МОЙ ИНТЕРЕС К ИСТОРИИ

Помню, что среди книг, подаренных мне отцом в 1939 году (в четвёртом классе), был альбом «Русская историческая живопись» с репродукциями картин русских художников, со времён академических и до социалистического реализма. Он пропал во время войны, но в Гарвардской университетской библиотеке оказался экземпляр, приобретённый ею в 1940 году. Он был не так хорош, как мне помнилось: чёрнобелые иллюстрации (кроме одной – «Переход Суворова через Альпы» В.И.Сурикова) – они мне казались цветными. Фамилии художников были представлены без инициалов. И множество картин советского времени с изображениями всех вождей и достойных увековечения событий – между тем, ни одного послереволюционного полотна я не запомнил. Мне почему-то представлялось, что к каждой репродукции был приложен пояснительный текст, рассказывающий о событиях, положенных в её основу – ничего этого не было. Но по тем временам альбом мне казался великолепным. Там были воспроизведения картин К.П. Брюллова, В.И. Пескова, В.К. Шебуева, В.И.Перова, В.Г.Шварца, К.Д.Флавицкого, Н.Н. Ге, К.А. Савицкого, И.Е.Репина, В.И. Сурикова, В.В.Верещагина и других художников, посвящённые главнейшим событиям русской истории. Рассматривал я его постоянно; какие-то картины я уже знал по Русскому музею.

Учебник истории для начальной школы никакого впечатления не произвёл; из него мы должны были выдирать портреты полководцев Гражданской войны, оказавшихся «врагами народа». Но к этому словосочетанию мы уже привыкли, прошли главные московские процессы, подробно освещавшиеся в газетах и по радио. Об аресте жившего на Украине брата отца родители мне не сообщили, зато я знал, что из соседнего дома исчез филателист, к которому мы ходили покупать марки.

Собирать марки меня научил мой взрослый двоюродный брат, Артемий Александрович Экк. Он предложил мне собирать не красивые заграничные марки, а только российские и советские, и много мне помогал. Иногда я, придя из школы, обнаруживал конверты и каталоги марок. Так у меня оказалась вторая марка, выпущенная в России, да и вообще подбор русских дореволюционных марок был достаточно полон; была серия марок, посвященных трёхсотлетию Дома Романовых, марки Первой мировой войны, редкие марки первых советских лет. Оказалась у меня и коллекция земских марок, и даже подборка украинских марок времён гражданской войны, в основном это были надпечатки на старых русских марках с изображением трезубца – надпечатки были разные, в зависимости от места почтовых отделений. Были там и марки, отпечатанные в Вене для правительства Петлюры, кажется, так и не дошедшие до Киева. Филателия стала для меня, как потом я узнал, своего рода «вспомогательной исторической дисциплиной», она помогала узнать историю страны. Мой покровитель в филателистических занятиях, находясь в Ленинграде на военной службе, после разрыва снаряда в нашей квартире и смерти моего отца в больнице Эрисмана блокадной зимой 1942 года сумел вместе с женой Надеждой Вениаминовной Преображенской перевезти на детских саночках с Петроградской стороны на Васильевский остов библиотеку отца и мою коллекцию. А.А. Экк погиб на фронте весной 1943 г.; его могилу обнаружили местные «следопыты» летом 1992 года. А свою коллекцию марок, я , уже в студенческие годы, поняв что нельзя одновременно собирать и марки и книги,ю передал одному из друзей.

Учитель истории появился позднее, в 5-м классе, это был подтянутый и энергичный человек; на лацкане его куртки был значёк «Альпинист СССР», и это более всего вызывало наше восхищение. Рассказывал он историю Древнего мира; учебник был с картинками, но многое я знал по детским книгам.

Занятнее уроков истории была работа, предложенная мне мужем моей тётушки, Генриэтты Яковлевны, сотрудником Пушкинского Дома, Иваном Ивановичем Векслером: он попросил меня описать его огромную библиотеку. На это у меня ушло, вероятно, больше двух месяцев: дело было в конце учебного года, и переписывать книги на маленьких листках бумаги (библиотечные карточки, как я потом понял, были в дефиците), приходилось после уроков. Библиотекой меня удивить было трудно, у отца были собраны сочинения главных русских и зарубежных классиков, от приложений к журналу «Нива» и «Библиотеки Великих Писателей» Брокгауза-Ефрона и до хранившихся в особом шкафу изданий «Academia». Но у Ивана Ивановича, в его кабинете, уставленном стелажами, была собрана русская литература с Петровских времен. Книги стояли по алфавиту авторов; к произведениям каждого писателя прилагалась литература о нём, от монографий до оттисков статей.

Множество имён я услышал впервые, особенно поэтов и драматургов 18 века (оказалось, что и Екатерина II была писательницей!), да и 19-го, с вовсе неведомыми мне Решетниковым и Успенскими. Я аккуратно переписывал книги и попутно, просматривая их (были там и портреты и иллюстрации), что-то и узнавал. А после занятий мне полагалось читать особо меня занимавшие книги – из дома они не выдавались. Более всего запомнились две драматические трилогии – А.В.Сухово-Кобылина и графа Алексея Константиновича Толстого. «Историю Государства Российского от Гостомысла до Тимашева» я прочитал позднее.

Там я узнал, что такое книжные редкости. Вероятно, их было немало, но запомнились две: первое как бы издание романа Н.Г.Чернышевского «Что делать» – это был сброшюрованный текст из номеров журнала «Современник», переплетённый и снабжённый отпечатанной для такого случая обложкой (сам роман я даже по обязательной школьной программе осилить так и не смог); и роман И.С. Тургенева с его надписью, подаренный им Л.Н.Толстому (как будто там было даже сказано, что дар состоялся в одной из петербургских гостиниц, а, может быть, об этом обстоятельстве мне сообщил владелец библиотеки).

 

В Эрмитаж меня рано стали водить взрослые, они объясняли мне исторические, библейские и мифологические сюжеты картин. Тогда я впервые открыл для себя Рембрандта. Но в предвоенный год я получил от школы постоянный бесплатный билет и почти каждое воскресенье уже без взрослой опеки ездил в музей (жили мы в Геслеровском переулке на Петроградской стороне, так что до всех театров было недалеко, а до Эрмитажа рукой подать). В Эрмитаж нас водили и на школьные экскурсии – по Египту, Грециии Риму. Теперь я снова посещал зал Рембрандта (и большую выставку его офортов) и узнал раннюю итальянскую живопись, расположенную в залах Старого Эрмитажа вдоль набережной Невы, с видом на Ростральные колонныи Петропавловскую крепость.Несколько раз я присоединялся к экскурсиям и запомнил расположение картин. Потом, во время войны, я мог рассказывать своим приятелям всю экспозицию – зал за залом.

Смотрел я и фламандцев, и малых голландцев в Шатровом зале, и Большие Просветы, часто заходил и в Рыцарский зал, но на выбор моей будущей медиевистической специальности он влияния не оказал. Были ещё две большие выставки в Эрмитаже, одна называлась «Героическое военное прошлое русского народа», с примыкавшей к ней Галереей 1812 года, и выставка, посвящённая юбилею Эрмитажа. Там на небольшом столике находился альбом, где был переписан отзыв Эмиля Верхарна о «Возвращении блудного сына».

Отец покупал книги по истории (восьмитомную историю XIX века Э. Лависса и А.Рамбо, вузовские учебники по новой истории и по Истории СССР – большие зелёные и красные «кирпичи», как мы их называли на Историческом факультете), но в детские годы я только запомнил их переплёты. Зато любимым чтением была серия «Исторические романы»: «Граф Роберт Парижский» Вальтера Скотта, «Салават Юлаев» Степана злобина, «За свободу» (о Крестьянской войне в Германии) Роберта Швейхеля, романы Александра Дюма и детская книга Э.Выгодской о Сервантесе «Алжирский пленник».

 

Когда мы жили в Сиверской – неподалёку от Ленинграда – 14 июня 1941 г. в газете было напечатано известное заявление ТАСС (по поводу слухов о предстоящей войне между Германией и СССР). Мать, выслушав его, сказала: «Сегодня может быть опровержение, а через неделю – война!». Утром 22 июня я пошёл в булочную за хлебом. Там в очереди бабки говорили о нападении немцев, и причитали: «Это потому, что дети у нас некрещёные!». Сведения могли прийти из находившегося неподалёку военного аэродрома. Я вернулся с этим известием в дом – за два с половиной часа до выступления по радио В.М.Молотова.

Отец, проведший в окопах два с половиной года в первую Германскую войну (ему

шёл 56-й год, он был контужен и не подлежал мобилизации), считал нужным остаться в Ленинграде; он верил в победу, но не в скорый её приход, и отправил нас с матерью в эвакуацию.

В Глазове – небольшом городе в Предуралье, на севере Удмуртии , где мы обосновались, едва ли не единственным каменным зданием был большой собор времён Александра III, он стоял на берегу реки Чепцы и к нему сходились главные городские улицы.

В первые же дни я познакомился с местными интеллигентами, мужем и женой, державшими на своих плечах богатую городскую библиотеку. Я запомнил только имя и отчество директора – Иван Михайлович. Увидев мой школьный пропуск, он вспомнил моего отца, выступавшего в 20-х годах на Всесоюзном съезде библиотекарей и зачислил меня на месяц в штат библиотеки.¹

Почти двухлетнее пребывание в Глазове заставило задуматься о не столь давней истории России: там ещё жили старики, помнившие В.Г.Короленко и его участие в «Мултанском деле»: он сумел отвести от удмуртских крестьян объвинение в ритуальном убийстве. Из рассказов матери, Марии Яковлевны Аронсон, я узнал и о его выступлении в связи со знаменитым Кишинёвским погромом.Она же рассказала мне о Велижском деле; местные евреи, в 1820-30-х гг. были обвинены в ритуальном убийстве (среди пострадавших был и мой прапрадед Янкель Аронсон). Их спас адмирал Мордвинов, член Государственного Совета (единственный, кто не согласился подписать смертный приговор декабристам). Он не был юдофилом, но глубоко чтил российские законы, толкуя их в духе английского уважения к законности, и усмотрев грубейшие её нарушения в ходе следствия, потребовал пересмотра дела, что привело к оправданию всех обвиняемых.

Тогда же, видимо, поняв, что я повзрослел достаточно, чтобы хранить семейные тайны, мать рассказала мне о своём брате, Григории Яковлевиче Аронсоне, известном меньшевике, высланном из СССР в 1922 г. и жившем в эмиграции в Германии, Франции и США. С его книгами о русской революции я познакомился уже в последние годы, а от матери запомнил одну строчку из книги стихов, напечатанных в Берлине: «И ваши дни кровавей Николая…». В революционном движении участвовала и её старшая сестра. А мать, тогда гимназистка, носила в ранце – правда, не патроны, как Петя Бачей из романа В.Катаева «Белеет парус одинокий», а листовки.

Мать училась до войны в Берлине (уехав от унизительной «процентной нормы») на Фребелевских курсах по дошкольному воспитанию, а в 1922 г., оказавшись в захваченном румынами Кишенёве, переехала в Германию, откуда сумела вернуться в Советскую Россию. Она присутствовала в 1923 г. в Берлине на похоронах Л.Мартова и видела там Максима Горького. Я, считая великого пролетарского писателя единомышленником В.И.Ленина, спросил: «И он был на похоронах?», – «Попробовал бы он не придти!», – ответила она.

(О его связях с эсерами и меньшевиками я узнал значительно позже).

Все эти сведения причудливым образом сочетались в моём сознании с наивным сталинизмом и вполне естественным патриотизмом. Но что в моих дальнейших исторических занятиях было совершенно исключено, так это то, что мне и в голову не могло придти заниматься советским периодом русской истории. Слишком очевидна была его фальсификация: на страницах «Истории ВКП(б)» имена действующих лиц изменялись от одного издания к другому.

В глазовской школе у меня были прекрасные учителя по физике и математике, из династии местных педагогов Фаликовых. Но с учительницей истории мне не повезло; её чудовищная безграмотность вызывала скорее жалость. Зато особенно запомнился вызванный скверным поведением учеников её рассказ о тяжёлом деревенском детстве… После этого ребята, эвакуированные из Ленинграда и Москвы, перестали придираться к её ошибкам, и на уроках истории занимались своими делами. Во время таких школьных занятий я впервые прочитал «Войну и мир».

История продолжала меня занимать, но о выборе её как будущей специальности речи не было. Помню, как учительница русского языка Серафима Селиверстовна упрекала меня за ошибку в каком-то диктанте или изложении: слово «университет» я написал как «универститет», и заметила, что, небось, не раз проходил мимо него; на самом деле я не бывал у здания Двенадцати коллегий и не задумывался, что моя дальнейшая судьба окажется связана с Ленинградским университетом.

Немного более осознанным стал мой интерес к истории после переезда в Переславль-Залесский в 1943 г. (мать отправилась туда по вызову своей давней знакомой, директора эвакуированного из Ленинграда детского дома; в Глазове было голодно, у нас началась дистрофия; сестра в это время жила в Ташкенте, где была студенткой университета).

В старинном городе, расположенном вдоль тракта, связывающего Москву с Ярославлем, я был погружён в русскую историю, от Александра Невского (первые кадры фильма С.М.Эйзенштейна снимались на берегу Плещеева озера) до Петра Великого. Под Переславлем находилось имение Борок с «Ботиком» из созданной им в этих местах «потешной флотилии». В городе было 5 монастырей и множество церквей – от Спасо-Преображенского собора 1152 года до храмов XVI – XVIII веков (в том числе Св. Александра Невского в устье реки трубеж и Св. Петра Митрополита в самом центре города). Церкви и монастыри чудом сохранились в годы разгула атеистической пропаганды (как говорили, благодаря стараниям краеведа и директора местного музея К.И.Иванова).

Центр города был окружён валом – любимым местом наших со школьными друзьями вечерних прогулок, с него открывались закаты над Плещеевым озером. По дороге к Москве находилась часовня времён Ивана Грозного, на полпути к Ярославлю – Ростов Великий.

В Горицком монастыре над озером помещался Историко-краеведческий музей, я вскоре по приезде познакомился с его выставками. Близ Переславля находилось имение Якова Ивановича Ростовцева – того, который донёс императору Николаю Первому о заговоре будущих декабристов – впрочем, не упомянув никого из членов тайного общества; позднее он стал видным деятелем Крестьянской реформы.

Не помню откуда, но я узнал, что в старых книжных шкафах, находившихся в дирекции музея, хранилась библиотека графа Дмитрия Ивановича Хвостова – он был помещиком Переславского уезда. Имя это было мне известно из литературной полемики Пушкинской эпохи.

Но он же был и одним из первых историков Переславля-Залесского.²

В школьной библиотеке , сохранившейся ещё с гимназических времён и пополнявшейся в советские годы, я прочитал курс лекций В.О.Ключевского и «Русскую историю в жизнеописаниях её главнейших деятелей» Н.И.Костомарова. И одновременно, вероятно, под влиянием романа Р.Шлейхера (и детской книги Ал.Алтаева «Под знаменем «Башмака»») я стал читать двухтомник В.Циммермана «История Крестьянской войны в Германии» – он был издан в советские времена, поскольку был использован в известной работе Ф.Энгельса. Читал я «Безобразную герцогиню», «Еврей Зюсс» и два тома романа об Иосифе Флавии Лиона Фейхтвангера. Так постепенно стал складываться мой интерес к европейскому Средневековью и истории Древней Руси. В десятом классе я под впечатлением от первой серии фильма С.М.Эйзенштейна «Иван Грозный» сочинил поэму о великом государе, и одновременно – пьесу о крестьянской войне в Германии.

В школе я был «отличником», это не требовало от меня особого труда. Учителем истории в 8-м классе был Дмитрий Сергеевич Кодосов, его уроки по древнерусской истории и XVIII веку были интересны, и вполне дополнялись переславскими впечатлениями. Девятый класс я (вместе со своими соучениками Дмитрием Валединским и Виктором Шепелевым) «перескочил» – летом сдал экзамены и поступил в 10-й класс. Учителя истории в последнем классе я не запомнил, да и сама новейшая история в школьном изложении не представляла для меня никакого интереса. Оба словесника, Сергей Александрович (в 8 классе) и Нина Ивановна Розановы (в 10 классе) любили русскую литературу; писать сочинения у них было увлекательно. Но главным школьным предметом для меня в последнем классе стала математика. Мы с одноклассниками, во время подготовки к экзаменам на аттестат зрелости, проводили вечера за решением задач «по геометрии с применением тригонометрии» – избави боже, чтобы я вспомнил, что это такое, но тогда это было действительно захватывающее занятие.

Некоторые из моих школьных приятелей (ни один из них не стал в дальнейшем историком, они избрали деятельность врачей или инженеров) и многие учителя прекрасно понимали, в каком городе им довелось родиться. Тем более поначалу огорчали меня и задевали частушки, которые я не раз слышал от местных ребят: «Переславль – город-не город,/ Река Трубеж – не река!». Только потом я понял, что в этом ухарстве был и своеобразный городской патриотизм: унижение паче гордости.

Важным оказалось знакомство с учителем географии Георгием Петровичем Альбицким. Это был блестящий лектор, и в детский дом его приглашали для выступлений перед воспитанниками; после чего его обязательно кормили, что по тем голодным временам было немаловажно. Но не его уроки и выступления запомнились мне, а он сам – красноречивый оратор, который мог рассказывать с увлечением почти обо всём. Чем-то он напомнил мне чеховского Гаева из «Вишнёвого сада».³

Вскоре я подружился с сыном Георгия Петровича, моим соучеником Львом, и часто посещал их дом. Это была расположенная по тракту (тогда он назывался, естественно, Советской улицей) старая усадьба с большим и запущенным, но оттого и особенно привлекательным садом. Дом был построен в 1825 году. В первом этаже находилась уставленная старинной мебелью гостиная. В первом этаже находилась уставленная старинной мебелью гостиная. Там были большие напольные часы (всё ещё ходившие и украшавшие дом мелодичным звоном) – по преданию, они некогда принадлежали кабинет-секретарю Петра Первого А.В. Макарову и по какому-то семейному родству были унаследованы Альбицкими.

Но главным богатством дома была большая библиотека. Кажется, в ней были и старые (XVIII века) французские книги, но мне они тогда были недоступны: в школе преподавали немецкий. Зато в светёлке оказалось собрание книг русского Серебряного века: Брюсова, Белого, Сологуба, Северянина, сборники рассказов и комплекты журналов, исторические романы Д.С.Мережковского о Юлиане Отступнике и о Леонардо да Винчи. Стихи Маяковского я читал в Ленинграде, блока узнал весной 1941 года и он стал любимым поэтом на многие годы. В Переславле –Залесском я открыл сборник русских переводов Андрэ Шенье и обнаружил в городской библиотеке несколько томов «Собрания произведений» Велемира Хлебникова. В доме Альбицких я познакомился с «Образами Италии» П.П.Муратова. (Через несколько лет среди первых книжных приобретений в моей студенческой библиотеке оказались и эта книга, прямо повлиявшая на выбор моей будущей специальности).

В начале лета 1943 г. я побывал в Ярославле, с проездом через Ростов Великий: я отвозил отчёт из детского дома в Областной отдел народного образования. В Ростове запомнилась резиденция митрополита – местный «Кремль», в Ярославле – церкви (в музей за единственный день в городе я попасть не мог), набережная Волги и театр им. Фёдора Волкова (к тому времени я прочитал роман о нём, чуть ли не Б.А. Горин-Горяйнова).⁴ Наткнулся я в поисках нужного мне адреса и на серое здание областного НКВД или КГБ; оно запомнилось мне своим мрачным видом.

Два раза, в августе 1943 года и в майские праздники 1944 года, я приезжал в Москву. Я побывал в домах родственников и друзей матери и отца. Двоюродная тётушка жившая в Старосадском переулке, несмотря на преклонный, по моим понятиям, возраст (более 50 лет) сбрасывала зажигательные бомбы с крыш, о чём сообщил мне её муж, показав грамоту от Моссовета. Он же познакомил меня и с моей родословной: братом моей бабушки был Маркус Каган, один из деятелей сионистского движения в России, переехавший в палестину и отмеченный в «Еврейской Энциклопедии». Посетил я и двоюродного дядю; побывал у него на службе (он работал в музейном издательстве); к нему в это время пришёл по делам переводчик и искусствовед Абрам Эфрос; в один из своих приездов я получил (конечно, не от автора, а от своего родственника) его книгу о рисунках А.С.Пушкина. Был я и у друга детства моего отца известного испаниста В.С.Узина.

Благодаря помощи Р.И.Тамариной, актрисы одного из московских театров, я 1 мая 1944 года попал на два спектакля МХАТ – «На дне» и «Вишнёвый сад» (билеты в кассе были мне оставлены на имя Ю.А.Завадского), и в один день увидел на сцене В.И.Качалова, И.М.Москвина, О.Н.Андровскую и М.М. Тарханова.

Возвратившийся в Москву из Глазова мой соученик уговорил меня пойти к Илье Эренбургу и показать ему тетрадку моих стихов. Мы отправились в гостиницу «Москва». В справочном бюро женщина назвала номер, где жил писатель, и сердито сказала: «Господи, покоя ему не дают». Я хотел сбежать, но у входа меня ждал провожатый. Пришлось подняться. Номер был завален французскими газетами. Эренбург терпеливо просмотрел мои стихи, сказав что-то умеренно одобрительное, и подарил только что вышедшую книжку поэм, то ли «Европа», толи «Свобода», из стоявшей на полу большой пачки. Потом я узнал, что в этот день он был награждён орденом, но я ещё не читал газет, да и не думаю, что решился бы его поздравить, как не догадался попросить его надписать подаренную мне книгу. Стихи я писал ещё несколько лет, но победила любовь к настоящей поэзии.

Особенно важным для меня был дом Исара Ильича и Берты Лазаревны Тумаркиных и их сына Валерия в Староконюшенном переулке: там я впервые прочитал сборник стихов «Вёрсты» Марины Цветаевой и «Стихотворения» (1928) Осипа Мандельштама. В переписке хозяина дома с другом его юности Павлом Антокольским я познакомился с ранними стихотворениями поэта (1916-1917 гг.), и переписал их. У них же я прочитал сборник переводов И.Г.Эренбурга («Французская поэзия эпохи Возрождения), где особенно восхитили меня переложения из Франсуа Вийона. В их доме я впервые увидел репродукцию Сандро Боттичелли – знаменитого портрета Джулиано Медичи – и прочитал в издании «Academia» «Орфея» Анджело Полициано.

Я говорю здесь о вещах, вроде бы не имеющих прямого отношения к моей будущей специальности, но полагаю, что любовь к поэзии и искусству формировала меня и как историка. Она приучала понимать и чувствовать смысл исторических событий, а главное – поддерживала интерес к личности, к характерам изучаемой эпохи, была ли предметом моих занятий история крестьянства (Италии и России) или философия Средневековья и Возрождения.

Салют по случаю взятия Харькова (в августе 1943 года, один из первых московских салютов) я смотрел из комнат соседей моих родственников, оттуда он был хорошо виден. Оказалось, что в этой же коммунальной квартире жил историк-медиевист М.М.Смирин, позднее лауреат Сталинской премии за работу «Народная реформация Томаса Мюнцера». С профессором я так и не решился познакомиться. Пригласил нас посмотреть салют его сын, на несколько лет моложе меня (в дальнейшем известный историк-античник). Он одобрил моё уже сформировавшееся к тому времени намерение поступать на Исторический факультет.

В первый мой приезд, вместе с учительницей, с которой мы добирались в Москву, мы побывали на какой-то барахолке. Там у одного из продавцов я высмотрел пачку бумаг, привлекших меня своим необычным видом. Сторговались мы на полбуханке хлеба (всё, что у меня осталось из данного мне на прожиток из детского дома). Оказалось, что это были документы из вотчинного архива Киреевских: межевая книга, прошения по судебным делам и купчие на крепостных крестьян. Я довольно скоро научился читать скоропись XVIII века. Несколько лет я хранил у себя эти материалы, но в начале 50-х годов, работая в архиве, передал их начальнику Государственного Исторического архива Ленинградской области Михаилу Ивановичу Тесленко, и мы отправили их в дар в Центральный государственный архив литературы и искусства, где,как я узнал из путеводителя, находился архивный фонд братьев Ивана и Петра Киреевских.

Последняя московская поездка могла обойтись мне дорого: я опоздал к началу занятий на один день, и директор школы В.И. Ростовцев грозился меня наказать. Через год я совершил ещё более серьёзный проступок: на просьбу девочки из школьной стенгазеты рассказать, как «мы, отличники, готовимся к экзаменам на аттестат зрелости и к предполагаемому получению золотой медали», я написал дурашливую шутку, кончавшуюся словами «Медаль на зубы перельём». Бывший директор, ставший заведующим городским отделом народного образования, грозился не знаю какими карами, вплоть до исключения из школы перед выпускными экзаменами – шутка ли, речь шла о правительственной награде! Защитили меня учителя. Потом он встретил меня после письменного экзамена по математике и с радостью сообщил, что я хоть и правильно решил задачу, но не лучшим способом, и наставительно добавил при этом: «Как говорит наша пословица, поспешишь- людей насмешишь» (я подал работу одним из первых). Меня отстояла учительница математики, Ф.А.Вагина (она даже ездила в Ярославль), и золотая медаль была спасена, а стало быть, и поступление без экзаменов в высшее учебное заведение. Утешался я тем, что возводил родословие заведующего Гороно к доносчику на декабристов, впрочем, безо всяких к тому оснований.

В Ленинград мы вернулись в июне 1945 года. Иван Иванович Векслер очень был огорчён, узнав, что я не поступаю на Филологический факультет. Но всё было решено гораздо раньше. Я пришёл в приёмную комиссию Ленинградского университета. Девушка, принимая документы, посоветовала: «Вы можете идти на любой факультет, пошли бы на физический, он даёт бронь». В это время отсрочка от военной службы была введена только для некоторых факультетов и технических институтов. Но я твёрдо выразил желание стать историком. Тем временем И.В.Сталин решил, что для восстановления народного хозяйства и культуры необходимо отменить призыв в армию студентов всех высших заведений, включая и гуманитариев. И хотя вторая мировая ещё продолжалась (на Дальнем Востоке), он, по крайней мере в этом отношении, оказался дальновиднее нынешних военочальников. В 1945 году занятия в Ленинградском университете начинались 17 сентября.

 

________________________

¹Судьба Глазовской библиотеки оказалась печальной: я узнал от одного её читателя 1970-х, кажется, годов, что комплекты дореволюционных журналов, сваленные в подвалах, погибали или нещадно разворовывались…

 

²Хвостов Д.И. О знаменитости Переславля Залесского в древние и новые времена. СПб., 1820. В Гарвард книга попала из библиотеки Павловского дворца. Позднее, в музее Юрьева-Польского, я обнаружил вычерканенную на бронзовой доске эпитафию Хвостова, посвященную П.И.Багратиону; привожу первую её часть:

«Сын Марса, не имев стремленья к диадеме,

С лавровою главой гостил в бесшумной Симе.

И время здесь деля в кругу своих друзей,

 Веленье получил о должности своей,

Где славный витязь сей как избранный герой

Вождём назначен был всей армии второй.

Отсель отправился свои устроить войски

И подвиги явив бессмертные геройски.

Герой, который здесь вождя долг восприял,

Здесь жезл свой положил и дни свои скончал».

Вторая эпитафия была включенга в 7 том собрания сочинений (см. Хвостов Д.И. Сочинения. М., 1998. С.168-169). На бронзовой доске она озаглавлена: «Князю Петру Ивановичу богратиону истинная дружба»; в ней иначе пишется имя полководца: «Бог-рати-он», и имеется характерная для поэта приписка: «Племянник Суворова правой его руке в селе Симе, марта 7-го дня 1813 года. Граф Хвостов в имении Б.А.Голицина. Умер П.И.Багратион 11 сентября 1812 г.».

 

³ В университете таким блестящим лектором был кинорежисёр Л.З.Трауберг, читавший историю кино. Один американский фильм я увидел в США по ТВ (название не помню) и узнал его по рассказу 50-летней давности.

 

⁴ Память меня не подвела: в богатом русском фонде Гарвардской библиотеки я нашёл экземпляр этого издания: Горин-Горяйнов Б.А. Фёдор Волков: Роман-хроника. Вступ. ст. А.А.Смирнова. Грав. на дереве С.Б.Юдовина. Ярославль, 1943.

 

Об авторе. А. Х. Горфункель жил и работал в Санкт-Петербурге. Работал в архивах, в Государственной публичной библиотеке, руководил отделом редких книг и рукописей научной библиотеки Ленинградского госунивеситета. Автор более трёхсот научных работ. Член-корреспондент Российской Академии наук. Живёт в США. Работает в центре Российской истории при Гарвардском университете.