ВНИЗ ПО ТЕЧЕНИЮ

(Окончание. Начало в №1-2 т.г.)

 

Обитель

 

Олег незаметно дёрнул его за рукав, и Дима послушно опустился на колени. Так ему было привычно. На стройке, когда в нарушение правил кладёшь кирпич стоя на стене, чтобы не улететь вместе с карнизом вниз, работаешь на коленях. И Олег у него как стропальщик – командует, что нужно делать. Снова подобные посторонние мысли мешали Диме сосредоточиться на молитве, а молиться Богу без страха, внимания и благоговения, как учит его Евсей, есть большой грех. У нас, русских, всё не так. Татарин разулся в мечети, встал на коврик на колени – и беседуй на здоровье с Аллахом. Поляк зашёл в свой костёл, а там кресла, как в кинотеатре, сел – и смотри или молись. А у нас, перекрестившись, нужно класть три разных поклона: поясной, глубокий поясной, касаясь рукой основания, или земной, становясь на колени и касаясь лицом земли. Вот и пойди запомни, когда встать, а когда опять на колени. Да ещё в сутки бывает до девяти служб, начиная с вечерни и заканчивая Божественной литургией. Олег выручает, он во всём этом дока.

Шёл уже четвёртый час Всенощного бдения. Заканчивался сорокадневный Великий пост перед Светлым Христовым Воскресением – Пасхой. Дима с трудом привыкал к скудной пище: хлеб, картошка, квашеная капуста. Его молодое тело требовало другого, и по ночам ему снились подёрнутые паром пельмени и горячие объятия с Любой. А это значило, что плоть не давала ему дойти до утончения духовных мистических способностей и тем облегчить его приближение к Богу. Нормальный зоологически здоровый человек недоступен влияниям внешних сил. Пост расшатывает это физическое благополучие, и тогда человек делается доступнее воздействиям иного мира, идёт его духовное наполнение.

Наконец священник закончил читать шестопсалмие, и хор запел тропарь «Бог Господь и явися нам», потом «Хвалите Имя Господне». Это слаженное многоголосие захватило Диму. Мысли его понеслись вслед за словами хора куда-то ввысь, к неземному. И когда священник вынес Евангелие на середину храма, Дима с непонятным для себя благоговением поклонился и поцеловал книгу. А потом вместе со всеми подхватил «Воскресение Христово видевшие, поклонимся Святому Господу Иисусу».

В трапезной паломникам подали хлеба с пареной тыквой.

- Клирики-то мёд рубали, орехи, изюм, – прошептал Олег.

- Они на работе, а ты бродяжничаешь, на халяву и этим будь доволен, – тихо возразил ему Дима.

До обедни и Божественной литургии оставалось свободное время, и Олег отправился вздремнуть, а Дима решил пройтись – жалко было терять такое прекрасное утро. Он завернул за забор монастыря, нашёл сухую дощечку и уселся на бугорке, своём любимом месте. Пасха нынче была поздняя, и Вербное воскресение, пришедшееся на апрель, было солнечным, ясным. Сквозь бурую прошлогоднюю траву уже пробивалась новая, яркая. Чуть-чуть подёрнулись зеленью и перелески по берегам рек. Монастырь стоял на возвышенности в месте слияния двух великих рек: Камы и Волги. Своими куполами он словно тянулся к небу. И с этой кручи казались маленькими деревушки, расположенные по берегам, а некоторые вообще терялись вдали, вместе с бескрайней водной гладью, увеличенной весенним разливом. Купола храма, покрытые сусальным золотом, в ясный день были видны за десятки километров отсюда, а мощный колокольный звон напоминал людям о бренности человеческой жизни, о том, что все они ходят под Богом и все они дети его.

Редкие речные суда тоже как мелкие муравьи копошились на глади, исчезая в пространстве или появляясь издали. А водный поток всё двигался вперёд. Менялись племена и народы на его берегах, шли века. Пройдёт коротенькой чёрточкой и жизнь Димы Воробьёва, утонет во времени, а Кама и Волга, взявшись за руки, так и будут вместе идти к Каспию. И ничего не изменится на этих берегах! Почему, Боже, ты так мало лет отмерил человеку?

Над храмом раздался звон колокола, ему вторит другой, потом подключился третий, и вот уже перезвон летит к ближнему городку, над водой, к дальним деревням, приглашая к молитве.

На специальной стоянке у ограды монастыря было непривычно много автобусов, а на территории кучковались группы паломников и туристов. Дима их различал: паломники скромно одетые, с веточками вербы по случаю Вербного Воскресения держались строго, ожидая команды старшего, туристы же, увешенные фотоаппаратами и кинокамерами, разбрелись по монастырской территории как у себя дома.

Олег, уже успевший посидеть на паперти, сортировал подаяния: яблоки, конфеты, печенье складывал в свою дорожную сумку, а деньги считал скрупулёзно и записывал цифры в блокнотик. Сумка у него была современная, с множеством карманов на молниях, и, переодевшись в джинсы и куртку, «в миру» он совсем не походил на аскета паломника, а больше на туриста, какие ходят сейчас по двору монастыря.

- Скорей бы уж Пасха, разговеться от души да податься в Верхотурье на Урал, потом в Кижи, сейчас лето – кругом тепло. А потом, осенью, на Кубань, в Ставрополь. У меня маршрут отработан, и знают меня там.

- А что бы тебе послушником не стать? Глядишь, со временем и монашеский постриг примешь.

- Ждать замучаешься. Для меня карантин двадцать пять лет, потому что женатиком был. А послушание разное бывает: одно дело псалтырь читать, а другое – лес зимой валить. Мне пока так хорошо, мир посмотрю. А паломника, если не пьёт, не курит и в Бога верует – везде в обители принимают.

Дима помнил, что сегодня ему предстоит исповедь, и слова, что говорил ему по этому поводу Евсей. Они часто встречались и подолгу беседовали, насколько это позволяло время, потому что одно из послушаний у Евсея было хлопотное – пономарь. Во время служб Дима видел, как он суетился: то подавал священнику раздутое кадило с тоненькой струйкой дымящегося ладана, то торопился в иконную лавку за поминальными записками, то готовил к причастию на поднос просфоры, графин и стаканчики, – одним словом, был задействован от и до.

- Каждый крещёный человек должен соблюдать десять заповедей закона Божия, – говорил Евсей.

- А крещёный ли я? – сомневался Дима. – Вряд ли. Наверное, у матери не было денег на это. Были только на трамвайный билет, чтобы доехать до детдома. А может, даже пришлось пешком идти».

- В первых заповедях о том, что Бог Един, не сотвори себе кумира, не употребляй его имени всуе, посещай в воскресные и праздничные дни храмы – тут вроде бы всё ясно, – гнул легонько своё Евсей, – хотя своим кумиром можно сделать и гордость, чревоугодие. А вот в пятой – «Чти отца твоего и матерь твою» – тут в твоём случае, конечно, сложнее.

- За что их чтить? Может, проклинать надо? Какие они? Почему так со мной поступили? – суровел Дима.

- Бог им судья, – успокаивал Евсей. – Есть глава в Библии про Авраама и Бога. Как Бог велел Аврааму принести в жертву его ребёнка. Это Бог! Всемилостливый! Однако когда покорный Авраам привёл сына к жертвеннику, Бог его не взял и велел заменить ягнёнком. И многие матери влекут на погибель своих детей даже не Всемогущего творца ради. Они идут на аборт, и их дети не видят помилования от своих матерей. Но твои отец и мать любили тебя настолько, что дали тебе жизнь, ты увидел Божий свет, вздохнул воздух. Это несравнимо больше, чем случилось многим миллионам детей, которых убили до первого глотка воздуха. Тебя они любили настолько, чтобы зачать, оставить в живых, выносить и родить. И это главное. Так что тебе есть за что их чтить. Под именем родителей тебе надо также понимать тех, кто был вместо них: уборщицу, что нашла тебя на крыльце, нянечек детского дома, воспитателей интерната, государство и Отечество, в конце концов. Вон, Абрамович, губернатор Чукотки и миллиардер – тоже сиротка.

В тот раз дальше беседы не получилось. Помолчали, а потом монах ушёл по своим делам.

«Не убий, не укради, не лжесвидетельствуй, не пожелай жены ближнего твоего» – с этим Дима был согласен, хотя Евсей разъяснял, что убийство, кроме телесного, может быть и духовное, и грешат те, кто, предавшись страстям, расстраивают свое здоровье или безрассудно лишают себя жизни.

Разошлись они во мнениях по заповеди «Не прелюбы сотвори».

- А как же любовь, продолжение рода? – возражал Дима, и ему некстати вспоминались редкие встречи с Любой, её жаркое тело, упругие груди.

- Это Господь благословляет. Ты знаешь, что священник обязательно должен быть женат? И детей в его семье бывает много, потому что церковь запрещает аборты – это узаконенное убийство невинных человеческих душ. Речь идет о половой распущенности. Ты читал, небось, в газетах о сексуальных услугах: выбирай на любой вкус, позвони, и тебе мигом привезут любую, с доставкой на дом. А лесбиянки и «голубые»? Это же противоестественно. В природе подобного не бывает. Только человек мог придумать такое в своём глубоком греховном падении.

Вспоминал эти беседы с монахом Дима и так и не мог понять, в чём же ему каяться на исповеди. Разве только в сомнениях и неверии в Господа Бога, что не посещал раньше храм. Да и сейчас рассеян в молитве, невнимателен. Возможно, в жизни был несправедлив к людям, не прощал обид, завидовал.

Перед началом Божественной Литургии из алтаря вышел священник отец Еремей с Крестом и Евангелием в руках и направился в притвор храма. Дима поспешил туда же. Народу было много – праздник. Крест и Евангелие священник положил на аналой, благоговейно поклонился и провозгласил: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь». Так началось Таинство Исповеди. После чтения чинопоследования и молитвы исповедующиеся стали по очереди подходить к духовнику. Очередь двигалась медленно, и у Димы снова возникли сомнения: не о том, что сказать, а почему это его совсем не волнует, не берёт за душу, чтобы что-то вырвать из себя с корнем, родиться новым человеком, освободившимся и радостным.

Когда Дима последним подходил к священнику, начало Литургии уже затягивалось.

- Не надо ничего говорить, сын Божий. Для себя ты уже всё сказал, – остановил его отец Еремей. – Метания у тебя в душе. Надо искать себя хоть в мирской жизни, хоть в монастыре, чтобы иметь сложившиеся взгляды, крепкую веру. Иначе метания снова доведут тебя до душевной боли. Обратись к игумену, чтоб тебя перевели в трудники. Благословляю тебя к причастию. – И духовник перекрестил Диму.

Дима с необходимыми поклонами приложился к святому Евангелию, Кресту и с чувством облегчения, неизвестно отчего, пошёл на службу.

Хор с клироса, а вместе с ним и все, находящиеся в храме, молитвенно запели «Тело Христово примите, источника бессмертнага вкусите» и причастники, не толпясь, стали подходить к Святой Чаше. Дима, крестообразно сложив руки на груди, выпил с ложки «Тело и Кровь Господню», отойдя, сделал поясной поклон и прошёл к столику «с теплотой» запить растекающийся во рту кагор, навивающий своим вкусом воспоминания о бывших временах.

Небольшое приземистое здание котельной, куда привёл его Евсей, находилось за территорией монастыря. Видимо, оно возникло позднее, когда цивилизация коснулась и этой глухомани, но места во дворе обители уже не нашлось. С лежанки в углу, кряхтя, поднялся дед, вытер ветошью мазутные руки, представился: «Судовый механик Карпов, а после списания кочегар», – и глаза его из-под кустистых бровей лукаво блестели.

- Принимай, Карпов, сменщика. Обучишь, и тебе облегчение. Может, тогда и время найдёшь со своей супругой в храм сходить, – сказал Евсей. – А за тебя, Дима, я перед настоятелем в ответе, не подведи, техника она серьёзности требует. На церковные службы во время исполнения этого послушания можешь не ходить, а трапезу будешь брать с собой сюда. Вот и всё, благословляю! А меня ждёт машина: игумен снова поручил заняться снабжением.

Принцип работы котлов для Димы оказался знакомым: такие они применяли на стройке для разогрева битума. Дольше Карпов объяснял систему манометров и термометров, границы допустимых давлений и температур. Потом они выяснили, сколько в наличии мазута, и судомеханик закончил инструктаж. Он сразу засуетился и сказал, что его старуха не знает о сменщике, и это очень хорошо. Не успел Дима осмотреться, а деда уже след простыл. Появился он скоро и неожиданно, как джин из кувшина. Смахнул со стола крошки и окурки, постелил газету и торжественно достал из-за пазухи телогрейки фугас портвейна. Это, как позже выяснилось, был подвиг: ведь пенсию за него на почте получала супруга, а здесь в монастыре ему зарплату должны выдать только по окончании отопительного сезона.

- Ну, давай, Дима.

Ударили колокола в храме, перешли на торжественный праздничный перезвон. Пасха Господня! Кончились усиленные моления, семинедельный Великий пост, и в тормозке, выданном ему в трапезной, Дима обнаружил румяные куличи, крашеные яйца и даже кусочек солонины. Разговляться было чем и на полном основании. После первого стакана бывший механик оживился ещё больше. И потекли его рассказы про суда, на которых он бороздил реки, а потом водохранилище; про то, как у шустрого речного морячка в каждом порядочном порту была подружка, как ценили его капитаны, потому что любой мотор он знал наизусть и оживлял по первому требованию; про то, что его сын отбывает в колонии, а дочь оказалась в Израиле, и теперь они со старухой доживают одни. После второго стакана дед стал жаловаться, как тяжело ему с ней, как пилит она его по любому поводу, и даже спят они теперь в разных комнатах, а потому котельная для него спасение.

В дверях вдруг появился Олег. Видно было, что он тоже навеселе.

- Так вот где обосновался будущий схимник! Теперь у тебя свой скит. Вижу, уже исповедуется какой-то паломник. Сегодня надо праздновать! Вон, как наши монахи. После Литургии все пошли на водохранилище и давай соревноваться: кто нырнёт в ледяную воду, тому на берегу приз – стакан водки. Вот это закалка – все красные как раки от рожи до жопы.

Портвейн у Олега был того же разлива, что и у деда, видимо, из одной бочки и того скудного ассортимента, что был в ближайшем магазине. Дед вскоре оказался на той же лежанке, что Дима застал его утром, а с Олегом они разговаривали дотемна, так что тот даже не пошёл на вечерню.

- Всё равно завтра уезжаю. Денег на дорогу насобирал. Попутчик у меня объявился. Решили мы податься в Соликамск. Их Высокопреподобие, тамошний епископ, меня знает. Община там хорошая, богатая, поживём, а потом видно будет. Смотри, может, с нами подашься? Что тебя здесь держит?

- Искать себя надо, сказал мне духовник на исповеди. А я пока болтаюсь, как говно в проруби.

- Ну, смотри сам. Даст Бог, увидимся!

Не крестясь, обнялись они и похлопали друг друга по спине на прощанье.

Непонятная тоска навалилась на Диму. Он сидел и смотрел на огонь, что плясал на форсунках и гудел, пожирая соляру. И каждый язычок пламени вспыхивал только на миг, чтобы потом уступить место следующему. «Вот так и наша жизнь, – думал Дима, – только вспышка во времени, в котором всё растворяется».

После Пасхи заметно потеплело. Они отключили один котёл и начали его летнюю профилактику. И тут командовал судомеханик. Какая-то войсковая часть в порядке благотворительности подарила монастырю в качестве спецодежды камуфляжную форму, и после рясы смешно выглядел в ней Евсей, выезжая по своим снабженческим мирским делам. Выдали такую спецовку и Диме, но, поняв, во что она может превратиться при ремонте, он надел презентованные ему дедом штаны и рубаху, а камуфляж оставил в качестве парадной шмотки. К концу дня промасленные с головы до ног, они лезли под душ, а потом сидели на лавочке, которую сколотили по инициативе Димы при входе в котельную и любовались, глядя, как солнечные зайчики пляшут в воде, ползают по глади судёнышки, редкие дымки поднимаются над крышами деревенских домишек. И каждый думал о своём.

Дима всё реже появлялся на утренних молениях и сразу шёл в трапезную за пайкой. Послушник, что заведовал кухней, наливал ему полный котелок супу, который, подогрев потом у котла, Дима с дедом и употребляли. Нравилось Диме, когда они, затушив котел и закрыв свою избушку на клюшку, отправлялись в городок за запчастями. Заходили в «Хозяйственную базу», в «Сельхозтехнику», потом в слесарку к коммунальщикам, и везде Карпова знали, и везде он с гордостью говорил, показывая на рослого камуфлированного Диму: «Вот мой помощник, будущий сменщик». И представлялось, наверное, в этот миг деду, что вот он – его сын, не чалится сейчас на нарах, а ходит рядом, помогает отцу, перенимает от него эстафету.

А Диме было интересно смотреть на жизнь этого провинциального городка, с его магазинчиками, расположенными в первых этажах когда-то купеческих домов, с кучками пассажиров, ожидающих редкие автобусы. Когда судомеханик делал обязательный визит к своим бывшим коллегам на пристань, Дима поражался, каким бескрайним казалось это море воды с пирса. Вот вдали над водой возникала музыка, она приближалась, заполняя всё вокруг, и вот уже белоснежная «Ракета» причаливает к дебаркадеру, из неё выходят улыбающиеся счастливые люди, по трапу поднимаются новые пассажиры, и, брякнув склянками, судно отчаливает. «Ах! Белый теплоход, зелёная вода, умчи меня и ты туда».

По традиции на запчасти монастырь выдавал деньги. Как отчитывался за них судомеханик, Дима не знал, потому что никаких квитанций полупьяные слесари ЖЭКа за свои железки, конечно, не давали, но к концу дня дед уверенно поворачивал к магазину, и в тяжёлый рюкзак Димы с позвякиванием грузились бутылки.

В один из таких вечеров, когда дед с Димой, закончив одну бутылку и выставив на стол другую, решали: стоит ли сегодня продолжать, в котельной появился Аким, а за ним, с ума сойти, сам настоятель епископ Филарет. Видимо, по чьей-то наводке, а, может, по причине частого отсутствия горячей воды.

- Как дела идут с Божьей помощью? – спросил настоятель, мельком взглянув на застолье и кучу котлового оборудования на полу. – Не мешает ли пристрастие к зелью бесовскому? Раньше, Валерий Денисович, у нас с вами уже были откровения по этому поводу. И вы, Дмитрий, недавно исповедовались, но, видимо, греховная ваша душа не способна на искреннее покаяние.

Назавтра Аким прибежал чуть свет и сообщил, что епископ Филарет за нарушение Устава монастыря хочет посадить Дмитрия за чтение псалтыря, который читают послушники круглосуточно, сменяя друг друга. А дед сейчас объясняется с настоятелем.

Валерий Денисович, как выяснилось, так звали судомеханика, появился в котельной угрюмый.

- Не боись, – сказал он Диме. – Без нас они никуда не денутся. А ты ещё не постригся в монахи, чтоб тобой командовать. Ты трудник, рабочий человек. А труд – он для блага людей, и, значит, Богу это угодно. Так что доставай вчерашнюю бутылку.

Они покурили на лавочке. На утреннем солнышке.

- Пошёл я, настроения сегодня нету, – сказал дед.

Проснувшись перед рассветом и закрыв котельную, Дима пошёл на утреню. Это одно из самых длительных Богослужений. Полусонный дьякон Савелий монотонно читал каноны, прославляющие Воскресение Христово, другие события земной жизни Спасителя. Молитв было много как покаянных, так и благодарственных. Олега рядом не было, и Дима на всякий случай клал более глубокие земные поклоны. Наконец в хвалитных стихирах вознеслось особое прославление Господа Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы и святых угодников Божиих, и служба закончилась. Дима вышел из церкви на солнечный двор и почувствовал облегчение.

Замок на котельной висел, а к обеду пришла толстая бабка и сказала, что дедушка заболел. Теперь без сменщика Дима дневал и ночевал в котельной. Пришёл Евсей, принёс деревянную икону, приспособил её в углу котельной, а под ней подвесил на бронзовых цепочках лампадку, наполненную маслом, и зажёг фитилёк.

- Молиться можешь здесь, главное, чтоб ты помнил о Боге, верил в него.

Посидели, как тогда, на пилораме. Но разговор не клеился, может, оттого, что вместо рясы на Евсее был камуфляж, да и спешил он.

Теперь ночью под гудение форсунок с отблесками их огня конкурировал маленький огонёк в углу котельной, и освещённый им лик Пресвятой Богородицы скорбно смотрел на Диму, лежащего с открытыми глазами на топчане.

Настоятель монастыря, епископ Филарет, появился вновь опять некстати. За пару дней до того поздним вечером дверь в котельную распахнулась, и два силуэта возникли в просвете. Дима на всякий случай взялся за кочергу. Но пришельцы сами удивились, увидев Диму.

- А где Карпов?

- Болеет.

- А ты кто такой?

- Его сменщик.

- Тогда всё нормально. Денисыч с плохим человеком не свяжется. А мы друганы его, из Ершовки. Приезжаем всегда в это время с рыбой на базар. Храним её в холодильнике в столовой, днём торгуем, а ночевать к Денисычу. Да мы недолго, дня за три обернёмся.

И они полезли в свои котомки, откуда появились буханка хлеба, копчёные лещи, варёные курицы, бутылки.

Епископ, зайдя перед утреней молитвой в котельную, конечно, по чьёму-то наущению, увидел этот табор и остатки вчерашнего пиршества. Почивающих на лавках рыбаков он будить не стал, а Диме сказал:

- Опять грешишь пьянством, самонравием и самооправданием. Хотел я в прошлый раз наложить на тебя епитимию, да инок Евсей за тебя поручился. А, видимо, зря. Неповинуешься ты мне как лицу священного сана, обманываешь отца своего духовного, что исповедовал тебя. Не будет тебе места в нашей монашеской общине.

Ремонт котлов они с дедом закончили в августе. Какой-то дьяк в конторке монастыря выдал им деньги под роспись в ведомости. Дима собрал свои вещи в сумку, сверху положил икону с лампадкой. Евсея он не увидел, тот был в разъезде. Дед проводил его до пристани, где они на посошок выпили в рюмочной. Подошёл катер.

- Эй, Федор Кузьмич, – узнал кого-то на палубе дед.

- А, судомеханик Карпов, как пенсионерствуешь? – откликнулся человек в форменной морской фуражке.

- Да вот друга провожаю. Вы уж там не обижайте его, доставьте до Сарапула.

- Доставим. У нас для всех один класс – пролетарский.

И Дима, обняв деда, ступил на трап.

 

 

Бомжатник

 

Родной город встретил Диму без оваций. Оставив сумку в камере хранения автовокзала, он решил брать быка за рога. В райисполкоме милиционер внимательно оглядывал всех входящих, а объёмистые сумки некоторых даже проверял: террористы уже проявляли себя взрывами в некоторых городах России, и силовые структуры работали в режиме повышенной готовности. В коридорах у кабинетов были очереди. «Как в поликлинике», – подумал Дима. Девушка отыскала его фамилию в компьютере и сказала, что в списках он числится, но построенный социальный дом отдали ветеранам войны в связи с круглой датой Победы.

- Но я ведь уже несколько лет как из школы-интерната, и каждый год хожу сюда, и всё говорят, что жильё строится, что вот-вот.

- Это вопрос не ко мне, зайдите к начальнику отдела, у меня очередь ждёт, – посуровев, ответила девушка.

Начальник из числа пенсионеров, тех, что просидели в таких креслах десятки лет и сейчас не желавших покидать тёплых мест, спокойно выслушал гневные тирады Димы и с высоты своего служебного положения и возраста, глядя на хэбэшный наряд парня, резюмировал:

- Я всё понимаю. Ты где-то жил всё это время, потерпи ещё. А, может, ты уже, как некоторые из ваших, продал кому-нибудь свою будущую комнату или задаток взял? Выпить любишь или колешься? – И глаза начальника ехидно сощурились.

Ничего не сказал Дима, только дверью хлопнул так, что все в коридоре обернулись.

Любы дома не оказалось.

- А что надо? – насторожился парень, открывший дверь. Из-за его плеча выглядывал Кирилл.

- Да я по работе, думал, она в отгуле, – соврал Дима.

Кирилл догнал Диму уже на трамвайной остановке.

- Вы не сердитесь на неё. Это одноклассник, они в школе дружили. Он из армии вернулся. Сейчас шоферит, дров нам привёз на всю зиму, печку переложил. Слышал я ночью их разговор, что подзалетела она. Рожать решили. Прости сестру, Дима.

- У тебя-то как дела?

- Да решили с другом в ПТУ податься, на автомехаников. Клёвое сейчас дело. Чайников развелось море, а в машинах ничего не волокут. И мастерских навалом, и везде механики требуются.

- Ну, как машину куплю, первым делом к тебе, – невесело пошутил Дима.

- Вам вначале приодеться надо да комнату обставить, о которой вы всё с Любой говорили.

- Да, надо.

Оглядев себя, Дима убедился, что в таком затрапезном виде на рынке появляться нельзя. В сумке тоже ничего приличного не оказалось. Взяв икону, он поехал к Прасковье Даниловне. И снова его ждала неожиданность. Мать Ирины молча впустила его и провела в бабушкину комнату. Прасковья Даниловна лежала на спине мертвенно бледная с закрытыми глазами.

- Парализовало бабушку. Не встаёт, не говорит ничего, хоть и понимает. Мы с Иринкой по очереди дежурим, скоро она меня сменять придёт.

Дима сел на табуретку рядом с кроватью. Прасковья Даниловна открыла глаза, увидев его, дёрнулась всем телом, будто пытаясь встать, но обессилено обмякла и что-то пролепетала искривлённым ртом.

- Лежите, лежите, бабушка, – сказал Дима, притронувшись к её холодной восковой руке. Он поставил икону рядом с лекарствами, прислонив её к спинке стула. Бабушка смотрела на лик Богородицы, и по щекам её текли слёзы.

Иринку он долго ждал на перекрёстке и не заметил, как она возникла перед ним.

- Ой, Дима, – оторопело и радостно смотрела она на него. – Ты где пропадал? Как ты живёшь?

Потом встрепенулась, взглянула на часы и заспешила:

- Пойдём, Дима, со мной к бабушке. Мне надо маму менять. Она должна проверить своего охламона и потом на работу.

- Я уже был там.

- Пойдём, Дима. Нам у бабушки будет хорошо, – словно не слыша его, всё повторяла Иринка с мольбой в голосе.

- Дима! – звала она уже издали.

- Я приду, – крикнул он вслед, совсем не уверенный, что это когда-нибудь произойдёт. «Зачем ломать жизнь такой замечательной юной девушке? Кто он такой: неудачник, безработный, бомж».

В последнем своём статусе он убедился скоро.

- Ваши документы! – прервал его короткий сон суровый голос. Перед ним стоял милицейский патруль. Строгий сержант полистал паспорт и поинтересовался:

- Прописка местная, а что на вокзале? Жены, вроде, не значится, так с кем тогда поругался? Спать здесь без билета – это нарушение общественного порядка. Да и вокзал вот-вот закроют на ночь – не железнодорожный же. Ну ладно, иди скорей на привокзальную площадку – занимай скамейку, если ещё остались свободные.

Ближайшие «плацкарты» были заняты пассажирами, ожидавшими утреннего рейса, которым гостиница не по карману, а родственники или знакомые не пригласили переночевать. Они дремали сидя, или тихо переговаривались, крепко прижимая к себе котомки и дорожные баулы. Дальше располагались бомжи. Они спали вольготно, постелив под себя что придётся, на персональных скамейках, а их имущество в целлофановых пакетах валялось рядом, не представляя никакой ценности, а значит, и интереса для других.

Свободное место Дима нашёл в самом углу привокзального сквера, где царил полумрак. Сентябрьская ночь дышала уже прохладой, и на жёстких рейках скамейки лежать было неудобно. За мыслями о событиях сегодняшнего дня сон подкрался незаметно.

- А это что за терпила?

- В натуре первый раз вижу. Может, дембель откинулся? Опять шмоток не видно.

- Так давай карманы пошмонаем.

- Ну его. Видишь, в камуфляже. Вдруг десантура – начнёт махаться, а нам такой базар ни к чему.

Сквозь прищуренные веки Дима видел, как удалялись три тени. Поспать не удалось. Он сел, отыскал в кармане давно забытую пачку сигарет и закурил. Ночная жизнь, оказывается, совсем не абсурд. Ночью надо спать, а жизнь кипит: ходят бандюги и трясут кошельки слабых; подъезжают частники, чтобы найти желающих добраться в эту пору до родного посёлка; кричит матюгальник на железнодорожной станции, сортируя вагоны; пыхтит и погромыхивает расположенный рядом металлозавод. И словно в подтверждение этих мыслей об активности ночной жизни, рядом с Димой уселся субъект. Для начала он банально стрельнул сигарету, а потом, оценив Диму взглядом, сказал:

- Бока не болят? Не дело молодому парню тут валяться, когда места есть получше.

- Вы что, владелец частной гостиницы? И почём берёте за ночь? – шутливо поинтересовался Дима.

- Устраиваю бесплатно, – в тон ему ответил незнакомец. – Конечно на определенных условиях.

Тут Дима сам заинтересованно оглядел пришельца. Джинсы, куртка, свитерок – джентльменский набор от бомжа до нового русского, но по степени изношенности указывал на первое. Лет сорок, скуластый, крепенький телом.

- А условия такие, – посерьёзнев, продолжал мужик. – Некомплект у меня в бригаде. Попался один на гоп-стопе: на мобильник позарился, дурак. Теперь человечек нужен.

- На гоп-стоп ходить?

- Нет, с уголовным кодексом мы дружим. Но работа не пыльная редко. В основном – мешки с мукой и сахаром из вагонов в склад таскать. Тебе, думаю, посильно будет, если хребет не болит. Мы из резерва: когда грузов приходит много и штатные бригады не справляются, бегут за нами. Иначе хозяину приходится платить большие штрафы за простой вагонов. Хотя не любят эти парни нас как конкурентов и поколачивают иногда, когда мы лезем вперёд их, но хозяин держит нас у себя на подхвате, даже жить там разрешает.

Опять судьба не давала выбора.

- Дима.

- Семён.

Они прошли по железнодорожным путям, поднырнули под металлические ворота и оказались на территории, огороженной железобетонным забором. По тропинке среди высоченного чертополоха напрямик вышли к какому-то промышленному корпусу. Металлическая дверь в подвал оказалась не закрытой. В тусклом свете, запнувшись о трубы и едва перешагнув через них, Дима вслед за провожатым оказался в каком-то огороженном помещении. В центре его стоял стол, окружённый разнокалиберными скамейками, а по углам располагались лежанки, скомбинированные из пружинных и поролоновых матрасов, диванов и прочей мебели, перекочевавшей сюда от мусорных контейнеров жилых домов. Большинство плацкарт было занято.

- Ложись сюда. Считай, что твоё место. Если тревоги ночью не будет, отдыхай до утра, – распорядился на правах старшего Семён.

«Вот и всё. Приплыл – дальше некуда», – думал Дима, ворочаясь на поскрипывающем матрасе. Но тепло и мягкое ложе убаюкивали. Ему было лучше, чем тем, кто лежал на скамейках возле вокзала. – «Значит, это не последняя ступень вниз, если он кому-то ещё нужен».

Его разбудил Семён. Лампочка светила так же тускло, но на часах уже было утро.

Останешься за дежурного. Денис у нас заболел, и если придут насчёт разгрузки, беги за мной, потому что остальных ты всё равно не знаешь. Я буду на пунктах вторсырья или металлолома что за вокзалом, в крайнем случае – во дворах микрорайона через дорогу.

Прихватив рюкзак, Семён исчез. Дима встал и обследовал бомжатник. Все лежанки, кроме одной, были пусты. На столе остались куски хлеба и недопитая пластмассовая бутылочка с какой-то зелёной жидкостью. «Возможно, оставили больному», – подумал Дима. В углу торчала труба с краном, а под ним ведро, и Дима умылся, утёрся носовым платком. Вода была горячая и для питья не годилась. Желая сделать полезное дело, он нашёл тряпку и вытер стол. Засохшие куски хлеба завернул в газету и выкинул за стенку в темноту. Спустя секунду там послышался шорох и писк. Дима зажег спичку и выглянул. Газета была разорвана в мелкие клочья. Кое-где из темноты светились красные бусинки. «Крысы, достойное соседство». Больной застонал. Дима наклонился над ним и пощупал лоб. Он пылал. Пульс у парня был запредельной частоты. Так сердце долго не продержится. Надо было что-то делать. Дима выбрался наружу. После подвала его ослепило яркое солнце. Он быстро добрался до автовокзала. Площадь перед ним была полна пассажиров. Гремел репродуктор, объявляя рейсы. Один за другим отходили автобусы, развозя людей по городам и весям. Жизнь кипела, а там, в тёмном подвале, погибал молодой парень Денис. Дверь с надписью «Милиция» была закрыта, видимо, стражи порядка отсыпались после ночного бдения. В диспетчерской, куда Дима зашёл, расспросив его, мордастая тётка звонить по телефону в «Скорую» не разрешила.

Это не наша территория, много вас тут по подвалам да чердакам ошивается, да и какой адрес назвать.

Я провожу, покажу. Человек же он.

Но Диму уже оттеснили от окошечка горластые шофера, гурьбой ввалившиеся в комнату, решать с такой же громкоголосой диспетчершей свои неотложные дела. С телефона-автомата без точного адреса и фамилии больного «Скорая» выезжать отказалась. Тогда Дима, взяв из камеры хранения свою сумку с монастырской зарплатой, пошёл искать аптечный киоск. Он купил необходимых таблеток, вату, шприцы, но когда попросил к ним ещё лекарство в ампулах, киоскёрша взглянула на него с интересом: обычно наркоманы обходятся своим зельем.

- Ты что ушёл? – спросил его строго Семён в подвале.

Воды давай кипячёной и помоги мне.

Вдвоём они оголили больному ляжку. Покосившись на бутылочку с зеленоватой жидкостью, в которой, вероятно, был какой-то спирт, Дима решил всё-таки смазать место укола йодом. Он вколол Денису ударную дозу антибиотиков и анальгина. Потом они засунули в рот парню горсть таблеток и заставили проглотить. Глядя на заросшее редкой щетинкой лицо парня, Дима подумал, что тот ещё совсем молодой, его ровесник.

- В стационар его надо. Тяжёлый он, – сказал Дима.

- Сегодня некогда. Вагоны могут быть. Завтра что-нибудь придумаем, – согласился Семён. – А ты даёшь! Медик что ли? Или бездипломный, выкинули за хвосты?

- Выкинули.

Больной тем временем перестал постанывать и заснул.

- Денис – напарник у меня. Сегодня тебе придётся его заменить, потому что одному мне не управиться. Сейчас я сбегаю на склад, узнаю насчёт вагонов, и мы с тобой пойдём.

Фургон мусоровоза тарахтел во дворе. Водитель ловко подцеплял манипулятором мульды и опрокидывал их содержимое в бездонное чрево кузова.

Вот засекай по времени, когда он сюда приезжает. А я уже здесь побывал. И надо так по графику во всех дворах до приезда машины. И других добытчиков успеть отшить: пусть у своих контейнеров кормятся, – поучал Семён.

- А это твои что ли?

- Да, все знают, что мои.

Семён открыл своим ключом железную дверь, ведущую в подвальное помещение, где лежали мётлы, лопаты и прочий инвентарь, указывающий, что это хозяйство дворника, выкатил тележку, преобразованную из детской коляски, вытащил огромный тюк увязанного картона, несколько мешков, в которых позвякивали бутылки или брякали железки. Всё это они вдвоём с трудом уместили на тележке, крепко привязав капроновым шнуром. Подобную же операцию проделали в соседнем дворе и тронулись в путь.

- Кроме этой, надо будет сделать сегодня ещё две ходки, – «успокоил» Семён.

- У тебя что, весь микрорайон схвачен?

- Пока нет.

От части груза они освободились по дороге у одного из ларьков, и посуда больше не звякала. Пересекая людные улицы, а потом привокзальную площадь Дима наклонял голову и прятал взгляд. Ему казалось, что все смотрят на него и узнают: это был его город, в котором он прожил всю свою жизнь; это были люди, с которыми, возможно, он сталкивался или был знаком.

- Дай, пожалуйста, твою шапку, – попросил он у Семёна.

- Что? – удивился тот. – А, я тебя понимаю.

Затасканную вязаную шапку Дима натянул на голову так, словно хотел весь спрятаться в ней.

Приемный пункт цветмета располагался в каком-то сарайчике, и его можно было узнать только по табличке, написанной фломастером на картонке и повешенной на шнурочке. При необходимости табличку можно было снять, сарай закрыть и пойди догадайся, где что. Приёмщик покосился на них и снова стал ругаться с каким-то сердитым мужиком.

Дима от нечего делать осматривал сарай. Чего только тут не было: целые бухты новых алюминиевых проводов; со следами сажи баки из нержавейки, наверное, выдранные где-нибудь на садоогороде из бани; фляги, в которых возят молоко с деревенских ферм. Он обратил внимание на кучу пластинок, сваленных в углу, поднял несколько из них, и его волосы встали дыбом под чужой шапкой – это были таблички с памятников, срубленные мародёрами на кладбище.

- Чё ты там шаришься! – заорал приёмщик, и Дима отошёл к воротам. Там он и дождался разрешения спора мужика и владельца пункта. Оказывается, это мастер с железобетонного завода. А там, при сварке арматуры используются станки, на которых применяются медные контакты весом каждый несколько килограммов. И очень часто, особенно когда задерживается получка, утром, придя на работу, этот мастер выясняет, что контакты опять исчезли. После нахлобучки охране, руководство выдает мастеру наличку, а тот идет прямиком сюда и находит непременно свои контакты здесь в мешках. Пробовали обратиться в милицию, но получили от неё втык за слабую организацию охраны на предприятии. А конфликт сегодня произошёл оттого, что, оказывается, закупочные цены на цветметаллы повысились, и мастеру надо платить за своё добро другую сумму.

Когда Дима с Семёном закончили свои ходки, уже стемнело. Со знакомой продавщицей из ларька Семён перекинулся условным паролем, и она, выглянув из своей амбразуры и не обнаружив ничего подозрительного, высыпала в рюкзак Семёна дюжину пластмассовых бутылочек. Потом по пути они зашли в супермаркет. Ослеплённый сверкающими витринами и прилавками, оглушённый многолюдьем, Дима стоял в углу за игровыми автоматами. Красивые девушки в униформе на кассах; юноши в галстуках из службы безопасности; нарядные люди, часто семьями, с детьми, ходящие с тележками по длинным проходам среди выложенных товаров в ярких упаковках; азартные парни, с блеском в глазах, кидающие пятирублёвики в автоматы и торопливо выгребающие выигрыш, со звоном сыпавшийся иногда из утробы «одноруких бандитов» – всё это был другой мир, недоступный теперь ему, из которого он ушёл, и куда вряд ли теперь вернётся.

Семён вынырнул из толпы, как беспризорник на вокзале, покидал яркие свертки в замызганный рюкзак, и Дима с облегчением вышел на улицу.

В подвале все были в сборе, но никто не валялся на лежанках. Бригада молча сидела за столом, уставленным стаканами с зелёной жидкостью и пластмассовыми бутылочками.

- Что, вагоны пришли? – обрадовался Семён. – Так что же вы пьёте тогда?

- Да нет, Денис.

- А где он? Отправили на «скорой»? – заволновался Дима, увидев, что лежанка больного тоже пуста.

- Едет уже, – продолжал самый пожилой бомж Паша. – Мы когда пришли, он уже окоченевший был. Прибежал хозяин, разорался, что только ментов ему тут не хватало, и сказал, решайте вопрос сами, или все выметайтесь отсюда к чёртовой матери, и дверь он закроет сваркой. Что было делать? На автовокзал на лавочку не потащишь: светло ещё. Некоторые предлагали похоронить его тут на территории, но хозяин узнает. А тут как раз порожняк с базы увозили, вот мы Дениса и положили в вагон. Едет теперь.

- Да что ж вы, гады? У него ведь мать, наверное, где-то есть, родня? Почему им не сообщили? – возмутился Дима.

- Подожди, не кипятись, молодой, – остановил его Семён. – А документы его где?

- У меня. Паспорт только, – сказал Паша.

- Дай сюда. Денису уже всё равно, а нам он пригодится. Вот тут прописка есть. Дуй завтра по этому адресу и сочини байку, что ехал, мол, с больным Денисом в одном грузовом вагоне. Пусть его в железнодорожной транспортной милиции ищут, кому надо, – распорядился Семён. – А сейчас давайте помянем парня по традиции. Давай, давай, Дима, так положено.

Разъедающая глотку жидкость покатилась в желудок, а запахи напомнили Диме занятия по химии в школе-интернате. И даже закуска, извлекаемая из рюкзака, не могла перебить вкуса этой отравы. «Я мог, я обязан был спасти этого парня. Кто кроме меня? На моей совести эта смерть». Но каждая порция зелёного пойла притупляла чувства, расслабляла, и становилось всё равно: был Денис или не был. А под разговор Семёна о будущей разгрузке вагонов верилось, что придёт этот груз и всё изменится. Начнётся другая жизнь. Хозяин когда-нибудь возьмёт их в основную бригаду, и Дима будет прилично заколачивать, снимет где-нибудь комнату, женится, может даже ни Иринке, отыщется его мать, и он не будет на неё обижаться, потому что у его детей должна быть бабушка. И разрастётся генеалогическое древо Воробьёвых, будет кудрявым от множества веток.

- Слушай, медбрат, мы возьмём твои шприцы?

- Берите, мне они больше не нужны.

Теперь Дима стал напарником Семёна. На промысел, как правило, отправлялись двойками: так удобней отбиваться от конкурентов и при случае одному стоять на стрёме, пока второй проворачивает какое-нибудь сомнительное дело. Одна двойка, как понял Дима, паслась на автовокзале, собирая тару и разводя при случае деревенских лохов. Другая уезжала с этого вокзала по садоводческим массивам, собирая на полузаброшенных участках мак и коноплю, посеянные весной. И хозяин огорода не мог им помешать: ведь он и правда не садил этого. Да и мужики эти вежливо просили не шуметь. А в будни на участках соседей не видать… А эти амбалы – вот они, рядом, пырнут ножом – и весь сказ.

В этом босяцком доме, то бишь подвале, питались они тоже семьями по двое, и лишь иногда, в горе или радости застолье было общим. Если же кого-то уличали в крысятничестве – били жестоко, смертным боем и полуживого выкидывали на улицу: в этом мире в человеке пробуждались звериные инстинкты в борьбе за каждый кусок хлеба, сигарету, глоток зелья.

Объединяла их общая мечта: вот придут вагоны, и они снова будут при «бабках», и устроят праздник, и накупят всего настоящего, и приведут привокзальных подружек, а, может, даже отважатся показаться у родных и близких, у кого они есть, отнесут им часть денег или подарки. Однако, глядя на их посиневшие лица и трясущиеся руки, Дима сомневался, что они справятся сами с собой. Семён, как бугор, часто ходил в контору базы, но возвращался ни с чем.

Диму в бомжатнике стали уважать за то, что он был вторым номером у Семёна, за то, что почти не пил, за то, что в прошлой жизни был медбратом. Теперь все лекарства, обнаруженные на помойках, приносили ему, в надежде, что вдруг от них можно поймать кайф. Дима сортировал их, зная, что срок годности, написанный на упаковке, ничего не значит: главное цвет, структура, но таблетки при необходимости выдавал сам, иначе мужики начнут глотать всё подряд.

Интересная картина получалась с этими лекарствами. Возле онкологического диспансера околачиваются наркоманы и покупают у раковых обезболивающие таблетки, а сами больные глушат недуг спиртным. Занедужившим новым русским их личные врачи, подчёркивая тяжесть заболевания, назначают самые дорогие препараты и часто меняют рецептуру, чтоб продлить прибыльное лечение, больные же просто выбрасывают отменённые лекарства. На помойках попадаются и объёмные пакеты: кто-то делал ревизию своих лекарственных запасов. А иногда в руках Димы оказывались очень редкие препараты, которые выдавались в аптеках под строжайшим контролем, после тщательной перепроверки всех печатей на рецепте и даже созваниваясь с больницей, выдавшей документ. Такие сильнодействующие лекарства Дима хранил отдельно, за стенкой, в железном ящике, недоступными крысам.

В октябре нагрянули заморозки, и потёртая спецуха уже не грела. Диме пришлось обратиться в бесплатный «sekondhend». На ограждения мусорных площадок люди вывешивали ненужную им одежду, что бомжам было очень кстати. Озираясь, словно он собрался делать что-то постыдное, Дима приступил к просмотру шмоток. Больше всего его смущало, что это могут быть вещи умерших. Бывая на практике в морге, он видел, как брезгливо обращались с такими вещами родственники, чаще всего отказываясь от них, и санитары выбрасывали последнее одеяние отошедших в мир иной на помойку. Откуда у него, у медика, были такие брезгливые чувства?

Семён уже закончил обработку этих контейнеров, перешёл к следующей площадке, а Дима всё стоял в размышлении. Это был ещё один горький шаг в его жизни – к униформе бомжа.

- Слушай, сынок, подожди меня, – обратилась к нему женщина с авоськой в руках. «Может, ей шифоньер передвинуть или суповой набор порубить, чтобы кости в кастрюлю влезали?» – подумал Дима, но чужое для него и забытое слово сынок всколыхнуло в нём чувство ожидания чего-то доброго. А женщина уже спешила к нему от ближайшего подъезда. В руках она несла добротную кожаную куртку.

- Тебя как звать? Дима? – глаза женщины расширились от удивления. – Вот как. И моего сына тоже звали Дима. В Чечне погиб он. Пять лет уж прошло. А я с горя заболела, и сейчас на группе. Я вижу, как ты каждый день бываешь у нас во дворе. Раньше я плакала над этой курткой, а сейчас слезы кончились. Ты не пропивай её, пожалуйста. А я буду смотреть на тебя и вспоминать сына.

- Вы что? Я не пьяница! Спасибо, мать. – И слово мать, такое забытое, он с трудом вытащил из своей памяти. Семён уже кричал его, и Дима даже не успел запомнить лица женщины, только седые волосы.

- Что, родственница, что ли, в наших дворах? Клёвую куртель она тебе подарила.

Вскоре они понесли новую потерю. Не вернулось звено, промышлявшее на садоогородах. Семён предполагал, что они могли влипнуть на даче какого-нибудь нового русского, и тогда на них навешают любых собак: «уговорят» в ментовке взять на себя все дачные кражи в округе и дадут срок, сразу улучшив показатели по раскрываемости. Как противоположный по последствиям вариант рассматривался переход на зимние квартиры: когда бомжи поселяются на садовых участках, топят печки, пьют найденные наливки и настойки, закусывают солениями и варениями. А если сторожа по дымам из труб вычисляют подпольщиков и вызывают милицию, та в отсутствии заявлений потерпевших и невозможности посчитать количество съеденных продуктов, считает ущерб мизерным, не тянущим на уголовщину, а административными наказаниями что с бомжа возьмёшь? В итоге сельская милиция отвозит нарушителей в город и выпинывает на чужую территорию. Бомжи, затарившись хлебом и, если есть башли, спиртным, отправляются пешочком в протопленные домики. И так до весны, пока не оживают дачные и огородные посёлки. Однако это были лишь предположения: отчитываться за своё отсутствие в этой среде не принято – каждый гуляет сам по себе.

Через пару недель Павел вернулся с промысла один. Его напарник встретил старого кореша, и они сговорились пойти жить в камеру теплотрассы, в которой раньше уже зимовали. О чём они толковали между собой, Павел не слышал, только сказали, что квартал остаётся за ними и ему туда больше ходить нельзя.

- Это мы ещё посмотрим! Оборзели, падлы! – вскинулся было Семён, но быстро поостыл. Было ясно другое, что бригады больше нет: втроём им даже один вагон не осилить. Да и не нужны они теперь: к зиме возвращаются в город калымщики с пригородных коттеджей и дач, и дармовой босяцкой силы становится ещё больше. – Ладно, будешь с нами третьим.

В тот вечер они напились, а когда утром плелись к жилым дворам, ещё издали услышали, как гремели пустые контейнеры, сбрасываемые мусоровозом. Они проспали, и их заработок уехал на свалку, туда, где этим делом занимаются другие, живя в самодельных картонных хибарах прямо на рабочих местах.

Втроём было несподручно, и Дима часто оказывался не у дел. Вечерами он больше не пил зелёной отравы, а всё больше лежал, глядя на выщербленные стены подвала. Иногда он говорил Семёну, что ему нужно по своим делам в город, и действительно планировал сходить в исполком, спросить насчёт жилья, или на рынок – повидаться со своими. Особенно ему хотелось сходить в детский дом, узнать, жива ли та женщина, что нашла его, как это произошло, и не видела ли она кого-нибудь рядом со свёртком. Но каждый раз, одевшись и осмотрев в мутном зеркале свой прикид, обросшую щетиной физиономию, Дима вначале начинал искать бритву, потом перебирать ставшее общим шмотьё, потом, бросив всё, укладывался на лежанку и застывал в неподвижности. И даже крысы не боялись его присутствия, выбегая под стол в поисках пропитания.

Выбравшись однажды на улицу, он обнаружил, что всё кругом замело снегом, и следы Семёна и Павла с трудом угадывались под сугробами. Вброд он добрался до забора. На вокзале играла музыка, и стояла украшенная бумажными гирляндами ёлка. «Новый год, а потом Рождество. Новая жизнь», – подумал Дима. Он взял из камеры хранения свою сумку, посчитал оставшиеся деньги. Купил буханку хлеба, бутылку водки и батон колбасы. Затем зашёл в почтовое отделение и оставшиеся деньги послал переводом в городской детский дом. Музыка ещё была слышна, когда он открывал дверь в подвал.

Дима выбрал из железной коробки то, что ему было нужно. Налил в стакан водки, выпил и закусил. Горсть таблеток он проглотил одним махом.

Вначале видения были приятные. Вот он закончил строить свой дом, хороший, каменный и сейчас должен посадить дерево. Генеалогическое? А потом, как в притче, появится его сын, которого надо воспитать. Но дерево не хочет расти. Взбешённый вторжением непомерной дозы сильнейшего лекарства, воспалённый от страшной боли мозг рассылает её хаотичными сигналами по всему телу. И корни дерева вгрызаются в него, растут в нём и разрывают человеческую плоть на части. Боль становится запредельной. Так жить невозможно.