ПЕРЕКАТЫ ДЕТСТВА

Эхо эпох

 

ПОЗИМЬ

 

 

У каждого человека в жизни есть своя река. Для меня и моих друзей это была Позимь, та, что опоясывает Ижевск с юга.

Люди всегда селились у воды, и в каждой деревне была своя, пусть захудалая, загаженная гусями и утками, но речушка. Пили из колодцев, но белье бабам пополоскать, пожарным, не дай Бог такого несчастья, при пожаре в бочки свои воды набрать, чумазым механизаторам летом после работы сполоснуться — тут без речки никак нельзя. А самые главные хозяева на ней, конечно, ребятишки.

О значимости реки в жизни городов и деревень говорит и тот факт, что названия свои они получают от нее. Топонимика это доказывает. Возьмем наш Ижевск. То, что название реки Иж первично, говорит распространение этого древнего топонима (Ижморский — в Сибири, Ижбердино — в Башкирии, река и село Ижма — в Коми, Ижора — в Ленинградской области).

То же самое с Позимью. Дала имена она деревням Верхне-Позимь, Нижняя Позимь, поселку и станции Позимь близ Ижевска. Нижнюю Позимь, правда, потом переименовали в Хорохоры, то ли потому, что в тех низменных местах весной без умолку орали лягушачьи хоры, то ли потому, что мужики и бабы в той деревне были хорохористые и никому спуску не давали, особенно после браги. Это я видел, как-никак родная деревня моего отца, деда и прадеда.

Я мечтал проследить, пройти пешком вдоль какой-нибудь реки от истока и до устья, так сказать, от рождения и до слияния с общностью, с вечностью. Но разве все мечты сбываются? Та же Позимь длиной-то со всеми излучинами по справочнику 31 километр, а не дошли до этого руки, а сейчас не дойдут и ноги.

Берет начало Позимь из ключа в небольшом овражке возле деревни Верхне-Позимь, потом ныряет под Воткинский тракт и катится мимо Болгуринских гор в низину. В Болгурах родилась моя мать, и, приезжая к родне в гости, мы лазили по угорам, собирая клубнику. Над деревней возвышается гора Пупыш, такая крутая, что забраться на нее было непросто даже с помощью рук. Зимой покататься по угорам на санках и лыжах собиралось полдеревни, а в праздники еще больше — смотреть на представление, как мой двоюродный брат, пятнадцатилетний Володя Бобылев, единственный во всей округе катается с самой вершины Пупыша на лыжах. Но однажды это кончилось трагически. Ледяной наст и самодельные деревянные лыжи подвели парня, и лыжная палка проткнула его тело насквозь. Какие в ту пору были связь и транспорт? Одним словом, не спасли.

После Болгур Позимь под мостом пересекает железную дорогу и затем так и не расстается с ней, параллельно двигаясь к Ижевску. Вот здесь, у моста, мы часто купались в речке, если не было возможности спрыгнуть с поезда на ходу и приходилось идти пешком со станции Болгуры четыре километра пешком. Новый Воткинский тракт еще не был построен, и поезда до Воткинска ходили часто, но у нестратегической деревни Хорохоры они не останавливались, хотя проезжали в сотнях метров от домов. И приходилось прыгать на ходу с разной степенью удачи. Были и несчастные случаи, но разве они останавливали — каждый верил, что с ним плохого произойти не может. Хорошо, если попадался сердобольный машинист и по просьбе земляков притормаживал, сбавлял скорость, тогда летели на землю сначала многочисленные котомки, а потом сыпались взрослые и ребятня. Если кто-то в суматохе спрыгнуть испугался или не успел и поезд набирал ход, мешки неудачников подбирали и доставляли к родственникам.

Мы пацанами, по бедности, а иногда из принципа, ездили без билетов на крышах вагонов, приходилось и бегать по ним на ходу поезда, прыгая с вагона на вагон, когда появлялась милиция.

Хорохоры река делит на две части. Наш дом стоял в Зареке, на самом выезде из деревни. А Зарека — это всегда меньшая часть, потому что строится позднее остального селения, когда лучшие места уже разобраны. Здесь, в низине, Позимь течет спокойнее, изгибаясь, обрастая кустарником. Места тут красивые и удобные для купания, с песчаным дном. В праздник Троицы на поляне у реки собиралась вся деревня, и брага лилась рекой. Съезжалась родня из окрестных деревень. Надо сказать, что по негласной традиции, чтобы не было накладно одним, все значимые церковные праздники были распределены между деревнями, где какой отмечают: отгуляв Троицу в Хорохорах, родственник, например, приглашал на Девятую пятницу к себе в Фатены.

С моим деревенским другом Толей Непряхиным мы иногда самодельным бредешком ловили в заводях рыбешку. Однажды чудом нам попался средненький щуренок. При дележе Толя отдал его мне, забрав себе мелочевку. Я хвалился перед всеми своим уловом, но мать выговорила мне, сказав, что это был обед для многочисленной, мал мала меньше, болевшей туберкулезом семьи Непряхиных, так как земляника в лесу уже кончилась и им нечего везти в город продавать для пропитания.

Сейчас поезд в Хорохорах останавливается, потому что по соседству нарезали участки садоогородов. В самой деревне пустыри соседствуют с каменными коттеджами, обнесенными высокими заборами. Наш дом еще стоит, хотя срубу уже более ста лет. Однажды, утомившись от долгого перехода из соседней деревни, я сел на завалинку родного дома передохнуть. Старушка соседка долго приглядывалась ко мне, спросила, не тот ли я Гусев, и заохала в воспоминаниях. Она принесла ключ, который ей доверяли новые хозяева, и разрешила мне войти в избу, где впервые раздался младенческий крик моего отца, где жили предки моего рода. Меня поразила добротность всего: толстые бревна стен, толстые доски пола, некрашеные и протертые до того, что сучки выделялись на поверхности кочками, широкие лавки вдоль стен, массивная русская печь.

В огороде буйно росла картошка и всякие овощи — все-таки благодатная в пойме Позими земля. Меня обрадовало, что запустения не чувствовалось, усадьба жила.

Когда я, лет двадцать спустя, приехал в Хорохоры снова, дом, к моему удивлению, всё еще стоял, правда, крыша уже обрушилась. Зелень на огороде росла так же буйно. Соседки той уже не было, и моим собеседником стал старичок, тоже знавший о деревне всё, помнивший и наше родство.

После Хорохор на берегу Позими стояла маленькая деревушка со смешным названием Дуйка, которую еще со смехом называли Сеногнойка, потому что в кустах и на болотных кочках ее угодий сено элементарно сгнивало. Но малочисленное население Дуйки считало свою деревню самой лучшей и долго противилось хрущевскому расселению бесперспективных деревень.

Дальше Позимь бежит по пойменным заливным лугам, поэтому на многие километры селений на ее берегах нет.

Тут в нее начинают вливаться притоки. Один справа, из Березовского пруда. Раньше село Июльское и большая деревня Березовка располагались рядом, но потом слились, а пруд так и остался Березовским. Затем слева в Позимь впадает речка Казмаска, давшая по ходу своего течения название двум деревням — Старой и Новой Казмаске, и речка Люллинка с деревни Люлли. Но наиболее мощный приток справа — речка Вожойка, да и по длине она, пожалуй, не уступит Позими. Их, кстати, две, этих Вожойки. Обе начинаются в лесах близ поселка Сокол, где сейчас добывается торф, но одна Вожойка бежит и вливается в Иж, а другая — в противоположную сторону, в Позимь. И вообще, странно складываются пути рек: почти рядом, в нескольких километрах друг от друга истоки Ижа и Вотки, а разбегаются они потом в разные стороны и дают воду двум большим прудам и жизнь городам — Ижевску и Воткинску.

В верховьях Вожойки прекрасные грибные места, где запасались мы на зиму груздями и опятами, там же каскад маленьких прудиков, возле которых обосновались пасеки. Выбежав из леса, Вожойка образует затем красивый пруд в деревне Русский Вожой, пересекает Воткинский тракт и привечает на своем берегу Нижний, или Удмуртский, Вожой, дает название железнодорожной станции и принимает приток — Якшурку.

Когда-то здесь проходил старый тракт, и по нему мы с отцом часто ездили на лошади в Хорохоры. На Вожойке стояла водяная мельница, где крестьяне мололи зерно на муку. Отец часто останавливался у запруды попоить лошадь да поговорить со знакомым мельником. Как-то мне, готовя к учебному году, купили новую фуражку. Пока отец перекуривал с мельником, я решил напиться. По деревянному лотку вода стремительно неслась тугим потоком, чтобы упасть потом с огромной высоты на вращающееся колесо мельницы. Не придумав ничего лучшего, я решил почерпнуть воды фуражкой. Страшный рывок в мгновение ока выдернул ее у меня из руки. Едва удержавшись, чтобы не свалиться в лоток, я побежал каяться отцу. Отец организовал купающихся деревенских ребятишек на поиски. До посинения ныряли они в омут позади колеса, но всё было напрасно. Уплыла моя обновка, и в школу я пошел в старой фуражке.

Справа же, пониже, впадают в Позимь Чемошурка и Старковка. Интересное место — Кабаниха. Судя по названию, кабаны там раньше водились. На Кабанихе тоже была мельница, и мы, проделав пешком немалые километры от города, ходили сюда на глубинку рыбачить. Но рыбы мигом добавлялось в Позими, когда прорывало Завьяловский пруд. Всего в этом селе три пруда, но прорывало плотину всегда у самого большого. Местные любители рыбки ловили тогда ее в мутной воде бочажин, образовавшихся на дне пруда, но львиная доля рыбы плыла к нам.

Ближе к городу низменные места у реки всё более обжитые. Поселок Позимь появился сначала как база мелиораторов, но постепенно стал обрастать и жильем. В наше время, расцвет гаражного бума, возле реки отсыпали многометровый слой грунта и обосновали автогаражный кооператив «Позимь».

На тройках с бубенцами и цыганами приезжали в свое время на Позимь ижевские купцы и заводчики покутить и развеяться. Красота, простор для русской широкой души.

Минули времена, и Позимь стала рекой нашего детства. Солнечным летним утром мы собирались на своей Четырнадцатой улице, запасаясь удочками и едой, и отправлялись на целый день на реку. Если тебя родители отпускали в такую даль, значит, ты стал самостоятельной личностью, хотя и просили они ребят постарше присматривать за малышней. А если еще и с ночевкой — страшное дело: немало тогда тонуло и гибло при странных обстоятельствах народу на Позими.

Дорога была длинная, но с друзьями незаметная. Вела она вначале по частному сектору, и тут некоторые сорвиголовы, не случайно впоследствии побывавшие на зоне, пытались поживиться чем можно: картошки накопать, огурчиков-помидорчиков стибрить, на худой конец подсолнухов наломать. Один раз даже живую курицу умыкнули с улицы. Но я это дело не одобрял. Курицу ту пытались запечь в костре, обмазав глиной, но она так и осталась сырой, не пропеклась — видимо, ворованным не разъешься.

Пойма реки встречала нас кочками по пояс, вспугнутыми пигалицами. Тогда тут давали покосы владельцам коров, и мать с отцом заготавливали сено. Там же торфопредприятие добывало торф, выручавший зимой многих ижевчан. После экскаваторов оставались ровные котлованы, наполненные прозрачной, как слеза, водой. По вечерам, когда пригоняли стадо, родители заставляли нас пасти тут коров. От безделья мы играли в карты. Проигравший должен был согнать поближе разбредшихся коров или искупаться в котловане. Казалось бы, что за наказание — в жаркую погоду окунуться в воду. Но в том-то и была вся хохма: как только ты нырял в прозрачную воду, мигом поднималась вся муть со дна, и вода становилась как чернила. Ты окрашивался под цвет торфа, да и вылезть без посторонней помощи из этого бассейна было нельзя, потому что рыхлые края котлована не давали опоры.

Мы знали на Позими все омуты, ямки, места для купания, старицы и заранее объявляли место похода. С удочкой у омутка под кустиками останавливалось время. Был только красненький поплавок, трепетание крыльев стрекоз, гудящие оводы да завороженное ожидание удачи. За ней можно далеко убрести, но, где базируются свои, нужно знать, иначе из-за множества компаний на берегу недолго и потеряться. Рыбалка и купание — вещи несовместимые, поэтому улов был так себе, вскладчину едва набиралось на уху. Иногда, вывозившись в глине, ловили раков и варили их тут же. Правда, с котелками и прочей посудой возиться мы не любили, лучше налегке, с буханкой хлеба под мышкой, всухомятку.

Прекрасная картина возникала в долине реки, когда расцветал италмас, или, по-русски, лазоревый цветок. Сплошные разливы желтого цвета. Иногда мы любили побегать наперегонки по этим полянам. Бежишь, а свежий воздух переполняет легкие, ноги стараются не зацепить цветочные бутоны, бьющие по голени, и кажется, что ты летишь над этим цветочным ковром, летишь в будущую жизнь, взрослую и прекрасную.

Разомлевшие от жары, уставшие от купания, мы валялись на чистой траве и делились корками хлеба, а к вечеру, если не было заданий от родителей, плелись домой.

И позднее, уже став взрослыми, многие встречи для отдыха и пьянок мы организовывали на Позими: вода, трава, простор, свобода — никакой милиции. Только дорога домой с тяжелыми ногами и головой отнимала много сил.

Но Ижевск рос, и, перешагнув через Воткинскую линию, застройка начала осваивать болото. Конечно, не те места, что затоплялись при разливе реки. Поначалу строили халупы, и место это назвали Нахаловкой, так как власти запрещали самовольщину и грозились снести всё бульдозером. Однако жить-то людям где-то надо, и на самострой махнули рукой. Постепенно там возникли улицы и переулки, появились добротные дома, даже бараки от заводов, пустили городской автобус.

А Позимь повернула к лесу, к Костиной мельнице — официальное название совхоз «Металлург», последний поселок на ее берегу. У моста Сарапульского тракта Позимь впадает в Иж и прекращает свое существование. И если у истока из нее пили деревенские воробьи, то над устьем ее приветствуют своим криком белоснежные чайки.

Каждую весну пойма реки превращается в громадное зеркало, в котором отражаются леса левого берега. Особенно красиво выглядит это всё с высоты застройки Старого аэропорта и бывшего совхоза «Пятилетки». Потом зеркало сменят зелень и желтые острова цветов на полянах. И потянутся стайки ребятишек к Позими. Круговорот времени продолжается.

 

КАРЛУТКА

 

Мы ее звали просто Говенка. Из обиды, что так испохабили речушку. Когда-то там водилась рыба, и мы, отправляясь к Карлутке пасти коров, брали с собой удочки. Пескари там попадались жирные.

Карлутка — единственная в Ижевске речка, которая рождается в городе и большую часть своего течения «живет» в нем. Начиналась она в светлом грибном лесу, и набредший на родник ягодник или грибник с удовольствием пил прохладную чистую живительную воду.

Мне всегда вспоминается наш геолог Женя Брагин, его трепетное отношение к родникам. Когда мы застраивали новые микрорайоны, он лично проверял все овражки, выявляя ключи, и «стоял над душой» бульдозеристов, когда они планировали площадки и ворочали горы земли, чтобы не дай бог не засыпать источник.

— Ведь ты задушил его, — орал он на одного растяпу, — бери лопату и раскапывай, да трубу положи, а я приеду вечером проверить и напиться.

Судьба Карлутки круто изменилась, когда начали строить новый Воткинский тракт, а потом на его восьмом километре крупнейший в Европе завод бумагоделательных машин. Заводу нужны были кадры, а людям — жилье. Раньше под такие проекты выделялись большие деньги. И вот в 1965 году к Карлутке пришли строители. Я помню, как сопротивлялась она. Подвал торгового центра на улице Дзержинского речка постоянно заливала водой, и мы вынуждены были применять специальную гидроизоляцию.

И вот вокруг истока, вместо грибов, выросли так же похожие друг на друга, как грибы, панельные пятиэтажки. Затем туда перенесли трамвайное кольцо, и на бойком месте образовался базар. И ключ заглушили. Он вынырнул через сто метров в овраге, начинающемся между улицами Дзержинского и Буммашевской. А по имени завода назвали целый микрорайон — Буммашевский.

Только наше строительное управление № 3 вместе с ДСК «клепало» каждый месяц по «хрущобе», и квартиры завод давал быстро, через пару лет, а нужным специалистам — сразу. Из снимаемых частных углов или тесных коммуналок люди с радостью переселялись в светлые новые дома.

Первый раз признали Карлутку, когда пересыпали овраг, чтобы соединить проездом улицы Дзержинского и Буммашевскую. Мы тогда положили две толстенные трубы для пропуска вешних вод. Для собственного удобства и для пользы жителей, естественно, сделали через овраг и пешеходный мост. Вот тут Карлутка и напомнила, что она всё же речка: весной с этого перехода сорвался пьяный мужик и утонул в разлившейся воде. Да и наши работяги после получки на спор ныряли в холодное мутное озерцо. Призом, как правило, была следующая бутылка водки. Мы же, «контора», ходили отдохнуть подальше, в «ресторан Пеньки», как называли живописную поляну в сосновом лесочке на берегу речки, рядом с магазином. Хорошо было теплым весенним вечером после работы посидеть на солнышке, на травке. Пьянило не только от выпитого, а от чистого воздуха, молодой силы, бурлившей в теле.

Все реки, текущие на север или на юг, один берег имеют высокий — сказывается вращение земли. У Карлутки в черте города высокий левый берег. Очень красивы эти места над обрывами — с тропками, полянками. Тут стоят древние ели и молодой сосняк, небольшие березки и осинки, кудрявятся заросли клена, черемухи, бересклета. По берегам и в оврагах заросли камыша, осоки, лопухов, мать-и-мачехи.

Ниже Буммашевской еще раньше обосновались садоогороды, а потом в лесу, подальше от глаз начали строить свою церковь старообрядцы. Только не получилось тишины: рассекла здесь лес и обрезала сады скоростная улица 10 лет Октября. И теперь над Карлуткой, заключенной в трубы, со свистом проносятся машины.

А правый берег пологий, и тут строения подбираются к самой речке. Когда-то город заканчивался тут, и потому улицу назвали Владивостокская, то есть край с востока, а на севере граница шла по Северному кладбищу. Улицы были сплошь деревянными.

Когда в 70-х годах мы начали застраивать этот район многоэтажными панельными и кирпичными домами, возникла проблема разборки старых деревяшек, после того как их владельцы въехали в новые квартиры. На это уходила уйма времени, и получались курганы мусора, который надо было вывозить. Тогда в духе нового времени появился молодой предприниматель, который взялся за выполнение этих работ. Договорившись с пожарниками, он нанял алкашей, и те стали просто поджигать старые строения, подбрасывать деревяшки в костер и получать за это каждый день на пропой. Дым стоял над районом застройки, но сухое старье горело хорошо, и через неделю дельцу осталось только разровнять золу бульдозером, получить за работу деньги и рассчитаться с подельниками.

Вместе с расширением города на берегах речки возникли различные мастерские, склады, небольшие предприятия и бани, и их канализационные трубы, предательски прячась в траве, как в клоаки, сливали в Карлутку вонючие фекалии.

Удмуртия, однако, недаром зовется родниковым краем. Профессор В.В.Туганаев издал прекрасную иллюстрированную книгу «Родники Ижевска». Он насчитал в городе и его окрестностях 62 родника, разбил их по группам, и получилось, что Карлутская из них самая большая: 14 живительных ключей питает эту речку, не давая ей прокиснуть окончательно. Три из них находятся в районе Культбазы.

Коммунисты строили социализм, поэтому, начав в 1931 году на пустынном берегу Карлутки строительство двухэтажных домов для рабочих, назвали новый поселок Соцгородом. А когда Ижевск на северо-востоке перешагнул Карлутку, вобрав в себя расположенную здесь одноименную деревню, новый жилой массив назвали Культбаза, потому что социализм боролся с неграмотностью и должен быть культурным. К тому же располагавшиеся рядом «Чугунка», нынешний редукторный завод, и артель «Металлист», теперь подшипниковый завод, избрали красивую березовую рощу местом отдыха своих рабочих. По крайней мере, стояло там дощатое здание летнего кинотеатра, пока однажды, в конце шестидесятых годов, не сгорело. У редукторного завода был здесь свой клуб, превращенный сейчас в одно из производственных помещений. И имена улицам присвоили соответствующие: Толстого, Шишкина, Репина, Чехова, Грибоедова — сплошная культура.

В народе это место издавна зовется Козий парк. Общеизвестно, что удмуртов обвиняли в язычничестве и человеческих жертвоприношениях. Даже судили их за это, но громкий процесс выиграл заступившийся за удмуртов русский писатель В.Г.Короленко. Ученые предположили, что пострадавшими на этих таинствах были козы и происходило всё это в том лесу. Резали животных на берегу, а свежую кровь спускали в текущую струю воды. Оттого и название — Козий парк. А может, всё проще: полуголодный рабочий класс вдобавок к скудному приварку держал в хозяйстве скот и привязывал пастись на этих живописных полянках своих коз.

Официально это место зовется Березовая роща. Мы всегда праздновали в этом парке День строителя, так как рядом располагался наш клуб «Спутник». Концерты самодеятельности, спортивные состязания, лотереи и море пива заканчивались к вечеру без скандалов, так как до ближайших общежитий было несколько метров и «нагулявшиеся» добирались до кроватей. Отсюда отправляли детей в пионерский лагерь «Лесная сказка». Сейчас здесь, используя Карлутские овраги, часто проводят всероссийские соревнования по велокроссу.

Так вот о родниках. Вытекая с левого коренного склона реки, они своими чистыми струями стараются противостоять той мути, что идет с противоположного берега, вернуть своей живительной влагой жизнь этой речушке.

Во времена недоразвитого социализма я состоял в народной дружине, что являлось долгом каждого сознательного гражданина, подкрепляемым тремя днями к отпуску или лишением премий в случае сачкования от этой службы. Наш опорный пункт был как раз на Культбазе, и во время прогулок по маршруту мы всегда спускались к родникам, чтобы напиться хрустальной прохладной воды. Служба была нетрудной, капитализм еще не светил, и по заказу не «мочили».

А теперь вернемся к речке. Как пишет исследователь А.П.Перевощиков, «неподалеку от санатория “Металлург” сохранились остатки крупных оборонительных сооружений, так называемых “Карлутских городищ”, — валы и рвы. В середине первого тысячелетия на этом месте существовали два средневековых городка». Вот и задумаешься, сколько лет Ижевску — 242 или на тысчонку больше. И те люди, что жили здесь многие века тому назад, звали эту речку по-другому, потому что Карлутка — название чисто удмуртское («кар» — городище, «луд» — поле).

По 9-й ревизии именного списка населения России, проходившей в 1850 году, в двух с половиной верстах от Ижевска находилась деревня Русская Карлутка, в которой число домов было 21, а число душ — 52 мужского и 70 женского пола. И образовалась эта деревня на правом пологом берегу речки, считай на поле, задолго до основания самого Ижевского завода. В книгах упоминается также Удмуртская Карлутка и даже Новая Карлутка, которая возникла, когда город стал расширяться. Но в конце концов он все-таки проглотил все карлутские деревни, и в 1921 году от них осталось только имя — поселок Зеленая роща.

Карлутской назвали в народе и площадь между деревней Русская Карлутка и вновь построенным Арсеналом. Поначалу деревенские пасли на ней стада, да по выходным дням свободные от заводских работ ижевские парни приходили подраться с деревенскими. Официально площадь поначалу писалась Арсенальной. Она была самой большой в Ижевске, поэтому в 1917 году освобожденный рабочий класс именно здесь проводил общегородской праздник международной солидарности трудящихся. Собралось несколько десятков тысяч человек, и целый день с шести подмостков все желающие ораторствовали перед собравшимися. А раз это международный праздник, то в нем участвовали и находившиеся в Ижевске военнопленные: немцы, австрийцы, венгры, чехи. В честь этого площадь переименовали в Первомайскую.

В 1962 году площадь назвали имени 40-летия Пионерии, а через пять лет — имени 50-летия Октября. От этой чехарды переименований народ запутался и по-прежнему считает ее Карлутской.

В 1967 году в сквере площади открыт Монумент боевой и трудовой славы, с Вечным огнем и героической фигурой воина со знаменем в руках, автора Б.К.Волкова. Рядом с монументом построили здание Верховного Совета Удмуртии (сейчас Госсовет), а к шедевру архитектурного зодчества — Арсеналу пристроили монументальную резиденцию президента УР. Вот такая она, Карлутская площадь.

Страсть к переименованиям коснулась и многих центральных улиц. Особенно досталось Советской. Но первоначально, в конце XVIII века, она называлась дорогой в деревню Карлутку.

Если из красивой Березовой рощи пройти мимо обустроенного навесом и бетонными ступенями очередного родника, перейти по мостику через овражек, по которому течет безымянный ручей, впадающий в Карлутку, то попадаешь к мрачноватым строениям из красного кирпича и высоким заборам. Раньше здесь была скотобойня, и можно представить, что текло отуда в речку. Но вот пришел 1938 год, и Наркомат госбезопасности конфисковал эти строения под следственный изолятор. Вот такие параллели: после скота на бойню попадали люди, часто такие же безвинные и беззащитные.

В России от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Поэтому когда о человеке говорили: «Он на Карлутке», — то все понимали, о каких мрачных делах идет речь. Со временем рядом с СИЗО милиция организовала в этих строениях приемник-распределитель для бродяг и спецприемник для лиц административно арестованных.

Одно время среди журналистов была мода: чтобы проникнуть в суть жизни, временно менять профессию — на день или неделю самому прочувствовать всё это на своей шкуре. Я решил побыть «пятнадцатисуточником» — такой срок обычно давали хулиганам и дебоширам. Договоренность у редакции с судьей была такая, что он отправит меня на Карлутку суток на десять, а потом амнистирует, так как предстояли выборы, а я был председателем окружной избирательной комиссии.

Надзирателю сразу не понравился мой интеллигентный вид, и поэтому он шмонал меня особенно тщательно. Несколько арестантов, сачканувших в тот день от общественных работ и бывших в камере, поинтересовались поначалу, пронес ли я сигареты, потом расспросили подробности моего «семейного дебоша» и указали свободное место на нарах. Оно было не «у параши», так как цивилизация шагнула вперед, и в нашей камере на тридцать-сорок человек были свой унитаз и раковина.

Нары из отполированных до блеска досок были голыми, и уже через сутки у меня болели все бока, тонкий костюм не спасал. Спать было невозможно из-за несмолкаемого храпа со всех сторон, от сизого дыма — как-то ведь проносили курево. Но сильнее всего давили эти выщербленные неоштукатуренные стены, повидавшие на своем веку много жестокости и человеческих страданий, впитавшие их в свою каменную память и теперь будоражившие новых обитателей камеры мрачными видениями.

Уголовники, оказавшиеся среди «суточников», нас особенно не прижимали, по-видимому, из-за кратковременности срока отсидки. На работу они не ходили и играли на расчерченном столе в нарды кубиком, сделанным из хлеба.

Остальным после утренней баланды из рыбы или потрохов, к которой я, ввиду моего пролетарского происхождения, относился терпимо, положена была общественно полезная работа. Возили на овощные базы, хлебозаводы, стройки. Меня, чтобы воспитать унижением, определяли чаще всего подметать улицы в самых людных местах: у здания МВД, Дома правительства, у кинотеатров, на Центральной площади. Знакомых было полгорода, но многие из них, увидев меня в затрапезном виде с метлой в руках и с милиционером-конвоиром неподалеку, отводили взгляд. А на вопросы тех, кто подходил, я отшучивался — не будешь же каждому объяснять задуманную мной комбинацию.

Через четыре дня «материал» для статьи был изучен досконально, но за мной, как обещали, не пришли. Что-то там с судом не сработало. Тогда всей камерой мы стали ждать амнистии к воскресным выборам — никто ведь нас не лишал права голоса. Однако и тут произошел облом. О нас и не вспомнили. Вечером после выборов секретарь избирательной комиссии и мой зам приехали ко мне в кутузку, едва пробились туда, и в какой-то комнатушке я подписал, как председатель, протоколы. Милицейский чин, присутствовавший при этом, громогласно сделал мне длинное внушение по поводу моего морального вида, а нам всем было неудобно, и мы суетливо закончили дело.

Отсидел я, как говорится, «от звонка до звонка». Но материал на эту тему писать передумал — слишком много вопросов поднималось из этой мути, ответы на которые найти в то время было невозможно.

Потом эти мрачные здания стали заслонять строящиеся современные корпуса радиозавода, легкоатлетический манеж. А Карлутка всё бежала мимо них, мимо базы АСПЭКа, зеленхоза и, нырнув в трубы под улицей Ленина, оказалась в Ключевом поселке.

Кстати, о трубах. Перегороженная магистральными улицами 10 лет Октября, Кирова, Ленина, Орджоникидзе и загнанная под ними в трубы, весной Карлутка показывает свой нрав. В этих местах образуются большие разливы, и трубы иногда забиваются. Однажды это кончилось трагически: прочищающего затор водолаза мощным напором протащило через трубу, и он погиб. Недаром в планах отцов города — сделать на Карлутке каскад прудов и облагородить эту местность. Есть тут и улица Карлутская набережная, только набережной как таковой нет. Название поселка — Ключевой — говорит само за себя. Ключей тут много, как и больниц, и выздоравливающие ходят туда за живительной водицей, прикалываясь над молодыми девицами из кожно-венерологического диспансера, которым такие прогулки невозможны ввиду решеток на окнах.

По левому крутому берегу тут красивый хвойный лес, к которому примыкает ипподром и несколько автогаражных кооперативов. В лесу же спряталась спортбаза с трамплином, санаторий «Металлург», несколько профилакториев различных предприятий и Нагорное кладбище. И тянется тот лес до поселка Нефтемаш, до поймы реки Позимь.

А по правому, низменному — ортопедическое предприятие да баня № 2, которая поначалу спускала в Карлутку мыльную водицу. Вот тут и проходит незримая граница между Ключевым и Гольянским поселками.

В конце 20-х и 30-х годах стало не хватать кадров ижевским заводам, и здесь, около Гольянского тракта, развернулось строительство жилья. Потому и поселок назвался Гольянским.

Моим родителям, выходцам из деревни, чтобы закрепить их в городе, выделили тут участок. Улица называлась Пригородная. Родители поставили добротный дом с застекленной терраской, перевезли из Хорохор большой рубленый сарай, выделенный отцу в наследство от деда, огородились и завели скотину. В этом доме умирал мой дед, и народились мы, трое из выживших детей.

Карлутка была рядом — пять минут бежать босиком, а когда в сандалиях, то еще быстрей. И если не пасти корову, то можно вдоволь побродить по колено в воде, порыбачить или полазить по крутым склонам оврага.

Хорошая была улица Пригородная, улица нашего детства. Когда ее начали застраивать для рабочих эвакуированного сюда Тульского завода, то прямо посреди улицы сложили фундамент, лишив нас футбольного поля, а к домам — подъезда. Только в одном месте остался узкий проход между фундаментом и забором. От обиды мы в отместку соорудили в этом месте «обман»: выкопали яму и налили в нее жидкого коровьего навоза, замаскировав всё это под дорожку. Сидя на заборе, «своих» мы предупреждали о ловушке. Но однажды по дорожке шел начальник милиции, обосновавшейся рядом в двухэтажном деревянном бараке. Нас с забора как веником смахнуло. Сквозь щели мы со страхом наблюдали, как, провалившись в яму, осматривался он в поисках хулиганов, как потом счищал палкой дерьмо со своих хромовых сапог. От греха подальше «обман» пришлось ликвидировать.

Во время войны жилось голодно. Работяги, бредя на работу, у проходных заводов доставали из засаленных ватников последние десятки и покупали у торговок, стоящих тут, ломти хлеба и сразу же на ходу съедали. Буханка разрезалась ровно на десять частей. Белый хлеб стоил в два раза дороже. Торговля хлебом процветала. Спекулянты, так звали этих предпринимателей, доставали неизвестными путями дефицитную муку, а хлеб у них был очень вкусным, особенно для голодного брюха.

Чтобы выжить, держались поближе к продуктам. Мать моей одноклассницы работала в продовольственном магазине, она болела туберкулезом, но не лечилась. Она хотела, чтоб ее дочь жила сытой. Потом мы ходили на похороны этой совсем молодой женщины. Отец моего друга, дядя Вася, устроился на мелькомбинат. В конце смены он высыпал себе немного муки за шиворот, а тесемки кальсон туго завязывал внизу. Дома он становился на расстеленную бумагу и тщательно стряхивал всю муку с белья и волосатых частей тела.

Мой отец, учитывая нехватку у государства торговых площадей, исхитрился сдать нашу веранду в аренду под хлебный магазин. Днем там отоваривали хлебные карточки, и к вечеру не оставалось ни крошки — в этом не раз убеждались воры, залезавшие на веранду по ночам. Магазин расплачивался за аренду хлебом или мукой, и тогда мать пекла лепешки, добавляя туда крахмал от сгнившей картошки, лебеду и лузгу. Лепешки получались твердые, пахли травой и больно царапали рот, но голод утоляли.

Но скоро лафа кончилась. Хлеб стали развозить на лошадях и раздавать в мешочках с написанными на них фамилиями жильцов.

Недостатка не было только в оружии. Соседний завод клепал его день и ночь, и круглые сутки была слышна стрельба на полигоне, где оружие испытывали. Заводская свалка находилась сразу за массивными воротами, и по ней мы бродили, подбирая почти целые пистолеты, забракованные в спешке в цехах. Парни постарше из нескольких штук собирали один боевой и по вечерам дырявили сараи и заборы. Мой двоюродный брат Геннадий подарил мне один такой, патронов, конечно, не дал. Наигравшись, я спрятал его под тряпку на мешке с мукой. Начальник милиции заходил иногда к нам проверить дела в хлебном магазине и перемолвиться парой слов с отцом. Он присел на минутку на мешок, и что-то помешало ему устроиться мягко. Обнаружив пистолет со следами гари в стволе, они с отцом вытащили на допрос меня. Но я не раскололся: сказал, что нашел игрушку у забора. «Совсем распоясались бандюги», — сказал начальник, сунул пистолет в карман и ушел.

А банды действительно хозяйничали в городе, особенно по ночам. Устраивая на них облавы, милиционеры чаще всего, постреляв в воздух, на окраинные улицы за бандитами не бежали, а тем более в Карлутский овраг. По ночам мужики нашей улицы выходили добровольно дежурить, обходить ее с края до края. Но и это не помогало — воры действовали группами, следя за дружиной, и пока мужики курили в одном конце улицы, те залезали в окна домов, выходящие во двор или огород на другом конце.

Мой дядя Митрофан работал на механическом заводе, что был недалеко от нас. А квартиру в щитовом доме ему дали на Восточном поселке, как и многим заводчанам. Тем, кто работал во вторую смену, а заканчивалась она около полуночи, приходилось ночевать на заводе. Идти через Карлутку по оврагу не решался никто — все знали, что там орудует очередная банда. «Как же так, я, двадцатипятилетний здоровый мужик, не могу попасть к своей молодой красивой жене?» — думал дядя. Он сходил за помощью в милицию, но ему сказали, что проблем хватает и без него.

Что ж, дядя пошел один. Как кончились окраинные улицы, в окнах домов которых тускло светили керосиновые лампы, потому что всё электричество отдавали заводам, стало еще темнее и тоскливее, но тропинка угадывалась. «Надо раздобыть фонарик», — подумал Митрофан. Прожурчала под мостиком невидимая Карлутка, и он двинулся по оврагу вверх. Тут его и ждали, стоя за толстыми елями.

— Ты кто такой? — раздался вопрос.

— Работяга, со смены, — ответил дядя.

— Получку, что ли, давали, домой торопишься жену порадовать?

— Нет, не давали.

— Тогда дуй отсюда, не мешай. Сегодня не до тебя, и не ходи здесь больше, — сказали ему, и дядя пошагал домой.

На другую ночь, так и не успев во время смены смастерить себе фонарик из батареек и лампочки, он снова шагал по Карлутскому логу.

— А, работяга, — узнали его бандиты.

Двое отделились от деревьев, деловито обшмонали его, но махорку и даже дефицитные спички не взяли.

— Предупреждаем последний раз. Следующая твоя ходка отсюда будет прямо на кладбище, до него ближе, чем до дома, — злобно сказали ему.

Задумался на следующий вечер Митрофан. Сходил к мастеру и выпросил политуры. Насыпал в банку соли и помешал, подождал, пока густая бурая масса не осела, выпил. Положил в карман ватника привычный инструмент электрика — отвертку и зашагал в темноту.

На этот раз они сразу взяли его в коробочку, и он понял, что пощады не будет. И, как у Высоцкого, «ударил первым я тогда — так было надо». Он бил их, потому что он работяга, а они паразиты, потому что это был его город и он шел к себе домой, потому что в двадцать пять лет непреодолимых преград не бывает.

Домой он дошел сам, держась за окровавленный бок. Когда дядя очухался после операции, к нему пришел следователь из милиции и стал спрашивать о приметах преступников. Митрофан ему сказал: «А вы сходите и посмотрите на них сами, они там каждую ночь, и примета есть верная — у одного ухо оторвано».

Рана так и не зажила, и бежала из нее сукровица всю оставшуюся дядину жизнь. На заводе он работать уже не мог. Митрофан брал монтерские когти, связку проводов и шел по Восточному поселку — его уже там все знали, и работы в частном секторе всегда хватало.

Как-то дядя со своим трехлетним сыном Генкой пришел к нам в гости и задержался за бражкой. На все уговоры матери остаться переночевать он отказался: дядя в любом состоянии добирался до дома, а с той памятной ночи принципиально ходил через Карлутский овраг. Учитывая его нетвердую походку, я, второклассник, вызвался их проводить. За мостиком через речку тропинка виднелась только по лунным отблескам. Бандитов мы увидели там же, за деревьями. Человек пять, сосчитал я. Мы с Генкой прижались к ногам взрослого, мешая ему идти. «Работяга», — определили за деревьями и не сдвинулись с места.

Сейчас улицы Пригородной нет, на ее месте располагается улица Циолковского. Ее застроили сначала двухэтажными деревянными бараками и кирпичными домами, потом дома стали строить повыше, появилась улица Орджоникидзе.

Наш дом первым попал под снос, но родители не захотели переезжать в престижные тогда «казенные» квартиры, в которых жило «начальство». Отца с матерью тянуло поближе к земле. И нам построили другой такой же дом. Строили пленные немцы, четверо плотников. Немцы были как на подбор, крепкие и добродушные. Но особенно выделялся двухметровый Бош и здоровяк с красным лицом Байер. В полдень они просто отдыхали, потому что им или ничего не выдавали на обед, или они съедали его по дороге. Мать, не знаю, из каких запасов, приносила им маленький чугунок еще горячей картошки и испеченные из муки с лебедой лепешки. Пленные скромно благодарили и, разложив еду на свежеструганных досках, съедали всё до крошки. Потом я приносил им учебную гранату с деревянной ручкой, и они кидали ее, соревнуясь. У Боша и Байера она улетала до самой Большой дороги, тогда как у остальных приземлялась ближе, на картофельном участке. Видимо, пленных особенно не грабили, потому что, я слышал, они выменивали на свои личные вещи продукты.

Дом получился как картинка. Я и сейчас на садоогороде, распиливая эти бревнышки на дрова, вижу, что всё было сделано на совесть и дом простоял бы очень долго, если бы не трагический пожар. «Дом простоит пятьдесят лет», — объяснил один пленный, немного лопотавший по-русски, когда работу закончили. И надо же, какая мистика — когда случился пожар, дому было ровно пятьдесят.

Постепенно Соцгород приблизился к самой Карлутке. На склоне оврага построили трамплин, и зимой тут собирались тысячи зрителей смотреть на летающих лыжников, среди которых блистал чемпион страны по двоеборью наш земляк В.Осинцев. А летом мы, тренируясь в лыжной секции у знаменитого Николая Васильевича Замостьянова, по его команде взбегали на «тягунок» трамплина по многу раз до судороги в мышцах.

В санатории «Металлург» меня «оздоравливала» родная стройорганизация, выдавая путевки за символическую плату. А пониже санатория, как следующий этап жизни, расположилось Нагорное кладбище, где нашли свой последний приют мои отец и мать.

А Карлутка, словно время, бежит себе дальше, мимо базы, которую я строил будучи десятником, мимо хлебозавода и Нефтемаша и, нырнув под Воткинскую линию, вырывается на простор равнины. Там, обросшая кустами, она не спеша, как человек, сделавший свое дело, вливается в лоно большей речки. Только вот какой? На одних картах в Позимь, на других — в Иж. И даже проследить до конца путь такой маленькой речушки у меня не хватило времени. Да разве его на всё хватит?