РАССКАЗЫ
ПРИГОВОР
Егор Кузьмич был осторожен. Годы жизни научили уму-разуму. Он знал, что на резвую лошадь больше грузят, поэтому вперёд не рвался, на трибунах не выступал, но в пределах тех рамок, что позволял трест, хозяйствовал умело, и всегда управление оказывалось среди стабильных. Сам ежедневно объезжал объекты, знал всё, что там творилось, невероятно, но помнил по имени каждого из нескольких сот рабочих.
О мастерах, инженерах и говорить нечего: многие безусыми парнишками, девчонками со студенческой скамьи пришли к нему. А теперь и у них взрослые дети, кое-кто в дедушки-бабушки записался.
Но сейчас Егор Кузьмич понял, что осторожничать нельзя, надо быть первому, потому что отступления не будет. Сокращение, или как его для мягкости назвали высвобождение, будет капитальное.
Раньше как было: придёт разнарядка сократить двух человек, а на предприятии уже одна ставка в «заначке» имеется. Второго кадра временно приказом в транспортные рабочие переводили, хотя он так и продолжал сидеть в своем кресле – из треста нового штатного расписания дожидался.
Бывало, ещё приходил после звонка сверху кадр со своей персональной ставкой, который для живого дела-то и не нужен. Сел и через неделю уже бумагами оброс: приказ из треста, письмо из главка, инструкция из министерства. На всё дай ответ: что сделал, как планируешь выполнять указания.
Постепенно все свыкались, становились членами коллектива, живого организма, который работал и отдыхал по своим законам и традициям.
По живому больно резать. Вот потому которую ночь не спал Егор Кузьмич, ворочался в постели, выбирая позу, чтоб сердце жгло не так нетерпимо. Рядом притворялась, что спит, его обеспокоенная жена.
Поначалу было всё как положено. Собрали комиссию: руководство управления, начальники отделов и участков. Прикинули по деньгам… и ахнули! Получилось, что лишний почти каждый третий. Ёкнуло сердце кой у кого и из присутствующих.
Потом начали персонально. Поначалу пошерстили сторожей, техничек, диспетчеров, но от их мизерных окладов навару было мало. Затем перешли к управленцам. Каждый начальник отдела бился за своих подчинённых, уверяя, что без любого из них всё дело встанет. С участками поступили проще: обложили каждый оброком по сокращенцам.
После многочасовых споров чёрный список определился. В нём действительно были не лучшие: кто перелётный, а кто волынщик. Но вот встала забытая всеми профсоюзный лидер и сказала со слезой в голосе:
- Мы там записали Новикова, а он у нас был первым в очереди на квартиру, да где они сейчас бесплатные-то. Десять лет у нас работает, и всё по частным углам с семьёй мотается. А Ольга Байкова месяцами своих ребятишек не видит, у бабушки в деревне растут – путевки в комбинат выделить им вот-вот должны. Или взять Киселёва: хоть и приносит он нам заболеваемость, но ведь хроник, путёвки ему раньше ежегодно в санаторий выделяли. И как он там, на новом месте, со своими болячками, такой неприспособленный? Где наше милосердие?
И всё перевернулось! Из-за позднего времени разговор перенесли на завтра.
На другой день все ожидали, что скажет Егор Кузьмич. Ему отвечать за всё, с него спрос и сверху и снизу. Как говорится, выигрывает команда, а проигрывает тренер. Если уйдут те, кто посильнее, значит, за оставшихся слабаков надо больше пахать остальным. А он очень сложный, этот механизм предприятия, и слабое звено может разрушить всю цепь.
«Милосердие. Слово-то какое вспомнили», – подумал Егор Кузьмич и сказал следующее:
- Я предлагаю высвободить всех блатников. Вы многих не знаете: через меня шли звонки и просьбы. Вот их список. Конечно, есть тут работники хорошие, но, я думаю, им пережить это будет легче – те, кто помогал им, протолкнут ещё раз.
Знал Егор Кузьмич, что большие неприятности наживал для себя. Опять будут звонки. И даже на деле отразится: кое-где нужный акт не сразу подпишут или с финансами прижмут, словом, крови попортят. Но до пенсии он дотянет, немного осталось.
Так и порешили. Обязали также кадровиков до следующего заседания помочь каждому из списка с трудоустройством.
…И вот завтра общее собрание. Потому и не спится Егору Кузьмичу. Вздыхает он потихонечку, боясь разбудить жену.
Перебирает в памяти каждого. Некоторых забирают наверх. Интересно, не думают что ли там сокращаться? За этих он спокоен, их не обидят. А с остальными пришлось поволноваться. Которые в годах и льготный стаж выработали, им поспокойнее места нашли: кому в контролёры, кому в охрану. Некоторых рекомендовал в другие управления. Там брали, знали: Егор Кузьмич всех работать научил. И тут он удовлетворённо понимал, что начал вовремя. Не все ещё хватились, что пришло время решать эту задачу и им.
Почти всё складывается: Новиков остается и Байкова. Вот только с Киселёвым ничего не получается. Новости такого рода распространяются моментально. Не успела комиссия из кабинета выйти, а уже вся контора знает: кого и почему. Как узнал Киселёв о своей судьбе, так сразу и на больничном оказался. Вот жизнь – все двадцать лет со сметами, цифрами, и кроме бумаг да коллег по кабинету никого не видел. Как специалист – неплохой, и честнейший человек, но пристроить никуда не удалось. Не берут теперь таких варёных – шустрых подавай.
- Не позорься ты с ним, не теряй времени. Пусть торгует где-нибудь на рынке, челночит, – сказал Егору Кузьмичу его друг, начальник управления механизации, когда он приехал к нему с Киселёвым.
Теперь Киселёв совсем не выходил из своего кабинета. Уже давно опустеет вечером контора, один сторож читает книжки у телефона, а Киселёв всё сидит перед бумагами. То ли преданность делу показывает, большую загруженность, то ли за место боится: куда он после двадцати лет сидения здесь? Тут прошла его молодость, лучшие годы. Здоровым был, кудрявым, краснел, когда молодые девчонки на субботниках подшучивали. А теперь?.. Таблетки в бумажнике…
Ворочается с боку на бок Егор Кузьмич, а воспоминания тянутся кинолентой, рождают одну картину за другой. Годы, годы! Кажется, давно ли сам начинал десятником после техникума. Сколько их было потом этих строек: жилых домов и школ, магазинов и детских садов, новых микрорайонов на пустырях и среди сносимых деревяшек.
И всё с этим коллективом, который сам создавал. Сколько настоящих специалистов выросло! Многие монтажники чертежи лучше иного мастера читают. Да и линейщики такие подобрались, что осилят любой объект.
Вот уж и до пенсии считанные месяцы остались. Уходить придётся. Тем более после недавних звонков по блатникам не оставят – проводят с почётом. Хоть и остался бы на год-другой. Уж очень серьёзные перемены идут. Как бы не распалось всё созданное тяжким трудом.
Конечно, назначат нового руководителя, но если бы спросили его мнение, он бы рекомендовал Сафонова. Толковый парень, прирождённый строитель. Сейчас на объектах столько землеройной техники, кранов, автомашин и прочих механизмов с людьми задействовано, что главное – не растеряться, видеть первоочередное, неотложное и одновременно не забывать перспективу, иметь задел на будущее. Да и о многочисленных субподрядчиках тоже помнить. Чтобы и у них для людей и механизмов фронт работ был.
Всё это Сафонов умело раскручивал на стройплощадках будучи мастером, потом прорабом и начальником участка. Легкий на ногу, хваткий на дело, напоминал он чем-то Егору Кузьмичу самого себя в молодости.
Были, правда, у Сафонова чёрточки, которые Егор Кузьмич не одобрял. Любил Сафонов обустраивать временный кочевой быт строителей. Вагончики группировал в городки, огораживал красивым забором. Делал отдельные сушилки для спецодежды, красные уголки для отдыха, а под занавес устроил на своём участке сауну на колёсах.
- Загляденье, как сделана. Попариться можно и чайку попить, – восхищались те, кто побывал в ней.
- Баловство это. Заигрывает с рабочим классом, – думал на этот счёт Егор Кузьмич. – Если дать человеку больше заработать, то он и без сауны домой довольный пойдёт.
Недавно Сафонов стал заместителем главного инженера. И опять быстро вошёл в работу: растормошил отстающих субподрядчиков, занялся инженерной подготовкой производства, комплектацией объектов оборудованием и изделиями, тем, до чего у его предшественника не доходили руки.
Правда и тут, по мнению Егора Кузьмича, перегибал: чрезмерно увлекся компьютерными графиками движения бригад и потоков, научной организацией труда. Словно речь шла не о десятках различных стройплощадок в нескольких городах, а о заводе под крышей, где всё можно предусмотреть. Но эта шелуха, считал Егор Кузьмич, облетит, ободранная шероховатостями живой стройки.
Его вот, Сафонова, и хотел бы видеть Егор Кузьмич своим преемником во главе стройуправления. Конечно не сразу, а через пару лет. Даже сам бы погодил с пенсией ради этого.
Тянется лента воспоминаний. Киселёв, Сафонов…
Вот ведь как получается – совершенные антиподы. Одного время приучило ежедневно в срок приходить на работу, механически делать её восемь часов с перерывом на обед, единогласно голосовать на собрании, если нужно. Другой своей активностью, поиском всё время тормошил сложившиеся порядки. А может быть, такие как Сафонов и создавали эту, вначале незаметную новую жизнь, всё перевернувшую и отменившую старые законы и порядки существования.
Кто виноват в таком раскладе? Почему сейчас заговорили о милосердии? Неужели рынок стирает человеческую мораль?..
Актовый зал был переполнен, сидели на стульях, поставленных в проходах, стояли в дверях. Но в воздухе висела непривычная для большого собрания тишина: решались судьбы людей.
Последнее слово было за Егором Кузьмичом.
- Я не спал эти ночи, – сознался он глухо, и все вдруг заметили мешки у него под глазами, непривычно сутулую старческую спину.
Когда он перечислял фамилии сокращаемых, то последним, вместо Киселёва, назвал Сафонова. И собрание утвердило приговор. Оно верило в мудрость своего руководителя.
ПЕРЕВАЛ
Бесконечная шофёрская дорога иногда снова сталкивает Володьку с этим парнишкой. И Володька прячет взгляд, хотя встречный водитель, кажется, не узнаёт его. Парень ездит на той самой машине, и это немного успокаивает Володьку. Значит, всё уладилось. Сам знаешь: нашему брату – шофёру очень тяжело, когда тебя прогонят от руля. Но вид машины сразу напоминает обо всём. И у Володьки возникает такое чувство, будто он очень виноват перед этим человеком, может быть, даже виноват один он. И Володька, не отрываясь, глядит на бегущую под колёсами ленту дороги, пока встречный грузовик со знакомой фигурой за рулём не промелькнёт мимо.
…Ты знаешь, что такое Слизневская петля? Ты не шофёр? Ну, тем, кто сам не крутил баранку, не понять, что это такое. Как и все, Володька звал её «Чёртовой петлёй». Поэтому в тот день, стараясь не отстать, Володька то и дело поджимал на акселератор. С Игорем надежнее. Все знают: если кто уж и проходит через перевал в метель или другую непогодь, так это Игорь Горлов. Ну и, пожалуй, он, Володька Сафонов, хотя здесь он ещё недавно.
Груз был срочный. «Нужный для котельной до зарезу. Иначе полетит вся система», – убеждал начальник автоколонны, вручая путёвки. Все смотрели на них, и Володька, не зная зачем, торопливо одёргивал под солдатским ремнём ватник. Горлов же красиво сплюнул окурок, повернулся и пошёл к машине. И резиновые охотничьи высокие сапоги, и яркая хрустящая куртка – всё выглядело на нём щёгольски. С таким не пропадёшь!
Попадались встречные. «Значит, машины через перевал шли», – подумал Володька, но только выскочил на поворот к Слизневке, как увидел длинную цепь машин, стоявших на правой стороне дороги.
Горлов, набирая скорость, взял левее и помчался вдоль колонны. Володька за ним. У самого въезда в деревушку пришлось притормозить: впереди, осторожно скользя по дороге, разворачивались машины. Разворачивались, чтобы идти обратно. Так вот он откуда, этот встречный поток машин. Но машина Игоря уже мелькнула через мост над речушкой и рванула вверх.
И только теперь, взлетая вслед за Горловым на первый виток этой гигантской спирали, Володька понял обстановку. Моросящий с утра мелкий дождь, неизвестно откуда взявшийся среди первых морозцев, покрыл дорогу ледяным стеклом. Это чувствовалось даже на ровном месте, когда при малейшем повороте машину начинало заносить, а многокилометровый подъём, спиралью вырубленный в скалах, оказался просто непроходимым. Однако сейчас не только тормозить, но даже чуть-чуть сбросить газ было нельзя: грузовик начало бы кидать из стороны в сторону на этой узкой ледяной ленте над пропастью.
Оставалось только одно, и Володька летел вперед мимо стоящих машин и отбегающих шоферов. Пару раз он чуть не зацепил торчащие кузова, и Володьке казалось, что даже от ударов звякала цепь на борту его машины. И оба раза во время маневров Володька ощущал, как в теле его, слитом с многотонной машиной, зарождалась сила, стремящаяся столкнуть его с дороги, развернуть, опрокинуть…
Наконец, он обогнул последнюю машину колонны, и его грузовик катился теперь медленнее, расходуя остатки накопленной от разбега энергии. Вот машина остановилась совсем, но как-то неуверенно, словно размышляя, и вдруг тихонько заскользила назад. Володька выпрыгнул из кабины, но подбежавшие сзади водители уже подсовывали под колёса камни.
Фу-у. Отлегло. Володька не спеша, хотя руки ещё дрожали, выключил мотор, огляделся. Машина Игоря была метров на двадцать выше, колонна на полсотни сзади.
Сгрудились шофёры.
- Ну и пробойные вы, видать, парни, – пробасил один из них, здоровый, краснолицый, с совковой лопатой невиданных размеров в руках.
- Ас-сы, – подтвердил, хитро щурясь, его коротенький кореш, потёр торчащие из-под маленькой шапки лиловые уши и полез за папиросами. – Закурим, что ли?
Володька присел на подножку. Внизу, в долине, белой ленточкой вилась узенькая речушка Слизневка. Слева щетинистая тайга взбегала на волны Саянских гор, а справа, за обрывом, прорезавший себе дорогу в гигантском каменном океане успокоился на зиму буйный Енисей.
И эта панорама безветренной, застывшей тайги, раскинувшейся на десятки километров, и какая-то особая, свойственная только высоте тишина постепенно успокаивали Володьку. Словно не было несколько минут назад гарцевания на краю обрыва, рёва мотора в ушах. Осталось такое чувство, когда, закончив дело, человек сел передохнуть. И сидит он, усталый, сутулясь, и спокойно смотрит вокруг.
Енисей-Енисей. Сотни лет он был здесь единственной дорогой, но только летом или зимой. А пока лед его ещё очень тонок. Но теперь есть перевал. Хоть недостроенный, но есть. И сейчас на нём застряла добравшаяся почти до середины подъёма колонна машин, конец которой терялся где-то далеко внизу, за прибрежными скалами.
Они не могли двигаться вперёд, потому что резина бессильно лизала оледеневший камень. Не могли двигаться назад, потому что любая из них, соскользнув, натолкнулась бы на стоящую сзади и увлекла за собой всю цепь.
Отступать можно было только с самого конца колонны, а там ещё не знали, что творится впереди.
Да им и нельзя было назад. Им обязательно нужно было сделать сотни, тысячи необходимых дел. И вот бегали вокруг машин шофёры, матерились, и совали камни под задние колёса, и долбили ломиками въевшийся в скалы лёд. А сзади к колонне всё пристраивались и пристраивались новые машины. Им тоже было нужно, очень нужно…
- Ну что? Давайте дальше! – сказал кто-то, и все дружно поднялись.
- Что дальше? – не понял Володька
С лопатами, какими-то обрывками листового железа, вёдрами все отправились к подножью скалы за осыпью.
Начали с машины Горлова, так как она теперь стояла первой. Хрустел под колёсами скальный щебень, отлетали далеко назад подкладываемые доски, и машина нервно дергалась вперёд, а затем снова истошно визжал мотор, бешено скользили, плавя лёд, колёса, и горела резина сизым, едким дымом.
- Давай, давай! – командовал из кабины Игорь, но плечи замасленных шофёрских ватников и множество рук, вплавленных в кузов, дрогнув, вдруг начинали сдавать, и машина медленно, как будто нехотя, скользила назад.
- Эй, разэдак-так! Давай фуфайки! – кричал краснолицый, и ещё теплые, с плеч, ватники ложились под колёса. Но и они, чуть помедлив, вылетали отгофрированные колёсами и запорошенные снегом: последний изгиб этой недостроенной трассы был особенно крутым.
Закурили только тогда, когда машину прочно укрепили метров на тридцать выше прежнего. И теперь, взглянув на подтёки, оставленные на всей дороге коричневой скальной пылью и колёсами машин, Володька вдруг понял, как долго длится этот штурм: ведь у остальных машин не было такого сумасшедшего разбега, а они стояли почти рядом с Володькиным «ЗИЛом». Значит, те многие десятки метров брались с бою, сантиметр за сантиметром.
Тут взялись митинговать какие-то два парня. Вытолкали неловко друг друга в середину курящих и говорят:
- Митрошины мы.
- Кто?
- Фамилия такая. Братья мы.
- Ну и что?
- Так решили мы… Берите.
Шлак. Это оказалось как раз то, что и было нужно. Бережно вёдрами носили его водители и сыпали ручейком под колёса.
Вместе со всеми носили из кузовов своих машин и два коренастых братана. Они всегда были первыми чудаками и выдумщиками на деревне, эти Митрошины. Что это за шлакобетон? Их дом, на удивление всем деревенским хоромам, должен быть шлакобетонным, вечным, решили они и ездили за многие десятки километров за шлаком.
Стемнело, но теперь дело шло быстрее. Длинная цепь огней, вьющаяся внизу, переливалась: машины по перевалу шли.
Володька ехал вслед за Игорем, стараясь выруливать на две чёрные насыпанные полоски. Они уже выходили на последний поворот, как вдруг в лицо брызнул ослепительный свет фар.
- Встречные, – понял Володька, – олухи и на подфарники не переключаются, – но огни вдруг заметались и шарахнулись в сторону. Кузов Горловской машины дрогнул и послышался лёгкий скрежет.
Когда Володька, чуть замешкавшись с торможением, прибежал туда, Игоря уже унимали. Он вырывался и кричал, что «рожу надо начистить этому сопляку, и на черта таких салаг пускают в Сибирь».
Парень лет восемнадцати, скуластый, в лыжном костюме, мрачно и сконфуженно топтался на месте. Крыло Горловского «ЗИЛка» было лишь слегка помято, но, поглядев, как развернулись обе машины, расклинившись под напором сползающей верхней колонны, Володька только выругался. Даже думать, что можно разобрать эту пробку без трактора, было бесполезно. А окажется ли трактор в колонне, и сколько времени уйдет на все это?
Володька досадливо сплюнул и сел на подножку. Шофёры наперебой ругали погоду, строителей дороги и «салажат», ведущих колонну новых машин на стройку.
Откуда-то из-за Саян пахнуло ветром, и пошёл снег, крупный и тяжёлый, ложась плотно и по-деловому. Цепочка огней внизу остановилась, словно застыла.
- Иди-ка сюда. – Взял Игорь Володьку за рукав. Он подвёл его с верховой стороны и показал еле заметным кивком: «машину вниз». Володька вдруг понял всё, только мозг лихорадочно цеплялся за какие-то другие варианты.
Володька повернулся в другую сторону. Машина Игоря стояла в таком же положении, как и у новичка. Горлов за плечи снова повернул Володьку к машине парнишки.
Володька понимал: аварийная котельная, замерзающий посёлок. И сотни людей, спешащих по массе неотложных дел. И эта машина… может всё это действительно дороже её, хотя она ещё такая новенькая и блестящая?
Надо – значит надо! – Мужики, идите сюда! – крикнул Игорь.
- Да, давайте, ребята, – подхватил Володька.
Шофера подошли, побазарили минуту, потоптались нерешительно, но всё кончилось быстро и было так необычно: суетящийся Игорь, мрачные, но решительные лица шоферов, странно неуклюже прыгающая по откосу машина, и пустое, кажущееся необычайно просторным свободное место, где только что она стояла.
- Как в кино, – горько подумал Володька.
Только стоит на краю откоса и смотрит вниз парень в лыжном костюме. В руках держит ватник да какие-то бумаги, что достал из кабины, и не замечает, как снег падает ему за расстёгнутый ворот.
Через полчаса верхнюю колонну можно было пропускать. Горлов лихо похлопал Володьку по плечу: «Ну что, кореш, мы с тобой опять в дамках. Знай наших». Он стоял гордо, этот ас сибирских дорог и саянских перевалов. А каждый раз, когда очередную машину, ведомую неумелой рукой, заносило на льду и она «целовалась» со скалой, сразу превращаясь из новой в помятую и обшарпанную, Горлов удовлетворённо приговаривал: «Вот так, мальчики-романтики, комсомольцы-добровольцы».
- А ведь ты, Игорь, оказывается, гад, – вдруг спокойно сказал Володька. Ему вдруг стало очень стыдно, что он, пусть на мгновение, разделил мысли Игоря.
Ему стало стыдно перед тем парнишкой в лыжном костюме, перед «водилами», помогавшими на своих плечах вытаскивать их с Игорем машины, и Володька торопливо зашагал к своему «ЗИЛу».