ВОЛЧЬЯ СТАЯ

 

Багровый диск огромного холодного солнца клонился к лесному горизонту. В лесу безмолвие. Изредка треснет старая ель от мороза, и снова тихо. Мороз крепчает к ночи.

Через большую лесную поляну бесшумно прошла огненно-рыжая лиса и скрылась в густом ельнике, оставив на снегу прямую цепочку следов. Над вершинами деревьев, прошумев крыльями, пронеслась стая тетеревов. Долетев до большой поляны и сделав над ней полукруг, тетерева с шумом расселись на старой развесистой березе, сбив с ветвей серебряную навесь. Старый черный тетерев, вытянув шею, зорко огляделся по сторонам, потом долго смотрел в сторону безлесого холма, у которого выстроились два ряда новых изб с желтыми боками. Решив, что опасность не угрожает, сорвался с березы и комом кинулся в глубокий пушистый снег. Разбил его грудью, пробежал под снегом, остановился, потрепыхал крыльями, выбивая из них снежную пыль, и замер, устроившись на ночлег. Его примеру последовала рыжая тетерка, нырнув в снег рядом с его лункой. За ней с березы стали срываться и падать в снег другие тетерева.

Но вдруг страшный гул прокатился по лесу. Тетерева, не успевшие устроиться на ночлег, сорвались с березы и быстро заработали крыльями. Над самыми верхушками деревьев стремительно пронесся самолет с красными звездами на крыльях.

Пролетев над большой поляной, он круто взмыл ввысь. Другой самолет, с черным крестом на сером корпусе, как ястреб-хищник, с пронзительным воем валился на краснозвездного из поднебесья. Вот он пустил из своего пулемета прерывистую ленточку красных светлячков. Но краснозвездный так стремительно взвился ввысь, что светлячки прошли за его хвостом. Когда самолет с красными звездами набрал высоту и выровнял полет, с той стороны, откуда он летел, на него кинулся еще один стервятник с черными крестами. И тогда краснозвездный тоже выпустил по нему пулеметную очередь. Растягиваясь в воздухе, красные точки стремительно понеслись к самолету с черными крестами, и он задымил. Воздух содрогался от рева моторов, как во время страшной грозы.

В деревеньке у холма на улочку выкатилась черная точка, за ней другая, третья, и вот уже вся улочка заполнилась большими и маленькими точками.

В большой новой избе на краю деревни дед Евсей подшивал валенки. Широкая серебряная борода разошлась по его груди, из-под густых бровей смотрели задумчивые грустные глаза, окруженные сетью тоненьких морщинок. Внучек Миша и внучки Таня и Маняша крепко спали на теплой печке, задрав к потолку курносые носики. Сноха Ольга штопала ребятишкам варежки. Дед затянул в подошве очередной стежок и, ухватив губами концы щетинок, заделанных в дратву, крепко зажав валенок между колен, сделал в подошве шилом очередной прокол. В этот миг над домом раздался страшный гул, от которого звонко задребезжали стекла в рамах. Дед поднял голову, насторожился, некоторое время находился в оцепенении, потом сердце его екнуло, и он, бросив на пол валенок, простоволосый выбежал из дому.

Над деревней бушевал бой. Дед поднял к небу свое морщинистое лицо и увидел самолет с черными крестами на широких и длинных крыльях. Вот самолет задымился, пуская за собой черный шлейф, и, теряя высоту, наклонно пошел в сторону деревни Старые Дубы. Вскоре от самолета отделилась маленькая точка и сначала быстро, а потом медленно, раскачиваясь в стороны, стала опускаться к земле.

Всё население деревеньки от мала до велика высыпало на улицу и, задрав головы, смотрело в вечернее небо, наблюдая за воздушным боем. Оставшиеся в небе самолеты, развернувшись, стремительно понеслись навстречу друг другу, из обоих вырвались огненные трассы. Но вдруг у краснозвездного огненная трасса оборвалась, а из самолета с черными крестами всё лилась и лилась. Краснозвездный клюнул носом и, плавно снижаясь, пошел в сторону леса. Быстро снизился и, слившись с лесом, исчез в нем.

Дед, увидев, что краснозвездного сбили, зло плюнул на снег, махнул рукой и, подхватив огромными жилистыми руками полу серого фартука, не зная зачем стал вытирать о него руки — как будто после тяжелой большой работы, будто он только что сам стремительно несся в самолете и атаковал в небе врага. Опомнившись, выпустил из рук фартук, еще раз посмотрел в сторону темного бесконечного леса, где исчез самолет с красными звездами, и, тяжело вздохнув и опустив голову, побрел в избу.

Фашистский самолет развернулся, проводил краснозвездного, сделал круг над местом, где тот упал, и, снизившись, полетел к деревеньке. Он еще не успел долететь до деревни, как темные точки на улице покатились к своим домам. Самолет низко пронесся над улочкой с пронзительным гулом, потом набрал высоту и вскоре растаял в вечерней мгле на западе. Как только немец улетел, население деревеньки снова высыпало на улицу и двинулось к дому деда Евсея.

В соседней деревне Старые Дубы заметили подбитый самолет и выпрыгнувшего из него парашютиста, и, вскоре после того как самолет грохнулся о стылую землю, не дотянув до Старых Дубов, к нему по полю, поднимая снежную пыль стальными гусеницами, помчалась приземистая грязно-зеленая танкетка. Она подкатила к месту падения самолета, который пылал огромным красно-черным костром, освещая березовые перелески, постояла миг, вздрогнула, рванулась с места и быстро помчалась туда, где приземлился парашютист.

Немецкий летчик, тяжело переставляя ноги, брел по глубокому снегу. Ему казалось, что он родился вновь. Он шел и шептал про себя молитву, благодаря бога за то, что спас ему жизнь. Перед тем как выпрыгнуть с парашютом, летчик увидел впереди справа большое селение и теперь шел к нему, боясь, что ночью не сможет его найти и замерзнет в этом глухом снежном поле с еловыми перелесками. Самолета ему не было жаль, хотя это была уже третья потерянная в бою машина: один самолет во Франции и два здесь, в России. Он был даже рад, что ему снова повезло: в третий раз потеряв самолет, он вышел из боя без единой царапинки. У великой Германии много самолетов, на нее работают заводы всей Европы, и он получит новую боевую машину.

Из танкетки заметили в поле одинокую черную фигуру, которая медленно двигалась в сторону Старых Дубов. Летчик, услышав шум мотора и увидев танкетку, остановился. Вскоре танкетка подкатила к нему. В руке летчик бессознательно держал пистолет, но, когда увидел показавшегося из танкетки немца, услышал немецкую речь, спрятал пистолет в кобуру и, облегченно вздохнув, устало сел на снег.

 

Июнь 1941 года выдался теплым и тихим, с частыми проливными дождями и грозами. Медвяный запах от цветущих трав стоял над полями. А когда со стороны огромного леса дул легкий ветерок, он нес с собой смолистые запахи сосен, первых грибов и приятную бодрящую влагу от речки Золотухи, которая, образуя большую излучину перед деревенькой, уходила дальше, петляя в огромном лесу. В свободное время деревенские ребятишки пропадали на Золотухе: ловили рыбу на удочку, купались, лежали на чистом речном золотистом песке. В пойме Золотухи поднимались высокие сочные травы, а сразу за речкой начинался лес, который уходил на десятки километров туда, где садится солнце. В глубоких омутах Золотухи прятались от жары старые щуки, в зарослях камыша утки водили за собой выводки желторотых пушистых утят. На медленном течении речушки двигались взад-вперед полосатые окуни. За рекой в лесу было великое множество грибов и ягод, по лесу бесшумно бродило дикое зверье, не опасаясь человека в это время года.

Утренняя роса обсохла на траве, солнце уже поднялось в четверть своей высоты и ласкало листья деревьев, прыгало по крышам новых деревенских изб. Два года строилась деревенька, отделившись от большой деревни Старые Дубы на новые благоприятные места, которые тянулись на восток от речки Золотухи. Много еще предстояло сделать, но главные постройки были поставлены, и стародубовцы, помогавшие переселенцам обживаться на новом месте, сказали: «Хватит, пора отпраздновать новоселье». И вот в этот погожий воскресный день из Старых Дубов на новоселье съезжались гости. У деревеньки еще не было названия. Предлагали разные: «Золотой колос», «Путь Ильича», но «Путь Ильича» уже был в районе, «Новые Дубы» и многие другие, но так и не решили окончательно, оставив этот важный вопрос для обсуждения на новоселье.

Новоселье было решено справлять не в деревне, а на берегу Золотухи, за огородами. Дед Евсей с молодыми ребятами два вечера сколачивали здесь дощатый настил для танцев. И вот в это солнечное утро все жители деревеньки с шумом и перекликами шли огородами к реке, неся с собой столы, стулья и скамейки, корзины с угощеньями, гармони и балалайки, самовары с трубами. Дед Евсей держал в руках дорогой подарок сына — новенький патефон. Внучек Миша в белоснежной хрустящей рубашке, прижав к груди, нес пластинки в серых пакетах. За Мишей семенили две его сестренки, неся вдвоем большую корзину со снедью. Мать шла последней с корзиной, наполненной посудой, в новом васильковом платье с легким газовым шарфом на плечах, стройная, русоволосая, с копной густых волос, заколотых на затылке. Дед тоже был по-праздничному, но скромно одет. Из-под черного нового пиджака виднелся ворот синей рубашки-косоворотки, на ногах высокие хромовые, блестящие, как вороново крыло, сапоги. Деду шел шестьдесят седьмой год, но он еще ловко управлялся с топором, срубая венцы у изб, да и не только плотницкое ремесло умели делать его руки — могли и печь сложить, и сапоги стачать. Себя дед старым не считал. Всегда молодецки разводил плечи, когда разговор заходил о возрасте. Всем был хорош для него сегодня праздник, да только не было с ним любимого сына, который служил в Красной Армии. А как хотелось Евсею Петровичу, чтобы вместе со всеми за праздничный стол и, конечно, на почетном месте,  сел в военной форме с командирскими знаками различия, его сын. Но на последнее письмо отца сын ответил, что выехать никак не может — не позволяет обстановка, и просил еще попридержать у себя жену и детей.

Мужчины расставляли на лугу столы, а женщины в цветастых нарядных платьях накрывали их, заставляя угощеньями и винами. Для детей был поставлен ряд столов в сторонке.

Дед Евсей деловито устанавливал на небольшом столике патефон. Откинув крышку, не спеша завел рукояткой до отказа пружину и скомандовал внуку: «А ну, Михаил, перво-наперво всеми любимую…». Миша нашел нужную пластинку, достал ее из пакета и насадил на стержень. Пластинка закрутилась, тихонько зашипела, а потом полилась песня. Женщины, накрывавшие столы, замерли и повернули головы в сторону деда и его внука. Патефон звучал громко и весело. Песня лилась над лугом и уносилась за Золотуху. Сильный женский голос выводил: «…Дайте в руки мне гармонь — золотые планки. Парень девушку домой провожал с гулянки…». Мужчины, стоявшие в сторонке особняком и громко подтрунивавшие над кем-то, перестали разговаривать и стали слушать песню.

Председателя стародубовского колхоза Василия Демьяновича усадили за передний стол как самого почетного гостя, рядом с ним устроились стародубовцы. Здесь же усадили и местного председателя — молодого кучерявого Ивана Окаемова. Все расселись, всем хватило места, и вино, светлое, как роса, полилось по бокалам. С места поднялся Иван Окаемов, за ним встал весь стол. Председатель глубоко вдохнул воздух в широкую молодую грудь, поднял бокал, наполненный вином, и громко начал:

— Спасибо вам, Василий Демьянович, и всем вам, дорогие наши бывшие односельчане, а теперь добрые соседи, за большую помощь, которую вы нам оказали в строительстве… — тут он замялся. — Сколько раз говорил, что надо назвать наше село. Даже и речь трудно без названия держать. — И он, рубанув левой рукой воздух, продолжил: — Разве мыслимо нам одним было это построить? — Окаемов обвел взглядом новые дома, которые светились желтыми сосновыми стенами, тесовыми крышами, играли на солнце стеклами окон, смотревших на луг. — Теперь вы, дорогие, в нашем селе всегда желанные гости, и вы для нас как родные братья и сестры.

Председатель хотел добавить что-то еще, но комок подкатил к горлу, и он замолчал, потом кивнул в сторону деда:

— Евсей Петрович, прошу вас сказать слово.

Дед не спеша, чинно разгладил бороду (что сказать, он обдумал еще вчера — знал, что без этого новоселье не обойдется) и уже хотел начать свою речь, в которой было обо всем: и о славном труде человека, и о стародубовцах, и, конечно, о советской власти, и даже сейчас он хотел предложить название селу… Но тут раздался звонкий голос Ивановны Марковой: «Вот, чертенок, что делает!» Все сперва посмотрели на нее, а потом перевели взгляд туда, куда тревожно смотрела Ивановна, и увидели, как по председательскому огороду, прямо по грядкам, быстро спускается всадник на белой лошади. Все узнали племенного жеребца Сокола из Старых Дубов и на нем весельчака и балагура Митюху Храмова. Всадник дал коню в бока, и тот, перемахнув через жердевую изгородь, вмиг очутился у столов. Натянув повод, Митюха осадил Сокола. Лошадь тяжело дышала, белая пена клубом висела у морды. У Митюхи из-под картуза торчали слипшиеся от пота волосы, сам он, как и конь, тяжело дышал.

Митюха обвел собравшихся пустым непонятным взглядом, и все поняли по его отрешенному виду: что-то случилось. А что? Все стояли с наполненными бокалами и молчали, не решаясь спросить. Смолкли ребятишки за своими столами. Над лугом повисла звонкая тишина.

— Что случилось, Дмитрий? — глухо спросил Василий Демьянович, стародубовский председатель. Митюха глубоко вдохнул в себя воздух и выдохнул одно страшное слово:

— Война!

 

Грохочущий вал войны быстро катился на восток. Всё мужское население из деревеньки ушло на фронт. Провожали со звонкими гармониями, песнями и слезами. Остались в деревне одни женщины да стар и мал. Выселковцы собирались вечерами у деда Евсея и допоздна вели тревожные разговоры.

А фронт подходил всё ближе и ближе, и вот он уже прокатился по Старым Дубам и ушел дальше на восток. Когда немцы пришли в Старые Дубы, из деревни в выселок прискакал на лошади сын председателя Колька. Пробыл минут пять, выпил, не слезая с коня, ковш квасу и сообщил страшную весть. «В Старые Дубы нагрянули немцы, грабят жителей и собираются угонять в Германию. Смотрите, чтобы никто не показывался туда», — сказал Колька сурово, тронул коня за узду, рысью спустился к Золотухе, переплыл ее с конем и скрылся в бесконечном лесу.

На другой день всем миром решили уйти в лес. Быстро собрали самое необходимое — продовольствие, одежду — и переправились на ту сторону Золотухи. В дремучем лесу построили шалаши. Прожили так два дня, а немцев всё не было. Из деревни доносился угрюмый рев голодных недоеных коров. Посоветовавшись, решили вернуться обратно в деревню. «Неужели немцы нас, стариков да малых детей, тронут», — успокаивали себя жители деревни. Но черная тревога заползала в сердце каждого, не давала покоя ни днем ни ночью. Все с минуты на минуту ждали немцев, но их всё не было. Из деревеньки никто не отлучался. У кого чего не хватало, делились: солью, керосином, мылом, спичками. Так дотянули до осени. Когда ударили первые заморозки и на поблекшие травы стал ложиться серебряный иней, однажды в выселок зашли три красноармейца. Были они в изодранных гимнастерках, небритые, худые, с грязными окровавленными повязками, прикрывающими раны. Узнав, что в деревеньке нет немцев, один из них скрылся в вечерней мгле, но скоро вернулся, а с ним еще человек двадцать красноармейцев, таких же грязных, небритых и усталых, в изодранных гимнастерках. Сбежались выселковцы, охали, вздыхали, расспрашивали, что с нашими, как воюют, но те сами ничего толком не знали — попав в окружение, второй месяц шли на восток. Евсей Петрович распорядился накормить бойцов. Распределил их по избам, и задымились на задах огородов бани. Выставив посты, красноармейцы парились в банях, сбривали бороды, высыпались в теплых избах.

А выселковцы не спали всю ночь — стирали, штопали и сушили обмундирование. Рвали чистые простыни и полотенца на бинты. Дед Евсей всю ночь стучал молотком, подбивая подошвы солдатских ботинок. Утром повеселевшие красноармейцы покинули выселок, поблагодарив жителей. Молоденький безусый боец сказал: «Не надо горевать, братцы. Велика Россия, соберем силенку да как двинем фрицу под зад, а пока надо потерпеть».

Ушли красноармейцы, и снова тревога вползла в сердца, но вместе с тем не таяла надежда, что придут наши и снова начнутся дни радостные и светлые, в труде и песнях.

А потом наконец выпал долгожданный снег. Укрыла зима все дорожки. Легко вздохнули переселенцы. Но от деревни не делали никаких следов ни в лес, ни в поле. Только в сильную метель привезут с лугов сено, а к утру метель заметет санный след. Что происходит на белом свете, как наши воюют, не было известно. И вот в этот морозный вечер уходящего 1941 года снова всколыхнулась надежда у переселенцев, когда они увидели в небе самолет с красными звездами. «Значит, живы наши, стоит Москва», — радостно говорили они.

 

Изба у деда Евсея просторная, заполнили ее односельчане, занеся с собой клубы морозного воздуха. Расселись кто на чем. На печи проснулись дедовы внук и внучки.

— Так, выходит, немцу тоже несладко, вон как наш-то его стукнул, — первым повел разговор одноногий Ефим, раненный еще в германскую и ковылявший с тех пор на липовом протезе.

Евсей Петрович грустно смотрел на своих односельчан, тревога не покидала его. «Ладно, я стар, пожил в этой жизни, — думал он. — А внучата, Ольга сноха, что будет с ними, если нагрянут немцы?» Сколько раз он клял себя за то, что не бросил свое хозяйство, не забрал их всех и не уехал на восток, в глубокий тыл. И каждый раз оправдывался: кто мог знать, что немцы так быстро и далеко зайдут?

Односельчане ждали, что он, как всегда, успокоит, но дед молчал. В голову шли разные мысли, и одна из них сверлила мозг: «Может, это его сбили, сына моего, Ваню?»

Одноногий Ефим сказал:

— И ведь немного еще, и он бы второго немца сбил — патроны, видимо, кончились, перестал наш стрелять. Мне хорошо было видно, как раз надо мною сразились.

— А я и летчика нашего видел, — воскликнул Ивашка Петров. — Голову только одну было видно из кабины.

— Упал где-то у широких омутов, — заметил Ефим.

— А мне показалось, что за Золотухой, у Лысого озера, — подхватил разговор Евсей Петрович. — Завтра утром схожу, может, и летчик жив.

— Конечно, надо проверить, — заговорили все разом.

— Может, сейчас пойти? — предложил Ефим.

— Куда ночью-то, — возразил Евсей Петрович. — Завтра утром пойду. Мишаньку с собой возьму, у него глаза зоркие, — и посмотрел на внука.

Миша совсем проснулся и теперь не мог понять, что произошло, но из разговоров было ясно, что случилось что-то очень важное. Односельчане еще долго сидели у деда, ушли все разом. Перед уходом дед всем наказал: «Печи топить только ночью, чтобы над деревней днем дыма не видно было!». И еще дал на этот счет дополнительное указание: «Вечером всем завешивать окна одеялами, скатертями, чтобы в деревне никакого свету!». Когда изба опустела, Миша ласточкой слетел с печки к деду с расспросами.

 

Ярко горят в ночном небе, перемигиваясь друг с другом, звезды. Весело светит с неба луна, повиснув над деревней Старые Дубы. Из печных деревенских труб в небо уперлись светло-серебристые столбы дыма. Морозно. У большого пятистенного дома посреди деревни ходит немецкий часовой, часто подпрыгивая и ударяя ногой об ногу. В доме в печурке весело потрескивают сухие сосновые поленья, по избе плывут волны табачного дыма. Немецкий летчик Курт Вессель, волею судьбы оказавшись в гостях у лейтенанта Юнга, сидит за столом, заставленным винами и угощениями. Они уже хорошо познакомились, поговорили о событиях на фронте, каждый высказал свои мысли, и теперь разговор зашел о русских. Оба сошлись на том, что русские — народ на редкость сильный, упорный и отважный, и победить такой народ будет нелегко. Потом завели разговор о свирепом русском морозе, о том, что русские бревенчатые избы хорошо сохраняют тепло.

— А в соседней деревне есть наши? — спросил летчик у Юнга.

— В какой соседней?

— В той, над которой шел бой, или, точнее, над которой меня сбили.

— Простите, разве вас сбили над деревней? — недоуменно спросил Юнг. — Вы ошибаетесь. Там, — и он показал рукой в сторону, где вечером вспыхнул воздушный бой, — нет деревень.

Но Вессель упорно и настойчиво доказывал, что его сбили над деревней.

Юнг встал и принес планшет с картой. Не спеша развернув карту, он позвал к себе Весселя и, загадочно глядя ему в глаза и улыбаясь, спросил: «Где эта деревня?»

Вессель долго смотрел на карту пьяными глазами, не в силах отыскать Старые Дубы. Тогда Юнг решил ему помочь. Он ткнул пальцем в карту и громко произнес: «Мы здесь».

Вессель повел глазами по карте в сторону запада, где километрах в восьми-десяти должна была быть та деревня, над которой его сбили. Но деревни на карте не значилось. В ту сторону шли небольшие перелески, а за голубой речушкой начинался сплошной огромный лес, заполнивший собой всю западную часть карты. «Странно, — подумал Вессель, — где же деревня, куда подевалась?»

— Ну, что скажете? — обратился к нему снова Юнг.

— Какая-то чепуха, — ответил Вессель. — Но деревня там есть, — снова утвердительно повторил он. — Я ее ясно видел, когда пикировал сверху, она у кромки этого огромного леса. — И он ткнул пальцем в карту.

Непонятно почему, но Юнг поверил своему гостю.

— Мы сейчас проверим, — сказал он, — есть там деревня или нет.

Юнг не спеша встал из-за стола и пошел к двери. Подойдя, открыл ее и властно крикнул часового. Часовой был рад хоть минуту побыть в тепле. Он быстро вбежал в избу, занеся с собой клубы морозного воздуха, от которого замигала керосиновая лампа, и встал перед лейтенантом по стойке смирно.

— Нужен русский священник, — сказал офицер часовому, — тот, что с рыжей бородой. — И, сурово посмотрев на часового, повелительно добавил: — Срочно!

 

…Дед Евсей с вечера стал готовиться к утреннему походу в лес. Снял со стены у кровати одностволку, колючей паклей протер на ней насухо смазку. Затем, намотав пакли на шомпол, удалил смазку из ствола. Достал из-под кровати сундучок с охотничьими припасами, извлек из него порох, капсюли, новые латунные гильзы и свинцовые катыши, которые входили в ствол со стороны патронника, но шли с натягом при выходе из ствола, чтобы выстрел был крепкий и убойный.

Миша не сводил с деда глаз. Вот дед вогнал молотком капсюль в латунную гильзу, засыпал в нее мерку черного, как мак, пороху, запыжил порох войлочным пыжом, потом вставил в патрон свинцовый катыш. Хитро подмигнул внуку и сказал:

— Может, пригодится.

«Пули заряжает», — подумал Миша.

Дед подал ему свинцовый круглый катыш. Миша взял его, покачал на ладони, определяя вес, и сказал:

— Тяжелый, дедушка.

— Это жакан, — ответил дед. — Половую доску за семьдесят шагов навылет проносит.

Закончив снаряжать патроны, дед велел внуку впустить в избу Музгарку. Миша открыл дверь и крикнул собаку. Музгарко тотчас же появился. Легко прыгнул через порог и быстро забегал по избе, рослый, черный, с широкой грудью, в белых чулках на передних лапах и с белым кончиком хвоста, свернутого кренделем. Пес подошел к девочкам и стал лизать им руки. Они отворачивались, приговаривая: «Пошел, пошел, Музгарко!» — а он тыкался мордой в их платьишки. Дед налил в чашку теплого супа, накрошил в него хлеба и, поставив чашку у порога, сказал: «Завтра пойдешь с нами». Как только Музгарко вылакал суп и съел хлеб, его выдворили обратно за дверь.

— Кажется, всё, — сказал дед вслух, ни к кому не обращаясь.

— Дедушка, а что мы будем делать, если в деревню придут немцы? — спросила младшая Маняша.

— Если немцы придут, прячься в подпечье. Ухваты в сторону — и под печь.

— А ты куда, дедушка?

— У меня ружье, мне что их бояться.

— А куда денется Музгарко?

— Никуда не денется, не пустит их во двор, и весь сказ.

— Хватит разговоров, пора спать! — скомандовала мать.

Дед долго не мог заснуть в этот вечер, ворочался на широкой деревянной кровати. «Было бы лето, снова ушли бы всей деревней в лес, а теперь куда пойдем, на дворе такая стужа», — думал он, не в силах заснуть, и только под утро пришел к нему сон.

Мише тоже долго не спалось, он думал о завтрашнем походе в лес, а когда уснул, ему приснилось, что они с дедом идут на лыжах к Лысому озеру. Впереди по снегу бредет Музгарко. И вот на льду Лысого озера стоит самолет с красными звездами, цел и невредим, а из него выходит отец и говорит: «Перехитрил я его, не сбил ведь он меня, за вами я прилетел, чтобы увезти вас в тыл». А потом Музгарко залился злобным лаем, и они увидели, как из лесу к ним выходят немцы — высокие, много их, как деревьев в лесу, идут со всех сторон с автоматами в руках. С другой стороны из леса выплывает стая огромных лохматых волков. У некоторых из них вместо волчьей головы голова немца в железной каске и огромные, торчащие из пасти клыки. Миша быстро садится с отцом и дедом в самолет. Дед отдает ему ружье и говорит: «Стреляй, у тебя глаз зорче». Но ружье не стреляет, и мотор у самолета не заводится, а немцы всё ближе и ближе…

Миша проснулся с капельками пота на лбу. В избе темно и тихо, только сестренки посапывают носами в темноте.

 

…Часовой доставил по приказу лейтенанта священника. Священник в Старых Дубах был низенький, но плотный, с рыжей, широкой, как лопата, бородой. Войдя в избу, он прищурил глаза от яркого света большой сильной лампы.

— Сюда, сюда, — скомандовал ему лейтенант на ломаном русском языке. Священник несмело шагнул к столу, повернулся лицом к переднему углу и хотел перекреститься, но увидел в углу портрет Гитлера. Повернулся к другому углу — там висели автоматы. Часовой стоял в раздумье, млея от тепла, не зная, выйти ему из избы или ждать, пока не последует команда.

— Вас как звать? — задал лейтенант священнику вопрос.

— Дмитрием, по отчеству Гавриловичем, — раздался несмелый ответ.

— Вы довольны новой властью? — спросил лейтенант.

Священник сразу не ответил на вопрос, обдумывая ответ, потом изрек:

— Довольны не довольны, пока господь не прибрал, всё равно жить надо.

Его ответ лейтенанту не понравился, и он спросил:

— Чем вы недовольны?

Священник сделал небольшую паузу, потом сказал:

— Работы не стало, а без работы радости в жизни мало.

— О-о-о! Это поправимое дело. Скоро закончится война, и у вас снова будет много рапоты.

Летчик обратился к лейтенанту:

— Спросите у этого бородача, какие сейчас на дворе морозы. У русских, говорят, каждому морозу есть свое название.

Лейтенант, прежде чем задать вопрос, не спеша наполнил бокалы, и они опорожнили их, высоко задрав подбородки. Священник переступил с ноги на ногу.

— Ганс, ты можешь идти, — сказал лейтенант часовому. Тот повернулся и скрылся за дверью.

— Тмитрий Гаврилович, — обратился лейтенант к священнику, коверкая русский, — как называется тот мороз, который сейчас гуляет на творе?

— Сейчас стоят Никольские морозы, — с готовностью ответил священник, довольный переменой темы.

— А какие самые сильные, злые морозы?

— Самые лютые бывают Крещенские морозы.

— Они уже прошли?

— Нет, их еще не было, но скоро пожалуют.

— Как вы сказали: «пожалуют»? Это что?

— Придут значит, — ответил священник.

— А много еще придет морозов?

— Только начинаются, — ответил священник.

Лейтенант замолчал, закурил сигарету и не спеша пускал струйки дыма. Он испытывал удовольствие от разговора. Откинувшись в кресле и перейдя на «ты», быстро спросил:

— Ты хорошо знаешь здешние места?

Священник насторожился и понял, что вот он, главный вопрос, из-за которого его сюда вызвали.

— Как же не знать свои места, конечно, знаю, — ответил он. — Здесь родился, здесь крестился и всю жизнь прожил.

— Там какая теревня? — спросил лейтенант и показал сигаретой на восток.

— Там деревня Большие Поляны.

— Корошо, — произнес немец. Он подтянул к себе карту и уставился в нее. Найдя названную деревню, утвердительно кивнул головой и снова произнес: — Ко-ро-шо. А там какая теревня? — закинув руку за спину и ткнув в пространство большим пальцем на юг, спросил он.

— Самая ближняя — Родниковка, а дальше за ней Светлый Плес, — с готовностью ответил священник.

— Очень корошо.

Немец снова уставился в карту. Оторвав от нее взгляд, он пристально посмотрел священнику в глаза и указал рукой на северо-запад:

— А там как называется?

Священник теперь окончательно понял, зачем он здесь нужен. Подумал немного, не зная, что ответить — сказать правду или попробовать выкрутиться, и после паузы твердо произнес:

— Там нет деревень. Там пошли леса далеко-далеко, — и добавил: — Быть может, за лесом и есть где-нибудь или в лесу, но лес очень велик, и ответить на этот вопрос не берусь.

— Значит, там нет теревень, в той стороне?

— Деревень там нет, — сложив руки на животе, священник переступил с ноги на ногу и уставился на немца не мигая, весь напрягшись изнутри.

— Ты решил со мной пошутить, Тмитрий Гаврилович?

Ответа не последовало.

— Ну что же, я тоже люблю пошутить.

Юнг медленно расстегнул кобуру, достал пистолет, поставил его на боевой взвод и затем положил на стол.

— Я еще раз спрашиваю, какая там теревня? — и он показал рукой на юг.

— Я сказал, там Родниковка.

— А там?! — и офицер ткнул рукой на северо-запад.

Летчику надоело это представление, и он спросил у Юнга:

— Что, не сознается?

— Нет.

— Напомните ему, что деревушка у начала огромного леса.

— Так какая там теревня? — снова грозно повторил Юнг, пронизывая взглядом священника.

— Нет там деревень, ваше высокоблагородие.

— Ух как ты меня называешь — «высокоплакоротие», а правду говорить не хочешь.

Он взял со стола пистолет и стал медленно целиться священнику в переносицу.

— Вы испортите всё дело, — сказал летчик.

— Не волнуйтесь, Вессель, он мне еще понадобится завтра стоячим на ногах, а не в горизонтальном положении, — ответил лейтенант.

Священник замер, посмотрел в черный глазок пистолета и подумал: «Всё может быть, возьмет, черт пьяный, и пульнет».

— А у конца леса! У леса! Как называется?! — заорал немец.

Отец Дмитрий понял, что запирательство бесполезно.

— У леса, говорите? Так вы бы сразу так и сказали, что у леса. Есть, как же, есть, — быстро заговорил он. — Но ведь не деревня, а выселок.

— Как ты сказал?

— Я говорю, выселок там есть, а деревни там нет.

Немец опустил пистолет.

— Что такое выселок, как понять?

— Выселились, отделились от Старых Дубов несколько дворов.

— Значит, есть там избы?

— Избы есть, а деревни нет.

— Как нет теревни? — и офицер снова схватил со стола пистолет.

— В деревне много домов, а это выселок, — сказал священник спокойно.

— Сколько изб?

— Дворов двадцать.

Лейтенант вложил пистолет в кобуру и, прищурив глаза, спросил:

— Дорогу знаешь?

Священник сразу не ответил, помолчал, потом неохотно произнес:

— Как не знать, знаю.

Лейтенант встал, открыл дверь и позвал часового. С часовым в избу снова ворвались клубы белого холодного воздуха, расстилавшиеся у пола.

Когда часовой вытянулся перед офицером, тот приказал:

— Этого старого черта в чулан, под замок, пусть там попрыгает до утра, да смотри, чтобы он дом не поджег, обыщи его, спички есть — отними. Эти русские на всё способны: и сам сгорит, и нас погубит.

Часовой шагнул к Дмитрию и полез в карман его пальтушки.

— Не здесь! — крикнул офицер и указал на дверь.

— Ну что, лейтенант, он сказал вам? — спросил Вессель, когда часовой увел священника.

— Деревни там нет, но есть выселок, дворов двадцать, отделились от этой деревни, где мы находимся. Мне теперь понятно: отделились перед войной, на карту нанести не успели. Ха! Ха! Ха! Двадцать дворов — это чудесно. Ха! Ха! Ха! В каждом доме куры, свиньи, коровы. Вы понимаете, Курт, какой вы нам преподнесли подарок? — Он наполнил бокалы, поднял свой и предложил тост: — За ваш подарок.

Юнг был доволен допросом и испытывал огромное удовольствие и душевный подъем, как от чего-то очень важного в жизни.

— Завтра мы вывернем наизнанку этот выселок, — затягиваясь сигаретой, сказал он своему случайному гостю.

 

Долгая зимняя ночь медленно уползала с полей в перелески, цепляясь за ветви елей и березок, тáя и уступая место новому дню. Ленивое холодное солнце выползало из-за бледно-синего горизонта, извещая о наступлении нового дня. По нетронутой белизне снегов, между перелесками, поднимая снежную пыль, с ревом и скрежетом ползла приземистая танкетка, оставляя на девственной белизне две глубоких колеи и черня снег выхлопным дымом. За танкеткой по проложенной колее полз тупорылый длинный грузовик, прицепленный к танкетке стальным тросом. Он надсадно рычал и постоянно вздрагивал на неровностях дороги. В кузове грузовика, плотно прижавшись друг к другу, ехали немецкие солдаты. Лейтенант Юнг, накинув на плечи одеяло, сидел в кабине рядом с широколицым шофером. Священник ехал в кузове грузовика, среди немцев. На лице его застыла тревога, вызванная предчувствием большой человеческой беды. Он печально смотрел на перелески, отдельные молодые елочки, окутанные снежным покрывалом, мимо которых полз грузовик, и перед его глазами вставали лица молодых парней и девушек, которые переехали из Старых Дубов в выселок, веселые и озорные, полные радости жизни…

Отец Дмитрий лихорадочно соображал, как увести немцев в сторону, чтобы выселковцы их заметили и разбежались по лесной чащобе. До выселка оставалось немного — он должен был показаться за небольшим холмом, к которому ползла танкетка. «Сейчас остановятся, будут спрашивать дорогу, и я покажу им вправо», — решил отец Дмитрий.

Но танкетка всё ползла и ползла, таща за собой грузовик, и от этого сердце священника холодело. Ему казалось, что это не к выселковцам, а к нему ползут по сине-белому снежному полю два темных железных жука, набитые извергами. А немец-водитель в танкетке и не думал останавливаться — он решил сначала выехать на возвышенность, а затем спросить у старика о дороге. И когда танкетка и грузовик выползли на возвышенность и немецкие солдаты увидели впереди у темного леса, в полукилометре, светлые избы, накрытые снежными шапками, отец Дмитрий понял: план не удался.

И вот уже танкетка мчится по выселку. Вот она остановилась, немец-водитель выскочил из грузовика и откинул стальной буксир. Танкетка промчалась дальше по улочке, поднимая пелену снежной пыли, скатилась вниз, развернулась за огородами и остановилась у речки Золотухи, у трех старых берез, где 22 июня, в день новоселья, стояли столы.

Пулемет зашевелился, ствол сперва медленно пополз вправо, потом влево. Деревенька была видна как на ладони. И если бы кто вздумал бежать к лесу, чтобы укрыться в нем, его сразу бы настигли смертоносные огненные осы. Снизу хорошо было видно, как грузовик забуксовал у крайнего дома, стараясь заехать в выселок. Офицер вылез из кабины, подал команду, немцы попрыгали из кузова и бросились к избам.

 

Ольга, как обычно, встала рано, затопила печь, дала корму корове, которую свекор завел весной, сразу после их приезда с границы, где она жила с мужем и ребятишками. Приготовила завтрак, поставила в печь на обед суп, кашу и большую кринку молока. Когда стало светать, все дела были переделаны. Дым уже не курился из трубы. Оставалось принести дружок воды с Золотухи. Свекор тоже поднялся рано, а с ним и внучек Михаил, и они стали собираться к Лысому озеру на поиски краснозвездного самолета. У Евсея Петровича со вчерашнего вечера в сердце закралась тревога — тяжелое предчувствие беды, которое ни на минуту не покидало его. И он подумывал было отложить поход к Лысому озеру, но внук уже собрался и ждал деда, и откладывать было неловко.

Ольга не спеша поднималась по узкой тропочке с дружком воды от Золотухи к своей крайней избе, когда услышала рокот моторов. А когда увидела на другом конце выселка незнакомую низкую стальную машину и длинный грузовик, замерла, ноги онемели, и она какое-то время не могла сдвинуться с места.

«Немцы!» — вырвался тихий стон из ее груди. Наконец, выйдя из оцепенения, она столкнула с плеч коромысло с ведрами и во весь дух бросилась к дому. Никогда она не бегала так быстро, а ей всё казалось, что ноги ее еле передвигаются. Но вот и ворота. И когда немцы еще только выпрыгивали из кузова грузовика, она уже бежала по ступенькам своей избы. Широко раскрыв двери, вбежала в дом и, раскинув руки, громко с отчаянием закричала: «Папаша, немцы!»

Свекор будто ждал этого крика и слез, которые брызнули из глаз снохи. Он был уже в полушубке, перетянутом патронташем, в руках держал ружье. Миша стоял  в пальто, с небольшой котомкой за спиной. Евсей Петрович закинул одностволку за спину и недовольно произнес:

— Тише, внучек напугаешь. Быстро их в полушубки — и на сарай, в сено. Ты, Михаил, останешься с ними, и что бы ни случилось — ни гу-гу! Быстрей будите девочек!

Разбудили Таню и Маняшу, те со сна не понимали, чего от них хотят. На них накинули пальтишки, на ноги натянули валенки.

— Мишутка, одежду их в подпечье, за ухваты, — распоряжался дед.

Миша хватал платьишки, платки, чулки и толкал в подпечье, сдвинув в сторону ухваты. В избе стало прохладно, дверь всё еще оставалась открытой, после того как мать вбежала в избу.

Пока Михаил собирал по избе одежду сестренок, дед с девочками и мать были уже под крышей. Музгарко вертелся под ногами. Миша, спрятав одежду, подбежал к лесенке, по которой взбирались на сеновал сонные, ничего не понимающие сестренки, и быстро поднялся за ними.

— Михаил, будь за хозяина! — крикнул дед. — В дальний угол их, закопайтесь в сено, и чтобы ни звуку, если и на голову вашу наступят. Сам будь рядом с ними.

Евсей Петрович быстро вернулся в избу и проверил, не осталось ли детской одежды на виду.

А немцы уже хозяйничали в деревеньке. Врывались в избы, хватали взрослых и детей, выталкивали их на мороз, скидывали с кроватей сонных ребятишек. Родители на ходу натягивали на них одежду, прижимая к себе. Когда немцы, широко распахнув ворота, ввалились во двор Евсея Петровича, непрошеных гостей встретил свирепым лаем Музгарко. Он метался среди них и хватал за полы шинелей, а те, растерявшись перед натиском огромной собаки, отмахивались от нее карабинами и автоматами, в растерянности забыв о том, что оружие стреляет. Первым опомнился высокий немец. Он вскинул карабин и, поймав на мушку широкий лоб собаки, нажал на спуск. Пуля огнем обожгла Музгарке ухо. Поняв, что бессилен против пришельцев, пес метнулся в сторону. Немец еще раз выстрелил и снова промахнулся. Музгарко легко перескочил через изгородь и скрылся за сараем.

Первым в избу к Евсею Петровичу ворвался рыжий немец с автоматом в руках. Евсей Петрович деловито перекинул одностволку на правое плечо. Увидев старого великана с серебряной бородой и ружьем на плече, немец во весь голос завопил: «Партизанен!» — и как ошпаренный выскочил из избы.

Другой немец, толстый, идущий вслед за рыжим, несмело шагнул через порог и, увидев русского старика, громко скомандовал: «Хенде хох!». Дед знал, что это такое. Он сделал широкий шаг в сторону немца, крепко сжал узловатый кулак и со всего маху, быстро, чего нельзя было ожидать от человека такого возраста, ударил немца в лицо, вложив в удар страх, злобу и ненависть к этим извергам. Удар был сильный и неожиданный, и немец кубарем покатился в угол. Его автомат отлетел в сторону и гулко ударился об пол. Ольга, окаменев, стояла у печки. Рыжий немец снова вбежал в избу и, увидев на полу своего собрата, направил автомат в грудь старику. Изба наполнилась прерывистым грохотом. Несколько пуль вошли деду в грудь, он медленно осел на пол. Одна из пуль улетела в угол и угодила в деревянную икону с ликом Иисуса Христа. Толстый немец медленно поднялся, сплюнул кровавый сгусток, растер подбородок, выругался и, ухватившись за Ольгу, поволок ее из избы. От страха та стала упираться, цепляясь руками за кровать, за дверные косяки, но фриц подталкивал ее сзади автоматом и бил по рукам. Она не чувствовала боли, продолжая хвататься за что попало. Одна мысль билась в голове: «Только бы не закричать, а то дети услышат и прибегут на голос».

Когда немцы выволокли Ольгу из избы, она перестала сопротивляться и, опустив голову, пошла по двору. Высокий немец продолжал подталкивать ее в спину. Они вышли на улицу. Посреди деревеньки немцы строили в две шеренги перепуганных жителей. Дойдя до сельчан, Ольга встала рядом с Дарьей Лукиной. Вскоре немцы согнали сюда всех выселковцев. Не было только деда — он лежал в своей огромной избе. Да не было Мишутки с сестренками, которые, напуганные выстрелами, тихо сидели в сене. В строю стояла Лукерья Иванова с двумя ребятишками, Захар Иванович, две сестры Мерзляковы, Ефим на своей деревянной ноге. На лицах у всех были страх и тревога.

Немцы, наблюдавшие за деревенькой из танкетки, увидев строй деревенских баб, ребятишек и стариков, поняли, что можно оставить свой пост. Танкетка вздрогнула и покатила в деревню. Лейтенант Юнг неторопливо ходил перед сельчанами, заглядывая им в лица. Прошелся взад, вперед, остановился посередине строя и сказал:

— Что же это вы, уважаемые советские граждане, телаете? Разве так можно жить? Оторваны от всего мира? Наверное, даже и не знаете, что война окончилась?

Юнг утром хорошо выпил и теперь решил дать волю своему красноречию. Тем более что русским владел только он один. Немцы стояли по сторонам с оружием на изготовку, вслушиваясь в непонятную речь своего командира.

— Москва давно наша, — ораторствовал Юнг, — все вы теперь немецкие подданные. Сталинград капут. Ленинград капут. Москва капут.

Его слова как огненные стрелы вонзались в сердца людей. И тут одноногий Ефим, не выдержав, быстро заговорил:

— Москва, говоришь, капут, а почему вашему летчику, гад ты паршивый, вчера капут сделали?

— Ах вы вот о чем, — отозвался лейтенант и, ласково улыбаясь, пошел на Ефима. Окинул его презрительным взглядом с ног до головы и спокойно произнес: — Есть еще немного ваших на Урале.

— С Урала сюда не долетит наш ястребок, — сказал Ефим тихо, — бензину не хватит, врешь ты, гад, всё, и насчет Москвы и Ленинграда сказки говоришь.

— Сейчас вы, — продолжал лейтенант, отойдя от Ефима, — поедете с нами в Старые Дубы, с собой взять все продукты: коров, мясо, картофель, птицу и теплую одежду. Остальное больше ничего не брать. — Он поднял левую руку на уровне груди, посмотрел на часы и произнес: — На всё это вам один час. Мои солдаты вам помогут. Всех лошадок запрячь. Тронулись! — скомандовал он и махнул рукой.

Солдаты, окружавшие жителей со всех сторон, оставили их и бросились к избам. Начался погром. Немцы стреляли по курам и гусям из винтовок и автоматов, подхватывали их за распустившиеся крылья, бежали к грузовику и кидали добычу в кузов. Выводили коров, телок, овец, тащили мешки с мукой и зерном, грузили картофель на подводы и накрывали его одеялами. На себя натягивали огромные тулупы, путались в полах, падали и хохотали. У одноногого Ефима нашли под полом пчел. Потребовали меду, но пчелы были слабые и меду в это лето принесли мало. Немцы, закрыв леток у одного из ульев, вытащили его на улицу, сбили крышку и опрокинули на снег. Пчелы темной тучей поднялись над ульем, жалобно звеня крыльями, и стали жалить немцев, а те с хохотом разбегались в стороны. Гансу, который испугался деда Евсея, пчела ударила в правый глаз, и от глаза осталась маленькая щелочка — как амбразура дота. А пчелы, покружившись в морозном воздухе, падали на снег, медленно шевеля лапками. Немцы, выдрав из улья рамки с медовыми сотами, резали их ножами, вонзали зубы в янтарную сладость. За первым ульем вытащили второй, третий… Снег у Ефимова дома почернел от замерзших пчел.

Клавдия Михайлова ждала из армии сына, готовилась к его свадьбе и для этого важного события припасла ящик водки. Толстый немец, который после дедова кулака ходил с опухшей рожей, нашел ящик в чулане, распечатал бутылку и жадно припал к горлышку. Узнав о найденной водке, фрицы бросились к Клавдиной избе. Хватали бутылки, ссорились, кричали, толкали друг друга. Юнг, улыбаясь, ходил среди немцев, не делая замечаний, изредка подбирал удачные кадры и щелкал затвором фотоаппарата. Покончив с водкой, немцы стали грузить на подводы то, что еще не было погружено. Добивали из автоматов кур, разлетевшихся по дворам.

 

Нестерпимая боль жгла Музгарке простреленное ухо. Он убежал в лес. На поляне под густой елью пес долго бил лапой по уху, стараясь прогнать боль, но она не уходила. Тогда он стал тереться ухом о снег, после чего боль немного приутихла. Музгарко постоял, посмотрел грустно на поднявшееся над верхушками деревьев солнце и стал прислушиваться к выстрелам и крикам, которые неслись из деревни. Потом не спеша, осторожно побрел по снегу обратно в деревню. Дойдя до опушки леса, лег и пополз от куста к кусту. Пес чувствовал, что эти незнакомые люди, которых он раньше никогда не видел, могут снова причинить ему боль. Когда Музгарко дополз до крайних деревьев, где ему стали видны избы, он замер под разлапистой елью и стал смотреть в сторону деревни. В конце улицы он увидел запряженных в сани лошадей. Жители деревни нагружали сани мешками, а незнакомые люди подталкивали их своими ружьями. К Музгаркиному дому тоже шли незнакомцы, и впереди всех тот, кто в него стрелял. Музгарко зарычал, шерсть поднялась на загривке. Но он не тронулся с места, понимая, что бессилен против этих злых людей.

Немцы зашли в Евсеев дом, обшарили чулан. Вытащили из него два огромных мешка с мукой, сняли телячий передок, подвешенный к потолку. Толстый, с полотенцем на шее вместо шарфа немец, оглядывая избу, снял с гвоздя у двери огромный дедов тулуп. Перед тем как выйти из избы, посмотрел злобно на деда пьяными глазами. Дед лежал на спине, широко раскинув руки, как будто на отдыхе, на лугу в полдень во время косовицы, после тяжелой работы. Фриц заглянул в стайку, увидел корову. Распахнув дверь, стал ее выгонять, но белолобая Милка не желала подчиняться незнакомому человеку. Фриц крикнул на помощь солдат. Накинув Милке на шею петлю, они выволокли ее из стайки.

Открыв курятник, немцы радостно завопили, увидев кур, и принялись их ловить. Куры с громким кудахтаньем метались по углам стайки, а немцы с криками и пьяным хохотом гонялись за ними. Потом одну за другой стали выбрасывать из стайки со свернутыми головами. Когда выкидывали очередную жертву, в полуоткрытую дверь выскочил огромный черный красавец петух с огненным резным гребнем и залетал по двору. Высокий немец Ганс, выбежав из стайки, кинулся за ним в погоню. Загнал петуха в угол двора и дал по нему очередь из автомата, но промахнулся. Захлопав крыльями, петух перелетел через фрица и со всех ног помчался под навес. Немец кинулся за ним, пьяно раскачиваясь. Петух, снова попав в тупик и ища выхода, взлетел на сеновал, где в сене, в дальнем углу, прятались дети. Немец, тяжело переступая, полез по лестнице наверх. Петух упрыгал в самый конец сеновала и, вытянув шею и настороженно вертя головой, заходил по сену прямо над укрывшимися в нем ребятишками. Поднявшись по лестнице, фриц ласково позвал: «Ко-ко-ко-ко». Увидев немца, петух почувствовал, что снова в ловушке, подпрыгнул, взмахнул крыльями и полетел в проем. Немец дал по нему короткую очередь. На этот раз одна из пуль попала петуху в шею, и он опустился на снег у лестницы, где в предсмертных судорогах бились его подруги-куры. Немец, обрадовавшись, кинулся вниз. Петух подпрыгивал, бился, хлопал огромными черными крыльями, а фриц схватил его за крыло и крепко прижал к себе. Кровь из перебитой шеи хлестала ему в лицо, на грудь. Немцы, покончив с курами, вышли из стайки на свет и, увидев Ганса с разукрашенным петушиной кровью лицом, принялись дружно хохотать.

Музгарко лежал под елью, наблюдая за своим домом. Он хорошо слышал, как кудахтали во дворе куры. Видел, как взметнулось над двором черное тело его друга Пети с красным гребнем, а затем снова загремели выстрелы. Каждый выстрел отдавался в Музгаркином теле болью, словно удар палкой. Затем Музгарко увидел, как непрошеные гости вынесли кур. Куры, распустив крылья, висели у них в руках. Последним вышел из двора немец, который в него стрелял, и Музгарко тихо зарычал. Высокий нес в руках петуха. Красный гребень чертил по снегу. Подводы тронулись. Корова Милка, привязанная к саням, покорившись воле незнакомых людей, поплелась следом, широко откидывая в стороны задние ноги.

 

Немецкий офицер ошибся, дав на сборы час, — разбой продолжался раза в три дольше.

Ольга нагружала в Антоновом подполье мешки картошкой и таскала их на улицу. Несколько раз она порывалась кинуться к своему дому, но немец, подгонявший баб, зорко следил за ними. Когда она увидела Милку, привязанную к саням, сердце ее сжалось и похолодело. «Строиться! Строиться!» — закричал немецкий офицер, и все пошли к грузовику, подчиняясь его команде.

Снова встали в две шеренги и замерли. Мысли Ольги бились в голове, отдаваясь в сердце болью. Значит, не нашли ребят, раз не привели. А может быть, как с дедом? Хотя за что, за что они их так могут? Может быть, отпроситься у немецкого офицера и сходить за ребятами — пропадут одни. Но другой голос приказывал: «Не смей! Не трогай детей! Пожалеешь!» — и она подчинилась этому тревожному голосу, успокаивая себя, что отпросится за ребятами из Старых Дубов. Но потом ей снова захотелось взять детей с собой, и она спросила у Лукерьи, с которой опять встала рядом: «Бабушка Луша, может, отпроситься мне, сходить за ребятами? На сеновале мы их со свекром спрятали». Бабушка Луша подумала, пошевелила сухими губами и сказала: «Раз нас в Дубы, то и ребят тебе надо взять с собой, на кого ты их оставишь, с голоду помрут».

Немцы в это время окружили своего офицера, он давал им какое-то распоряжение. Потом солдаты побежали к жителям, а лейтенант остался на месте. Ольга хотела крикнуть ему, чтобы ее отпустил, но тут немцы, молча, подталкивая автоматами и винтовками, быстро погнали всех к грузовику. Жители неохотно зашагали, опустив головы. Однако, когда они поравнялись с машиной, их погнали дальше, к большому сараю, где осенью веяли зерно. «Куда нас?» — послышались тревожные голоса. Матери и бабки прижимали к себе детей и внуков. Людей загнали в сарай и закрыли за ними двустворчатые двери, вставив в скобы длинный прочный сосновый брус. В сарае было холодно и темно.

Оставшись одни, жители деревни сразу заговорили.

— Ольга, дед-то у тебя где, свекор-то? — спросила Наталья Марковна.

— Нет его больше, — ответила Ольга и зарыдала.

— А к нам их, видно, Дмитрий привел, — сказал кто-то, и старухи стали проклинать священника.

В это время к офицеру подошел ефрейтор и спросил, что делать со священником. Отец Дмитрий стоял у грузовика и понуро смотрел на немцев. Мимо него прошел шофер, таща к сараю канистру с бензином. Дмитрий вздрогнул и всё понял. «Христопродавцы!» — вырвалось у него.

— Этого старого куда? — как бы очнувшись, переспросил лейтенант и равнодушно ответил: — Его вместе с ними — пусть почитает им молитву. Он мне вчера жаловался, что стало мало работы.

Ефрейтор подошел к отцу Дмитрию, схватил его за руку и потащил к сараю. Но священник стал упираться, и они затоптались на месте. Священник был мал ростом, но коренаст, и ефрейтор никак не мог сдвинуть его с места. Это бесило фрица, но на помощь к нему никто не шел. Более того, среди солдат поднялся хохот. Немцам было смешно, что такой верзила не может справиться со стариком. Ефрейтор двумя руками ухватился за Дмитрия, но тот крепко стоял на месте, ни на шаг не сдвинувшись в сторону сарая. Крик и хохот нарастал. Тогда взбешенный немец выпустил священника и быстро отскочил от него. Судорожным движением сдернул с плеча автомат и перерезал священника автоматной очередью. Тот тихо осел на снег. Фриц закинул автомат за спину и, ухватив старика за обессилевшую руку, поволок его безжизненное тело к сараю. С ноги Дмитрия слетел валенок, обнажив ступню, и снег медленно таял на еще теплой ноге.

Фрицы одобрительно закричали, захлопали в ладоши. Шофер поставил канистру на снег, открыл двери сарая, и они с ефрейтором забросили тело священника внутрь, после чего снова закрыли двери на брус. Ефрейтор, тяжело вздохнув, достал из кармана белоснежный платок и вытер лоб. Офицер дал солдатам команду принести сена. Огромные охапки сена были уложены к стенам сарая. Шофер стал поливать сарай из канистры, а ефрейтор достал спички, чиркнул одну о коробок и бросил ее к стене. Гулко хлопнув, вспыхнула ярко-синеватая бензиновая змейка и вмиг опоясала строение бесцветным огнем. Женщины, старики и дети, притихшие в сарае, когда к ним бросили священника, снова заговорили, а потом, почувствовав запах дыма, закричали на разные голоса, предчувствуя смерть, страшную и неотвратимую.

Дружно вспыхнуло сено, добавив пламени, и вскоре смоляные стены нового соснового сарая опоясал сплошной огонь. Охваченные паникой, люди в сарае принялись стучать в закрытые двери, а потом раскачивать их. Двери были из новых прочных досок, и выломать их было нелегко, но страх придавал людям силы, и двустворчатые двери выгибались дугой. Казалось, еще немного, несколько сильных толчков, и они распахнутся под напором обезумевших людей. А огонь уже заползал в строение, и там становилось жарко. Раздавался громкий детский плач. Еще, еще немного, еще одно усилие, и двери разойдутся. Но тут несколько немцев кинулись к сараю. Не подходя близко к огню, они сдернули с плеч автоматы, и те запрыгали у них в руках, поливая двери струями горячего свинца. Крики в сарае стали тише, а двери замерли в своем прежнем положении. Снег на крыше оплавился, сосновое строение пылало, огонь охватил его со всех сторон. Оно пылало, как смоляная бочка, потрескивая и издавая неприятный запах. Крики прекратились. Вот рухнула крыша, взметнулись в светлое небо каскады искр, и черные клубы дыма поплыли над деревней…

— Что будем делать с деревней? — спросил ефрейтор у офицера.

Офицер посмотрел на добротные дома, вспомнил имение отца в Германии и сухо сказал:

— Это не наше, это принадлежит великой Германии.

 

Музгарко всё лежал на снегу и наблюдал за незнакомцами. Снег подтаял под ним, но он не чувствовал холода. Пес видел, как пришельцы садятся в машину и сани, запряженные знакомыми ему лошадьми. Вот первая низенькая машина, выпустив клубы дыма, поползла от деревни, за ней тронулся грузовик и лошади, а сарай всё горел и горел. Машины и вереница лошадей с санями выплыли на бугор за деревней и скрылись за ним. Музгарко понял, что теперь ему некого опасаться. Поднялся и побрел по снегу к своему дому. Вошел в открытые ворота и бросился в избу. В избе в луже крови увидел своего хозяина с раскинутыми руками. Пес подошел к нему, лизнул холодную руку, закрутился вокруг, помахивая хвостом, но хозяин был недвижим. Музгарко оставил его и выбежал во двор.

Миша сидел с сестренками на сеновале в дальнем углу, зарывшись в сено. Девочки сперва хныкали, но он прикрикнул на них, и они замолчали. Сначала в сене было тепло, но потом мороз пробрался под одежду и стало холодно.

— Зачем мы здесь, Миша? — спрашивали перепуганные сестренки.

— Немцы приехали в деревню, — ответил он. — Но вы не бойтесь, коров заберут и уедут.

Сестренки принялись тихонечко всхлипывать.

— А ну перестаньте! — приказал им братишка.

В это время во дворе залаял Музгарко, а потом послышались громкие выстрелы, незнакомая речь и пронзительный визг Музгарки. Потом раздалось еще несколько звонких выстрелов, послышалась возня — из дома кого-то тащили. Затем наступила тишина.

Услышав незнакомую речь и выстрелы, девочки притихли и перестали хныкать. Миша, затаившись, сидел в сене, прижав девчонок к себе. Всё происходило как в страшном сне. «Что с дедуней, что с мамой?» — думал он. Вот снова послышалась незнакомая речь, кудахтанье кур в стайке под самым сеновалом, смех и возня. Ребята хорошо слышали, как кто-то взбирается к ним наверх по лестнице. Детские сердца наполнились страхом. А потом чей-то голос совсем рядом произнес: «Ко-ко-ко-ко!» Прошуршали слабые шаги над головой и раздались громкие выстрелы. Это немец строчил по петуху.

Сколько ребята сидели в сене, они не знали. Когда всё стихло, Миша слегка разгреб сено над головой и посмотрел на светлые тесовые доски крыши. Во дворе было тихо.

«Можно вылезать? — подумал он, но потом твердо решил: — Буду сидеть до тех пор, пока не наступит ночь, а ночью выйду, посмотрю».

Где-то за деревенькой снова раздались выстрелы, много выстрелов, рокот машин, потом всё стихло. Только запах дыма доползал до сарая и щекотал ребятам ноздри. «Деревню подожгли», — подумал Миша, но вылезть не решался. Стояла полная тишина. Сестренки то и дело ворочались в сене — их донимал холод. Вдруг над головами снова послышались легкие шаги. Ребятишки замерли. Кто-то разрывал сено над ними.

«Если бы мама, она бы позвала», — подумал Миша и, затаившись, не подавал голоса. И тут раздалось тихое поскуливание.

— Музгарко! — воскликнул Миша радостно.

Значит, поблизости никого нет, решил он, и хорониться не от кого. Он стал вылезать из сена, девочки полезли за ним.

— Сидеть! — скомандовал Миша грозно. — Посмотрю, что творится, и приду за вами.

Музгарко прыгал ему на грудь, лизал от радости руки. Миша пошел по сену, утопая в нем по колено, тихонечко спустился по лестнице, прислушался. Музгарко продолжал крутиться возле него, помахивая хвостом. Но вот собака перестала ласкаться и бросилась к избе. Миша пошел за ней к крыльцу. Собака скрылась в сенках. Миша поднялся по скрипучим лесенкам, подумав, отчего это они стали так сильно скрипеть. Войдя в сенки, увидел раскрытую дверь в горницу. Слышно было, как Музгарко топчется там, стуча когтями по полу. Миша вошел и замер, увидев на полу безжизненное тело любимого деда. Несмело подошел к нему, опустился на колени и, уронив голову, заплакал.

— Дедушка, любимый, что они с тобой сделали!

Слезы лились из глаз, мальчик громко всхлипывал, а потом стал причитать, как это делают старые люди, увидев конец жизни дорогого им человека:

— А еще ты говорил, закончится война, приедет отец, втроем пойдем на охоту с ночевкой к Лысому озеру. Вот и сходили… — надрывно, с перерывами повторял внук.

Перестав плакать, Миша поднялся с колен. Выправил деду правую ногу, подвернувшуюся под ним, сложил руки на грудь. Не зная зачем, поднял с полу ружье и, закинув его за плечо, пошел из избы. Больше он уже не плакал, а только изредка вздрагивал всем телом. Выйдя за ворота, увидел, что догорает большой сарай за деревней. Улица была пуста. Миша медленно пошел по ней, бросая взгляды на избы с распахнутыми настежь воротами. Около домов на снегу всюду виднелся куриный пух, валялись обрывки бумаги, переломанные стулья. Снег везде истоптан. Подойдя ко двору дяди Ефима, он увидел черный снег возле его дома. Сначала Миша не мог понять, отчего снег почернел, а когда подошел ближе, увидел у ворот опрокинутые ульи и бессчетные тысячи пчел, замерзших на снегу. Он побрел дальше к догорающему сараю. У каждой избы следы погрома. Медленно подошел к сараю и остановился у тлеющих головней.

Зачем они подожгли сарай? До его сознания не доходил этот вопрос. От пожарища полз горько-сладкий неприятный запах. Потом он увидел в стороне от сарая, в снегу, глубокий след протектора от колеса и борозду, которая вела к сараю. Миша пошел по ней. На снегу лежал валенок, а немного дальше валялась шапка, припорошенная снегом. Миша стоял, глядя на догорающий сарай, и раздумывал, что бы это значило. И вдруг разом всё понял.

— Мама! — закричал он громко и снова заплакал.

Погода стала меняться. Солнце, с утра выкатившееся из-за горизонта огромным огненным шаром, к полудню затянуло серой поволокой, и теперь оно виделось сквозь молочную пелену как большой медный таз. Миша стоял перед пожарищем и громко плакал. Его детская грудь вздрагивала, как от кашельного удушья.

— Звери! — кричал он исступленно. — Волчья стая! — и снова громко рыдал.

 

Миша долго стоял у сгоревшего сарая. Из оцепенения его вывел Музгарко, жалобно заскулив сзади. Мальчик медленно побрел обратно, продолжая всхлипывать. Подошел к своему дому, вытер рукавом глаза, остановился и оглянулся на пожарище. «Надо быть мужчиной, — подумал он, вспомнив о сестренках. — Что будет с ними, малышками, когда они увидят деда?»

Подойдя к лестнице, ведущей на сеновал, и приободрившись, Миша крикнул:

— А ну, вы, курицы, вылезайте! Замерзли, наверное, совсем.

Ответа не последовало. Он вскарабкался по лестнице, но убежище, в котором они укрывались, было пусто. Колобком скатился по лестнице с сеновала и побежал в избу. Сестренки сидели на широкой лавке, свесив ноги, и плакали. Музгарко уже лежал у их ног, смотрел виновато на лежавшего на полу хозяина. Миша растерянно замер, остановился перед девочками, не зная, что делать. Первая мысль и чувства, которые встрепенулись в нем, — заплакать вместе с сестренками, но он пересилил себя, поставил в угол ружье, снял пальто, повесил у входа и, как взрослый, сурово сказал:

— Хватит, сестренки, плакать, деда нам всё равно не вернуть.

Солнце совсем скрылось на небе. Заиграл ветерок, пролетели первые редкие снежинки. Ветер усиливался, стал дуть всё сильнее и порывистее, и вот он заревел, путаясь в ветвях деревьях и в деревянных заборах. Началась метель. В выстуженной избе было холодно, девочки сидели в пальто. Миша достал им одежду из подпечья, принес дров и затопил железную печку-времянку. Печка не разгоралась из-за сильного ветра, врывавшегося в трубу, но потом пламя охватило сухие дрова, и по избе пошло тепло. Девочки пришли в себя, надели платьица и перестали плакать.

— Миша, а где мама? — спросила Маняша.

— Мама уехала на работу в Старые Дубы.

— Когда приедет?

— Через недельку обещала вернуться.

Миша понял: ему теперь придется часто говорить им неправду, для того чтобы они чувствовали себя спокойнее. И снова вспомнились последние дедовы слова: «Михаил, будь хозяином».

Метель бушевала два дня, замела снегом головни пожарища, сравняла со снежной гладью глубокие следы каравана, который ушел с награбленным имуществом и продовольствием. После метели над полями и перелесками, над огромным, бесконечным лесом, уходящим за Золотуху, поднялось холодное солнце, и теперь, после метели, было так же тихо, как два дня назад. Не было видно никаких следов, ведущих от деревеньки к Старым Дубам, не было по деревне дорожек от избы к избе, и избы смотрели на улицу пустыми окнами. Покажется кошка, выбежит на середину двора, испуганно припав к снегу, оглядится и большими прыжками помчится обратно в холодную избу. Но там ни тепла, ни хозяев, ни уюта, и, походив настороженно по избе, снова стремглав выскакивает из избы и бежит на сеновал, где нет-нет да слышится шуршание мышей в сене.

Миша решил сделать деду гроб. Принес в избу ящик с инструментом, сухие выдержанные пихтовые доски, из которых дед хотел сделать лодку для рыбалки на Золотухе, и принялся кроить, размеривать и пилить. В руках его было мало силы, и пила и рубанок слушались плохо. Но помогала дедова выучка. Он и сейчас слышал, как тот говорил: «Главное, внучек, приступая к работе, не спеши, прикинь сперва, что к чему, а потом уж за дело принимайся». И добавлял: «Глаза боятся, а руки делают». Два дня Миша сколачивал гроб. Часто, выходя во двор и прислонившись к поленнице, тихо всхлипывал. Доски выстрогал с обеих сторон. «Дедушка любил порядок», — говорил он сестренкам. Те тоже чем могли помогали — то доску подержат или гвоздь подадут. С большим трудом уложили деда в гроб, всхлипывая, положили в изголовье подушку. Валенки с дедовых ног Миша снял и надел баретки, которые дед за всю жизнь, наверное, ни разу не надевал — любил ходить в сапогах.

Еще две ночи дед ночевал в избе. Земля сильно промерзла, и приходилось таскать на нее в ведре каленые угли, а потом долбить пешней. Могилу выкопали в конце огорода. Гроб осторожно опустили катом по лестницам и на больших санях увезли к могиле. Сперва в могилу опустили один конец гроба, а потом на веревке другой. Могила получилась не очень глубокая, но внучата сделали всё, что было в их силах. Миша думал: это и за маму ему такие похороны. Когда он бросил в могилу первый стылый ком земли, сестренки зашвыркали носами. А он стоял суровый в своих чувствах, ненавидя извергов, которые убили деда, казнили маму, и из глаз его не выкатилась ни одна слезинка. Закопав могилу, сказал сестренкам:

— Зима пройдет, обложим дедову могилу дерном, поставим памятник, а по бокам две скамейки.

 

И началась у ребят самостоятельная жизнь. Всё бы ничего — дров было много, изба теплая. Страшная, главная беда — голод шел к ним. В подполье осталось немного картошек, в чулане Миша нашел чашку топленого масла и в деревянной кадке немного муки. Всего этого хватит ненадолго и не досыта, понимал Миша. Хватит недели на две, а что потом? Голодная смерть. Может быть, одеть потеплее сестренок, встать на лыжи и пойти в Старые Дубы? Но от такой мысли он вздрагивал, понимая, что можно делать что угодно, но только не это. В Старые Дубы — дорога к страху и смерти. А страх приходил каждый вечер. Днем сестренки были спокойнее, а как спускались сумерки, всё время крутились около Миши.

— Ну кого вы боитесь, глупые? — успокаивал он их. — Ушли немцы, всё забрали и больше сюда никогда не придут. А весной наши их погонят, и тогда снова все вернутся в деревню.

Сестренки соглашались, но не переставали крутиться рядом. И сегодня вечером он им пообещал, что завтра будет делать ставни на окна и на ночь они будут закрывать окна ставнями. К дверям у избы приделал еще один крючок, сняв его в сенках с дверей чулана. На ночь сестренки просили выводить Музгарку на улицу. Они считали, что, если кто придет, он даст сигнал и не пустит в избу. Ружье заряженным висело у дверей на большом крючке. Мише и самому вечерами становилось жутко, но он крепился, не подавал виду и выполнял все просьбы сестренок. Четыре дня Миша возился со ставнями и сделал шесть ставень на все окна. Он крепил их огромными шпилями в отверстиях косяков. Сестренки немного успокоились, но продолжали спать с братом, приставляя сбоку к кровати широкую скамейку. Так они жили втроем, и еще Музгарко.

Прошла неделя, другая, как ребятишки остались одни. Мука и картошка были на исходе. Сперва и Музгарку кормили, но поняли, что скоро начнут голодать, и псу стало перепадать всё меньше и меньше. Бока его поджало, из него начала лезть шерсть, и теперь он имел вид больной собаки.

В Мишино сознание уже твердо вошла уверенность в том, что немцы не вернутся в деревню. «Что они здесь оставили? — думал он. — Чем могли поживиться, всё забрали». И от этой мысли становилось легче.

По ночам ему снились страшные сны — немцы, разъяренные, с оружием в руках, хотя он ни разу не видел их на самом деле. Сестренкам тоже что-то снилось, они часто кричали и соскакивали с кровати, и ему подолгу приходилось их успокаивать. После того как он сделал ставни, девочки стали спать на своей кровати. Когда опускались сумерки и Миша закрывал окна изнутри ставнями, зажигали лампу. Печь топили только вечером — как при деде с мамой. Чай пили без сахара, кипяток заваривали на зверобое, которого у деда было приготовлено несколько метелок в чулане. По утрам, нарезав тоненькие ломтики неочищенных картошек, поджаривали их на железной печке. Кругляшки быстро покрывались бронзовой корочкой, тогда картошку переворачивали ножом, и она поджаривалась с другой стороны. Быстро и очень вкусно. На этой же печке стряпали незамысловатые талабаночки. После такой еды начиналась изжога. Таня стала часто чесать голову. Миша посмотрел и обнаружил у нее в волосах большие темные коросты. Волосы пришлось состричь, и теперь она ходила как старушка — в платке, подвязав его под подбородком. Скоро такие коросты пошли и на голове у Маняши. А Музгарко стал совсем вялый, с поблеклым взглядом. Его подолгу не бывало — он убегал в лес, но поймать, видно, никого не удавалось. Приходил домой с такими же впалыми боками.

Но вот однажды в полдень, в сильную оттепель, когда снег налипал на лапы, пес притащил из леса зайца. Заяц был еще теплый. Миша быстро снял с него шкуру, промыл в воде и, накрошив в чугунок несколько картофелин, поставил половину зайца вариться, затопив на этот раз печку днем. Потроха отдал Музгарке. Музгарко жадно набросился на них и мигом проглотил. Миша долго размышлял, почему собака не съела зайца, а притащила домой, и решил, что это самая умная из всех собак, какие есть на свете. Супу из зайчатины налили и Музгарке. Впервые за много дней ребята легли спать сытыми. Миша долго не мог заснуть с полным желудком, в голове роились разные приятные мысли. А что если взять дедовы вентеря, сплетенные из ивы, которые лежат под крышей, и поставить в Золотуху. Если порядочно будет попадать рыбы, тогда, может быть, и дотянем до весны. С этими приятными мыслями он наконец заснул.

Но ночь оказалась тревожной. Музгарко последнее время ночевал в избе. Миша уговорил сестренок, чтобы он ночевал в тепле — так ему легче переносить голод, и они согласились с ним. И вот среди ночи Музгаркино поскуливание и хождение по избе разбудило Мишу.

— Музгарко, ты чего скулишь? — тихо спросил Миша.

Музгарко продолжал поскуливать и стучать лапами по полу. Миша не мог понять, что с ним происходит, и тут вдруг до его слуха долетел заунывный, протяжный, неприятный вой — где-то за деревней. И хотя Миша ни разу в жизни не слышал волчьего воя, он сразу понял, что это волки. Вой приближался, ближе, ближе. Потом стих, но вскоре снова послышался, страшный, яростный: «У-у-у, о-о-о-о, у-у-у, о-о-о-о!» У мальчика по спине пробежали холодные мурашки.

— Успокойся, Музгарко, — сказал Миша тихо, — здесь мы в безопасности.

А волки взвыли еще раз, потом еще. Миша беспокоился, как бы не проснулись сестренки — а то потом будут бояться. Но девочки крепко спали. Больше вой не повторялся. Музгарко перестал ходить и стучать когтями по полу, но Миша еще долго не мог заснуть.

Утром доели вчерашнее варево из зайчатины. Миша оделся, прихватил ружье — решил ставить в Золотуху вентерь. Но сестренки и слышать не хотели о том, что останутся дома одни. Пришлось им уступить. Он одел их потеплее, принес лыжи, пешню и один вентерь, и они побрели к Золотухе. На льду было много снегу, пришлось сходить за лопатой. Миша разгреб снег до льда и стал долбить пешней майну — окно во льду. До седьмого пота долбил, сердце колотилось в груди. Веселые вчерашние мысли оборачивались тяжелым трудом, который был не под силу его детскому ослабшему телу. Продолбив майну, привязал к вентерю заранее подготовленную веревку и опустил его под лед. Насыпал сверху снежный бугорок, чтобы майна не так сильно промерзала. Несколько раз в этот день Миша вспоминал деда, маму, дедову науку. То, чему учил его дед, теперь стало необходимым  для жизни. Второй вентерь решил сегодня не ставить — очень устал. Придя домой, заварили вторую половину зайца.

В эту ночь Миша снова долго не мог заснуть, ждал, что опять придут волки и разбудят страшным воем сестренок. Но в эту ночь они не пришли. На другой день в полдень он пошел ставить второй вентерь. Сестренок уговорил не ходить с ним. Солнце сегодня светило ярко, но с севера дул резкий, пронизывающий ветер. Второй вентерь был больше первого, в нем было больше груза для затопления, и Мише пришлось тащить его волоком, часто отдыхая. Прибыв на место, он сгреб снег со вчерашней майны и стал долбить. Лед был не толстый, и скоро он разделал в нем окно. Поддев пешней ледяное зеркало, вытолкал его из майны. С трепетом в груди потянул вентерь за веревку. Когда выволок его на снег, услышал, что внутри кто-то трепещется. Быстро развязал дверцу и, повернув вентерь на бок, вытряс на снег трех окуньков, сорожку и одного налима с килограмм весом. Мальчика охватила беспредельная радость. «Можно жить!» — запела в нем мысль, и от радости он запрыгал вокруг своего улова.

Для второго вентеря Миша прорубил майну выше по течению реки. Так же долго над ней трудился. Сбегал домой, унес рыбу. «Сегодня ужинаем остатками зайца, а завтра будет уха», — сказал он сестренкам. Перед тем как спустить второй вентерь под воду, оплел вход в него пихтовыми ветками, чтобы заманивать рыбу. «На зелень она хорошо идет», — учил его когда-то раньше дед.

Вечером затопили баню. Миша решил топить ее каждую неделю. Первыми пошли сестренки. Пока они мылись, Миша с Музгаркой охраняли их в предбаннике — иначе они ни за что не соглашались идти ночью в баню. И сейчас то и дело кричали:

— Миша, ты здесь?

— Здесь, здесь мы! — весело отвечал брат.

Через несколько минут снова раздавалось:

— Миша, ты тут?

— Да здесь я! — отвечал он недовольно.

Но шлепанье в бане прекращалось, наступала тишина, и опять следовал вопрос:

— Миша, ты тут?

Уже не выдержав, он недовольно кричал в ответ:

— Здесь, куда я денусь!

Но тут же успокаивал себя, вспоминая дедов наказ: «Михаил, будь хозяином». А потом он даже стал шутить. Когда из бани не было слышно: «Миша, ты здесь?» — он сам стал кричать: «Девочки, вы тут?» — и те в ответ тихонечко хихикали. Это ему так понравилось, что он стал кричать через каждые две минуты: «Девочки, вы тут?» — «Тут, тут», — отвечали сестренки дружно.

Прошла еще одна неделя. Ветер сменился на южный, погода стала теплее. В вентеря каждый день попадало несколько рыбешек, и ребята варили уху. Но потом вдруг рыба враз перестала попадаться, и есть стало нечего. Миша переставил вентеря на другие места, затратив на пробивку майн целый день, но и на следующий день в вентерях было пусто, и в другие дни тоже.

«Сходить бы в Старые Дубы, постучать в крайнюю избу — в ней, наверное, нет немцев — и попросить хлеба» — эта мысль всё чаще и настойчивее стала преследовать его.

Утром Миша решил обследовать пустые избы в деревеньке. Но в домах были только одни темные мышиные зерна на столах. Мыши подобрали всё и принялись за обои, объедая их на стенах.

На обратном пути Миша завернул на Золотуху и, вытащив на берегу из-под куста пешню, стал разделывать майну. Достав первый вентерь, сразу понял, что в нем пусто — никакого звука. Толкнул его в воду ногой и пошел ко второй майне. Когда раздолбил ее и достал второй вентерь, кто-то упругий и сильный встряхивал его изнутри. Трясущимися руками Миша открыл плетеную дверцу, но рыбина через нее не вываливалась. Пришлось развязать конусный конец вентеря, и из него выкатилась огромная щука. Изогнулась дугой и запрыгала по льду, обрастая снегом, который налипал на нее, как мука. Миша быстро завязал у вентеря конец и, закрыв дверку, толкнул его под лед. Подхватив щуку, побежал домой. В щуке было весу килограмма три, но Мише она казалась пудовой. Сестренки, возбужденные видом такой рыбины, завертелись вокруг брата, когда он, не раздеваясь, прошел в избу и положил щуку на стол. Щука была еще жива, она медленно раскрывала и закрывала жабры, оскалив зубастую пасть. Ребята не стали ждать вечера, затопили железную печку. Миша зажег лампу и спустился под пол. Просеяв между пальцами песок, на котором раньше лежала картошка, нашел три картофелины — одна была величиной с кулак. «Как я их раньше не заметил», — подумал он.

Уха получилась на славу. Музгарке отдали рыбьи внутренности, в миску налили отвару. Девочки аппетитно ели уху. Жаль, не было хлеба. После ухи, отдохнув, снова пили рыбный отвар из кружек — как чай. Сегодня девочки заснули сытые. А Миша снова долго не мог заснуть — думал, где и как раздобыть еду.

 

Утром Миша побежал проверить вентеря. Оба были пусты, но у одной из майн он увидел следы зайца. А что если сходить на охоту, пока есть силы, а то потом будет поздно. Вернувшись, объявил сестренкам, что завтра утром пойдет на охоту. Те сперва и слышать не хотели о том, чтобы оставаться одним, но он пообещал им принести с охоты зайца. Девочки согласились, но при условии, что он оставит с ними Музгарку. Миша не возражал. Музгарко был слаб, и в лесу толку от него будет мало.

Вечером помылись в бане. Миша сварил сестренкам уху из второй половины щуки. Сестры всё чаще спрашивали, почему так долго нет мамы. Этот разговор был для него самым тяжелым. Он успокаивал их обещанием, что, как будет теплее, все трое встанут на лыжи и пойдут к маме в Старые Дубы. С этим обещанием девочки заснули.

Утром Миша проснулся рано, сестренки еще спали. Достал ставни из окон. Обратил внимание на какое-то возвышение на столе под клеенкой. Поднял клеенку и увидел ученическую тетрадь. Открыл ее и прочитал: «Деревня Старые Дубы, маме. Дорогая мамочка, мы каждый день ждем тебя, а ты всё не едешь. Когда приедешь к нам? Нам очень плохо, хочется есть. Миша заботится о нас, но рыба на Золотухе перестала ловиться, и мы сидим голодные. Если не можешь приехать сама, пошли с каким-нибудь мальчиком нам хлеба и картошек. Мы каждый день очень ждем тебя. Таня, Маша».

«Вот соплюхи, написали и молчат». Миша поцеловал письмо и положил на прежнее место. «Ничего не буду им говорить, — решил он, — пусть это будет их тайной».

Проснулись сестренки, Миша накормил их ухой, оделся потеплее и хотел идти, но девочки запротестовали — сказали, что он пойдет только тогда, когда на дворе будет совсем светло. Миша дождался полного рассвета, взял ружье, мешок с лямками, положил в него большой дедов нож. Подпоясался патронташем, для чего ему пришлось проделать в ремне новую дырку — чтобы патронташ не болтался на нем.

Сразу за Золотухой Мишу окружили огромные ели и сосны. Лес стоял могучий и задумчивый. На ветвях елей раскачивались алые клесты, разворачивая загнутыми клювами еловые шишки. Снег сыпался с ветвей, светясь ярким серебром под лучами солнца. Миша остановился и залюбовался клестами, а они, перекликаясь друг с другом, перелетали с ветки на ветку и повисали, как красные фонарики на новогодней елке. Миша забыл все тревоги и заботы, забыл обо всем на свете. Вспомнил школу, Новый год и огромную разукрашенную елку у папы в части, когда они еще жили на границе. Долго стоял, забывшись, среди огромных деревьев, любуясь птицами, серебряным снегом, и вдыхал острый аромат смолы и хвои.

Налюбовавшись клестами, двинулся дальше в глубь леса. Заблудиться не боялся — день был солнечный, и из леса можно было выйти по солнцу или по своей лыжне. В лесу тишина, только лыжи шуршат по снегу. Попался след рябчика: вот птица нырнул под снег, а немного дальше видна небольшая лунка и в ней желтые изогнутые завитушки — стручки птичьего помета. Дальше на снегу Миша увидел след зайца, обрадовавшись, пошел по нему. След вел в густой еловый подлесок, по которому идти было трудно — снег с ветвей сыпался за ворот. Сойдя со следа, вышел из ельника и пошел между толстыми деревьями. Широкие лыжи хорошо держали его отощалое тело. Попалось еще несколько заячьих следов, но они были так перепутаны, что трудно разобраться, сколько пробежало зайцев и в каком направлении. Он решил идти просто наугад, надеясь на удачу. Захотелось пить. Миша пожалел, что не взял с собой бутылочку с водой. В горле стало сухо, в груди жгло, но он не решился утолить жажду снегом. «Еще не хватало простудиться, — размышлял он, скользя на лыжах. — Заболею, как тогда без меня сестренки?»

Подойдя к огромной бронзовой сосне, Миша привалился к стволу, постоял несколько минут. Дальше крупный лес кончился и начинался горельник, густо поросший ивняком и осинником. И тут прямо перед собой, среди осинок, Миша увидел в снегу огромные глубокие лунки, которые уходили в осинник. «Лось», — тихо прошептал он. Не спеша переломил ружье, достал из него патрон с дробью и заменил другим — со свинцовым катышем.

Лосиный след заглушил в нем все думы и тревоги. Миша сразу забыл обо всем на свете: что хочется пить, что идет война, а в деревне одинокие сестренки. В лесу по-прежнему стояло безмолвие, и теперь, когда он решил идти по следу, тишина показалась ему еще более звонкой. Только снег пронзительно звенел под лыжами.

Осинник кончился. Пошли крупные деревья с редким подлеском. За каждым раскидистым деревом Мише чудился лось. След был свежий, зверь прошел совсем недавно. Сняв варежку, Миша сунул руку в глубокую воронку лосиного следа и под осыпавшимся в него снегом стал ощупывать отпечаток копыта. Отпечаток был полукруглым, тупым в передней части и широким — значит, прошел лось. Если бы отпечаток был узким и острым, это была бы лосиха. Дед говорил, что у лосихи мясо мягче, вкуснее и жирнее.

Крупный лес снова закончился, и впереди показался большой, но неглубокий лог, поросший осинником, рябинником и молодым сосняком. Миша остановился, огляделся. След шел вниз. Он стал внимательно смотреть вперед, обшаривая взглядом лежащий перед ним лог, и тут же увидел лося, который мирно общипывал верхушки осинок. Миша замер. Кормясь, лось не спеша поднимался вверх по логу. Мальчик стал наблюдать за ним и тут же справа увидел еще одного лося, который тоже поднимался наверх, общипывая молодые побеги. Этот лось был больше первого. Был он просто громадным, с могучей горбоносой головой. «Лось-самец, — подумал Миша. — Но рогов на голове нет, значит, уже сбросил». А лось-великан, обкусив побеги на осине, направился к молодой сосенке, которая пришлась ему против груди, и пошел прямо на нее. Дерево стало сгибаться под тяжестью огромного зверя, а лось всё плыл по снегу, и вот уже сосенка оказалась пригнутой к самому снегу, а лось всё шел, пропуская сосенку под собой. Дошел до вершины и начал обкусывать побеги, которые народились прошлым летом. Такого Миша никогда не видел и стоял с широко открытыми глазами. Обкусав у сосенки верхушку, великан пошел дальше, на ходу хватая молодые побеги осинок. А сосенка, пригнутая лосем, уже не могла поднять свою вершину к ясному небу и только слегка приподнялась от снега.

Миша вышел из оцепенения. Лоси не спеша удалялись от него, направляясь к противоположной стороне лога. До них было далеко — стрелять на таком расстоянии бесполезно. «Что делать, как подойти к лосям? — думал Миша. — Если скатиться в лог по их следу, они заметят меня в редколесье и уйдут». Выход один, решил он, — быстро обежать сторонкой по верхней кромке лога, по еловому подлеску, и подкараулить лосей на той стороне, куда они поднимаются. Миша, бесшумно переставляя лыжи, заскользил в ельник. Усталости и жажды он не чувствовал. Одна мысль билась в голове: успеть на вершину лога.

Передвигаясь по ельнику, он всё время брал вправо, и вот, по его предположению, уже был у того места, куда должны были подняться лоси. Еще немного завернув вправо и сняв с плеча ружье, осторожно пошел вниз по склону. Показался просвет среди деревьев. Дойдя до густой молодой ели, мальчик остановился, прячась за ней. Лосей он увидел справа — они продолжали спокойно обкусывать вершинки деревьев, но шли не к нему, а немного левей. «Лишнего прошел», — огорчился Миша. На вершине лога, куда поднимались лоси, среди поросли осинника стояла огромная толстая сосна. К ней и должны были выйти лоси. «Как раньше не догадался взять на примету дерево», — подумал он и по своей же лыжне бесшумно пошел назад. Пройдя немного, стал заворачивать влево.

Ельник кончился. Нагнувшись вниз, держа ружье наготове, Миша быстро скользил по снегу. До сосны было недалеко, осинник перед ней стал реже. Это было хорошо тем, что можно бесшумно подойти к сосне, но плохо, что лоси могут заметить его на открытом месте. Пригибаясь еще ниже, мальчик устремился к своей цели. Шаг, еще шаг, еще… Вот сосна уже близко. Еще несколько шагов, и он будет за толстым стволом. Наконец дошел до дерева и прислонился к бронзовой коре, боясь высунуть голову. Сердце, как молот, колотится в груди от быстрой ходьбы и напряжения. Несколько раз глубоко вздохнул и выглянул из-за сосны. Взору открылась вся ложбина. Вот и лось. Миша увидел его теперь слева. Осинник кончился, и лось, не останавливаясь, шел по снегу к вершине лога. Расстояние было порядочное — нечего даже думать, чтобы стрелять. А впереди снова пошел редкий подлесок, и подкрасться к лосю невозможно. Досада охватила Мишу. Какая неудача, думал он, что зверь изменил направление.

Наблюдая за первым лосем, мальчик забыл, что где-то рядом есть и второй. А в это время лось-великан шел к нему с правой стороны. Миша увидел его, когда лосю оставалось до сосны каких-нибудь три десятка шагов, и замер. «А если он кинется на меня?» — подумалось вдруг. Великан шел прямо на него, на ходу срезая вершинки молодых осинок. Вот ему осталось двадцать шагов. «Если не выстрелю, будет поздно», — решил Миша.

Сердце уже не колотилось так сильно в груди, дыхание стало ровным. Миша стоял за сосной, не спуская глаз с лося, который потянулся к высокой осинке и, мотнув огромной, как бадья, головой, срезал ее. «Только сейчас», — скомандовал себе Миша и взвел курок. Курок щелкнул, как сухой сучок. Мальчик поднял ружье и заводил мушкой по темно-бурому телу лося, не зная, куда стрелять. Конечно, под лопатку, а где она? Он подвел мушку выше передней ноги и дернул за спуск. Выстрела Миша не слышал, только ощутил сильный толчок в плечо и увидел бегущего зверя.

Миша смотрел на лося, спускавшегося обратно в лог, и не мог понять, как он мог промахнуться в такого великана. От обиды хотелось заплакать, сразу снова пересохло в горле. Он перезарядил ружье, забросил его за спину и, наклонившись, поддел варежкой белый пушистый снег. Набрав пригоршню в рот, подождал, когда растает, и проглотил маленький глоток безвкусной воды. Посмотрел в сторону лога, куда убегал зверь. Там его не было. Подошел к месту, где лось стоял во время выстрела. На снегу лежала длинная темная шерсть. Взял ее в руки. «Откуда это?» — подумал Миша. Он не знал, что пуля в месте попадания делает подстриг — стрижет шерсть зверя, как ножницами. Сперва хотел идти обратно, но потом сделал по следу несколько шагов и увидел на сахарной снежной белизне темные, величиной с горошину, пятна крови. «Значит, я его ранил! — обрадовался Миша. — Что делать? Конечно, преследовать, но осторожно. Раненый лось опаснее медведя», — вспомнились слова деда. Он быстро развернул лыжи и покатил вниз — к тому месту, где видел лося после выстрела, потом поднялся на противоположную сторону лога.

По всему следу справа на снегу темнели пятна крови. Это из ноздрей лося вылетали темные горячие сгустки, обжигая ему ноздри и обагряя ветви елочек, мимо которых он бежал. Пуля — жакан двенадцатого калибра — пробила зверю ребро, вошла в легкие, разворотила их, пробила другое ребро у левой лопатки и, потеряв силу, застряла под шкурой. Такое попадание всегда убойное. Опытный охотник определяет это по темной обильной крови и не преследует зверя, так как он опасен, а дает ему спокойно уйти, тогда он обессилеет и ляжет.

Охваченный азартом погони, Миша не чувствовал усталости, но, пройдя немного, снова захотел пить. Остановился, поддел рукавицей снег и сунул в рот. Немного постоял, отдохнул и не спеша пошел по окровавленному следу. Дальше пятна крови на снежной белизне были еще больше. Миша прошел уже порядочно и решил, что у мелкого ельника, который показался впереди, найдет упавшее дерево и отдохнет на нем. Но, не дойдя до ельника, увидел среди редкого кустарника лося-великана. Миша вздрогнул и хотел повернуть обратно, но лось был мертв. Он лежал глубоко в снегу, раскинув ноги, и смотрел в небо матовыми глазами.

Солнце припекало. На темной густой лосиной шерсти таяли снежинки. Миша поставил ружье в снег, скинул из-за спины мешок. Подошел к лосю, потрогал его длинную жесткую шерсть и сел в снег рядом. Сидел и рассматривал зверя. «Две коровы в нем будет», — подумал он. Потом достал из-за пазухи кусок вареной щуки и принялся есть. Подкрепившись, вынул из мешка нож и, подойдя к лосю, неумело сделал на суставе передней ноги первый надрез. Осенью, когда дедушка заколол быка, он помогал ему, и кое-что уже умел сам.

С лосем он провозился очень долго, шкуру снял только с одного бока. Чтобы перевалить лося на другой бок, понадобилось бы несколько человек. Печень была большая, наверное, с пуд весом. «Печень — это самое вкусное у лося» — вспомнились опять слова деда. И еще лосинная губа. На внутренностях были прослойки жира. Миша срезáл их и складывал в мешок. Туда же с трудом затолкал и печень. «За мясом приду завтра, а пока нам хватит печени». Закончив работу, он еще раз внимательно оглядел лося. На огромную голову страшно было смотреть, настолько она, горбоносая, была велика. «Больше меня, наверное, весит», — подумал Миша. Взяв лыжу, он закидал лося снегом, чтобы скрыть его от воронов. С трудом закинул за спину мешок с печенью и двинулся в обратный путь.

Ориентируясь по солнцу, медленно переставляя лыжи, Миша брел по лесу, постоянно чувствуя за спиной тяжелую ношу. А солнце уже клонилось к горизонту, день прошел быстро, как во сне. Ему до сих пор не верилось, что он смог добыть такого громадного зверя. Хотя тяжелый мешок, врезаясь лямками в плечи и вызывая боль, не давал ему усомниться в этом. Пройдя немного, Миша понял, что груз, который он взвалил на себя сгоряча, до дома ему не донести. Выйдя на большую поляну, где стоял стог сена, он скинул мешок с плеч и спрятал часть печени в снег у основания стога. Место это было знакомое. Здесь летом они с дедом косили траву. Когда вышел к Золотухе и увидел свой дом, в лесу уже сгущались сумерки. Света в доме не было. Миша с трудом стал подниматься к дому, часто отдыхая. Вошел во двор, сбросил с плеч тяжелый мешок и быстро вошел в избу. В избе было уже полутемно, с печки слышалось тихое всхлипывание.

— Вы где, ревушки?— весело крикнул он сестренкам. Те перестали всхлипывать и отозвались в один голос:

— Мы думали, ты не придешь.

— Куда я от вас денусь?

— Может, заблудился или волки напали, — сказала Маняша.

— Волки! Да у меня же ружье. А ну, вставляем ставни, зажигаем лампу, сегодня у нас будет королевский обед!

Печень жарили с лосиным внутренним салом на большой сковороде, варили в чугунке и пили остывший навар. Еще ни разу Миша не испытывал такой радости с того черного дня, когда пришли немцы. Он угощал сестренок, то и дело подкладывая им на тарелки огромные куски жареной и отварной печени. «Ешьте, ешьте, ревушки. Мяса нам на два года хватит. Засолим его, не съесть будет». И в десятый раз рассказывал про удачную охоту. А потом думал: «Вот бы папа с дедуней на меня посмотрели», — и ком подступал к горлу. В этот вечер досыта наелся и Музгарко. Миша кидал ему большие куски печени, приговаривая: «Поправляйся, друг, теперь я поставлю тебя на ноги».

 

Звездная ночь. Редкие тучки бегут по темному небу, закрывая временами огромную желтую луну. Морозно. В поле светло как днем. Тишина. Синие тени движутся по снегу от колка к колку, когда по полю пробегают зайцы. В лесу тени от деревьев сгущают сумрак, и там темнее. Скользнуло большое темное пятно, за ним еще одно, еще, и снова мертво, только тучки бегут по небу. Вот на поляну вышел огромный волк, сел на снег, поднял морду к луне. Опустил тяжелую лобастую голову, понюхал воздух, снова задрал морду, и ночную тишину разбудил заунывный пронзительный вой: «У-у-у-о-о-о!» На зов вожака стали собираться рассыпавшиеся по лесу волки из его стаи. Вожак стоял на лосином следу, огромный, с серебристым загривком. Он хорошо чувствовал запах крови, к которому примешивался запах человека и пороха. Но волк был голоден, и посторонние запахи волновали его меньше, чем запах крови. Первый год он зимовал в этих холодных краях со своей стаей, которую привел со стороны, где заходит солнце. Там зимы мягче и было легче прокормиться. А здесь холод и нельзя выйти в поле — кругом люди, которые беспрестанно стреляют. Он часто вспоминал свое летнее логово — сколько там было дичи и зверей. И добыть их не составляло такого большого труда, как здесь. Вспомнилось туманное утро, когда гром превратился в огонь и стал выворачивать деревья. И гром этот, начавшийся рано утром, уже не утихал. Гремело в лесу, в полях, гремело и гремело. Горел лес. Везде рокотали машины — и на земле и в небе. Поэтому пришлось уйти из родных мест. А сколько он уже потерял из своей стаи. По ним всюду стреляли. В леса пришли люди. Он никогда раньше не думал, что их так много.

Стая собралась, окружив вожака. Волки тоже почуяли запах крови и стояли в ожидании. Вместе с запахом крови до них доходил запах человека. Куда поведет их вожак? Светлогривый двинулся вперед по следу. Стая потянулась за ним. Дойдя до леса, вожак остановился и поглядел назад. Один волк остался стоять на поляне. Светлогривый понял, что он боится запаха пороха и человека. Этот волк пристал к стае недавно, был слабее других, и вожак не придал значения его осторожности. Оставшийся на поляне волк, подняв морду к небу, протяжно завыл. Светлогривый снова остановился, шерсть на нем вздыбилась. В морозной тишине, с той стороны, куда светлогривый вел свою стаю, послышался далекий ответный вой. Вожак понял, что добыча может быть перехвачена, и большими прыжками понесся вперед. И не ошибся. На запах крови шла еще одна стая. Светлогривому было тяжело, он бежал первым, снег волнами расходился у его груди, но с каждым прыжком запах крови становился всё острее, и это подгоняло его, как ружейный выстрел. Выбежав в редкий подлесок, он остановился и повел носом. Зверь, по следу которого они шли, был где-то близко. Светлогривый, тяжело дыша, пошел шагом. Усиливающийся приятный запах мяса и крови защекотал ноздри. Выйдя из кустарника на чистое место, он понял, что добыча где-то здесь. Стая остановилась, замерла на месте. Светлогривый подошел к снежному бугру, медленно, осторожно опуская лапы в снег. Обошел его раз, вышел на свой след, еще раз обошел и уже со своего следа, снова осторожно переставляя лапы, прошел в середину круга. Разгреб лапой снег. В нос ударил сильный запах свежей крови.

Вожак уже приготовился вонзить зубы в незастывшую мякоть, как уловил сзади себя еле слышимый шорох. Оглянулся и увидел: к нему приближается рослый незнакомый волк, а за ним из леса выплывает стая. Волки остановились, а их вожак продолжал наступать на светлогривого. Тело светлогривого напряглось, как большая стальная пружина, и он припал к лосиной туше. Потом, как рысь, прыгнул в сторону незнакомца. Он умел постоять за себя и за свою стаю, и такие встречи были нередкими. Светлогривый ударил чужака грудью. Его противник, такой же огромный, не выдержал удара и опрокинулся на бок. Светлогривый прыгнул на него, стараясь ухватить за глотку. Их клыки встретились, и в морозной тишине ночи раздался лязг зубов. И тот и другой стремились схватить друг друга за горло, но это им не удавалось. Светлогривый был сверху, но никак не мог резануть противника своими клыками, встречая на пути его огромную, раскрытую зубастую пасть. Тогда светлогривый, изловчившись, яростно впился противнику в бок. Воспользовавшись этим, чужак вырвался из-под него, оставив в зубах у светлогривого клок шкуры, и отскочил в сторону. Светлогривый, разгоряченный боем, пошел вперед, но чужак, больше не желая вступать в драку, отступил и сел на снег впереди своей стаи. А когда светлогривый повернул обратно, стал зализывать языком рану.

Светлогривый подошел к лосю. Его стая оставалась на прежнем месте. Ни один волк не решился дотронуться до мяса, пока шел поединок. Вожак посмотрел на свою стаю и увидел новенького, который отстал на поляне и бросил в ночную тишь сигнал о горячем следе. Светлогривый как молния кинулся к нему, сбил с ног и стал рвать зубами. Тот сумел выскочить из-под вожака и большими прыжками скрылся в сумраке среди деревьев. Обе стаи сидели на снегу, не решаясь приблизиться к добыче. Светлогривый подошел к лосю, снова разгреб лапой снег и вонзил в мясо острые клыки. Его стая поняла это как сигнал, разрешающий подойти к добыче, и накинулась на лося.

Волки рвали мясо большими кусками и глотали целиком, набивая пустые желудки. Насытившись, хватали пастью серебристый снег и, отойдя в сторону, ложились, ожидая, когда насытятся остальные. Волки из другой стаи неподвижно ожидали. Самые нетерпеливые переходили с места на место, но не решались сделать к добыче ни шагу. Последним от лося отошел светлогривый. Это было разрешением для враждебной стаи, и голодные волки бросились на остатки лося.

 

Первые лучи солнца тонкими золотыми спицами проткнули щели ставень. Один луч упал Мише на лицо. Мальчик открыл глаза и сразу ощутил боль в ногах. «Отчего это?» — подумал он и тут же догадался, что эта боль — усталость от вчерашней охоты. Медленно поднялся с постели, ощущая ломоту в каждом суставе, во всем теле.

Вскоре в печи весело потрескивали дрова. У огня стояла большая сковорода с кусками печени, а рядом со сковородой огромный чугун. Сегодня они снова нарушили правило не топить печь днем. С первой минуты пробуждения радостное чувство охватило Мишу и не покидало его. «Доживем до лета, — шептал он, когда резал печень на куски и ставил чугун в печь. — Сколочу ящик, прикреплю к лыжам и пойду за мясом. На плечах-то много не унесешь. Ходить буду через день. Доживем до лета». Он посмотрел на спящих сестренок, на их веснушки — светло-коричневые горошины, рассыпанные по щекам, и подумал: «Всё равно до лета сберегу девчонок». Печень закипела на сковородке, по избе пошел вкусный дух. Сестренки заворочались на кровати, и Маняша первой открыла глаза.

Сегодня завтрак состоял из трех блюд: суп из печени, жаркое из печени и чай, заваренный на черничнике. «Ешьте, ешьте», — то и дело говорил Миша, подкладывая сестренкам большие куски. Сам он тоже не отставал, отправляя в рот кусок за куском вкусной, мягкой печени и запивая суповым наваром. Музгарко сидел у стола, ласково и пристально заглядывая ребятам в глаза. Миша бросал ему большие куски, приговаривая: «Ешь, Музгарочка, мы у тебя в долгу за зайчика, но уж теперь поверь нам, мы с тобой рассчитаемся сполна. И снова ты будешь резво прыгать и скакать», — и давал ему новый кусок, не жалея, не экономя, как день назад, когда искали на столе глазами каждую крошку.

После завтрака Миша сколотил ящик, в носки лыж вдернул прочную веревку — получились вместительные санки, которые побегут за ним, знай только тяни. «А когда Музгарко окрепнет, буду запрягать его», — подумал Миша.

Солнце уже поравнялось с вершинами елей, стоявшими за деревней. По вчерашней лыжне идти было нетрудно. И хотя ноги и плечи ныли, он успокаивал себя тем, что вечером истопит баню, прогреется, и завтра всю усталость и боль как рукой снимет. Лес сегодня казался ему еще ласковее, величественнее и наряднее. Медные стволы сосен горели под лучами яркого солнца, клесты весело выводили свои звонкие трели, чувствуя приближение весны. В воздухе висел тонкий, нежный аромат смолы, хвои и талого снега. Шел Миша ходко, не останавливаясь, веселые мысли гнали его вперед. Рубашка прилипла к телу, шапка взмокла, ружье сильно давило на плечо, но он быстро скользил на лыжах, таща за собой самодельные санки. Пробежав примерно полпути, он решил отдохнуть на небольшой солнечной полянке. Остановился, снял из-за спины ружье. Дышать стало легче. Сел на санки, снял шапку, от которой повалил пар, провел ладонью по сырым волосам и радостно посмотрел в светло-голубое небо. Отдохнув, положил ружье в ящик, чтобы не давило на плечо, и побежал дальше.

До места, где он оставил тушу, оставалось немного. Миша уже вышел на вчерашнюю первую лыжню, по которой подкрадывался к лосю, как вдруг заметил рядом с ней глубокие борозды незнакомого следа. «Наверное, другой лось искал его», — подумал Миша, но следы были не лосиные. Впереди показалась стена темного леса. Миша добавил скорости. Редкий осинник вперемешку с молодым ельником разом кончился, и перед ним открылась полянка, где должен был лежать лось. Миша остановился и окинул ее тревожным взглядом. Вся поляна была утоптана, будто двадцать человек плясали на ней всю ночь при луне. Страшная догадка пронеслась в его сознании. Он посмотрел на куст, у которого лежал лось, и увидел торчащий из-под снега белый скелет. На утоптанном снегу в сторонке валялся огромный белый череп и большие кости с копытами. Всюду виднелась лосиная шерсть и темные пятна крови. Стон вырвался из груди у мальчика. Он медленно, устало сел на санки, и из его горла вырвались слабые хриплые звуки, как будто плакал он не по-настоящему, а просто так, пугая своим рыданьем кого-то. Но ни на поляне, ни в лесу не было ни души, и только неугомонные клесты перекликались между собой в вершинах высоких елей.

Обратно он шел не спеша, часто останавливаясь и всё время сожалея, почему не подвесил мясо на дереве, хотя бы немножко. Обрадовался легкой добыче, удаче, забыл обо всем на свете. Дойдя до вчерашнего стога, достал из-под него спрятанную вчера печень и устало побрел дальше. Подойдя к Золотухе, долго сидел у ее берега на упавшей старой ели. Первый раз ему не хотелось возвращаться домой.

 

Потянулись однообразные, серые дни. Оставшуюся печень растянули на несколько дней. Рыба в вентеря попадала редко. Достанет Миша из вентерей несколько рыбок, сварит их в воде, напьются рыбного бульона, и вся еда. Музгарке снова не стало ничего перепадать, и он целыми днями лежал у печки, лохматый, худой, с угасающими глазами. У девочек кожа обтянула скулы и подбородки, и стали они похожи на маленьких старушек. Целыми днями они лежали на теплой печке. Миша тоже очень ослаб. С большим трудом доходил до Золотухи, пробивал пешней тонкую корочку льда и доставал вентеря, в которые всё реже попадала рыба. Он чувствовал, что скоро не сможет ходить на Золотуху. Натаскал в избу дров, заготовил на растопку лучину. На ночь больше не закрывал окна ставнями — не было сил.

Дни быстро прибывали. Сегодня утром солнце припекало особенно сильно. В окно было видно, как с крыши быстро, одна за другой спрыгивали вниз серебряные капли, а в полдень полились тоненькие серебряные струйки.

— Затопи, Миша, печку, нам холодно, — послышалось с печи.

Миша поднялся с кровати, с трудом дошел до печки, накидал в нее дров и, чиркнув о коробок спичкой, поднес ее к пучку лучины. Вскоре сухие поленья весело затрещали. Но приятного чувства близкого обеда от этого не возникло — в печку ставить было нечего.

— Сходи, Миша, на Золотуху, — тихо попросила Маняша ослабшим голосом.

Миша не ответил, ему не хотелось говорить. Он долго молча лежал на кровати, потом нехотя поднялся, надел пальто, шапку и вышел из избы. Дотащившись до Золотухи, ослабевшими руками долго разделывал ледяную корку в майне, ударяя пешней в зеркальную гладь. Тонкое стекло осело на воду, и он долго выталкивал его пешней на лед. Наконец с трудом вытолкал на кромку майны, потянул за веревку и, вытащив на лед почерневший от воды вентерь, замер, прислушиваясь, не раздается ли в нем удар рыбьего тела о прутья или хотя бы слабое шуршание. Но вентерь беззвучно лежал у его ног. Миша толкнул его ногой в майну, покачнулся и чуть не упал от слабости, которая с каждым днем всё сильнее и сильнее сковывала и ослабляла движения его детского тела. Встал на лыжи и, тяжело переставляя ноги, пошел к дому. Он чувствовал, что если начнет долбить лед над вторым вентерем, то у него не хватит сил дойти до дому и он упадет на эту блестящую корочку весеннего расплавленного снега и больше не встанет.

В полузабытьи прошла ночь, потом наступил день, за ним вечер. Миша ко всему испытывал равнодушие, ему хотелось спать, спать… На печке простонала Маняша. Он вспомнил, что давно не топлено, шатаясь, дошел до печки. Лучина затрещала, и огонь весело запрыгал по сухим поленьям. За окнами ревел и стонал ветер, кидая в стекла сухие охапки снега. Начиналась мартовская метель.

 

Заместитель верховного главнокомандующего Жуков склонил над картой фронта большую лобастую голову. Рядом стоял его адъютант — генерал. Красные, воспаленные от бессонных ночей глаза маршала скользили по карте. Жуков был недоволен ходом подготовки к наступлению.

— Соедините меня с командующим фронтом, — приказал он адъютанту. Когда услышал в трубке голос командующего, повелительным сухим тоном, не поздоровавшись, спросил: — Когда будет взорван железнодорожный мост?

— Сильная охрана у моста, товарищ заместитель верховного главнокомандующего. Десятки зениток, и немцы сразу вызывают авиацию. Их авиация встречает наши бомбардировщики уже на подлете к мосту, — стал оправдываться командующий фронтом.

— Соберите лучших разведчиков, лыжников, десантников, подрывников. Сбросьте их ночью в районе моста. На всё это вам неделя. — И повторил сурово: — Последняя неделя.

 

Десантники в белых маскхалатах вторые сутки лежали на опушке леса, ведя наблюдение за железнодорожным мостом, изучали время смены часовых, подходы. А по мосту непрерывно, один за другим, днем и ночью шли немецкие составы с танками, пушками, живой силой противника — душегубами без чести и совести. И вот в конце второго дня, как по заказу разведчиков, разыгралась метель. «Если сегодня не взорвем, потом это сделать будет сложнее», — сказал командир десантников Болотников.

Погрузили на волокуши взрывчатку. Сначала шли в снежной кутерьме, потом поползли. Остановились перед колючкой. Долго тянулось время, пока группа заграждения резала проволоку и разминировала проход. Но вот сигнал: «Путь свободен». Вперед пошли группы подрыва и прикрытия.

Метель ревет и крутит, стреляя снежными зарядами. Как десантники и предполагали, немцы выставили сегодня дополнительные посты. Долго пришлось дожидаться, пока часовые, о чем-то договорившись, разошлись. Ближний часовой дошел до конца моста, развернулся, пошел обратно. Стремительный бросок разведчика, и, пронзенный кинжалом, часовой осел как куль. С разведчика сняли маскхалат, он надел немецкую каску, взял автомат и пошел по мосту с кинжалом в руке к другому часовому. Снят второй часовой. Десантники протащили взрывчатку на середину моста, быстро заложили ее в двух пролетах, потянули провод. Прошло пятнадцать минут, двадцать. Скоро смена часовых. Но всё уже готово для взрыва. Огромный бронзовый факел вырвался из снежной мглы, а страшный грохот заглушил вой метели. Два пролета моста рухнули на лед, пробили его и легли на дно реки. Спертая пролетами вода, бурля, как в весеннее половодье, пошла верхом по льду, слизывая с него снег.

Всю ночь, ориентируясь по компасу, десантники уходил от взорванного моста. За ночь прошли километров пятьдесят. Знали, что немцы предпримут все меры, чтобы найти и уничтожить отряд, и старались уйти дальше, пока метель заметает следы. Под утро ветер стал утихать. Остановились на кромке соснового леса с густым подлеском. Когда рассвело, на угоре, за рекой, увидели небольшую деревеньку с двумя рядами новых изб. На карте этот выселок числился безымянным.

Командир Болотников обшарил биноклем улицу, дома, постройки. Деревенька была заброшена — ни единого следа не было между домами. «Вот здесь мы и отдохнем», — решил он. Еще раз обшарил избы биноклем и уже хотел послать вперед разведчиков, как заметил над трубой крайнего большого дома слабый дымок. Поводил биноклем вокруг дома и разглядел еле заметную лыжню, сбегающую к реке. Она обрывалась у пешни, воткнутой в снег. В деревню были посланы два разведчика. На лыжном следу, по которому пришли сюда, выставили засаду. Простым глазом было видно, как разведчики подошли к дому и скрылись в воротах, оставив их нараспашку. «Молодцы, ребята, — подумал Болотников. — Если что, можно поддержать огнем». Вскоре в воротах показался один из разведчиков и подал условный сигнал: «Опасности нет». Отряд двинулся к деревеньке.

 

Музгарко сперва слабо зарычал, когда увидел, что в избу вошли незнакомые люди, а потом залез под кровать и только зло смотрел оттуда. Но люди весело разговаривали, и он понял, что ни ему, ни его хозяевам они не угрожают.

Миша очнулся, услышав голоса, поднял голову.

— Что, малец, плохи дела? — спросил Болотников.

Командир сел к мальчику на кровать и положил руку ему на голову, глядя на бледное, обтянутое сухой кожей лицо с впалыми угасающими глазами. Миша понял, что пришли свои, хотел что-то сказать, но не смог и тихо заплакал.

— Ничего, малец, теперь будет порядок, — успокоил его командир десантников. — Подожди момент, сейчас дам распоряжение, а потом займемся вами.

Он разложил на столе карту и позвал трех десантников, а когда они подошли, ткнул пальцем в карту и произнес: «Вот оно, Лысое озеро. Отсюда до него по карте три километра. Отдыхать вам не придется, сейчас идите туда, проверьте толщину льда. Пешню видели на речке? Может быть, сегодня и успеем всё закончить». Он вышел проводить десантников.

В избе стало тепло. Девочек сняли с печки на кровать и поили их чаем с растопленным сливочным маслом, кормили сухим печеньем, дали немного мясных консервов. Обрадовавшись встрече с красноармейцами, Миша сам поднялся с кровати и подошел к столу. Ему, как и девочкам, не дали много есть, сказали, что к еде они должны теперь привыкать постепенно, понемногу, нельзя наедаться сразу досыта, иначе это может закончиться плохо.

— Раз мне много нельзя, тогда остальное отдайте Музгарке, — попросил Миша.

Когда ребят накормили, командир подошел к Мише:

— А теперь расскажи, что у вас произошло.

Миша начал потихоньку всхлипывать.

— Ну, так нельзя. Столько перенес один с малыми сестренками — и в слезы, когда всё миновало.

Миша успокоился и стал рассказывать, как они остались одни в деревне. При сестренках он не открыл правду о маме, сказал, что немцы ее и всех жителей угнали в соседнюю деревню.

Посты у дома и на лыжне за Золотухой, по которой пришли десантники, сменили два раза, только тогда вернулись разведчики с Лысого озера. Они доложили, что толщина льда позволяет самолету совершить посадку.

— Разворачивайте рацию, — приказал командир радисту.

В эфир полетело шифрованное сообщение: «Задание выполнено, присылайте самолет к Лысому озеру». Через полчаса радист принял короткое ответное сообщение: «Самолет ждите сегодня в 24:00. Все представлены к наградам».

Десантники отдыхали в тепле, ведя неторопливый разговор.

— Ну что, ребятки, вам придется с нами, — сказал командир.

Ребята не возражали. Миша мог потихонечку идти сам, а девочки не могли, не было сил. Для них сделали волокушу и, завернув в одеяла, уложили рядом. Отряд двинулся в путь. Группа из шести человек ушла вперед к озеру, чтобы подготовить сигнальные костры. Через час отряд достиг намеченной цели. Остановились в ельнике на берегу.

Медленно тянулось время. В двадцать три пятьдесят в темном небе послышался далекий гул самолета. Звук нарастал, вспыхнули сигнальные костры. И вот самолет уже кружится над озером. Сделав два круга, пошел на посадку. Большая тень скользнула по льду и замерла на середине озера. Десантники развернулись в цепь и, держа автоматы на изготовку, побежали к самолету. Приблизившись к нему на расстояние голоса, услышали:

— Пароль!

— Красная площадь! — отозвался громко командир десантников и тут же крикнул: — Отзыв!

— Кремль! — последовал ответ.

— Всё чисто, — махнул командир десантникам, и те, поставив оружие на предохранитель, побежали к самолету.

Первыми в самолет посадили ребятишек. Потом стали забираться бойцы. Болотников при таких операциях всегда заходил в самолет последним. Вот и сейчас он стоял рядом и поторапливал бойцов: «Быстрей, товарищи, быстрей!». Вдруг кто-то толкнул его в ноги. Болотников посмотрел вниз и увидел собаку.

— Дружок! Приполз-таки? Кусаться будешь? — строго спросил он и, наклонившись к Музгарке, погладил его, а потом взял на руки и понес к самолету.

— А ну-ка, товарищи, примите этого тоже. Чай, наш, не чужой.

Миша обнял Музгарку, уткнулся лицом в его тощий бок и заплакал.

Командир десантников последним поднялся на борт. Взревели моторы, самолет побежал по снежной глади, и вот уже под ним верхушки деревьев. Командир закрыл глаза, стараясь представить, что сейчас делают фрицы у взорванного моста.