты на глазах растешь как поэт».

Понимая, что своими силами не управиться с размерами и рифмами, Николай стал просить учительницу литературы Капитолину Ивановну помочь ему исправлять неточности. Удивлялся, как ловко у нее это получается, и стихотворение звучит иначе, лучше. Например, у него было:

 

Я иду по своей по сторонке,

А мне вслед улыбаются поселковые девчонки.

Идут трудиться они,

Зарабатывать всем трудодни.

 

За трудодни в поселке никто на памяти Николая не работал. Но слово было очень в рифму и подходило по смыслу. Капитолина Ивановна поправила:

 

Я иду по родимой сторонке,

Вслед смеются мне наши девчонки,

Те, что в нашем поселке живут,

На работу поутру идут.

 

Это о работницах к 8 Марта написано и прочитано со сцены. Одно стихотворение, отредактированное Капитолиной Ивановной, поместили в районной газете. Потом еще и еще. И дождался Николай: его пригласили на семинар молодых поэтов в секцию «Рабочий класс». Из всего района он один из рабочего класса что-то и представил. И не просто был взят на заметку: руководитель мест-ного Союза писателей, в обязанность которому вменялись поиски талантов в рабочей среде, их пестование с последующим вступлением в ряды Союза, ухватился за Николая. Особенно подходила его биография: рабочий парень, отслужил, вернулся на родной завод, пишет стихи — самородок, одним словом. Такой не будет претендовать на всякие приятные приложения к званию члена Союза: он привязан к родной земле, к своему заводу, станку. Мог вон в город податься давным-давно, а живет в своем поселке. Конечно, представленные стихи на членство в Союзе писателей не тянут. Но если помочь, с ним вместе написать… Так и сделали. И буквально сразу после семинара Николай был принят в Союз писателей с подборкой чужих стихов: свое ни одно не годилось.

На семинаре он познакомился с молодой поэтессой, у которой накануне стянул, не только переписав в тетрадь, но и прочитав со сцены, стихотворение. Конечно, об этом он ей ничего не сказал. Ее тоже рекомендовали в Союз, но она была из города, особой нужды в пополнении рядов писателей с такими данными, как у нее, не имелось, и ее не приняли на этот раз. Да ей и не до того было: у нее парализовало младшую сестру, причина заболевания пока неизвестна, и весь семинар девушка была как не в себе.

Став официально поэтом, Николай на крыльях летал: вот-вот его мечта сбудется! Да, писать самому хорошие стихи у него пока не получается, но, во-первых, этому хоть в какой-то мере можно научиться, ведь он от неумения сложить пару слов пришел к бойкому складыванию, во-вторых, можно использовать разные способы, чтобы слыть поэтом, пока научишься сам, — как вот редактирование кем-то твоих стихов. Некоторые заимствования тоже выручат. Главное, у известных не брать, а из многотиражек, региональных изданий, которые не по всей стране расходятся, — можно. Риск попасться мал. Чуть-чуть переиначить, и даже ранее читавший не сразу поймет, что где-то видел это.

Омрачала радость жизни только внезапная болезнь сестры: она купалась, простудилась, слегла, ее парализовало. Надежды на улучшение были, но самого улучшения не предвиделось. Хотя это не расстраивало Николая так уж сильно. Он сестру любил, но сердца из-за нее, как мама с бабушкой, не рвал.

В районной газете Николай пару раз напечатал стихи, одно женское, переписанные им из журнала, выходящего на Дальнем Востоке. Журналы ему библиотекарь по межбиблиотечному обмену выписывала, приходили они только в центральное книгохранилище областного центра. Николай не без оснований считал, что из их района ни один человек не прочитает тот журнал.

Председатель местного Союза писателей напугал его как-то:

— У тебя стихи просто на порядок лучше стали! В них поэзия настоящая появилась. С ними тебя можно и на молодежные семинары посылать. На Дальнем Востоке на следующий год планируется. Пожалуй, тебя пошлем. Страну посмотришь. Стихотворения, что в вашей районной были, обязательно с собой возьми. Мы их вышлем туда для предварительного ознакомления. Чувствую, ты далеко пойдешь.

Еле отнекался Николай, сославшись на желание еще поработать, не спешить с признанием публики, как бы молодую душу не развратило внимание и слава. И этим добавил себе очков в глазах председателя: не рвач, не карьерист, а довольствующийся своим поселком заводской паренек. А когда Николай добавил, что больную сестру нельзя на мать и бабушку оставить, то председатель чуть не прослезился: вот она, неиспорченная глубинка! Семья, родственные привязанности, братский и сыновний долг да стол с чистым листом бумаги на нем — всё, что нужно. «Такого бы в заместители — ни подсиживать, ни подличать не будет. Но его из родного поселка не перетянешь не только в столицу края, но и в Москву не заманишь никаким калачом».

Урок не прошел даром для начинающего поэта, и переключился он на старые подшивки журналов: если стихотворение напечатано лет двадцать назад, то едва ли его автора встретишь на совещании молодых. Правда, в те времена о других событиях писали. Но если брать любовную лирику, стихи о природе, то они не стареют. Конечно, не о дореволюционных типа «чего же боле?» речь. Обложившись старыми журналами, Николай штудировал лирику: интересно читать стихи тогда начинающих, а ныне всем известных поэтов. Тоже небось не очень-то надеялись, что имена их будут греметь. Стихи тех, кто стал поэтом, Колян не переписывал в свой блокнот, не брал на карандаш, как он это называл. На совещание он поехал с подборкой стихов, основу которых составляли полностью списанные у разных поэтов и поэтесс из альманаха «Юные голоса» автономной республики, вышедшего в год, когда Николай пошел в школу.

Особенно было отмечено стихотворение «Я — рабочий», переименованное им в «Из рабочих я», написанное токарем из Поволжья. Парень, как о нем писали, подавал надежды. Но покалечил руку, работая у станка. Токарь-универсал, он очень переживал, что не сможет заниматься любимым делом, стал попивать. Какое-то время стихи продолжал писать, но совершенно не занимался их продвижением и печатался только в районке. Колян специально выписывал эту газету по межбиблиотечному абонементу и переписывал себе в тетрадь все стихи провинциального поэта, который идеально подходил для плагиата тем, что тоже был из небольшого населенного пункта, тоже служил в армии, работал на заводе. О том и писал. Очень обрадовался Колян, когда в очередном номере полученной газеты прочел некролог: скоропостижно скончался талантливый поэт Одаров. Отныне руки у Коляна развязаны! Радость была омрачена тем, что сам покалечил руку: три пальца на правой пришлось ампутировать. Но первоначальное горе сменилось счастьем: он получил инвалидность, у станка работать уже не мог, и председатель местного Союза писателей предложил ему стать одним из заместителей. Колян от радости чуть не умер: и квартиру сразу в областном центре предоставили, и зарплату в два раза больше, чем он у своего станка вырабатывал, положили.

Отсутствие образования мешало любому продвижению на чиновничьем поприще, потому председатель вплотную занялся этим вопросом — стал справлять Николаю документы. Экстерном тот якобы обучился в вечерней школе и к концу учебного года получил аттестат о среднем образовании. Затем таким же образом, только за два года, он, лишь приходя с зачеткой на соответствующие кафедры за оценками, окончил филфак местного университета.

Николай являл собой образец исполнительности, преданности, даже услужливости. Председатель был им не просто доволен, он стал приглашать Николая и к себе домой, и на дачу, то и дело поговаривая, что дочка-студентка, выросшая в семье писателя, будет хорошей женой поэту, члену Союза. У Николая дух захватывало от стремительности своего взлета. И всё благодаря стихам! Будь он токарем, навеливал бы ему человек, сидящий в президиумах всех торжественных заседаний области, живущий на одной лестничной площадке с первым секретарем обкома, свою дочку?

От Николая ждали новых стихов. Между украденными строками он вставлял и собственные, и таким образом его сочинения видели свет. Но если шел разбор стихов, ему постоянно указывали на слабость собственных. Хотя сами рецензенты тут же успокоительно объясняли это плодовитостью автора, некоторой усталостью, лишь слегка корили за небрежность.

Понимал он, конечно, что до бесконечности такое положение продолжаться не может. Хорошо бы стать чиновником от литературы, тогда можно и стихов не писать, и считаться видным поэтом. Как вон председатель. Он последнюю повесть пять лет назад написал, а премий и в последние три года четыре отхватил. За что? Ведь не пишет! За старое, за заслуги, за верность теме. Одним словом, назовись видным поэтом, и можешь ничего не писать. Вот бы стать председателем Союза! Безусловно, у Николая нет тех связей, что необходимы в этом деле. Но с женитьбой на дочке папаша будет способствовать.

Писать еще лет несколько придется, и надо творить на пафосные какие-нибудь темы: о Ленине, о революции, прославлять советскую власть. Во-первых, легче, когда есть тема, а во-вторых, сама тема будет тащить — как отказать печатать стихи о съезде партии или критиковать их? Они и сами в организации, рассматривая стихи, несовершенство которых даже Николаю было очевидно, опасались заворачивать или ругать произведения на политические темы. И вот Николай пишет:

 

Мы Ленину клянемся по-ленински все жить

И родине любимой от всех сердец служить.

И токарь на заводе, и слесарь у станка,

Механизатор в поле, на ферме доярка.

Народ советский вместе работает на «пять»,

И будет продолжать он добро себе ковать.

 

Написав, не стал показывать никому, анонимно послал по почте в областную центральную газету, обратным адресом указав адрес друга. Ответ пришел. Поэту указывали на несовершенство формы, несоблюдение размера, затертость рифм. Хотя отметили важность темы, с удовлетворением похвалили за понимание начинающим поэтом (это было особенно обидно читать члену Союза, хвалимому со всех сторон) роли партийности в литературе. Николай затаил обиду на газету и ее сотрудников.

Выждав некоторое время, послал еще одно стихотворение. О Ленине. Ответ был примерно таким же. Николай разозлился и стал периодически слать анонимки в обком, обвиняя главного редактора в антисоветчине, равнодушии к теме советского народа, игнорировании популяризации образа Ленина. Главный редактор, с которым часто встречались дома у председателя Союза, жаловался, что какой-то псих, абсолютный бездарь засыпал обком обвинениями его в антисоветчине. И, черт возьми, в этой совдепии надо считаться и с мнением обкома, и отбиваться от анонимок. Николай всё мотал на ус и продолжал слать анонимки. «Я покажу тебе “бездарь”, козел! Устанешь в обком бегать оправдываться!»

Выдавать чужие стихи за свои ему, окунувшемуся в чиновничью работу в Союзе, стало гораздо легче: к его услугам были все справочники с биографиями писателей всей страны за многие годы. И часто Николай привлекал ни о чем не догадывающихся секретарш, чтобы сверить списки. Удивлялся, как много людей, начинавших писать стихи, отходят от этого дела. Дураки, здесь же дно золотое! Нет, Николая сейчас палкой не отгонишь от этой кормушки! Ну и слава богу, что так делают, а то бы конкуренция была большая.

Из дома как-то пришло горькое известие: у матери обнаружили опухоль мозга. Николай удивился совпадению: он только что опубликовал под своей подписью стихи женщины, умершей несколько лет назад от рака мозга. Только подборка вышла — и такое известие из дома. Николай испугался, что ему, живущему в городе со всеми удобствами в отдельной квартире, навяжут умирающую мать, поскольку бабушке никак не справиться с парализованной сестрой и недвижимой матерью, и он форсировал ухаживания за дочерью председателя, которые, как и предполагалось, закончились свадьбой. Председатель предлагал молодым поселиться у него, в огромной квартире престижного дома, но Николай отстоял право жить в своей однокомнатной, мотивируя нежеланием зависеть от тестя, жаждой самому обеспечивать дом и молодую жену. Так от переезда к нему матери можно отбиться и о его переезде хотя бы на время в поселок уже и разговоров не будет — не оставит же он на долгое время молодую жену. А председатель получил еще один повод восхищаться благородством пестуемого поэта и новоявленного родственника. На недовольство жены такой партией дочери отвечал: «Да за ним она как за каменной стеной. Не предаст, не обманет. И далеко пойдет. Я на первых порах помогу».

Как-то вечером тесть завел с Николаем разговор о получении премии областного комсомола. Для этого нужна была героическая поэма, цикл стихов. Николай сетовал, что молодая жена отвлекает от творчества совсем на другое, мысли о матери и сестре не дают покоя и едва ли он осилит такую работу. Тесть предложил обратиться к пожилому поэту, сильно пившему, обидевшемуся на Союз за то, что ему не улучшают жилищные условия, и отошедшему как-то от литературных дел. Он талантливый мужик, надо заказать ему поэму и пообещать квартиру. Такие литературные рабы не редкое явление. Переговоры вел тесть, они были долгими, но успешными. Николай напрашивался писать вместе, надеясь, что научится чему-нибудь. Но поэт Лиходеев буквально послал его:

— Свихнулся, что ли? Какое соавторство? Это же не детектив, где хитросплетения сюжета иногда легче вдвоем заворачивать. Да я ни строки не напишу, если кто-то даже в комнате просто сидеть будет, а тем более в ухо дудеть. Я не пишу в последнее время потому, что дочка привела мужа, кабинет у меня отобрали, а мне полное одиночество нужно.

Поехали писать в Дом творчества, путевки тесть выделил обоим. Вечером Лиходеев заходил в комнату к Николаю и читал написанное за день. Это условие — проверка написанного — тоже входило в договоренность о получении квартиры, чтобы раб не тянул с написанием. Николай, слушая Лиходеева, воспринимал стихи как свои собственные и пытался вставлять от себя кое-что, претендуя на включение в поэму.

Лиходеев то и дело попросту посылал его матом, а однажды сказал:

— Ты вообще не поэт. Ты не в состоянии написать ни одной строки, и если тебя приняли в Союз, то это означает одно: ты спер у кого-то стихи. Сам ты ничего не напишешь никогда. Нет у тебя ни слуха, ни чувства ритма, не говоря о так называемых струнах души, без которых поэзия невозможна. Сейчас на моем горбу в лауреаты-разлауреаты въедешь. Если на то пошло, то требую не трехкомнатную себе, а четырехкомнатную! «Зять устал, жена, мать больная, не пишется…» — смешно и похоже передразнил он тестя. — А зять от рождения уставший — ничего и впредь не напишет, сколько ни отдыхай, хоть в дом отдыха переселись на жительство.

Когда поэма была готова, а творческий отпуск подходил к концу, Николай, зная, что Лиходееву противопоказан алкоголь, напоил его в буквальном смысле до смерти. Когда тот отключился, забрал и начисто переписанную поэму, и черновики, ушел к себе. Наутро Лиходеев не спустился к завтраку. Пошли к нему в комнату и обнаружили мертвым. Все, в том числе Николай, очень сокрушались.

Узнав о смерти «литературного раба», тесть возликовал и объяснял картинно печалящемуся зятю:

— Конечно, жаль человека и всё прочее. Но ты пойми: сантименты сантиментами, а жизнь жизнью. Для тебя, по большому счету, очень хорошо, что его бог прибрал, значит, он на нашей стороне, сейчас тебя никто не уличит, что ты не сам сочинил. Этот, будь он жив, возьми кому да и скажи, что, мол, поэму-лауреатку я написал. Да и с квартирой тоже. Сразу бы разговоры пошли: чего это вдруг, не давали, не давали и на тебе — дали, хотя он уж не пишет ничего. И черновики у тебя тоже? Прекрасно!

Жена Лиходеева на похоронах подошла к Николаю:

— Вы там тоже были. Скажите, он там писал? Он нам звонил, говорил, что поэму пишет, заканчивает, но ни одного листочка не нашли среди его вещей. Странно. Зачитывал целыми кусками. Очень хорошо получалось. Говорил, за нее квартиру дадут.

Уверив вдову, что ничего не знает, что ни о какой работе над поэмой Лиходеев и не заикался, Николай подумал: «Вот трепло чертово! Ведь договаривались, что никому ни слова. Да, хорошо, что в Дом творчества поехали писать и что так всё получилось. А то бы не только не видать никакой премии, так еще бы и биографию мне испортил, идиот».

На премию купил «Волгу», на которой прикатил в поселок барином. В городе все-таки не так успех заметен, как в поселке. Пару дней понаслаждавшись восхищением и белой завистью земляков, Николай, ссылаясь на загруженность и общественные обязанности лауреата, смотался от больной сестры и матери в город.

Поездки по районам, встречи с рабочими, студентами следовали друг за другом: ему нравилось выступать со сцены, отвечать на вопросы, делиться планами на будущее. В рабочем кабинете нельзя было спокойно посидеть и полчаса: звонки, посетители, и все с поздравлениями, восхищениями. И, когда зашла очередная посетительница, Кринкин даже не глянул на нее, увидев в руках изданную в республиканской типографии поэму. Привычно взялся за авторучку, намереваясь поставить автограф, спросил:

— Как вас величать?

— Вера Николаевна. Вы меня не узнали?

Он поднял голову — перед ним стояла вдова Лиходеева. Николай напрягся: чего ей надо?

— Я вот купила книгу. Знаете, а ведь мне Сережа многие отрывки из нее зачитывал.

— Не может этого быть! — пафосно вскричал поднаторевший в лицемерии за время работы чиновником Союза Николай.

— Как же не может, когда было? Я хорошо помню, у меня память на стихи отличная, я ему перепечатывала часто.

— Может, вы не поняли, может, он вам мои зачитывал, ему они очень нравились. А вы подумали, что он вам свои читает?

— Глупости! Сережа ничьи современные стихи, кроме своих, не любил и не читал. Как многие поэты, впрочем, он признавал гением только себя. И еще. Мне удалось посмотреть рукопись якобы вашей поэмы — она на машинке Сергея напечатана. У него машинка старая, и три буквы не пропечатываются: «и», «к», «д». Вы можете мне не говорить, что он вам попечатать давал, он никому, даже мне не разрешал прикасаться к его машинке — суеверный страх был у него, что на творчество ляжет сглаз. И я печатала на электрической, у нас специально вторая для меня есть. Поэма, которую вы выдаете за свою, написана Сергеем, а вы ее стащили и присвоили. Машинка его находится дома, рукопись хранится в рукописном отделе, не говоря уж о лингвистическом анализе, который нетрудно сделать. И я докажу, что поэма написана Сергеем. И смерть его мне сразу показалась странной. Она не случайна. Я это дело так не оставлю.

— Вера Николаевна, милая, тут явное недоразумение. Я понимаю ваши чувства, вы еще не отошли от кончины Сергея Ивановича, и я вас прекрасно понимаю. Надо во всем разобраться, — Николай не на шутку испугался и понял, что скандалить ни в коем случае нельзя, надо успокоить женщину и спокойно всё обдумать самому. — Приходите-ка вы через месяцок, у меня длительная творческая командировка начинается, и мы всё обсудим.

Тесть не разделил панических настроений зятя. Он любил, особенно подвыпив, демонстрировать свое всемогущество. Развалившись в кожаном кресле, дымя сигарой, потягивая марочный коньяк из бокала чешского стекла, он снисходительно посмеивался:

— Не трепещи, Николаша, не забывай, кто твой тесть, кто тебе дочь доверил. Не для того я ее замуж выдал, чтобы она женой мошенника и уголовника стала. В данной ситуации у нас единственный, но самый надежный выход — объявить вдову сумасшедшей. И всё! Никто тогда на ее разговоры внимания не обратит. А сделать это проще простого. Поскольку она, как член семьи члена Союза, обслуживается в ведомственной поликлинике, главврач которой частый гость в нашем доме, то проблема видится чисто технической. В историю болезни вписать задним числом диагнозишко — раз плюнуть! — Тесть смачно сымитировал плевок.

Когда Вера Николаевна пришла к Кринкину вновь, он, как и советовал тесть, спровоцировал скандал. Вывести из себя женщину, находящуюся в таком состоянии, оказалось проще простого. Кринкин выскочил из кабинета, взывая вызвать «скорую», которая незамедлительно прибыла и увезла несчастную в психушку.

А он почувствовал ранее не испытываемое чувство власти. Когда по твоей прихоти с людьми поступают так, как ты хочешь. Повелителем тебя делает власть, и ее надо добиваться, чтобы повелевать. Выбор средств, оказывается, обширен, и все годятся.

Тесть был очень доволен зятем. «Действительно далеко пойдет, — думал он удовлетворенно. — Есть кому бразды передать, не выпуская власть из рук». Огорчало лишь отсутствие внуков. Ну да молодые, еще обзаведутся. Нравилось также то, что не тащит деревенскую родню на шею дочери. Новая лауреатская квартира вполне позволяла разместить всех. Он ведь очень заботливый сын, и другой бы давно всех своих больных и старых перетащил, а он жалеет жену, понимает, что ей, городской девчонке, нелегко и неприятно будет жить под одной крышей с неотесанной деревенской родней. И перед именитыми гостями, часто посещающими дом, стыдно было бы. Терзается парень, мечется между самыми близкими. Но любовь к жене все-таки побеждает. Ну а родные его, дай Бог, и умрут скоро: кто от старости, кто от болезней. Что ж поделаешь? На всё воля божья.

В творческой среде области настроения относительно инцидента с Кринкиным и Верой Николаевной были разные: кто жалел его, кто — ее. Помешалась она, мол, на почве кражи стихов мужа другими поэтами. Это стало манией, дескать, рассказывает, что он перед смертью написал гениальную поэму, а ее украли. Конечно, безвременный уход мужа не мог не подействовать — был однозначный вывод.

Впрочем, вовсю шла уже перестройка, все были увлечены ею. Николай с тестем поначалу поддержали ГКЧП, но ошиблись в выборе, поставив не на тех, и, боясь лишиться всего, стали рьяными борцами за демократию. Да и чем больше писателей будет бороться за нее, тем меньше будут думать о писательской недвижимости и сражаться за нее. Особняк писателей, базу отдыха оформили на Николая: у него партийный стаж меньше.

Осознав, что является ныне настоящим барином: и особняк, и поместье, и типография в его владении, — Николай от счастья чуть не сошел с ума. Но он-то не сошел, а вот жена сошла. Помешательство было не тихим, а столь буйным и неожиданным, что пришлось «скорую» вызывать. И опять к себе в кабинет. Жена пришла к нему на работу, молча села на стул, он смотрел на нее, не понимая, к чему этот визит, а она вдруг схватила рядом стоящий стул и бросилась на мужа с криком: «Ирод! Убийца!» И никак не успокаивалась. Николай, по которому жене раз удалось попасть стулом, еле выскочил из кабинета, вопя о помощи уже не постановочно, а очень натурально. Многие сотрудники были свидетелями и той сцены, с вдовой Лиходеева, и нынешней, и все в один голос говорили, что просто дубль — такое точное повторение. Поразился и Николай: Вера Николаевна тогда тоже кричала «ирод» и «убийца».

На жену, видимо, подействовало то, как Николай поступил с родившимися у их кошки котятами. Жена, не работающая, бездетная, развела дома зверинец: у них уже жило 14 кошек, и, когда очередная принесла приплод, Николай по деревенской привычке взял ведро да и решил вопрос кардинально. На глазах у жены. Чтобы урок ей преподать. Надоела со своими кошками.

Опять в творческой среде пошли разговоры, жена Кринкина сошла с ума. И опять кто кому сочувствовал. Но жалели жену все.

Быть демократом у Николая получалось: он не голо-словно клеймил прежний режим, у него были реальные претензии: ему, таланту, но простому парню, без волосатой руки, пришлось и в армии с ее безобразной дедовщиной трубить, и в институт не принимали, и в городе места не нашлось. Всего добивался сам. И уже тогда он читал запрещенные книги. «Помню, мать с бабушкой меня с сеновала стаскивали, причитая “ни за что пропадешь из-за своих книжек”. Да, я рисковал, сознательно ставил на кон свою жизнь. Но не случайно со школы я любил строки “безумству храбрых поем мы песню!” Пришлось, конечно, играть по предлагаемым правилам: таланту без вступления в ряды КПСС нет ходу, иначе не издавали книги. Ломали человека, чтобы пополнять свои бесовские ряды».

Когда Николай со товарищи разгромили советский строй на своем, провинциальном уровне и под его обломками оказалась погребена и вся промышленность оборонного региона, странным образом оказалось, что творческим интеллигентам на расчищенном пространстве делать нечего. Оно стало не только расчищенным, но и попросту голым. Николай пробовал сдавать в аренду площади особняка, но его то и дело надували, приезжали «братки» за данью и так демократично себя вели, что быстро пришло понимание: недвижимость долго удержать не удастся. Тем более и писатели расчухались и стали живо интересоваться, как владельцем общественной собственности стал один человек, лицо сугубо частное.

Жена, в целях семейной конспирации ничего не знавшая о своем совладении недвижимостью, взятая из больницы домой, подписала генеральную доверенность на распоряжение всем имуществом. Николай продал особняк, базу отдыха, квартиру и стремительно перебрался в Москву, поставив жену и ее родню перед фактом, прекрасно зная трусливость и осторожность тестя, участвовавшего в махинациях с общественной писательской недвижимостью. Тот не захочет рисковать и сутяжничать, хотя подпись под бумагами на продажу недвижимости, поставленная психически больной дочерью, находящейся на излечении, была незаконной, и ее легко признать недействительной. Тесть понимал, что едва ли что отстоит, а вот потерять многое, в том числе свободу, вполне сможет.

Оказавшись в Москве с деньгами и развязанными руками, оглядев поле возможной деятельности, Николай бросился со всей энергией неофита обустраивать свою писательскую нишу: купил хорошую квартиру, организовал издательство. Сделать это оказалось значительно легче, чем получить заказы на выпуск печатной продукции. Николай, безусловно, и не рассчитывал, что станет акулой полиграфии сразу по прибытии в столицу. Но не получалось ни сразу, ни как-то иначе. Из провинции ему казалось, что появись он в Москве с обличениями советских мерзостей, как его сразу подхватит и озолотит московская писательская богема, сытые лица которой не давали ему покоя в родных краях, где поживиться можно было лишь несчастным особнячком да базой отдыха. А в Москве вон сколько лакомых кусков! Ждут не дождутся энергичных собственников, каковым вполне согласен быть Николай.

Но ротков на лакомые куски, как оказалось, и тут немало, и провинциала «от сохи», несмотря на усердие в охаивании прошлого, никто даже и близко не подпустил к получению заказов. Вернее, пару заказов удалось получить, напечатать два романа демократического писателя и сборники статей либерального мыслителя, на что пошли средства, оставшиеся от продажи провинциальной писательской собственности. Но за издание своих книг ни демократ, ни либерал не заплатили, реализовать тираж не удалось. Уверенные в том, что свои книги получат на халяву, облагодетельствованные писатели заклеймили Николая как врага демократии и охотнорядца, чем закрыли ему возможность любой деятельности на демократическом поприще.

И Николай превратился в истового патриота. Истовости было не занимать: обманутые надежды, озлобленность против не допускавших его к своим спецраспределителям, — всё питало это чувство. Кринкин в доказательство патриотизма отпустил бороду, которая на деле оказалась жидкой бороденкой, и стал энергично-показно креститься на любое здание с куполом.. «Патриотизма бородой не испортишь», — думал Кринкин, поглаживая то и дело свою скудную «символику».

В его московской квартире можно было прекрасно жить, если б было, на что жить. Литература, особенно поэзия, не кормили с некоторых пор вовсе. Кормили гранты, стипендии, премии. Но для их получения, коль не удалось втиснуться в ряды либеральных творцов, нужно было писать стихи, что Николай делать, хотя бы сносно, так и не научился. Однако он умел использовать чужие. С собой в Москву Николай привез целый архив таких стихов, которые ждали своего часа. Они выдерживались плагиатором в домашних закромах, как вина в погребе, вдали от людских глаз, в ожидании момента, когда можно будет выдавать понравившиеся строки за свои. А для этого необходимо проверить, не являются ли бывшие некогда молодыми дарованиями поэт или поэтесса действующими пиитами. Да, сейчас, когда тиражи выпускаемых книг и литературных изданий столь малы, провинциального поэта легко обокрасть: книга с его стихами, приписанными себе другим, едва ли когда-нибудь попадет автору в руки.

Так и делал Николай. И в малотиражных московских журналах появлялись неплохие строки за его подписью. Доходов это не давало, даже и денег требовали некоторые издания, но Николаю необходимы были публикации, чтобы иметь хоть какую-то возможность действовать на литературном поле, поэтому он шел на траты. Он опять стремился в чиновничье кресло, которое могло кормить великолепно. Конечно, нынешнее положение чиновника при писателях не сравнить с былым, но Николай и этому бы радовался. Удалось даже организовать обсуждение подборки в одном из литературных клубов, куда он за обещание хорошего фуршета зазвал пару секретарей Союза писателей, упоил их и заручился обещанием посильной протекции.

Протекции действительно последовали, и Николай на небольшие деньги, но большие возможности и перспективы устроился исполнительным редактором в один благотворительный фонд, занимавшийся издательской деятельностью. Слава богу, делать там почти ничего не приходилось — только быть на нехлопотных побегушках и пить с директором фонда, приватизировавшим в начале перестройки два писательских особняка в центре Москвы и предусмотрительно включившим в попечительский совет фонда пару былых столпов советской литературы, ныне одряхлевших, но сохранивших привычки барчуков, баловней, в деньгах нуждавшихся и потому не чуравшихся отмывать своими именами проделки главы фонда. Их он называл «мой отдел безопасности».

Все документы, проходившие через его руки, Кринкин предусмотрительно копировал, составлял компанию крепко пьющему шефу, разговорами развязывал ему язык буквально до уголовной откровенности и очень жалел, что обе дочери шефа были давно замужем и счастливо жили с семьями на деньги благотворительного папы и его приватизированных особняков в Германии.

Услужливый, ни на что не претендующий провинциал, обладавший, однако, деловой хваткой, очень скоро стал в курсе всех секретов осторожного шефа, поручавшего ему весьма конфиденциальные дела, которые бывали выполнены безукоризненно. И ничего исполнительный помощник взамен не требовал.

Шеф в знак благодарности предложил выпустить собрание сочинений Николая. Собирать особенно было нечего, но очень хотелось выпустить в свет подарочное издание, предисловие к которому должен написать один из корифеев-содержанцев фонда. И Николай принялся, помимо того, что уже вышло под его именем, переписывать чужие стихи провинциальных поэтов из своего огромного архива. Несколько лет назад он открыл прекрасную поэтессу Лину Савину из какого-то амурского городка. Малотиражную газету, в которой обнаружились ее стихи, он выписывал и иногда выуживал оттуда лирические строки, красоту которых понимал даже сам.

 

Такую боль уже не скрыть.

(Мне боль свою никак не срыть.)

Ни за улыбкой, ни за смехом.

Такую боль не притупить

Благополучьем и успехом…

 

Почему мужчина не может написать такие лирические строки об обманутой любви? Вот Николай их и переписал, читал на вечерах. И в подарочное издание включил. Из своего Амурья она в Москву в жизни не приедет и книгу эту никогда не увидит. Да уже года три как ничего нового не печатают. Обычная женская история: вышла замуж, занялась детьми — не до стихов.

Адаптация женских стихов открыла Николаю дотоле неизвестную грань шефа: тот, в очередной раз хорошо приняв на грудь, начал выделывать какие-то непонятные па, строить глаза. Вообще, в пьяном состоянии он был чудилой. Николай никак не мог расшифровать все эти его телодвижения, как вдруг шеф с поразительной для его старческого возраста ловкостью скинул с себя все одежды, бросился на диван, приняв вполне однозначную позу, и закричал: «Возьми меня, возьми! А потом я тебя! Мы давно друг друга желаем! Я понимал все твои стихи-посылы. Ты же женщина, и ты мужчина! Только дураки не понимают, почему ты развелся, почему не заводишь себе женщину. А я всё давно понимаю: я — твоя ненаглядная, ты — мой ненаглядный!»

Обалдевший Кринкин понял, что это час «Ч» и, если он не ответит на откровение Леонида Александровича, тот просто его уволит. А сейчас, когда всё на мази, вот-вот будет отхвачен большой куш, это недопустимо. «Ладно, — мстительно думал Николай в момент своей проституции, — я тебя еще не так отделаю!»

…Богато оформленный, солидно изданный том презентовали в фонде при скоплении людей, именитых во времена, которые Кринкин застал и хорошо помнил. Шеф закатил грандиозный банкет, о нем говорили после мероприятия намного больше, чем о книге и стихах.

Помимо этого значительного события, близилось еще одно судьбоносное: адвокат сообщил Кринкину, что счета шефа в западных банках, на которые имелось временное доверительное управление у Николая, удалось переоформить. Шеф подумать не мог, что такой набожный человек, поминающий бога чаще, чем маму родную, крестящийся при любом удобном и неудобном случае, да и откровенный лапоть, бывающий в зарубежных командировках для посещения банков с поручениями шефа не более пары дней, сумеет в минимальные сроки с минимальной информацией совершенно легально оформить документы на перевод денег на другой счет. Но для того и был сговор со снабженным всеми нужными бумагами адвокатом, за хорошую долю занимавшимся махинациями в Европе. Удалось и один из московских писательских особняков продать, как и планировал шеф, решивший наконец, что надо перебираться к детям, с ними встречать достойную старость. Документы были готовы, не зря же Кринкин пропускал через свои руки все бумаги фонда. Деньги после продажи тоже пойдут на счета Николая, благо, трусоватый шеф предпочитал не светиться со своей подписью, тем более когда это можно перепоручить влюбленному в тебя провинциальному лоху.

После случившегося падения, периодически повторяющегося в самых гнусных формах, Кринкин уверился, что имеет полное право отыметь шефа по полной, и ненавидел его больше и больше. А тот был убежден, что любовь укрепляет их отношения, сближает так, что доверять Николаше можно абсолютно всё.

Если прет, то действительно по полной. Из дома пришло известие, что умерла бабушка. Ее смерть спровоцировала приступ инсульта у больной матери, и дни ее сочтены. Узнав об этом, парализованная сестра выпила все снотворные, которые были прописаны матери и бабушке. Таким образом, у Николая были совершенно развязаны руки. Он поехал в поселок, надеясь похоронить всех разом и продать дом. Расчувствовавшийся шеф выделил на похороны солидную сумму.

В родных местах пришлось задержаться, поскольку в день погребения бабушки и сестры умерла в реанимации мать. Очень удачно получилось: всё одним махом можно сделать. Хлопоты с похоронами сменились беготней со вступлением в наследство и продажей дома. Стоил он немного, но продешевить не хотелось и пришлось хлопотать.

Зашел Николай в поселковую библиотеку, вручил свою подарочную книгу. С удовлетворением увидел, что земляки устроили там почти что его музей: полка книг, фотография на стене, крупно написанная биография. Библиотекарь сказала, что родные Николая, пока могли, все приходили в библиотеку полюбоваться на этот стеллаж, на его портрет. Трогательно очень.

Навестить родных приехала и Полина, когда-то писавшая ему письма в армию. Он встретил ее на улице. С возрастом она похорошела, была со вкусом одета. С ним не поздоровалась даже. Николай знал, что она после института уехала в какую-то глухомань на нефтеразработки, вышла замуж за нефтяника. Стала Белкиной. Тоже красивая фамилия. У нее в молодости красивой только фамилия и была — Красавина. Да еще душа — некая эфемерность. Сейчас вот, говорят, перебралась в Москву. Двое детей. Всё хорошо. Ну и слава богу, Николаю не жалко. А то старухи поселковые его стыдили, что, мол, девку на весь свет опозорил. А уехала далеко — вот тебе и не весь свет о позоре узнал, пристроилась, и даже неплохо.

Библиотекарь сообщила, что Полина том стихов Николая на дом брала читать. Еще любит, наверное, хотя и не поздоровалась. Женщины, что с них возьмешь!

Мобильный у Кринкина всегда был при себе, но он никому не отвечал — просто смотрел, кто звонил, и, с кем нужно, связывался. Обзвонился шеф. Николай не подавал признаков жизни, догадываясь, по какому поводу тот его домогается. А вот адвокат не звонит и на звонки не отвечает. Всё должно уже состояться. Ясно, что проблем не должно быть. Ну ладно, в Москве всё услышит лично. Да, сейчас Николай — настоящий миллионер, а не рублевый, каким сделался после продажи жалких провинциальных писательских кусков.

Неожиданно в поселок к Николаю нагрянул нынешний руководитель областных писателей: шеф, позвонив ему из Москвы, слезно просил разыскать Николая. Пообещал за труды выпустить в Москве книгу за счет своего фонда. Разыскать Кринкина местному чиновнику было нетрудно. Но звонить, как его попросили, Николай не стал, и уехавший визитер прибыл на другой день вновь. Он доложил в столицу, что Николай жив-здоров, и шеф объяснил, в чем срочность: пришло время одной из дочерей платить налог на дом в Германии, а счета пусты. У дочерей имеются собственные, но денег там, во избежание соблазнов для мужей, немного. Крупные платы производились с анонимных и именных папиных счетов, на которые есть права и у дочерей и к которым получил краткий доступ Николай. Если не будет уплачен налог, дом просто отберут. Дело не терпит отлагательств. Кринкин изобразил полное недоумение, опять-таки отказываясь звонить, ссылаясь на траурность настроения, нежелание говорить о бренных деньгах, о которых не имеет понятия. Но обрадовался очень: значит, всё адвокату удалось. Только вот куда он сам-то подевался, идиот?

Вернувшись в Москву, Николай хотел пару дней не появляться на работе, разнюхать обстановку и разыскать адвоката, но шеф возле дома, что ли, дежурил, поскольку позвонил прямо в дверь. Николай, увидев его в глазок, попятился было на цыпочках, но тот стал звонить настойчиво и кричать через дверь, что знает, что хозяин дома. Николай не хотел скандала в подъезде, тем более по соседству жила вдова генерала КГБ, страстная блюстительница порядка и неустанно разными способами порядок наводящая, в том числе звонками по любому поводу в милицию. А правоохранители вовсе ни к чему. Николай открыл, изобразил радость от встречи, полез нежно целоваться. Шеф, прибавивший за время отсутствия Кринкина лет десять к своим и без того уже преклонным, так эмоционально начал разговор, что Николаю подумалось: не отдаст ли тот концы тут же. И хорошо бы. Объяснение было бурным, но у Кринкина имелось железное алиби: он прибыл в Германию, совершил порученную шефом операцию, на что есть распечатка, и убыл на другой день. В тот же день пополненные счета папы распотрошили дочери. Николая в это время там уже не было, а деньги на счетах лежали. Кринкин, как получившая несправедливые упреки женщина, изобразил горе от тени подозрения, брошенного возлюбленным.

Выйдя на работу, он узнал, что особняк, где находится контора, фонду и шефу больше не принадлежит. Продан. История темная. Шеф всё это время находится в истерическом состоянии, продажей как будто и не интересуется. Конечно! Он же надеется, что хоть от этой сделки деньги поступят на его счет и он сможет заплатить налог за дом дочери. Пусть пребывает в надежде. Блажен, кто…

Николай взялся разыскивать адвоката. Но тот пропал: квартиру продал, с работы уволился. Почувствовав легкое беспокойство, Николай, изобразив сердечную болезнь из-за груза подозрений, взял больничный у прикормленного врача писательской клиники и сам махнул в Европу проверить банковские счета.

То, что они пусты, он и мысли не допускал. Но они были пусты. Нет, адвокат оказался далеко не идиот. Где у людей совесть? Так нагло кинуть! Обидно — хоть вешайся. Ощущавший себя миллионером Николай почувствовал на этот раз, что разорен. И самоуспокоение «как пришли, так и ушли» не очень действовало.

Вернувшись в Москву, он узнал, что в солидном литературном издании вышла статья поэтессы Лины Савиной о краже Николаем Кринкиным ее стихов, публиковавшихся в региональном издании. Она разыскала и других поэтов, чьи произведения присвоил Кринкин. Поэтесса заявляла о подаче коллективного иска в суд, требовала возмещения морального ущерба. Она откуда-то подробно знала историю его жизни. Только скандала не хватало сейчас! У него давно лежат документы, оформленные через фонд, на присвоение заслуженного деятеля искусств, вот-вот должно быть и звание, а после скандала об этом не может быть и речи. Откуда эта Савина взяла его книгу в своей тьмутаракани? Надо встретиться, договориться, чтобы не гнала волну. Пообещать протекцию. Небось обрадуется такой перспективе. Пусть выступит, что вышло недоразумение. Интересно, как у нее, провинциалки, в солидной газете статью взяли?

Разыскать Лину никак не удавалось. Еле добыл ее контактный телефон через завотделом газеты, поместившей статью: Полина Белкина. Что-то знакомое.

Оказалось, Полина Красавина — Лина Савина. Сейчас жена нефтяного крупняка, с поэзии перешедшая на прозу и взявшая новый псевдоним, потому он и не видел ее прежнего имени в печати. Об отступных не могло быть и речи. Ни в деньгах, ни в протекции она не нуждалась. Она хотела его позора. И, судя по тому, какую сумму выставляла в качестве коллективного ущерба, желала оставить его на улице: ничем, кроме своей квартиры, он не мог ответить по иску. Она спокойно и уверенно сказала, что ее адвокаты сумеют добиться справедливого решения, что этот разговор их первый и последний. В дальнейшем она общаться с ним не станет ни по каким поводам. Кринкин попытался воззвать к совести, просил проявить снисхождение. До того невозмутимая Полина взорвалась:

— А ты был к кому-нибудь снисходителен? Проявлял свою совесть? Мне такие случаи не известны. Да и тебе они, думаю, не известны. Ты украл стихи даже у парализованного инвалида. Все родные умерли один за другим, и его от горя парализовало. У него, беспомощного, стащили документы, продали его квартиру, и он теперь мыкает горе в доме инвалидов, но несмотря ни на что пишет прекрасные стихи. Ты ему позавидовал? Так не только стихи бери — и участь разделяй. О чем с тобой можно договариваться?

Почти одновременно с повесткой в столичный суд о плагиате и возмещении морального ущерба Николай получил повестку из своего областного центра: тесть подал в суд по факту мошенничества — подделки документов при продаже имущества психически больной Кринкиной С.А. К вечеру Кринкину стало плохо. Разбитый инсультом, он пролежал недвижим три дня, пока к нему не пришла помощница по хозяйству.

…В дом инвалида парализованному Николаю разрешили взять минимум вещей, поскольку в малюсенькой комнате, кроме него и обворованного им парализованного поэта, было еще три человека.