ОБЛОМЫШИ

(Нежнейшая травестия)

(Окончание. Начало в № 2, 2018г.)

И
Встретившись, Опёнок и лилипуты, – а лилипуты оказались банальными бомжами, оборванцами, наглыми пройдохами – сидели на лавочке в летнем саду и вели деловой торг. Ни та, ни другая стороны не решались чётко сформулировать, чего же они хотят, и ломали комедию. А хотели стороны выпить – халявно и быстро.
Опёнок, как подобает замдиректора крупной бюджетной конторы, важничал, претендовал на монополию взглядов и вёл разговор сам:
– Мужики… Короче, мужики…
– Какие мы тебе мужики! Мы муж и жена!
Опёнок изумлённо заткнулся – а ведь получается, при женщине, что ли, матерился? Ну и кто из них женщина? Он пригляделся, даже принюхался, прислушался… И голоса, и всё остальное было одинаково. Опёнок поднапряг внимание, но и это напряжение опять не дало ничего. При желании – тут он пригляделся к одежде, к ширинкам, к обуви – они могли сойти за мать и сына, за братьев-близнецов, но никак не за любящих супругов. Опять же – галоши… три левые… большие!
– А адрес вашей фирмы, офиса…
– У нас нет офиса… Это не экономично! И не современно. И факса нет…
– А вы… как же тогда… Ну, где живёте, можете?
– А везде! Мы же цыгане… Только и лошадей у нас тоже нет. Кончились.
– «Кончились» – в смысле? Съели?
– В смысле? Нет, выпить хотим…
– Так есть у меня работёнка. Как раз для вас, для цыган… Сила нужна…
– Ну?! Только аванс бы…
– Сколько?
– 250…
– Чего?
– Граммов… «Ясона»… На всех…
– Это стеклоочистителя?
– Нас другое не берёт!
– А боярышник?
– За кого вы нас принимаете? Отрава…
– Найдём… Вечером приходите… кээээ … к воротам… туда! Вас встретит сотрудник… Кандидат наук! Это его тема… Он и расплатится.

И
Вопрос Федулыча для прямой линии с президентом от имени «Фундаментальной академической науки с глубинки» был направлен и электронной почтой, и обычной, и с конкретным нарочным в центральную академию. В формулировке было тесно от таких весомых категорий, как «фундамент», «зиждется», «постамент», «нет будущего», «финансирование», «престиж провинциального учёного», «дайте деньги», «утечка седых мозгов» и т.д.
Но в академических верхах осторожничали, крепко помня о недавнем нагоняе; они зацепились только за «финансирование» и «престиж провинциального учёного» и порешили: во что бы то ни стало тему в прямую линию пропихнуть!
Часто вечерами, а то и в ясный утренник, сидя дома и не только на кухне, не только на диване, Федула посещала одна привычная мысль. Мысль, как хорошая добрая соседка с тёплыми ароматными пирожками, всегда была мила и жданна Федулу. Ну одна же! Мысль с годами набухала в объёме, крепчала и становилась не выветриваема из головы, как запах тех же пирожков.
«Нет, ну почему я умный? Почему я умный такой? Ведь это когда у меня началось? Да в детском саду началось! Может и раньше… Да я вообще лучше всех… И вот всегда так!»
В детском саду тёмно-коричневый горшок Федула стоял в самом дальнем углу «туалетной», рядышком со взрослым служебным унитазом. Подолгу, сидя на горшке, Федул мог спокойно и взвешено наблюдать протекающую жизнь. Он наблюдал её, как говорится, вживую, знал не понаслышке, пропускал через себя, через свою душу. Покоясь на горшке, маленький Федул познавал эту жизнь без прикрас, во всей её полноте, со всеми её радостями, несправедливостями, обидами. Он чуял, как она сложна и порой непредсказуема, как много ещё предстоит сделать окружающим, чтобы добиться совершенства, размудреться, разучиться завидовать и мстить по мелочам тем, кто сидит рядом. Уже тогда Федул, глядя на будущих людей, на своих голожопых однокашников, чьё плечо и ляжки он всегда чувствовал, ютясь среди них, созерцая их, этих добрых и отзывчивых, открытых к диалогу… Уже тогда… Уже тогда, с высоты своего положения, Федул глядел и думал!

И
Думал! Он часто жалел однокашников, а иногда и подсмеивался над ними. А если по соседству на унитаз устраивалась нянечка, не мог после этого соседства заснуть в тихий час и только делал вид, что храпит. На самом деле Федул сквозь фальшиво сомкнутые веки возбуждённо подглядывал за той же нянечкой и воспитательницей, которые, пока дети спят, воровато ели чайными ложками, прямо из банки(!), кабачковую икру.
Федул иронизировал над собратьями, называл их всех «шантрапой». Перед громадой детского времени, навалившегося на его сверстников, эти бедняги, со своей неловкой голожопой суетой при горшках, казались Федулу робкими неумехами, маленькими растерянными существами, совершенно не понимающими «куда ж нам плыть? на чём?» Короче, будущими неудачниками виделись.
«И ведь даже ответа не ищут!»
Сидя в углу уборной, почти забытый всеми, позвякивая крышкой по клеточкам кафеля, Федул наблюдал за нянечками и воспитательницами, которые подтирали, знакомые до боли, пухленькие полушария, поругивали несмышлёнышей, иногда покрикивали на них. Иногда старшие даже шлёпали малолеток за их промашки – звонко, но не больно. Федул остро ощущал бренность профессиональной жизни детсадовской обслуги. Он предвидел бессмысленность их душевных порывов, напрасность ожидания благодарности и какую-то трагическую закольцованность этих туалетных событий в их макроисторичности. И он всё это наблюдал день за днём. И именно так, как тут написано, много думал! Но в словах и выражениях сформулировал эту память сердца, конечно же, уже много позже.
Нет, ничего не изменит людей! А эти нянечки, эта деревенщина, так они же совершенно были не готовы к сочувствию либеральной демократии, что и доказала потом урбанизированная, обессельхоженная вконец Жизнь.
Часами Федул просиживал за этими мыслями и в детском саду, а позже и в школе. Намеренно пропуская уроки, прокрадываясь в тихий учительский туалет, а теперь вот и дома, он часами… мыслил. И всякий раз он находил этим мыслям один неизменный и твёрдый ответ:
«Нет, ну почему я такой умный?! Я же умный, не как все?!»
Вот такой ответ.
Свою неординарность Федулыч оценивал примерно на «пять с минусом».

И
Вечером к задним воротам ИИиИИИ изнутри, как бы со стороны науки, подошёл Михал Михалыч, с бичевой, а с другой стороны подошли как бы благодарные потребители этой науки – лилипуты-грузчики. Задачу Михрютию и грузчикам Опёнок обозначил чётко: «Выволочь, да и всё! Тихо так, без шума…Утром проверю… На «попа» ставить пока не надо… Ключи от подсобок… Ну, найдёшь… Оплата только по итогу…»
– То есть через бухгалтерию не проводить? А сам чего? Не поможешь? – спросил у Опёнка Михрютий.
– Нет. Мне нельзя. По статусу…
Дело в том, что Опёнок для себя давно оправдал своё безделье и неучастие во всём. Он где-то на каком-то обрывке грязной брошюрки вычитал, то ли у Гёте, то ли у Руссо, что это только задрипанный талант может делать всё, что хочет, а гений может позволить себе только то, что он может.
Живя под впечатлением этой фразы, Опёнок себя не щадил. Планку для себя Опёнок задрал – будь здоров, выше некуда, – он постоянно, как настоящий гений, чего-то не мог. То есть, в этом-то он уж точно никак не какой-то там талант!
– Почему? – допытывался Михрютий. – Нельзя почему? Грыжа у тебя? Не можешь?
– Да…так… – уклонился Гений. К тому же он специально ничего не сообщил Михрютию про лилипутскую составляющую бригады.
Забор и ворота были глухи, немы и высоки. И стороны, кое-как обнаружив друг друга, но не видя, потоптались и начали переговоры.
– Мы грузчики по вызову (кулачный стук в ворота)… Откройте!
– У меня от ворот нет ключей. А вы кто?
– Мы организация… Мрамор грузить… Там у вас штуковина такая, глыба, тумба такая…
– Без вас знаю. Это ко мне! Давайте через забор!
– Так помоги… Хоть лонжу какую кинь…
– ?
– Верёвка есть?
Мишка перекинул вожжи через забор, прислушался… До него донеслось:
– Это чего? Корд-де-парель какой-то… Не полезу… Куражу нету!.. Надо… Вяжи чалку…«Ясон» же… Чекель в мешке… Гуртуй, гуртуй… В пирамиду… Делай – ап!
Тут же раздался громкий, писклявый крик в сторону Михрютия:
– Киппе!!!
– Чего? – не понял Михрютий.
– Ну… Вирэ!!! Тяни… Ап!
Михрютий потянул за конец. Из-за забора доносились какие-то загадочные «Курбет! Ап!», «Рондад… Ап!», «Аппорт!»… Михрютий тянул изо всех сил, но дело не шло. Он начал подозревать, что на том конце действительно матёрый грузчик, этакий мужичина, килограммов под сто пятьдесят, и ни хрена сам себе не помогает. Ну, с весом Мишка угадал довольно близко. Он тянул и зло орал:
– Ты сам-то лезь чуть-чуть! Кинжал тебе…
– Да лезем, лезем!!! – раздался дружный кукольный писк.
Мишка тянул ещё минут пять. Уже молча.
За забором что-то пыхтело, по-кошачьи царапалось о стенку, выражалось… Мат был пронзительный, неприятный, как гвоздём по стеклу.
…И в тот момент, когда Мишка, уже подготовив фразу: «Да пошёл ты … Кинжал тебе…», интонационно проговорив эту фразу несколько раз на всякие унизительные лады, вполне готов был ослабить вожжи до нуля…
… резко полегчало. Вдруг.

И
Михрютий поднял голову и увидел над забором какую-то кучу: клубок из измождённых жёванных мордашек, маленьких ботиночек, грязных задниц, детских ручонок…
Вчерашние муж и жена, эти организаторы шабашки, привели с собой весь табор (ну, цыгане же), правда, без детей и лошадей (может, без пони?). Припёрлось человечков восемь… Да кто их считает?
Михрютий, оторопев, дёрнул лонжу, и комок грузчиков с пластилиновым хлюпом шмякнулся к его ногам. Но никто из работяг даже не пикнул, все, как в цирке, после элементарного массового кульбита, резво повскакивали, освобождая себя от петель и узлов. Они деловито собирали в кучку свои разлетевшиеся причиндалы, «крокодильчики», «карабинчики» и прочее. Мишка даже заметил одну шпору и лошадиный зазубник.
– Принимаю…готов… Ап! – снова донеслось из-за забора.
– Ещё что ли?! – Михрютий замер. – Сколько вас там?
– Бригадир и бухгалтер остались… Эй, там! Ап!
– А бухгалтер зачем?
– У них стакан…
– Ап! – тупо повторил Михрютий и швырнул вожжи обратно через забор.

И
В этот день, когда Михрютий с Опёнком запланировали вытянуть постамент из кучи мусора с помощью «цыган», ДДТ, окончательно запутавшись в штекерах, проводах, спицах и нитках, задумала решительно поменять всю коммутацию, навести порядок. Она ещё до конца работы ИиИИИИ выдернула всё, что выдёргивалось, и оставила ИИИИиИ без внутренней секретной связи, чем, однако, не нарушила инструкцию. Потом она аккуратно сдвинула в сторону вязание, толстую газетную подшивку объявлений службы знакомства и с полчаса раскладывала провода по длине, по цвету, по калибру разъёмов… Устала.
Навела «кофейку»…
От кофейка комнатёнка наполнилась несколько иным запахом, но не более.
– Так… – сказала она сама себе. – Так… Начнём… Но сначала – кофий…
«Чашку чёрненького кофффиючичку… Я себе горяченького нальююююууу… И споюууу… И попьюуууу…»
И всё-то у связистки шло по плану… Только спицы с нитками мешались.
Но в этот момент за окном послышалась какая-то возня, знакомый командный голос Михаила, детский фальцет, наполовину со жгучим, бессмысленным матом и ещё кучей непонятных словечек. Особенно ДДТ насторожила фраза: «Писту давненько не подгребали…Запустение тут у вас…»
Что за чёрт?
ДДТ метнула тело к окну, прислонила ухо. При этом она не переставала теребить в руках концы ниток и проводов. Поздно же, вечер, с чего бы это у них вдруг? Сверхурочные!? А ей-то уже ясно виделось, как штекер за штекером, кабель за кабелем, проводок за проводком и – она быстренько, в течение каких-нибудь минут двадцати, восстановит эту треклятую секретную связь. А тут… Как уйти? А сериал же ещё по первой… И по второй сериал, ещё тупее… Но, зараза, не уйти! Чего же там? А ну-ка?
ДДТ привычно прислонила ухо к фанере.
Человечки на фанерке, Коля и Галя, тоже как будто чуть подались навстречу событиям. Любов заизвивалась потревоженной змейкой в надежде на что-то.

И
Михрютий завёл всю бригаду в мусорные катакомбы, всё время извиняясь за «беспорядок тут у нас».
– Да нормально! Нормально! Ты, доктор, только скажи, чего делать…
Михрютий подвёл стайку грузчиков к постаменту, сказал, что вот за эту рогульку вожжами зацепим и вот туда вытянем… А там… посмотрим, что директор скажет.
– Аванс принёс? – деловито спросил бригадир.
Михрютий купил три «Ясона», три краснухи и ещё одно «чего-то» по цене ниже не только себестоимости, но и человеческого достоинства наёмников.
Кот Тимофей следил за действом с опаской и на расстоянии.
Разлили и выпили по первой. Лилипуты визгливо хлюпнули граммов по пятнадцать, даже не закусили, а занюхали чёрным хлебом «Богатырский» с якобы рыбным паштетом «Тайны моря». Потом обмотали рогульку вожжами. При этом лилипуты вязали хитрые цирковые замысловатые узлы, петли и продолжали бормотать терминами. Языки у них уже начинали заплетаться:
– «…Так тут у вас постамент… Надо было стоялки захватить… Так сдали же на лом… Перш нужен… Ломиком можно… Ломиком не поднимем…»
Михрютий увидел в их действиях профессионализм и прогнозировал скорый успех.
Лилипуты резво ползали по постаменту, тёрлись по нему, как клопы под обоями . Они бесконечно что-то цепляли, крепили, матерились, падали, снова лезли, просили налить ещё… Вскоре вся компания, обессилев, уселась кружком вокруг Михрютия. Глаза ждали оплаты. Неподдельный бомжатский пот катил по уставшим, маленьким, как будто по-перуански засушенным черепулькам. Мишка хозяйственно восседал в центре и регулировал ритм розлива.
– Гнать не будем… Время у нас есть… Работа аккордная… – приговаривал кормчий Михаил, поигрывая пузырьком «Ясона».
Никто и не гнал. Ну, речь идёт, конечно, не о выпивке, а о предполагаемом «аккорде». Правда, изредка некоторые работники (или работницы? – черт их разберёт!) снова набрасывались на глыбу, кричали друг на друга, но как-то быстро остывали и возвращались в кружок.

И
ДДТ пыталась разобраться, что же это там за извращение наметилось за окном? Или, может, уже длится, тянется, полыхает во всю кострами страсти!? А она, вот беда, даже и представить себе не может – ЧТОТАМ? -сквозь эти детские матерные рулады и бесконечные Мишкины: «Суй-суй! Кинжал тебе…» И вот досада -не понимает она ничегошеньки: никто, ни с кем, никак…
Будоражило дико.
Коля и Галя заулыбались, ещё крепче сцепили ручки на фанере, а любов задёргалась, вроде бы даже желая сбежать от неожиданного позора куда подальше, запрятаться в эту плоскую глубину фанеры.

И
А беседа в кружке Михрютия продолжалась. Она текла мерно и естественно и уже без всяких порывов в сторону «аккордов в работе».
– Вообще-то мы в цирке работали…
– В фокусах? В цилиндре с кроликами теснились?
– Зачем в фокусах! Ну и в фокусах подрабатывали… А так-то дрессировщики мы.
– А кого… это… мышей что ли… тренировали?
– Почему? Мы с хищниками работали…
– Со львами?
– Нет, ёжики, сурки, бурундуки… Средний уровень… Оранжевая опасность…
– Ну, понятно, мелочь всякая, не кошачьи.
– Нет, кошка тоже была… Бывало, сетку вокруг арены натягиваешь…
– На людей что ли кидалась?
– Нет, чтоб паразиты эти не разбегались! Они, сволочня, разбегались, как тараканы, суки!
– А и с тараканами тоже, что ли, аттракцион был?
– Пытались… Трудно с ними, они тупые какие-то! С Запашными консультировались, с Куклачёвым, Акимушкина читали, Томсона – бесполезняк! Тупые.
– А какой трюк-то отрабатывали?
– Устный счёт.
– И?
– Ёжики что-то схватывали, прямо на лету… Кошки даже получше… Сурки только деление на три освоили, зато делили всё, что хочешь!
– То есть, как «что хочешь»?
– Ну вот, например, кошки делили только мышей и колбасу…
– Нарисованных?
– Живьём делили…
– Без остатка?
– Да… Ёжики тоже на троих делили, но путались маленько… Но проблема в другом: они же все хищники и на зиму засыпали и всё, чему учились летом, за спячку забывали, всё псям под хвост! А нам это знаешь, профессор… нам, как ножом!
– Как кинжалом…
– Ну да. Мы же по первой специальности математики. В чемпионатах Европы участвовали…
– Среди… ну… лилипутов что ли?
– Нет, на Европе же по весовым категориям состязались. Заруба была!
– А в чём состязались? Интегралы под столом брали с завязанными глазами?
– Нет, в тот год был чемпионат Европы по среднеарифметическому. В Ашхабаде… Вон Эсмеральда помнит… Эсмеральда, ага ведь?
– Ага, Энгельгард, ага…
– …так… туркмены же… Азия же там…??? – Михрютий как-то попытался…
– А там цирк есть.
– А вот послушайте, математики, скажите-ка мне, математики, чему будет равна первая производная градиента ротора…
– Наливввай!
Больше Михрютий уже и не пытался.
Сказать, что Михрютий тронулся в очередной раз?
Ну, скажем – и? Дальше?
Ну, тронулся! И что?
Нам в глубину его потрясения всё равно не пронырнуть, до дна не испить.

И
От этого лилипутного сумбура в голове Мишани что-то забренчало. Даже не шум, не плач, не скрежет… Эта «музыка» теснилась в черепной коробке, артачилась как-то физически, задиралась и, не находя исхода, давила сама себя. Мишка начал медленно оседать умом, и спасло его только бодрое бригадирское: «Ну, доцент, ещё по одной!»
«Доцент» вяло выдавил: «Давай…»
Дали.
Периодически грузчики и грузчицы, а их отделить друг от друга Михрютий тоже не смог, отходили в разных сочетаниях чуть в сторону, в укрытие, и оттуда доносилось жалкое кошачье журчание. Михрютий, как и ранее Опёнок, пытаясь определить это самое, пристально приглядывался, анализировал – кто кого и как называет, но ничего понять не мог и старался говорить только с бригадиром. Фамилия у этих цирковых цыган была одна на всех: «5-Рахмангул-5-Отцы и дети Штейн-Оглы».
Выпивая под постоянное «Ой, мне чуть-чуть… спасибо…», кто-то из «оглоштейнов», почти тотчас, отходил к вожжам, дёргал за петли, качал головой, говорил себе «Ап!» и возвращался в кружок, вытирая руки о штаны. Так вот и отрабатывался жидкий аванс.
«Дюже крепкую лонжу надо! А иначе – не выдержит…»
В итоге, если это итог, не сдвинув каменюгу с места даже на сантиметр, оставив вожжи болтаться на арматурине, «дрессировщики» вместе с «профессурой» полезли обратно наружу. Уже стемнело, «вино» овладело конечностями, букетом проникло в сознание. Грязны лилипуты были до невозможности. Обувь, великоватая у всех, болталась и волочилась, то и дело спрыгивала, а штаны обкручивали их исхудавшие за период перестройки ножонки.
– Доктор, а… это… – начал бригадир, – Мишань, нам бы руки помыть… хоть…
Мишка в наступивших сумерках, оставшись один на один (он так думал) с пустотами ИИИиИИ, нащупал связку Опёнковых ключей и уверенно гаркнул:
– Элементарно! Щас все в душ пойдем! Ап!
И бригада, возбуждённо обсуждая тяготы ударного труда, двинулась через захламлённый пустырь к дверке чёрного хода.

И
ДДТ уже не могла устоять на месте. Она, слыша, как голоса затихают в направлении институтской душевой и глохнут уже глубоко внутри здания, подзадрав форменную юбку, на цыпочках, дремучими ходами задворок стала пробираться поближе к месту действия…

И
Этим же самым вечером дядя Боря уютно сидел дома перед десятилитровым аквариумом и кормил рыбок. Просачиваясь сквозь пластилин аквариумных стыков, по-домашнему тихо и привычно спадали на скатерть капли воды. Корм хлопьями оседал на грязное дно, а четыре прудовых карасика продолжали жить весело и тупо несмотря ни на что.
Сквозь аквариум был виден экран телевизора, и дядя Боря, постоянно огибая взглядом водоросли, следил сначала за событиями в мире, потом сопереживал зарубежной погоде, потом ориентировался в вороватых невзгодах культуры, потом сопереживал постыдной жизни «звёзд», а потом настала пора политических новостей. Тут как раз кончился корм, и дядя Боря, облизнув пальцы, пошёл к телевизору включить звук. Он накрыл аквариум тёмным платком.
– Спать! Кому говорят! – и подсел к экрану вплотную. – Ну, как там, в стране, чем дышим? Какая на сегодня объявлена национальная идея?
Особых новостей он не познал, а вот про «прямую линию» услышал впервые. Диктор, глядя дяде Боре прямо в глаза, сообщил директору ИИиИИИ, историку нашему, что в этом году вопросов про ворюг-чиновников, про падающие сосульки, про пьяных девок за рулём и дальневосточного леопарда аж на три миллиона больше, чем в прошлом.
– И что? – подумалось дяде Боре.
– А вот что! – с некоторым нажимом и даже укором произнёс диктор. – Во-первых, это хорошо. А во-вторых, дядя Боря, всё это говорит о возмужавшей политической активности, о новом шаге к гражданскому обществу и к поимённому общественному согласию. Это говорит о движении к новому витку-завитку нашей демократии. Поэтому, а ну-ка все на «прямую линию»! Шагом-Аарш!!!
– Понял, понял… – обнадёжил диктора бывалый хвостобой дядя Боря. Он как на параде оттянул носок, проделал это самое «Шагооом-Ааааарш!» и старческим строевым, кое-как удерживая шлёпанцы ослабевшими плюсневыми рефлексами, двинул спать.
Но до сна было ещё далеко.
Сообщение о «прямой линии» задело его. Даже и не само сообщение, а то, каким тоном это было сказано… А каким? А таким:
«Вот так-то, дядя Боря! А ты не понял или оглох? По два раза не повторяем! Что б завтра же готовил вопрос «нашему президенту»! В каких только пробирках вас, тупиц таких, выращивают… Да что пробирки – чашка Петри вам цена… »
ХАМСТВО КАКОЕ-ТО!
«И это мне! Вот так и таким тоном! Ну, надо же иметь уважение! Я же не пацан… какой-то! Не Мишка… Я знатный учёный, за моей спиной десятки талантливых людей двигают… делают… Да чего только они не делают… за моей спиной… Вот постамент этот… Двигают? Не знаю. Но постамент, это же новое слово! Не дай бог, конечно…» – так думал дядя Боря, возбуждённо и безнадёжно пытаясь мелкими суетными шажками отойти ко сну.

И
К этому времени Михрютий провёл толпу пьяных лилипутов в конец подвального коридора, где была «умывалка». Рыжие ржавые подтёки въелись в стены, пол, краны, и вытравить всю эту лисью красу уже не представлялось возможным. Да никто и не пытался. Несло болотом, гнилью, псиной, поломойными тряпками… Особо отдавало прелой мешковиной, которая «сушилась» тут месяцами.
– Только горячей воды нет… Трубы меняем… (придумал со стыда).
– Да ладно!!!
Мелюзга с визгом принялась скидывать с себя шитое-перешитое старое цирковое рядно, швыряя маленькие штанишки и кофтёнки в общий бардак. В этой куче встретилась постаревшая цирковая парча, несуразно сплетались вычурные наряды из фетровых попон, дряхлые позументы с ремешками и резинками, неожиданно длиннющие чулки… Пара лошадиных султанов венчала грязную горку гендерных различий, половые различия остались при хозяевах.
В углу сумракопомывочной стояла на трёх ножках из кирпичей старая, тоже рыжая ванна, с обломанным торчком от душа. Никто из сотрудников тут брезгливо не мылся даже после субботников – из-за всей этой неухоженности и суровой таблички Опёнка:
«Не мытца! Эта сторона ваны особо апасна для купания! Скользит и текёт Администрация!»
Вот туда, не ожидая приглашения, стайка работяг и ринулась. Сорвав табличку и выкинув из ванны вёдра, тряпки и швабры, лилипуты пошли на абордаж. Они, подсаживая друг дружку, приговаривая: «Ап-твою-мать!» – штурмом овладели ёмкостью. Ванна зашаталась, застучала всеми своими тремя контактами, но лилипуты уверенно, как циркачи, удержали ржавое равновесие.
– Зашибись!
– Ур-ра!
– Говорила же, надо детей взять!
– Начальник, а где включатель?
– Спроси, может, мыло есть… Зола…
– Трусы простирни… Ну, хоть с боков…
– А воду когда дадут…
Абсолютно голые лилипуты стремительно перемещались внутри корыта, дёргали за что попало, визжали и восторженно матюгались. При этом 5-Оглы-5 виртуозно и интуитивно удерживали ванну от крушения.
От увиденного Мишка протрезвел секунде на восьмой. Он понял, что с гостеприимством переборщил. Он понял, что ещё чуток, и грузчики своими умелыми ручонками разломают этот оплот Опёнковой гигиены.
– Тихо! Кинжал вам в…..!!! Молчать!
Лилипуты замерли – кто в какой позе.
– Сам буду мыть! – Михрютий подобрал с сырого, склизского кафеля чёрный шланг, приладил к нему ржавый брызговик от лейки.
Люлипуты покорно выпрямились по стойке «смирно» и, как матросы на палубе линкора, преданно поедали глазами своего адмирала.
– Ап! – скомандовал Михал Михалыч.
Холодная вода с ленивым урчанием засочилась сквозь ржавые дырки рожка. Сначала водица была цвета кофе периода развитого социализьма, но постепенно светлела, а напор крепчал. Струя накрыла обессиленных лилипутов, и они, подкошенные работой и «Ясоном», чуть не повалились, как доминушки.
– Дак тёплая!!! – восторженно заорали лилипуты. – Теплынь!!! Клёво же!!! Лей, доктор, муть твою мыть! Не жалей!!!
Они орали, теснились, тёрлись, тёрли друг друга, брызгались, как дети…
Несмотря на то, что в ванной все особи, члены бригады, были абсолютно голые, Михрютий и тут не распонял, кто же из них кто. Лишь короткие, доносящиеся из скопища посылы в защиту оставленных дома «грязных детей» и «постирать бы…» обозначали прекрасный пол. Суета творилась такая, что стремительные глазные мышцы «профессора» не успевали уследить за движениями двух-трёх-четырёхглавых и широчайших мышц умаявшихся работяг.
Мишке стало смешно и кайфово, и он тоже задорно ворвался в эту водную феерию. Он, конечно, не обнажился донельзя, боялся испугать, а всего-то скинул футболку и свои красно-синие кеды (вязаные носки оставил – сами и простирнутся), закатал штанины до выше колен и всё. Но Михрютий также, наравне со всеми, орал, брызгался, шлёпал малышню по дряблым попкам… Он даже пытался тонко визжать, как они: «А-а! Кинжал вам… И вам!.. И тебе кинжал! На! На! Получи, дрессировщик! А по среднеарифметическому не хочешь?»
Лилипуты истерично торжествовали и подбадривали работодателя:
– Не стыдись, дяденька! Мы такие же люди! Ничто человеческое нам не чуждо! Давай ещё! Баб не забывай, нам же тоже не чуждо! И меня, и мне, и сюды! И…

И
И вот в момент этого самого наивысшего «тёрлинга», в самый его апофеоз, в проём двери заглянула ДДТ. То, что она увидела…
…Из зеленовато-грязного сумрака помывочной крепкое, белое, с лимонной подсветкой, тело Михал Михалыча мгновенно впечаталось ей в глазное дно и навеки прошило девичью память. Серое месиво малюсеньких тел, визжащих в этом слабеньком, тусклом отсвете железного абажура ничего не объяснило, а только изумило и ошарашило, добавило страшных вопросов. Ступор овладел связисткой. Разум её перехватило, перепоясало… Дети!
Слабое сердце, годами распахнутое для чистой любви, так долбануло девственницу изнутри всеми своими заждавшимися хоть чего-то настоящего желудочками, что она только испуганно охнула и окончательно обронила дыхание. Через секунду ДДТ, как салонная недотрога, потеряла и сознание, и равновесие. Завыв бесконтрольным грудным стоном, ДДТ ввалилась, влетела прямо в помывочную. Она всем телом, с грохотом и брызгами, шарахнулась в лужу, протаранила головой тазики, руками разметала вёдра и швабры… Сознание покинуло связистку.
Этот оцинкованный набат вмиг прекратил групповую идиллию.

И
Когда Мишка ещё только уходил на встречу с лилипутами, Адамс сразу же, уловив неожиданную струйку свежего воздуха, воспользовался открывшейся запасной дверью и выскользнул на улицу. Он прокрался к куче хлама и пролез вдоль стенки до окна ДДТ. Дальше он не ходил, дальше была территория Тимофея. Там он и отсмотрел вживую весь трудовой десант. Потом Адамс проводил вахтовиков до помывочной и вернулся. Тимофей уже ждал товарища под окном ДДТ, брезгливо трогал лапкой брошенную лилипутами колбасную обёртку.
– Нагадили, намусорили…
– Дай хоть нюхну! – начал Адамс – От докторской?
– Нет, лилипутская. Да бери всё. Ну как там у вас, внутри?
– Да так же. Чёрт их знает – на что надеются? А эти портвейн, вроде, пили?
– Не только…- Тимофей толкнул лапкой пустой пластиковый пузырёк от «Ясона».
– «Ясон». Мифология какая-то… Мой такого не потребляет.
Коты сидели недвижимо и молча, буравя взглядом каждый свою точку. Замерли, застыли, как это умеют делать только два кота, сошедшись по важному делу. Вдруг, не прощаясь, они синхронно и тихо разошлись каждый в свою сторону.

И
Дядя Боря завёлся, заметался по квартире, выпил коньяку. Сон не шёл. «Прямая линия!» Ого!
И вот, шныряя туда-сюда по утомлённой беспорядком холостяцкой квартире, он уткнулся в платяной шифоньер – свадебное приданое, сработанное в тревожных 20-х. Он уставился в старое, квадратное, насквозь пыльное, уже шелушащееся изнанкой зеркало. Трехстворчатому шкафчику, понятно, было глубоко за восемьдесят, и зеркало своим дном слоилось уже лет семьдесят. Или сто. Фаршированное клопиными шкурками общежитие, скрипнув, распахнуло свои двери. Фанерный остов шифоньера всё ещё был крепок, и удары истории держал надёжно. Дядя Боря глянул в зеркало.
Из зазеркалья на учёного глянуло лицо, похожее на… На кого же оно было похоже? Ну, что-то от дяди Бори, что-то от его бабушки… Но…Но другая мысль перешла дорогу:
«Жениться надо… Пора… Опять пора! Судя по отражению, уже разумнее будет если на врачихе, чем на парикмахерше… Да, лучше на врачихе… Но если на стоматологине, уже поздно…(провёл языком по дёснам – НЮ! Голяк! Простор для творчества! Челюсть в стакане)… Лучше бы… проктолог… а вдруг мужик? Хорошо бы на массажистке… Нет уж, там придётся выступать с ответным словом… увольте… Руки не те… Может, модистку зафрахтовать, швею? Портняжить будет… шить, сама потом и мерку снимет… Хотя зачем ещё шить – вон у меня в шкафу сколько всего!»
Дядя Боря был женат, в соответствие с конституцией, ровно шесть раз – по два раза на каждой жене. Классные были тётки! Теперь таких нет. Дядя Боря был бунтарём не только в науке.
И вот, осторожно протиснувшись в шифоньер к своим нарядам, он как будто читал, листал фасоны своей биографии. Он живо вспоминал каждый период и семейной, и общественной жизни через ощупывание свисающих бостонов, сарж и драпов.
Ночь уверенно входила в свои права по всей территории квартиры, а жизнь сосредоточилась в шкафу, затаилась и молча теплилась.
Дядя Боря, раздумывая про «прямую линию», забрался в самую глубь шифоньера и уже по ходу движения потихоньку начал перебирать, обнюхивать бесконечные свои костюмы. Пробираясь между эпохами, которые болтались на деревянных плечиках с проволочными крюками, он забирался в тревожные карманы 20-х и боязливые подкладки 30-х, трогал твёрдые гордые плечи 50-х, находил там телефонные «пятнашки». И телефонные «двушки» 70-х тоже находил и шарил в пустотах нарядов 80-х. Ну и просто так шарил, шарил и выворачивал карманы памяти. Он обнаружил членский билет добровольного спортивного общества «Труд». Вытянул скомканный, отвердевший, пружинистый носовой платок. Обрадовался полному коробку спичек с каким-то призывом на этикетке (не разобрать, темно!)…
Какие события!
Память дяди Бори не давала сбоя, эпизоды летели и кружились, как осенние листья. Какое лихолетье нащупали в тот вечер его пальцы, и вновь пропустил сквозь себя его нос! С какой пронзительной ностальгией они осязались и обонялись, будоражили и волновали! А этот носовой платок, размером с маленькую скатерть на четверых, – чего он только не повидал каждым своим квадратным дециметром! Каких людей знавал! А галифе?! – 66 сантиметров! Парус! Он заказал этот шик специально к закрытой защите докторской, окромил лампасами. Надевал, правда, только один раз – на защиту диссертации, и ни разу так и не снял, под утро после защиты их стянула с новоявленного бесчувственного доктора вторая жена, будучи с ним во втором браке. Да, если разобраться, всё тут новьё! И чего не ношу?
А запахи!
Они тоже сменяли друг друга по ходу движения, строго, как оглавление краткого курса истории страны.
Ароматы эпох располагались очень хронологически, очень дисциплинированно, правда, иногда слегка теснили своих собратьев по прошлому, но почти не перемешивались, как это и подобает эпохам. Они там, в шкафу, решительно не признавали друг друга, сторонились, стыдили и, слегка соприкоснувшись рукавами, указывали на ошибки друг друга. Эра эре не товарищ!
Дядя Боря ползал внутри шкафа, побираясь пальцами по раритетам.
…Нафталин… Порох… Борщ – умели же!… Пахнуло не потом коня… Дуст… Керосин… «Шипр»… Дым… Персидский порошок… Духи… А это «Ландыш» – что за чёрт?! Откуда? Ну, одеколон «Шипр» – это понятно, а духи-то откуда? Ну, пряталась тут одна вегеторианочка… году в 52-ом… В апреле 53-го вышла… Дора, кажется, или Фира… Ну, типа «Сары»…
Дядя Боря задумался, прилёг вдоль пустоты, протянул ноги, полежал, повспоминал… Да так и задремал во всём этом «керосине».

И
Жестяные раскаты, грохот и плеск от падающего тела ДДТ стихли.
Лилипуты пялились из ванны на падшую женщину и испуганно ждали команды Михрютия.
А Мишка тоже обалдел, выронил шланг и замер. Шланг, как ленивая чёрная гадюка, слабо, но опасно пошевеливался… Леечный рожок остался у Михрютия в руках и сочился последним.
ДДТ валялась.
– Баба, что ли… – баском пропищал бригадир.
– А… поди, разбери…
Лилипуты торопливо стали покидать купель и, стыдливо сложив ладошки лодочками, скорее обозначали, чем прикрывали свои маленькие разницы. Вывалившись из ванны, как из шлюпки, они кинулись к бельишку. Видимо, навык участия в цирковых фокусах-покусах с переодеваниями и подменой зайцев в цилиндрах у них остался, и оделась компания довольно быстро. Потом лилипуты хором упёрлись в недвижимое тело ДДТ и пытались хотя бы перевернуть её на спину, чтоб посадить. Но безуспешно – алкоголь и ванна расслабили творческий коллектив Оглы. Беспомощно покрутившись, как и с постаментом, они быстро охладели к новой заботе. Не помогали им все эти «Ап!», «Анкор!» и пр.
– Домой! Пора домой, ребята! Под люк! – скомандовал бригадир, и не успел Михрютий хотя бы как-то звуково среагировать, бригада растворилась в «синем сумраке ночей».
Михрютий остался один. Он несколько раз делал попытки посадить, перекатить, оживить тело, но тело не поддавалось. Пару раз Михрютий хмельно поскользнулся, грохнулся на ДДТ, подмял. Встать было трудно, ноги и локти скользили. Некоторое время он так и лежал на ДДТ, силы набирался и прикидывал алгоритм действий. В грязных сумерках помывочной переплелись две судьбы, обессиленные и не ждущие ни от кого никакой подмоги.
Михрютий никогда не видел секретной связистки ДДТ. Связистка тоже, как известно, только слышала его коротенькие «эссе» про кинжал, поэтому когда Михрютий, пыхтя, приладил-таки эту чувственную, стерильную натуру к стенке (для чего-то ещё и полил водой), а натура распахнула свои безумные глаза, возникло обоюдное недоумение. Стороны ещё какое-то время очумело пялились друг на друга.

И
– Вам помочь? – спросила ДДТ.
– А вы кто? – ответил Михал Михалыч.
– Я ошиблась дверью…
– Из горла будешь?
– Нет! – И ДДТ решительно вцепилась в зелёное бутылочное стекло. Стекло было такое тёмное на фоне Мишкиных белых рук, такое хрупкое в его крепких запястьях, что опять по её телу покатились волны будущих перспектив. Она выпивала впервые в жизни и по неопытности вломила залпом граммов 200 незнакомой жижицы. Мишка даже не успел отмечать глотки. Портвешковая составляющая и организм ДДТ поняли друг друга и полюбили.
– Дети где? – спросила ДДТ.
– ?… А! Им ещё на работу…
– Стыдно-то как… мужчина!
Михрютий агрессивно и зло допил жалкие остатки. Он помог ДДТ взгромоздиться на ноги, подтолкнул к выходу. Кое-как они поволоклись по тёмному коридору, в самый его конец, где за скопищем шкафов и столов пряталась дверка в отделение секретной связи.

И
У турникета на шум падающих тел отвлеклись объединённые своим обычным делом Прапор и Мичман.
– Чего там?
– Тоже пьют, наверное…
– Опёнок же ушёл… Кому?
– Да ладно, слушай дальше! Вчера новые лекала на хомуты приволок, германские, размеры с 46-го по 60-й. Спрос растёт! Заказы прут! Без выходных шпарим. Хомуты, хлысты, вожжи… Скоро открываем цех намордников, а из отходов в филиалах ошейники клепаем!
– Строгие?
– Всякие. Ворот с 38-го по 52-ой. Но это коммерческая тайна, только тебе. Мужик он пробивной, гранды вышибает только так!

И
А дядя Боря спал.
Запахи в закрытом шкафу хоть и деликатно, но теперь уже приторно, повешалочно сменяли друг друга. Как кулисы в театре меняют место действия, гнут сюжет и навевают образы, так и они: то открывали, то заслоняли, то объединяли разные события, проникли в сон. Так вот и дрёма дяди Бори обволакивалась самыми разными видениями и полностью подчинилась воле ароматов истории.
…Вот перед дядей Борей, тряся гривой и изображая преданность своей ноздрятой мордой, обозначая«равнение на…», промаршировал красный конь в его чёрных, каппелевских галифе-66…
…Не успел отстояться в ушах цокот обнажённых копыт, а следам уже весело, легко, игриво, на четвереньках «подплывала» его Обобщённая Жена. Смешавшись, все её составляющие образы накатывали и откатывали. Верхом на этой «трижды-два-жене» сидела та, неизвестная «Сара» с пронзительными духами. Она размахивала дядибориной диссертацией и орала: «За тебя, Бориска! Что бы я без тебя делала?! Мы же с тобой в науке ноль без палочки! До дна…». Очень чем-то напоминала Швах.
…Потом вдруг он увидел себя на заседании руководства Академии Мировых Исторических Наук (АМИН). Все академики, окружив круглую столешницу, огромную деревянную бобину из-под силового кабеля, с зияющей дыркой посередине, толкались разъярёнными локтями, шумно чавкали и (почему-то встояка?) торопливо, по-скотски вбирали в себя жидкое бордо борща. При этом они по очереди выкрикивали: «Я-то – ЗА!», и свёкла кровью стекала по их рылам обратно в обобщённую тару…
Ну и ещё много всякой такой костюмированной чертовщины.
Но что объединяло эти видения, так это постоянное дядиборино в них душевное неуютство, непреодолимая детская стеснительность, желание вырваться и бежать. А, убегая, хотелось ну хоть что-то обидное им прокричать, хотя бы отмахнуться от них, плюнуть, кинуть камнем, почистить сандалики…
А, кстати, действительно – красивая жестяная баночка засохшего дегтярного гуталина «Шевро» конца 40-х тут же в уголке коротала свой второй век.

И
Накануне Вась-Васич был блестяще вычислен Кряжуховичем.
Агент Понятой сразу же был приглашён на оперативную встречу. Встреча состоялась в маленькой комнатушке при входе в контору, рядом с окошечком для приёма гражданской озабоченности.
– Так вот ты… Вы… какой… Понятой… – начал Кряжухович. Доверительно так начал, ну прямо как в чёрно-белых фильмах про революцию лицемерили прищюрами с экрана Феликс или Лацис.
– Драсьте…
– Понятой ты… Вы наш дорогой… Ну, рассказывайте… – Тут уж пошло такое кино, почти Банионис на мосточке… Правда, обошлось без поцелуев.
– Тут дело непростое… – начал Вась-Васич свою исповедь разведчика. – Я, когда выполнял опасные задания Вашего предшественника…
– О-о! Когда это было! Сейчас всё по-другому. Всё! Работы прибавилось… Оптимизация…
– Понятно. Вот и мне мой опыт подсказывает, что только даже моего участия мало.
– Так, так, так…
Они проговорили часа два, пока Кряжухович, повинуясь внутреннему расписанию, не почувствовал традиционные накаты ЕН.
– Вы меня тут подождите, я мигом… Переосмыслить надо… Очень большой объём…
Он резко поднялся, чуть свёл ляжки, чуток оттопырил задок, по-офицерски свёл губы и вылетел из переговорной. Снаружи Кряжухович бдительно повернул ключ до упора. «Сдавать ключ под журнал не буду… Мигом же…»
Но мигом у него не получилось.
Дело в том, что Полковник, проводивший совещание в узком кругу по поводу «крота», получил данные дактило… и прочих…скопий, соскрёбов, ну и других, совсем уж примитивных анализов с того злополучного клочка. Он сверил весь массив информации с картотекой, медицинскими картами и вышел прямёхонько на… крота Кряжуховича! Установил внутреннее наблюдение…
Поэтому, как только Кряжухович, оставив Вась-Васича, подлетел истомлённой пулей к заветной двери для ЕН, тут его бедного и повязали коллеги. Они под серы рукава и молча вволокли в кабинет Полковника и вытянулись в ожидании новых приказов.
За дверью переговорной, где остался сидеть Вась-Васич, тоже установили созерцательный контроль. Один сотрудник следил за движениями ручки, другой вслушивался в дверные петли.

И
– Снимите с него галстук! – резко приказал Полковник. – Ещё удавится, кротёныш…
Энергия ожидания служак нашла свой выход – внутренние контрразведчики рывком исполнили волю начальника. Галстук грустным зигзагом гражданской казни сверкнул над головой Кряжуховича. И это – конец! Конец карьере! Правда, оставались ещё не подмоченными его офицерская гордость и честь.
– Это Ваше? – Полковник сделал вид, что пододвигает известный клочок к Кряжуховичу. На самом деле он крепко прижимал его к столу – съест ещё! Сам он, молоденьким лейтенантом, именно так когда-то и отмазался – сожрал!
– Наше…
– Кому предназначалась закладка?
– Мне… Я сам хотел… воспользоваться… но спутался… Это моё… А рулончик…
В течение примерно часа Полковник «раскалывал» «крота», а «крот» ни о чём, кроме ЕН, думать не мог и потому краснел, путался и нёс неожиданный детский лепет. Окружающие офицеры молча рвались в бой, имея что спросить, – рулончики бумаги постоянно куда-то девались из кабинета задумчивости и девались именно в самые неподходящие минуты. Это каждый раз бесило офицеров и, буквально, ставило их в неудобное положение.
После двух часов перекрёстного допроса внутренняя воля подозреваемого была сильно ослаблена, и состояние Кряжуховича достигло того профессионального ужаса, при котором никакие органы уже не поддавались контролю. Всё, чему его учили в спецшколе, уже не срабатывало. В кингстоны его воли нет-нет, а стали просачиваться пораженческие настроения.
– Признаёшься, казачок? – гаркнул Полковник так, что и остальные-то участники следствия чуть не наложили в штаны, хотя были невиновны.
– Время не терпит! Я жду!!!
Ждать не пришлось. Подтверждением чистосердечного признания Кряжуховича послужила тонкая струйка, бесшумно сползшая на красный ковёр. Она округлилась в сиротливую лужицу прямо у ботинка и принялась поигрывать светом.
– Есть! Есть и, кажется, чистосердечное! – хором подтвердили событие все присутствующие.

И
Всё это время Вась-Васич тоже не терял времени даром. Закрытый в комнате, он сначала начал задумываться, потом прикидывать, потом смотреть на настенные часы, потом гладить ладонью по шее и щекам, потом тихонько дёргать дверь, потом придирчиво озираться. А поняв ситуёвину, начал банально терпеть, сжав коленки. Терпеть, да и всё!
Дёрганье ручки было расценено по ту сторону двери как неудачная попытка побега.
«Да что они совсем совесть потеряли!» – эту мысль Вась-Васич начал повторять уже вслух.
Но передохнём – мы же с вами тоже люди.

И
…Мишка изо всех сил тянул ДДТ вглубь коридора, ориентируясь на «Кажется, мне туда…»
– Туда? Ладно… Мелу надо?
– Я не закусываю… Который час?
– Сам знаю!
– Надо го..врит… ить… Не «скоко часов»… а который… Прямо, прямо…
– Вам не… сыро?
– Двигай… давай, маньяк! Скольз… Ой!
Два туловища снова поднялись, обхватились и продолжили движение.
ДДТ шла слепо и еле-еле, стравив сопли долу. Пьяная связистка ползла по тёмному коридору, хромая и постанывая. Но дело было не в ушибах. И даже не в портвейне. Она была ошарашена увиденным! Это сколько же детей совратил этот… её спаситель… «Миша»?! В потёмках! Да уж не меньше, чем какой-нибудь престарелый кардиналишка средней руки! Сколько нежных существ под покровом темноты он подло пытался отмыть от своей… от своего… Ужас!
– О, ужас! – ДДТ вдруг перестала даже для вида заметать ногами и ветвистой омелой обвила Мишку, обволокла всем своим паразитским соблазном.
– А где моя… эта… «лодочка»?
– Не наплавались, что ли? – Мишка встряхнул зарвавшееся, обнаглевшее растение. – «Лодочка»… Может и вёсла были?
– Ту-фль…
– Вот же пряжка, в руке несёте… значит…
– А который… который первый… он где?…
– Так, на ноге! Где…
– Спс… Вы очень… это… св… св… свое-врем…ны… Мне – сюда!
– Куда? – не понял Мишка, глядя на непроходимый мебельный завал.
– А вам туда не-ль-зя! – ДДТ осадила провожатого строго по инструкции. -Дальше уже секрееееет… Да не трогай… ты… вы меня! Отстань… Меня! Не..! Не трогай! Уйди!… Развратник… Пе… Пи… Отцепись!
– Да я и не собираюсь… Сама ты… отцепись…повисла тут…
Мишка распахнул руки, и ДДТ метнулась в мебеля.
«Да и кинжал тебе…»

И
ДДТ втиснулась в прорехи завала, нащупала дверь и скрылась внутри.
Попав на территорию безопасности, она расслабилась, сбросила вторую «лодочку». Тут, вдобавок к эмоциональному шоку, в ней не на шутку забурлил и портвешок. Кое-как притворив входную дверку, она забыла припереть её (а это инструкция!) совковой лопатой. ДДТ собрала в кучку свои рефлексы и прицельно-сосредоточенно вписалась в дверной проём своей секретной комнатёнки. Там успокоилась и расслабленно разместила в кресле своё мокрое тело. А тело её было такое разгорячённое, такое готовое, такое переполненное новой информацией…
Ведь это же дети! А как это они в ванне… чего? Картина гнусного совращения младенцев стояла перед глазами. Но самой сути совращения ДДТ представить себе не могла, как бы не подогревала своё воображение французскими фильмами с Пьером Ришаром. Жаль!
Но постепенно успокоилась.
В нос новизной попёр закислившийся портвешок. А ничего…приятно…
Надо было во что бы то ни стало закончить коммутацию разобранной секретной системы.
В полнейшем бреду, не сознавая, чего куда втыкать, ДДТ перекидывала кабели, провода и штекеры, совала спицы, мотала нитки… Она как попало втыкивала всё подряд, думая только об одном, – поскорее бы домой да и на больничный!
Итогом этой коммутационной истерики, если рассматривать его внешнюю составляющую, получилось какое-то лохматое, торчащее, висящее чудо-юдо. А внутренняя начинка… Вот тут покруче будет – внутри коммутационной стойки возникли новые, хаотичные обратные связи и непредсказуемые эффекты, усиливающие друг друга или не признающие.
Уходя, ДДТ обернулась на цветовую гамму проводов и ниток, которая эстетически удалась, как никогда, оценила: «Хо-ро-шо! Даааа-мой! Баааа-лллеть!»

И
Мишка, разомлевши от всего, плёлся к дому. Он снова напевал «Джуди». Но уже напевал не бодренько, как Прима, а философски, как Расти Дастер в своей самой лирической и раздумчивой вариации. Жизнь после хоть и ни черта не проделанной работы, а только после хлипкой попытки её совершить, казалась Михрютию чуть лучше, чуть добрее, чуть проще и определённей. Он шёл и хмельно помурлыкивал, и этой тихой мелодией изо всех сил убеждал себя в своём заблуждении.
Мишка вспоминал, а все ли наказы Опёнка он исполнил? Вроде все. Проводив ДДТ, он быстро позакрывал задние двери ИиИИИИ, сунул связку ключей под крыльцо. Мишка просочился через турникет – вохровцы что-то склеивали на полу и не заметили его – и вот теперь он медленно шёл к дому. Спев «Джуди», он затянул «От Москвы до самых до окраин…»
Улицы были пусты, и лишь редкие случайные силуэты вспыхивали и тут же исчезали. Вот мелькнула какая-то тень, с короткой стрижкой, гибкая и угловатая, трогательная и независимая, возможно, требующая мужской защиты. Мишка ускорил шаг, приблизился. Пригляделся… Пацанчик… Вот если бы это была девочка, было бы интересно, а так… А вот бы девочка, да ещё чуть с хрипотцой…
Тут он вспомнил ДДТ – что за странный субъект? Откуда взялась? Куда делась? Он толком-то её и не разглядел, так, вроде и ничего, но невнятно как-то. Бабёшка, понятно, на излёте, но… Ну и выпили… Вообще у Михрютия отношение к женщинам было давным-давно определено: как человек рациональный, он уже лет тридцать, чтобы не тратить себя и время, жил по простой формуле: «Либо одна, либо – все!» Но уже лет с десяток в этом вопросе он находился в некотором тупичке: одной не было, а которые все – надоели. Ну а эта, которая мокрая, так-то, вроде бы и ничего себе особь, но ослабевшая. Не толстая, волосы длинные… Но пьёт, видно, стерва! Как лошадь пьёт! И на шею вешается, как к родному! Тут Мишка свернул бесполезные на сегодня мысли, ускорил походку и заменил песню на гимн. Студенческий.
Вдруг перед ним в потёмках промелькнула совсем уж маленькая тень.
«Кошка? Нет, покрупнее… Но не собака… Что-то вертикальное, на ногах…», – прикинул Михрютий.
Он сделал ещё несколько шагов – тень мелькнула снова, и стало ясно, что точно не кошка. Может и показалось.
– Эй ты, придурок! Куда спешишь? – донёсся голос из темноты кустов.
Мишка остановился и сквозь очки стал вглядываться в кусты.
– Ты кто? Выйди-ка сюда сам, придурок! Чего прячешься?
– Я не прячусь. Это ты от меня шарахаешься…
– Чего-чего? – Мишка подхватил с газона каменюгу и наобум швырнул в кусты. – Поори мне ещё!
– Мимо… – безразлично констатировали из кустов.
– А ты выйди, будет тебе «мимо»… Расстояния мне не хватает, а то бы…
– Дело не в расстоянии. Времени у тебя не хватает, чтоб до меня дотянуться. И уже, наверное, не хватит.
– Ты выйди, выйди, посмотрим чего у кого не хватит!
– А кидаться не будешь?
– Не буду.
Кусты зашевелились, и на дорожку протиснулся маленький гномик. Мишка сначала подумал, что это опять кто-то из лилипутов не допил и его преследует, но присмотрелся и понял: нет, кто-то другой, просто Гномик.

И
Дядя Боря продрых, просопелся в шкафу с часок. Затем, отлежав локоть, пробудился.
Он сидел на донышке шифоньера у дальней стенки и разгонял иголочки боржомчика на локотке. Было темно, запахи стали привычны, полоска слабого света из комнаты не отвлекала.
«В этом костюме я получал Почётную грамоту горкома… Женился во второй раз… Разводился в третий… Эти брюки вообще не мои – взял поносить на время конференции…ох и времена были! Я тогда был…Орёл! Руководил… Да я же всегда был на коне! Карьера у меня шла только в гору, если разобраться. У меня же всегда был полный непрекращающийся апогей в карьере. Только вперёд, только к новым темам! Уж я-то могу судить! Я в науке не новичок – шестьдесят лет или семьдесят – и всё на передовой! Или восемьдесят?»
Дядя Боря уселся поудобнее, подтолкнул под костлявые ягодицы те самые «почётные» брючата. Дело в том, что в задницу ему впился какой-то шурупчик, выпавший из своего гнезда. Может, уж лет двадцать, как выпал, или пятьдесят? Затем дядя Боря продолжил воспоминания уже почти вслух:
«Тревожные были времена, а часто и непростые, но я всегда был бунтарь! Я же не смотрел ни на что, для меня же не было авторитетов! Мой ум был мятежен и неприкаян. Ну, разве что Пётр Аристархович из райкома – авторитет… А так – нееееет! Шалишь! Моё свободолюбие не знало границ! Всё вокруг меня дышало свободой! Вот даже если, бывало, прикажут… Ну, бывало, бывало, да…Пытались давить. Но должно же быть обоюдное понимание масштаба предложенного именно тебе! Ощущение долга, осмотрительность в риске… И осознание, что только ты способен так подчиниться и никто более! И тогда, понятное дело, ежу же понятно! Надо ставить рамки, обозначать границы, уходить вглубь, отсекать порывы и уже потом, там, сориентироваться в новых инструкциях и снова дышать свободой! Снова слыть бунтарём!»

И
Дядя Боря декламировал этот поток сознания всё громче и громче. Размахивая кулаком с зажатым шурупчиком, бился локтями о фанеру, путался в фалдах и манжетах, но распалялся всё яростней. Шифоньер наполнялся идеями свободомыслия и ломился от дядибориной независимости ни от кого. Отвага гуляла по отвисшим рукавам!
«Вот я, казалось бы, в шкафу. Никто меня не видит и не слышит. Жаль! Если бы здесь присутствовали другие люди… два-три… Федул… Нет, не влезет, будет тесно… Ограничивать будем… свободу передвижения. Мою? В моём же шкафу! Да пошёл он, этот Федул! Я вам тут что – клоп что ли, таракан какой в стакане? Опёнок, в принципе, мог бы поместиться, но он же курить будет. Швах? Нет, лучше Опёнок…Да, конечно, мы все разные и…такие… Ну, как лебедь, рак и щука – разные. А здрава ли, продуктивна ли эта разность? Да не всегда! Вот футболисты, друзья мои, играют же в одинаковой форме, а если бы в разной? Хаос! Итог на табло непредсказуем! А надо, чтобы знать бы… ну, хоть не совсем наперёд, а чуть загодя…Пусть не с каким счётом, но кто хоть выиграет…Порядок должен быть! Надо бы за грибами сходить, хоть природой подышать, слиться в выходные. Схожу! А может, и на рынке уже есть?»
Дядя Боря утвердительно хлопнул себя по коленке. Шурупчик выпал из кулака и опять затерялся. Дядя Боря пошарил ладошками и не нашёл.
«Ладно, потом найду. Стоит же шифоньер и без этого шурупчика? Стоит. И пусть стоит!»

И
Гномик осторожно приблизился к Михрютию. На нём были красные трусы, красные кеды, красная майка с пронзительно белым номером 23. Гномик был бодр, энергичен и свеж, очки его сверкали в ночи, как огромные глазищи леопарда.
– Здорово, Миха!
– А ты кто?
– Тёзка твой.
– Чего надо?
– Насвистываешь чего-то… Мне понравилось. Вот иду на свист… А мне, знаешь, нравится вот это напевать, слушай…
Гномик загудел что-то не очень понятное.
– А? Здорово? Красивая мелодия? «Твоё время кончилось» называется…
– Понятно. А чего надо-то?
– Погуляем?
– Погуляем… Иди ближе… Не боись!
– Вот уж нет!
Гуляли они недолго, иногда Гномик нёс какую-то околесицу, но больше они молчали и вскоре расстались.

И
Дядя Боря высунул голову из шкафа. Дверца шевельнулась и измождённо скрипнула. Потом дядя Боря осторожно выставил ноги (тоже скрипнули) на коврик. Дав ногам чуток воли, он прислушался к своим ощущениям. Чувство свободы не угасло? Да нет, так же. Правда, появилось тихое, щекотливое опасение приближающегося риска, а следом – желание крепко подумать. Он торопливо втянул ноги обратно в шифоньер, подождал секунду…
«Так-то лучше. Так гораздо лучше, разница есть. Значит, в направлении из шкафа наружу разница опаснее, чем та же разница, но снаружи в шкаф. Значит, моя свобода имеет направление, протяжённость. Получается, что в ней два полюса, как у магнитика: красненький и синенький. А может, жёлтенький и зелёненький?»
Дядя Боря затаился, подумал – нет, всё-таки красненький и синенький!
Дядя Боря снова потянулся, высунул ноги в комнату, и тут беглый шурупчик опять врезался ему в задницу. Дядя Боря ойкнул и полез шарить руками. Нашёл.
«А я думал, стоит протянуть ноги и лучше будет, а тут опять что-то в зад врезается, неволя какая-то очередная. Какой-то, понимаешь, шурупишка не даёт спокойно сидеть, у себя же в шкафу не даёт! Кинжал ему… вернее, это он мне. Сколько же их повыпадало? А шкаф стоит… Может, на одном зеркале держится?»

И
Свои несколько последующих больничных дней ДДТ всё истерила, психовала круглосуточно. Но особенно ночами.
А в сумерках на стене в прихожей почему-то упрямо проступал тот дурацкий рисунок с фанеры – мальчик и девочка. Иногда вдруг просачивалось то самое слово – любов. И вот тут-то и наступала самая жуть, неуправляемая и непредсказуемая! Но будем постепенны. В любови-то.

И
Тогда, наутро, после пьяной ночи с лилипутами, ДДТ попёрлась в спецполиклинику и, придумав себе прямо у врача какое-то деликатное недомогание, взяла больничный на неделю.
«Даже анализов не требуется…» – с завистью подумал врач, вдыхая её девственный, ещё ни с кем и ни с чем не поделённый, совсем не опытный утренний перегар, и безошибочно идентифицируя его с этикеткой…
Ну а та, первая ночь после коммутации и лилипутов была особо кошмарна.
ДДТ доплелась до дома, ощущая каждый свой шаг, как оттиск ноги на асфальте. Любое своё усилие, каждый поворот головы и взгляд той ночи она могла бы повторить на следующее утро.
Придя домой, она безразлично уместила себя на диванчике в прихожей. А дальше случилось с ней то самое – и не сон, и не бред, а какое-то такое совсем наоборот: в голову лезло что-то для неё новое, настоящее и простое-простое. Такое ясное, что яснее не бывает, – будто слились вместе в яблоневом цветении нежность, и розовость, и запах, и ожидание. И вино! То самое вино, утончённое, Мишкино! Но всё это было непонятно, неожиданно и – проще некуда!
Но, главное, что досадно, у ДДТ не оказалось в запасе тех подходящих слов, которые бы хоть приблизительно, но отражали дивную мешанину, что скомкалась в её голове. Тем более не появились эти слова и потом, наутро, а так хотелось самой себе пересказать весь этот кошмар прозрения. И в природе таких слов, наверняка, нет, а в словарях уж точно!
«Интересно, дети с ним по любви или по привязанности? Или он их шантажирует? Если шантажирует – мерзавец! А если вдруг по взаимной любви, по предварительной договорённости? То – сволочь! А куда родители смотрят? Они хотя бы в курсе? Они что, не любят своих детей? Вот моя мать – она же меня любила! И я её… Ну, я не всегда…
… А как это любила? Вот я маленькая была, я только себя любила, а мамы боялась. Когда мне косы первый раз отрезали, как я ревела! Мать меня тогда обманула, заманила… И бантик… Маманя была то такой, то другой… А уже когда стала старушенцией сварливой, то это… это же и слов нет, извела меня всю! Как будто не понимала, что работа у меня ответственная, я уже давно не де… не я! Да и её тоже как будто несколько было разных… четыре-пять штук, совсем чужих и все… не мамы… И все лезли ко мне, как в диком стаде? И гундели! Что-то всё требовали и друг от друга… Ожидали! Сравнивали чужое прошлое со своим настоящим…»
ДДТ думать-то думала примерно так, но думала гораздо проще и понятнее. Без слов. И пересказать не могла. И мы не в силах. И плевать.

И
На следующий вечер Мишка встретился с Гномиком, и они резво пошли спортивной ходьбой по темнеющим проулкам.
Мишка с завистью смотрел на баскетбольную экипировку спутника, он мечтал именно о такой.
– Форма у тебя классная, новая. И в темноте видно.
– Всё дело в регулярности. Каждый день – на тренировку, потом душ, форму стирать, кеды беречь. В любую погоду.
– У меня так не получалось. То мел кончится, то мячик порвётся…
– Ну… береги мяч смолоду. А я всегда в мяч играл…
– … я тоже…
– Мне кажется, что и «в раю мы будем в мяч играть», мне так кажется…
– Ну уж! Это уж… Фьюиииит… (присвистнул).
– Чего опять насвистываешь?
– Да так…
– А вот есть ещё такая мелодия: «Что ты собираешься делать в оставшуюся часть жизни?» Знаешь такую?
– Нет. А ты насвисти!
– Зачем? Тебе названия мало?

И
Итак, о Вась-Васиче, о том, что все мы люди. Подзабыли? Ну, про ЕН!
В тот злополучный день, когда Вась-Васич оказался взаперти переговорной комнаты, ему, как разведчику пришлось прочувствовать и даже как бы пропустить через себя все тяготы и лишения профессии разведчика. И даже чуток побыть не привычно благородным нашим разведчиком, а презренным шпиёном, то есть капельку, да навредить. Нагадить. Вспоминать не хочется! Но…
…Кряжуховича не было уже больше часа. Сжимая коленки и выдавая сквозь зубы «Ссссссссссс…ой…фффу…», Вась-Васич понял, каково было Абелю-Фишеру, Штирлицу, Шерлоку Холмсу-Ватсону, майору Пронину, Лёве Шейнину, когда те сидели в тёмных засадах или томились в застенках. Про Мегрэ старался не вспоминать – тот же постоянно пил пиво.
«Ну, вы тут и звери! Ни совести, ни чести! В кабинете даже фикус в бочке не удосужились… Ни орхидей! (Ниро Вульфа вспомнил). Традиции попираете!»
Вась-Васич вдруг замер в позе, как ему казалось, не предвещающей беды.
«Вот ведь, идиотизм какой! И почему такое приключилось? И здесь? Вообще, почему я тут оказался? И я, и тут! Что не могли где-нибудь в кафе посидеть… там-то уж… Вот когда меня… мне предлагали сотрудничать… нашей стране помогать – и то, пригласили в пустой опорный пункт, закрылись там на ключ… ну дал я согласие, всё честь по чести. Но там же совсем другие условия… бытовые. Правда, тогда тоже как-то неуютно было, совестно… Но пришлось перебороть в себе… Правильно ли? Сссссссс….! Не знаю… Хоть прямо на коврик не сливай… Как кошка… как козёл какой… Ссссс! Как шакал… Нет, нельзя! Я же человек, я же учёный… уже. Да и перед авторитетом Кряжуховича неудобно – подмочу в прямом смысле… Угораздило! И это – я, Вась-Васич? Сам себя готов обделать, на гордость свою насс…наступить, на честь… А я ведь здесь почему? Потому! Мне органы доверие оказали. Ну я и оправдывал, уведомлял, стучал, приписывал… Ой… Органы вы мои внутренние… А сам виноват, сам повинен… немножко… Вот и терпи… Сссссс!… О, господи! Грех-то какой… подкатывает… А сидеть здесь – не грех? Ой-ё! Да чёрт с вами, провались…»
Вась-Васич осторожненько поднялся, замер, стоял пошатываясь. Холодная испарина выступила на его сосредоточенном лбу, а руки дрож-ж-жали от самых локтей, пальцы не слу-лу…ш-шались…
«О-о-о-о… Плевать… О-о-о… Сами виноваты… Я-то что? Может, и не заметят…Ухххх…»
Он рванул к шкафу у дверей.
Четыре минуты прошли, пролетели дивно, почти беззвучно, как песочная струйка времени в женоподобной клепсидре.
Отшатнувшись от шкафа, Вась-Васич уселся у окна и с невинным видом начал рассматривать надписи на столешнице, птичек на воле, жёлтые подтёки на потолке…
Ему вдруг не то чтобы полегчало – это само собой, ему просто сделалось просторно и воздушно. Он был готов к выполнению новых заданий. Он безопасно задышал полной грудью, потом осторожно подключил к дыханию диафрагму, живот… Вспомнил Мегрэ.
«Да всё в порядке, всё правильно. Сдюжил… Молодец. А Кряжухович… Ну мало ли какие проблемы могут задержать разведчика. Мы же с ним сейчас делаем одно дело… Уж я-то его понимаю! По-моему, у нас с ним установилась профессиональная солидарность».
И он был прав, дело они делали одно и одновременно. Из-под шкафа тихо выкатилось прозрачное алиби разведчика Понятого, тускло блеснуло золотишком. Алиби застыло, преломляя узор линолеума, хотя Вась-Васич и был уверен, что целит за плинтус. Да, неудобно получилось как-то, действительно, по-шпиёнски.

И
С Кряжуховичем, конечно же, тем временем, ну тогда, почти сразу, ну к вечеру, но кое-как разобрались, предварительно прилично запутавшись. Поверили, можно сказать, что и на слово.
– Ложная версия! – кивнул на клочок Полковник. – И отработана не до конца. Одевайтесь, офицер Кряжухович! Мы вам верим. А ваш источник? Это… который там, в переговорной, он мужик крепкий или как?
– Абсолютно! Кремень! Спуску не даст!
– Может его к нам, на должность?
– Рано, товарищ полковник. Его бы в разведке проверить, да кто с ним пойдёт…
– Вот именно. Свободны, господин офицер. Тётю Дусю с тряпкой ко мне! Да быстро!
– Да тута я, Паша, тута…
Так накипевший вопрос для «прямой линии» от Вась-Васича обрёл и здесь свою легитимность.

И
Вась-Васич был в завуалированной форме предупреждён накануне «прямой линии» боевым другом Кряжуховичем о возможном касательстве на «прямой линии» темы вредительства постаментов экстремистами. Кряжухович предупредил о постановке и рассмотрении этого важного вопроса не то чтобы через «призму красного знамени», а именно воинствующего экстремизма, соседствующего с… Ну, это уж с кем «соседствующего», это как пожелает Сам Отвечающий. А так – гой еси, Вась-Васич! Ты – опять наш!

И
В прихожей квартирки ДДТ тихо горел ночник, и его лампочка под «свечку» даже и не светила, не отбрасывала свет, а немощно теряла его. И свет тут же, уже невдалеке, на дольшее не хватало сил, едва уцепившись за обои, превращался в подрагивающую тень.
« … Я любила? То ли не было, то ли прошло… Ну, я такая! Да, это я такая, что сама всё… решаю… Мной не покрутишь… я – непохожая на всех, это да! Помню, вот была контрольная в пятом классе или диктант… только у меня пятёрка! Только у меня! А кто это запомнил? Неужели никто? Получается, зря я тогда так о себе возомнила, сколько лет прошло, а я же этим «отлично» за диктант так и жила… А ведь, как ни крути, а писали-то все одинаково, под диктовку, а ошибки почему-то разные…
…Вот жила и дожила и связь моя секретная. Да… Сижу за секретной дверкой, кофе посасываю… Подмечаю, завидую, могу нагадить, а любовь – не моё? В одиночку, пожалуй, не осилить… Годы…»

И
ДДТ уткнулась носом в подушку.
Как бы избавить голову от всего этого? А вот так: закрыться с головой и всё! Нет, ещё хуже, просто с ума сходишь, мозгами не управляешь… Скорее бы утро, да обычная дневная болезнь! Любая.
ДДТ всё смотрела сквозь дрожащий мрак прихожей на стену, а там опять ясно проступила знакомая надпись с фанерки:
Коля + Галя = любов
И рисунок.
Появившиеся человечки подёргивались в отсветах, покачивали головами, то сцепляли, а то расцепляли ручки.
«А почему «Любовь» без мягкого знака, ошибка же!» – подумала ДДТ.
– А потому что это у нас и не любовь. Не получилось у нас ничего! У нас всего лишь «любов», – спокойно ответил тот, который Коля. – С самого начало ничего не получилось, а мы и не знали.
ДДТ вскинулась и перенеслась из одного бреда в другой:
«А почему за руки держитесь?»
– А за что нам ещё держаться? – теперь отвечала уже Галя. – Столько лет вместе на этой фанере, привыкли. Мы поначалу так и думали, как Вы – любовь, а получилась – любов.
«То есть вы… Да вы просто… Вы же человечки безмозглые, вы же не доросли до высокого чувства!»
Коля и Галя прыснули со смеха.
ДДТ обиделась.
Человечки прохохотались, успокоились и, расцепив ручки, уселись на дымчатую тень. Они уселись мягко, как на облачко, свесили свои тоненькие ножки-паутинки, уставились на ДДТ. Та – на них.
– Конечно, мы – человечки и наконец-то сами это поняли, – согласился Коля. – Маленькие человечки, но мы уже не шарахаемся от этого. А говорите, до чувства не доросли…
– Какой там не доросли! Мы его, оказывается, переросли. Мы уже давно выше его, но… но каждый в отдельности. В этом дело, – вроде бы пояснила Галя. – А опускаться до него нам сейчас и не…
– Да и к кому опускаться? Уже и не к кому! – дополнил Коля. – Возраст не тот. Не успеем…
– Мы на этой фанере лет сорок кукуем.
Но ДДТ ничего из сказанного не понимала. Все эти «Подняться», «Опуститься», «Переросли»… Она блуждала своим крепким бредом и думала, что её дурачат.

И
Адамс и Тимофей встречались по ночам. В первую очередь, это Адамс искал общения, Тимофею же было просто неприятно показываться засветло на когда-то счастливой для всех территории. В основном они сидели молча, потом Тимофей привычно спрашивал:
– Ну?
– Ничего.
– А у меня никого.
Их глаза то светились в темноте, то мягко затухали.
– А новые запахи появляются?
– Только производные, оригинальных нет. Всё вторично, как под луной. Но они… сил нет терпеть! Жалкие… они.
– Что, даже на запахи не способны?
– Да, может, и слава Богу, что не способны? Они решили, что они интеллигенция.
– Ты ешь, ешь – у магазина нашёл… А то жрёшь там одну скорлупу.

И
Федул Федулыч в те ожидательные, в те предвкушательные дни до «прямой линии» снова и снова перезванивал в Постсибирский филиал АН. Он всё более уверенно и настойчиво стал доказывать, что его макропредложение должно быть доведено не только «до» – по внутренней вертикали науки, но и значительно «после», то есть до руководства аж всей страны или ЮНЕСКО. И если у филиала всё ещё нет на это влияния, то он готов сам.
В филиале, обеспокоившись инициативой «этого дурака», уверили, что влияния у них хватит. Что именно туда: ну, туда, где не «до», а сильно «после» и направлена Федулова макроозабоченность. И, «наверно, уже дошла».
Федул немного унялся, но всё равно ежедневно с работы и ежевечерне из дома тревожил Глубтаёжное АН, тонко варьируя формулировку своей корысти; а хотелось ему пустяка: как-то бы ещё разок посидеть в этом уюте плюшевого амфитеатра большущего зала Академии Н.

И
ДДТ ночами всё лежала на топчане, думала, а потом, когда приходило мерцание на стенку, традиционно выдавила:
«Ну?! Ну и?! Не поняла…»
– Как я мог Галку любить? За что? Почему? – очень спокойно, даже лениво начинал Коля. – Скажи, Гал, за что?
– Да не за что, Коль, не за что. – Так же лениво поддержала Галка. – Ты ведь и не знал меня, а я тебя. Ну так… Я, вроде, стройненькая, ты, вроде, на гитаре… Но ведь это же всё… А ты думал, я всегда буду гнуться под твои «летят Би», слушать всё это…
– Точно, я так и думал. Но не про «всегда». А мы, сколько жили с тобой, так ничему друг от друга и не научились, не интересно…
– Ладно хоть «видиков» тогда не было… А то тупели бы по вечерам.
– Пустышками мы оказались. И не научились, и вместе ничего не соорудили.
«Как? Ни детей у вас, ни квартиры…»
– Да это-то… Этого-то хватает. Только не с той стороны мы всё это клепали. Вот у нас сын…
– И дочь…
– И дочь. Но они смотрят на меня как на папу, и всё. А на неё как на маму, и всё.
«Так вы же и есть папа и мама!»
– А «и всё» куда денешь? Это главное. От сих до сих у них – папа, а от сих до сих – мама. А чего-то общее не выросло. Толку у нас не хватило.
– Да теперь уже и от сих до сих не смотрят.
– Может, мы глупые, может, жадные…
У ДДТ начиналось очередное затмение, и жутко напряглась голова от этого потока болтовни. Она закрыла глаза и прошептала:
– «Отстаньте!».

И
Дядя Боря думал-думал и вызвал к себе Розу.
– Ты вот что… Делать тебе всё равно нечего…
– Ой, дядя Боря, замордовалась вся. Минутки свободной нет!
– Ладно, помолчи. Короче, тут «прямая линия» будет и … Приказ не приказ, а устно посоветовали, порекомендовали… добрые люди… По телефону. Да я и сам… Надо, чтобы все смотрели телевизор, как один!
– Так и будут, куда денутся – на работе же…
– На всякий случай устный приказ подготовь, но чтобы в письменном виде и всех ознакомь.
– Под роспись?
– Нет! Ну что ты! До диктата мы не опускались никогда.
– Ну, кто захочет?
– Кто захочет. Потом список ко мне принесёшь.
– Успею ли…
– Иди давай! Лишь бы не работать!

И
ДДТ с человечками всё мусолила вечную тему.
– Так вот вам-то, девушка, ещё повезло…У вас, как говорится, ещё только путь наверх, а там, авось, найдёте такого «человечка», что можно с ним и до любви обратно опуститься.
«До секса что ли?»
– Ну, это-то уж совсем – подворотня…
– А если уж абсолютно нечем заняться – замуж выйдите. Там время быстрое, как вода сквозь сито, и всё в разные стороны. А мы…
– Одномерные мы, не интересные…
– А хотите, мы вам стихи прочитаем? Вот их-то мы вместе пытались сочинять…
«Отстаньте…»

И
Всероссийский пинок к подготовке «прямой линии» был дан, и долгожданный день всё приближался и приближался.
Все ждали. Скорее бы! Вожделели! Алкали! Это ж даже и не Новый год! Это же…
Страна могла в этот день официально забить на всё, положить на всё, наплевать на всё.
Уж в этом-то ожидании ИИИиИИ жил со всей страной в унисон, в едином порыве к очередным переменам, дышал единым дыханием, единым… чем-то ещё. Может, и розовый аромат надежды воздыхал, может, заранее заручался фанфарными звуками уверенности? Всё может. Как скажут.

И
Наконец этот день настал.
«Прямая линия» была у всех на устах, у всех в печёнках, у всех уже вот где…
Швах с утра тёрлась в общественной приёмной партии. Она чувствовала себя там основной движущей силой, ведь именно её инициатива унеслась наверх за мудрой поддержкой. На Швах был напялен всё тот же строгий пиджачище с плечищами, юбка в обтяжку, в руках она теребила блокнот и три авторучки (одна красная).

И
Опёнок вошёл в эту вселенскую суету очень безразлично и просто, вник в неё, как нож в масло – до глубины. Он прикупил лишнюю бутылку и даже в честь «прямой линии» обновил закусь на газетке. Старую закуску он сгрёб ладошкой в ящик стола прямо в гвозди и напильники. Место запомнил. Кроме того, с утра, пока ещё не сильно выпил, Опёнок обошёл здание, проверил грязь в туалетах, проинструктировал охрану у турникетов, потрогал – где дотянулся – ворсистую пыль на огнетушителях, полабораторно сличил запахи и заглянул к дяде Боре – доложить.
– Дядя Боря, у нас всё в порядке! Ажур в ногу со страной!
Дядя Боря вообще пришёл за час до институтского распорядка. Он был празднично приодет из шифоньера, смачно пах заскорузлым комбинированным парфюмом. Он зачесал волосы сильно назад, прижал мокрыми руками, ходил так с полчаса, удерживал. Он для чего-то прихватил все свои докторские корочки и удостоверения, разложил эти минувшие заслуги на столе и отвлёкся к окну. А там Мишка снова зло стучал мячиком и вымерял своими красными подмётками размеры площадки.
Пока дядя Боря смотрел баскетбол, на его стол, на притягательный запах коленкора и «свежей типографской краски» приполз тот самый таракашка. Муха, видимо, где-то уже подохла за эти дни или задохнулась, удавилась?
Таракашка взял на зуб одну бумажку, другую, третью… Покатал комочек во рту, как опытный сомелье, сплюнул. Он прикинул, что тут еды надолго хватит и потому не стал жадничать и торопиться. Тихо-тихо он заполз под удостоверение действительного члена научного исторического сообщества «Храм Артемиды» и там, свернувшись человеческой куколкой, заснул. Под навесом «Храма Артемиды» было тихо и тепло, мифы один другого приторнее обволокли его, и он счастливо засопел полной грудью.
Опёнок, доложившись, от дяди Бори пошёл к себе, отлично понимая, что «На сегодня точно всё!». Придя, вдохновенно расположился при газетке. Правда, дядя Боря успел послать ему вдогонку пилюлю по поводу «всё у нас в порядке».
– Никогда у нас ничего не в порядке! Идёшь иногда по институту и ничего не понимаешь! Куда идёшь? Табличек на дверях нет, куда бежать при пожаре – непонятно, где вход, где выход…
– Так все же знают…
– Не в этом дело! Мы академическое учреждение, не последнее в стране! На нас равняются! А у нас… Где вход, где выход – работать надо! Зарплата, премии, то сё… Держаться надо за это! Нам доверили, а мы не отрабатываем!
– По полной…
– Хоть по какой! Давай там… наведи порядок… сегодня же… А то – где вход, где выход… Наказывать вас что ли? А как? Ажур-абажур…

И
В день «прямой линии», с утра Федул Федулыч, прочитав у Розы приказ, собрал заседание кафедры и в долгом, обстоятельном выступлении обосновал перенос кафедрального телевизора из помещения в общий холл – он же коридор.
– Нельзя превращать этот «по-настоящему исторический» элемент жизни страны в формальность! Академия придаёт немалое значение моей, то есть нашей с вами инициативе!
Сотрудники тут же засуетились, затаскали стулья подальше от своих рабочих столов, заговорили про «без обеда», что «не футбол же, можно и посмотреть…», про «пораньше домой…»
Федул Федулыч, как организатор, был горд содеянным. В коридор вывалились не только его подчинённые, но и сотрудники других этажей ИИИиИИ, многие искренне говорили «Спасибо!» Весь институт носился в поисках вожделенного экрана. Кое-кто уселся часа за два и держал места для своих, кто-то делал вид, что озабоченно возится с антенной, кто-то ровнял ряды. А иные завешивали окно, чтобы ответы «нашего президента» не отсвечивала заоконная жизнь.
– Где показывать будут?
– А показывать-то чего будут?
– Когда показывать начнут?
– Скорее бы…
Коагуляция сотрудников усилилась.

И
И тут, в этом птичьем переполохе, про «показывать» Федул Федулычу, чьё место было в первом ряду, послышалось, что кто-то небрежно спросил: «Где телек-то, где показуху-то организовали?»
Федул мгновенно возмутился за «показуху», начал искать глазами этого «хама грядущего». Но в круговерти обиженный Федул никого не вычислил и опять уставился в телевизор. Там со всей страны пёрла похожая суета с предвкушением. Всенародный торт ожидания состоял из сплошных вишенок.
«Почему это показуха? В чём показуха? Раньше была показуха, ещё какая, а теперь-то зачем? Вот взять мой вопрос президенту – он же от души! А вдруг пройдёт? Ну подправят там… Ну и в чём тут показуха? Кто это такой умный у нас?»
Если бы эта мысль – про показуху – пришла в голову дяде Боре, он бы конечно! Он бы да!

И
Опёнок хоть и изобразил поутру поспешность перед дядей Боре, на самом деле калач он был тёртый и опрометью в дела не кидался. Во-первых, на сегодня, благодаря этой «прямой линии» он точно свободен, а во-вторых, ему показались несправедливыми дядиборины упрёки. Уж кто-кто, а в ИИИИиИ Опёнок был самым незаменимым работником, потому что заменять его никому было неохота.
Несправедливо?!
Опёнок оглядел своё захолустье и обнаружил две фанерки: одна большая, с полстола, а вторая маленькая – на ней обычно едва помещался чайник.
«Вот тебе и вход, и выход!»
На стеллаже стояла когда-то зелёная краска в банке, из банки торчала вмёрзшая в состав красителя кисточка. На месте! «Всё есть, всё у меня есть…»
Опёнок потирал руки и размечал фронт работ. На фронтовой полосе столешницы, на передовой у него батареями стояли бутылки и стакан, в разведку он отправил свежую корочку, сам по-командирски устроился в прифронтовой полосе, на штабной газетке. Отсюда, как из командного пункта армии, он обозревал весь театр военных действий. Ну, а краску с фанерками отправил пока в обоз.
– Несправедливо, дядя Боря, несправедливо… Уж кто-кто, а я …
Это Стакан всеми своими подтёками молил: «Да лей уже, не томи! Сушняк после вчерашнего… Ещё, ещё – себе же…»
Кот Адамс сидел рядом, нервно поводил хвостом и напрасно ждал за свою верность хоть чего-нибудь со стола.

И
Началась трансляция.
Минут пятнадцать коридорная аудитория ИиИИИИ сидела, замерев, как перед деревянной обскурой. Даже покашливание, даже перемещение опавшего локона со лба за ухо, даже поворот головы в сторону выхода каждый сотрудник внутренне ощущал, как неприличное неучастие, как небрежение, почти измена всенародному единению. Даже – страшно подумать – проявление недопонимания «нашему президенту». Но довольно быстро мозги и мышцы стали слабеть, кваситься. Кто-то вспомнил, что «забыл выключить», кому-то «должны звонить», кого-то «срочно к начальству!». А Федул всё никак не мог вытеснить из себя эту «показуху». И чем больше он смотрел на экран и на пластмассовые реакции своих сотрудников, тем «показуха» всё сильнее стучала в его голове.
«Да нет, какая ещё показуха… Ведь не могут же все изображать, показывать… чего показывать? … удовольствие… или счастье? Ведь бессмыслица получается – зачем? Ну, этот «зарубеж», его можно обмануть, так ему и надо! Вооружаются, скоты! И мотивация у них всегда гнилая. Всегда! Вот у нас… у нас… Патриот… Духо… Светлое бу… Взаимо… Ну нет… Этого, конечно, чего-то этого уже и нет давно, а вот зарплату повысить или украсть… Пожалуй… Вот обмануть ещё… Должность выцыганить, чтобы прикарманить…Ну, «должность» – это одно и то же, что «украсть»
Люди у телевизора деликатно расходились, заинтересованно сходились, пытались переключать программы:
«То же самое…», «Да везде одно и то же!», «Оставь, как было!», «Да подождите, сейчас про погоду будет…»…
А Федул смотрел на экран неотрывно и вдруг перестал различать всякую смену картинок. Экран в несколько секунд посерел, потемнел, и сколько бы Федул ни пытался глазами – изображение не возвращалось. А звук был! Разговор тёк. И разговор этот цепью приковал Федула к месту, и он сидел, не шевелясь, заворожённый процессом. Он ничего не видел, а только подставлял под звуки телевизора всякие фантастические изображения – одно несуразнее другого.
«Что за чёрт? Что за чёрный квадрат? Верлибр какой-то! А что такое верлибр? Это когда без рифмы, пишу, как хочу? Или про что хочу? Или для кого хочу? А если не хочу? Не хочу и не пишу… Ну? Тоже что ли верлибр? Или чёрный квадрат? Хочу-не хочу – так нельзя! А за этой чернотой что там? А какая разница что там, за чернотой… Но ведь всё это надо как-то осмыслить, расшифровать, хотя реакция толпы она естественна… И предсказуема! Ну это, если реакция внешняя, показная… то есть… то есть ничего себе, опять что ли показуха? Не настоящее, значит, нам показывают?! И только я, я один глубоко вижу настоящее, тёмное и без рифмы. Я вижу суть! Какую? Запутался совсем…Но есть же выход…Ой, Федул, не муди!»

И
Роза со списком сотрудников заняла фланг у окна. Отмечала тех, кто садился и внимал сидя – «1», а кто внимал стоя или выбегал – «0.5».
А дядя Боря внимал зрелищу почти лёжа у себя в кабинете по персональному телевизору. Один. Уснул минуте на пятой. Но если заглянуть в дверную щель, то торчащий из-за спинки кресла бодрый хохолок никак не выдавал его капитуляцию перед актуально горящим экраном, даже наоборот… Даже наоборот! Были видны солидные часы, отбивающие рабочий день, групповой портрет единомышленников, статуэтка голого мужика, чего-то зажимающего в кулаке… «Там лира была! – пояснял всем дядя Боря. – Это же Аполлон!»
А что касается показухи, то дядя Боря, в отличие от Федула, успокоился давно. Он десятилетиями лениво наблюдал за тем, как один вид показухи перетекал в другой, ещё более идиотской и безнадёжной. За свою жизнь он повидал их огромное количество. Он был знаком с показухой феодальной, монархической, большевистской, либеральной, фашистской, театральной, комсомольско-коммунистической… Показухой нынешней – глубоко провинциальной, убогой, цифровой и примитивной во всём, где качество тупо поверяется количеством. Он познал показуху церковную, подлую информационную и показуху, которая просто так, по привычке…Теперь вот ещё и светская показуха, демократическая, когда всякие там селфи, выборы, купания в прорубях, фитнесы, теннис, модные стрижки хомяков и собак, недовольное хлопанье дверью лимузина, подаренного любовником за кредитные миллионы… А награды? А звания? Не сами, конечно – исключительно сам факт вручения, процедура, церемония.
Дядя Боря, в отличие от Федула, ещё когда-то тихо заменил термин «показуха» простым русским словом «враньё». Ну, можно, конечно, завуалировать это явление и под личину лицемерия, некой недоговорённости, полуправды, стыдливого умолчания, святой лжи – можно… Потом в стране появился такой удобный термин, как «Подмена понятий», что сути не меняло и тоже было показухой. И только уже одно это – подмена понятий – многое дяде Боре сегодня и объяснило. Одно это. «Всё равно враньё!»

И
Дядя Боря тайно разделял враньё на внешнее – наглое, показное, что для близких, и на враньё внутреннее, совсем уж бесшабашное – для себя. При этом он заметил, что когда поток вранья внутрь самого себя (а оно огромно, неисчислимо!) всё-таки становился беспредельным, враньё начинает потихоньку сочиться вовне. И даже за границу, если это враньё всенародное и принадлежит народу, как недра.. Ну, заграницу-то грех не обмануть.

И
Мишка полдня «прямой линии» был занят исключительно собой. Все эти развлечения с телеэфиром он как гражданин, конечно, понимал и оценивал: «Подмена понятий!» – как говорил дядя Боря. Мишка соглашался, что без всего этого государству никак, но примириться не мог. И изменить ситуацию не мог. Он мог только буддистки не участвовать в паноптикуме и вносить в него свою лепту активным ничего неделаньем. Это он мог, ну и вносил.
Сидя при рогульке и глядя на эстетическую неорганизованность линий трухлявых досок, ржавых труб, гнутых тавров – на всю эту графику разрухи, он как художник понимал, что не хватает какого-то одного строптивого штриха. Штрих должен и связывать, и уничтожать всю композицию. Мысленно он проводил этот штрих то так, то сяк, рассекал картину воображаемой нервной линией. Но гармонии не наступало. Ну и искал.

И
Потом, в ИИИиИИ потихонькуиз коридора уже начали уносить стулья обратно, засновали туда-сюда люди с кипятильниками (хоть и «без обеда сегодня»), в рядах смотрящих «линию» стойко оставались самые бестолочи и бездельники. Федул несколько раз уже ловил себя на том, что сквозь черноту «его постамент» где-то проскакивал, звучал, комментировался, причём в самых разных идеологических и хозяйственных ракурсах. Но он продолжал сидеть неподвижно, и ждать, и думать так же неподвижно и упрямо.
«А если… Если один человек сам по себе, дома у се6я, на кухне или в ванной… Да, лучше в ванной, а ещё лучше… Нет, пусть пока в ванной! Хотя почему? Он же там голый, он сам с собой и видит себя – ну не всего, конечно, – но он же… Ну как это!? Ну, живот висит…целлюлит где-то попёр… И зеркало перед тобой… И что-то надо же делать!!! А быть таким, как в зеркале, неохота! Шторку что ли задёргивать? А смысл? А он же, существо это в зеркале, хочет быть… Каким? Ну… как все… Нет, лучше всех… Лучше всех не бывает. А вот я – лучше!
… Послушай, Федул, просто «каким ты был, таким ты и остался» – недовольным! Трусишь без трусов-то перед зеркалом постоять? Честности не хватает? Или чего? А сил шторку задёргивать – этого навалом!
А если ты не один? Вот в бане, например, все голые, все с животами, с целлюлитом… А если и шторок нет! И свет горит! И тазиков иногда не хватает! А? Думай, Федул, думай!
…Ну, а если не в бане, а если в макропространстве? И миллионы существ моются там, спины трут,стригутся, взрослеют, пакостят… И всё по Уставу! И как они (или когда?) станут…как это… самими-то собой? А зачем им это, существам-то? Я не понимаю. Даже я не понимаю!
…А в макропространстве шторок хоть отбавляй… А само макропространство во что превратится, если оно всё зашторено? Уже не макро будет… да уже и не пространство… Просто территория. Стоп! Дальше уже сам себя не понимаю. А государство? Тоже макроорганизм! Как оно может стать самим собой, если… Ой, как это всё уже не моё. Как-то очень уж революционно… Ну когда уж там конец-то в телевизоре? »

И
Мишка в очередной раз залетел в ИИиИИИ, тоже уставился в телевизор. Там в это время какая-то толстенная рыхлая своими бортами девица, вся в чёрном, вопила через зал свой недуг:
– Я совсем и не журналистка! Я наоборот – честная девушка и всё! Но со мной поступили несправедливо, я прошу Вас – разберитесь! Это же произвол! Надо мной надругались!
– Кто? – оживились сразу все ведущие.
– Журналисты! А я честная девушка, я участвовала в телешоу – это у нас там, за Междугорьем… «Худей, худей да дело разумей!» И меня выгнали как слабое звено! А я просто не смогла выполнить упражнение… Они сказали, что похудеть на три килограмма, а я, наоборот – набрала восемь! Я же не поняла их и упражнение это поганое не выполнила. На голову не встала да и всё… Подумаешь! Скажите им, чтобы меня обратно взяли… Вы же президент! Пусть возьмут, гады!
Тут к президенту подошла ведущая и передала ему несколько записок. Президент прочитал их и придвинул микрофон:
– Вы знаете, Тамара…
– Я – Оля!
– Да? А тут написано «Тамара»… Ну ладно. Вот у меня здесь уже четыре ответа на вашу жалобу из университетов самых разных регионов. Вам только выбрать. Вас как честную девушку, а этого качества для журналистки достаточно, – зачисляют сразу на третий курс вот всех этих журфаков, без экзаменов!
Зал взорвался аплодисментами.
– Здесь и подписи ректоров… и губернаторов… У меня их четыре… А, вот ещё несут…Так… «Урны на перекрёстке Клары Люксембург и 11-й Госстраховской заменены светофорами…» Ну, это попозже… Куда вы гоните? Пусть пока урны постоят. А Вы, девушка Оля, выбирайте свой журфак!
Зал взорвался аплодисментами.
Но тут честная девушка сама неожиданно взорвалась:
– Да не надо мне никаких журфаков! Это я и без вас как-нибудь! Хочу обратно в шоу, в телек! Меня в посёлке уже и на улице узнавать начали, а они турнули… Гады! Там упражнение такое дурацкое… На руках… На голове…
Тут президент легко вышел из-за стола, отошёл в сторонку и, встав на руки, элегантно подперевшись головой, вскинул ноги стрункой. Президент, как по лучику, устремил свою идеальную вертикаль в своды, и все поняли – действительно президент!
В этот момент Михрютий, насмешливо наблюдавший за этим действом, нахватавшийся от лилипутов всякой всячины, машинально выдал во весь голос:
– Элементарная стойка! Копфштейн! Ап!
– Какой Копфштейн? Копфштейн в минторге замом, а это президент! – зло набросились из аудитории.
Президент деликатно не обратил внимания на эти уточнения и Мишкины термины. Он, непринуждённо стоя на голове и руках, продолжал подробно рассказывать стране, как надо делать эту фигуру и какие мышцы при этом напрягаются. Он чуть согнул ноги и похлопал подошвами, как в ладоши, как бы… ну, как над головой.
Зал студии взорвался аплодисментами.
Все внимательно следили за тем фрагментом в амуниции главы государства, где его чёрные носки должны закончиться и начнётся либо тело – ну как это и водится у этих жалких лузеров – европейских президентов, у этих затрапезников, либо же мелькнёт оборка бронежилета. Но ничего этого не случилось, маленькая небрежность, видимо, была заложена имиджмейкерами где-то в другом месте. А тут всё было безукоризненно и дистрофичная Европа нам не ровня!
В это время та самая пышная и честная «нежурналистка», вся в чёрном – а это дико стройнит! – уже прорвалась на сцену и довольно легко, следуя инструкциям президента, встала рядом с ним на руки. Юбки и чёрные одежды кокетливо опали на хорошо развитую талию стройняшки, обозначив ниже ещё одну такую же чёрную одёжу, заменяющую исподнее.
Зал взорвался аплодисментами.
«Ну и что! Я тоже так могу!» – разнеслось женское «фи» по всей стране.
В приёмной, где толкалась Швах, тоже сразу несколько активисток выскочили в коридор и размашисто закинули ноги на стенку. Одна из активисток угодила каблуком в листок с повесткой собрания на стенде «Дела партии». Шпилька пробила пункт «О повышении зарплаты волонтёрам и о новых принципах исчисления премиального коэффициента при грубых ошибках в работе волонтёра».

И
Мишка плюнул и снова убежал на улицу. В своём убежище он покормил знакомого серого кота прямо с ладони. Кот пристроился рядом и всем своим видом показывал, что ничего говорить не надо, и без тебя всё знаю, что там вытворяют.
– И только одного я не пойму, – муркнул Тимофей, вылизывая себя под хвостом, – почему тот парень решил, что он президент?
«Люди говорят…» – мысленно пояснил Мишка.

И
Опёнок тем временем который час теребил одну мысль:
– «Вход» и «Выход»… Таблички ему подавай!
«Да элементарно! На одной фанерке нарисую «Вход», на другой «Выход». На маленькой «Вход»… или на большой? А у нас больше входят или выходят? Чем больше входят, тем больше и выходят… Или – чем меньше выходят, тем меньше и входят… Второе лучше – не топчут, не дёргают двери, не выстужают, не злоупотребляют водой в санузлах… Бывают дни, что очень мало входят, совсем работу задвигают, а в конце дня непонятно откуда толпами вываливают. Охладели к науке? А зарплату тянут исправно. Вот это-то, дядя Боря, и несправедливо, а не мои «Вход-Выход».
Опёнок даже начал закипать. Он вдруг уцепился за эту непонятную ему «справедливость», не как за разницу в зарплате, а как за хозяйственную категорию и хороший повод для мелких административных дискуссий. Справедливость сошлась для него в двух табличках: «Вход» и «Выход». А уж куда выше-то! Выпив, он погрузился:
«Что такое «справедливость», а? Пока не разберусь, красить не могу. Ну, ещё половиночку… тааак… Если по справедливости, то разогнать бы всю институтскую шоблу и делу конец. И не пускать никого! Ну, разве меня да дядю Борю. Экономия огромная! А раз никого не пускать, то и выпускать некого! Ну, разве меня да дядю Борю. И тогда табличку «Выход» тоже рисовать не надо. Только эти, учёные-то, которых мы с дядей Борей не пустим в ИИиИИИ, обидятся, жаловаться будут… А вот если им зарплату сохранить, но на работу не пускать? Не будут жаловаться! И это будет правильно…ли? Учёные-то согласятся…»

И
«Прямая линия» набирала и набирала силу. Девушку в чёрном кое-как уронили и унесли в закулисье. «Наш президент» спокойно занял своё место и продолжил:
– Вот вам пример, когда попытка нарушить права человека чуть было не увенчалась успехом. Меня иногда удивляет беспомощность местных властей. Ну что это такое? Ну, найдите вы там, в регионе у себя, такого человека и все вместе защищайте его права. Одного найдите, много не надо. Неужели нет? С чего-то надо начинать!
Федулыч сквозь свою нирвану автоматически заменил «человека» на «существа» и удовлетворённо соизмерив ощущения, констатировал – «существа» звучало бы сильнее.

И
За дверями коморки Опёнка был слышен шум и гам, и топот, и крики – это все бегали к просмотру «прямой линии» и обратно. Адамс поняв, что тут ему, кроме тухлого запаха, ничего не отвалится, юркнул через свою персональную дырку «вход-выход» в коридор.
«…Вот я купил – я и пью! Справедливо? Честно? Значит честь и достоинство у меня на уровне! А что ещё надо научному работнику? Уважение – надо! Ты меня признай! Ты «бабки» вовремя мне плати и всё! И не дёргай меня по мелочам: «Вход- Выход», туда-сюда, вашим-нашим… Ты меня вознаграждай регулярно, а я уж работать тогда в отместку волей-неволей буду. Вот ведь в чём истина – она…»
Тут Опёнок чуть не поперхнулся от своего открытия. Истина она, конечно, в вине! А где ещё-то? Но если, кажется, Ильич для постижения Истины предлагал в качестве философского направления «Созерцание – Абстрактное мышление и – Практику» – плюс «Кьянти», (плюс пиво с Радеком), то Опёнок давным-давно жёстко заявил:
«Нет, Володя, не таким путём надо идти! Созерцать, это не наше! Мы пойдём другим путём! Мы начнём сразу с Её Величества Практики, опираясь на «плюсы» нашего розлива! И сегодня нам «подниматься» совсем не рано, а завтра-то точно будет поздно! Значит, и сегодня! И завтра!»
Он посидел ещё, поискал глазами Адамса – мызнул говнюк, побирается где-то. Или гадит.
«А неравенство, оно справедливо? Вполне, но в каком направлении? Понятно, что не по направлению ко мне! А по уму-то на фанерках надо бы написать «Нет входа!» и «Нет выхода!» – так и понятнее, и справедливее».
Опёнок минут десять сидел в философском оцепенении и всё это время сжимал липкое стекло бутылька. Этот однажды найденный инстинкт в направлении познания истины в доступной инстанции был цепок – не обязательно было сжимать пальцы, только прислонить длань и поднять прилипшую к ней эклектику истины. Да налить.
Истина жидко хихикнула ему со дна тёмной бутылки, приветственно булькнула в стакане, плесканула игривыми капельками и даже выпрыгнула на газетку. Опёнок всё-таки пересилил креплёную сахаристость ладошки, отодрал, пролизнул языком по линии жизни, вытер ладошку о бэрэт и продолжил рабочий день.

И
Швах уверено носилась по коридорам партийной приёмной.
В приёмной народу всё прибавлялось. Яблоку* негде было упасть. Несколько экранов во всю мощь информировали «о ходе события», проникая практически во все разрозненные территории помещения. Активисты хаотично перемещались от экрана к экрану, возбуждённо обменивались восторгами, умно кивали, понимающе складывали ладошки домиком. Уже дважды посылали в гастроном «за кофеем и чаем», трижды за туалетной бумагой, бесконечно проветривали, значимо курили на крыльце. Газон перед крыльцом был усеян жёлтыми фильтрами и чайными пакетиками – «А не вмещается уже в банку-то! Ну, да на субботнике уберём!»
– Обязательно, а то всю паперть заплевали! – одобрил Лидер.
Швах не просто царила над всем этим – она даже царствовала. Она не просто повсеместно блистала – она блистательствовала. Она лучилась и сочилась, она предвкушала перспективу – про её постамент«наш президент» с экрана уже обмолвился!
*- понимать политически правильно!

И
Опёнок углублялся в лабиринты мысли всё больше.
«А дядя Боря, он вообще… он справедлив? Да откуда! Его внутренний нравственный подтекст, этический кодекс, чистота помыслов – да ни в какие ворота! Да нет в нём ничего, чтобы направлять справедливость в мою сторону, ко мне! Хотя дядя Боря в одиночку… я не припомню, чтобы дядя Боря сам по себе гнилушничал. Один никогда не гадил, только при поддержке коллектив, козззёл! Подлянки стелить ему одному боязно… Вот я же не могу пакостничать самовольно? Не властен, нет у меня административного ресурса говнять людям и справедливость никогда не будет на моей стороне. А у дяди Бори ресурс есть, он может приказать, попросить, намекнуть, налить…»
Опёнок чуть не проскочил свою очередную норму.
«…дядя Боря всё может, он хоть и трус, но моё-то какое дело. В деле справедливости главное что? Что? Чтобы мы друг друга уважали… Вот давеча у Михрютия не было – я же налил! Вот так-то, дядя Боря! Вот так-то! Только в комплексе, только в комплекте! Короче, не буду я никакого «Входа-Выхода» рисовать, я вам не Петров-Водкин… Нет входа, нет и выхода – вот тебе моя справедливость!»
Опёнок слил из бутылки остатки вина – мало, муть одна со дна. Решительно вскрыл новую бутылку. Но сначала выпил отдельно муть, а уж потом налил и выпил свежак. Муть круче.

И
Как раз к дню «прямой линии» Прапор заканчивал склейку графика. Он немного поменял местами элементы растущей красной линии на графике, чтобы круче росла. А для этого кое-какие квадратики перевернул «вверх ногами». Вместо года отчётности в цифрах, как опытный служака, чтобы потом не переделывать после глупых приказов, сразу и вписал «В ТЕКУЩЕМ ГОДУ» Короче, он преисполнил и насытил схему дерзостью.

И
Федул так и просидел, замерев, весь эфир. Это уже вечером Федулычу позвонили домой из Постсибирского филиала АН и поздравили с прозвучавшим ответом на его вопрос. Вторжение звонка было необыкновенно длинным, предельно уважительным, хоть и громким. Не как от местных. Но тогда, в институте, слепо сидя перед телевизором, Федул и не расслышал своего вопроса. Так, вроде бы что-то и промелькнуло…

И
Опёнок, как и все интровертные алкаши, приняв определённую дозу, вползал в привычный образ мысли и сопровождал этот образ заученными словами, а слова – вынужденными действиями и прирученным настроением. К вечеру Опёнок уже вступал в приятную для себя фазу дуализма: Талант он или Гений? В конце-то концов!
Та бумажка с афоризмом привычно попалась ему на глаза, он споткнулся о неё взглядом и начиналось… И поехало…
«Вот передо мной вино. На дне истина. Хочу я её изведать? Хочу! Буду изведывать? Буду… Значит, я в познании истины талантлив!
… А могу ли? И могу! Значит, талантливо познавая истину, исключительно по желанию, я всего лишь жалкий талантишко? А если я буду поглощать от души, в силу не какого-то там «могу», то я -гений?!
А если могу и не буду? А вот не хочу! У-у-у… Так я выше гения… И любой человек в нашем ИИИИиИ, который может работать, но не работает – выше гения. И каждый, если ему взбредёт в голову опуститься до того, чтобы чуток поработать, – станет на это короткое время гением. Да наш институт, это же скопище гениев… и талантов… и поклонников… Получается, любой человек может в отдельные минуты жизни побыть гением? По этому поводу имею право и по полной…»
Остаток рабочего дня он также провёл гением-анахоретом, никто к нему не постучал, не наведался, и дядя Боря не вызывал для отчёта. Свою гениальность Опёнок оценивал примерно на «четыре с плюсом».

И
Подводя итоги того дня, можно с чувством глубокого и полного удовлетворения отметить, что «прямая линия» началась одновременно по всем каналам, то есть подтасовки с перезаписью всероссийского бурлеска быть не могло. «Наш президент» спокойно отвечал на вопросы любой коварности и направленности. Невольно создалось впечатление, что он в курсе дел, происходящих в его стране и даже знает на какие деньги и «почём» существует его народ. За почти неполный рабочий день было задано сто одиннадцать или двести пять вопросов и все в точку.
Сквозь оболочку из миллионов желаний, предложений, проблем, криков о помощи, жалоб и прочее до «нашего президента» на самом деле, действительно пробились вопросы и наших товарищей: вопросы, инициированные сотрудниками доблестного ИиИИИИ. Причём шли они от совершенно разных ведомств: наука (Федул Федулыч), безопасность (Вась -Васич), муниципальное мусорное хозяйство (Опёнок), партийная жизнь (Швах), ни о чём и ни про что (это дядя Боря)… Но каждый вопрос, пересказанный и затем задаваемый телевизионными посредниками, задаваемый косноязычно, долго и путано, содержал в себе ключевое слово: «ПОСТАМЕНТ».
Организаторами линии было заранее решено и объявлено, что вопросы будут задаваться демократично, самыми разными способами – от прямого человеческого общения и до космоса, до радио, теле… и прочее. Так они и задавались. И вот благодаря всем нововведениям, случайным выборкам, обилию технических возможностей до «нашего президента» дошёл ещё один сигнал с места. Сигнал роковой! Но это произошло уже под занавес, а пока…

И
Пока вернёмся чуть назад, – когда до окончания «прямой линии» ещё был временной зазор…
Услышав про «постамент», социальные форматы и сообщества, окружавшие Швах, дядю Борю, Федулыча, Вась-Васича и других везунчиков по стране, дружно и восторженно, стремительно и немедленно начинали поздравлять сами себя, пожимать руку инициаторам, строить бюджетные замки и карьерные сапы. Поскольку у Опёнка сообщества (кроме бутылок) никакого не было и «линию» он не отслеживал, то его восторг одиноко побулькивал в совершенно иной плоскости. Да Опёнок и не искал славы, он любил оставаться безымянным героем.
Мишка тоже не следил за наболевшими точками. Он иногда нервно забегал в ИИиИИИ, смотрел на затылки, поглощённые темой, вникал в их озабоченность судьбой страны, вглядывался в застывшие в радужном предвкушении макушки и загривки своих сослуживцев и раздражённо шипел: «Козлы! Сколько времени гробят! И на что? Могли бы уже все вместе выволочь постамент… Кинжал им всем… !!!…!!!»
Мишка, взбешённый бестолковщиной, опять убегал во двор, стучал мячом, залезал под дрова, трогал рогульку, дёргал шлею. Его действительно бесило это преступное убийство чистого времени. Если бы, как в баскетболе, время останавливали или, как в футболе – давали бы дополнительное, а то…
В очередной раз уже на высочайшем взводе на пределе возмущения, вбежав в институт и увидев всё ту же немую сцену, Мишка необъяснимо для себя кинулся вглубь коридора. Вдруг! Он прибежал туда, где оставил тогда ДДТ, туда где была та потайная дверь в бункер спецсвязи.
Мишка пробился сквозь завалы, рванул дверь, а та, грохнув лопатой, подалась и распахнулась. Мишка прямо упёрся, ударился лицом о совершенно новый неопознанный запах. Запах, в отличие от всех институтских, был дурён и невыносим совсем по-своему: странно и страшно. Он был тревожен, как тухлые яйца. И тёмен. Мишка даже оторопел: как это можно быть-находиться в такой-то атмосфере и как себя вести внутри неё? Что сулит этот ароматище организму, хорош ли? И… чем он опасен?
Мишка, продолжая упорствовать в своей безнадёге, по инерции сделал ещё несколько шагов и ввалился в комнатёнку ДДТ.
Он увидел многочисленные лампочки, табло, тумблеры, кнопочки, провода, телефонные трубки, микрофоны, нитки… Всё это хозяйство, приведённое обезумевшей ДДТ тем жутким вечерком в порядок, равный полнейшему коммуникационному бардаку, попискивало, помаргивало, поскрипывало, гудело и булькало. Мишка уселся в кресло. Он продолжал рычать, зло материться, ругать дядю Борю, Швах, Федулыча, Вась-Васича за… За просто за то, что они есть такие! Никакие! А эту «плесень подмётную» – Опёнка, он материл за подставу с лилипутами. А лилипутов костерил за каждый убогий сантиметр их недороста и недофунт веса. А себя… А себя за всё это вместе взятое, за унизительное знакомство с этими «обломышами», за то, что оказался с ними в «одной лодке», за то, что самого себя давно бы уже сам прибил как придурка, да вот «всё ещё на что-то надеюсь!».

И
Мишка пялился на лампочки и слушал треск коммутации.
А в этот момент на экранах миллионов телевизоров страны появилась очередная восторженная ведущая. Она передала слово другому восторженному ведущему; тот, ополоумев от счастья, сообщил, что они ждут не дождутся включения каких-то новых регионов по средствам каких-то новейших зон, наиновейших технологий связи и «Давайте дадим им слово! Кому же повезёт? Кому-то одному из всей нашей необъятной территории! Как интересно-то!!!»
На экранах появилось ещё одно, измождённое счастьем лицо, которое пояснило суть этой технологии связи. Что, мол, методом случайной выборки… через спутники и оптические волокна… какого-то газопровода по дну океана (а это, чтобы опять же не было подтасовки) «это хоть бы что… любой тот, который из вас сейчас хоть и сам по себе в неважно какой деревне… заимеет вдруг возможность напрямую – линия-то прямая до нельзя! – обратиться… к «нашему президенту»… так что готовьте ваши вопросы, друзя-аааа!»
Телеэкраны начали зримо, по мультяшески суетливо подтверждать эту небывалую демократичность, которая устремилась по морям, по волнам, по проводам и без оных в неимоверные уголки этой усталой жизни, в эти безразличные ко всему глубинки, к этим миллионам добросовестных потребителей государственной власти. А во всех этих уголках, коридорах и тамбурах, эшелонах провинциальной власти сами слуги народа мгновенно напряглись, взопрели своими присутственными местами, перекрестились. Пусть-ка лучше пронесёт, чем повезёт… Развели либерализм!
Но у Мишки-то в комнатёнке ДДТ никакого телевизора не было, ничего этого он не видел. А звук попёр! Безупречный звук!
– Есть связь! – закричал на экране самый крайний ведущий, и его поза, утомлённая пониманием свершившегося, приобрела очертания журналиста.
И нежданную радость тут же подхватил тот, что был с краю вторым, потом поднял градус и двинул дальше. А крайний третий – тот тоже обратил ручки ладошками к нам – мол, доверьтеся – и переадресовал дальше, а следующий тут же и перепасовал. И так далее, из ладошек в ладошки, от сердца к сердцу!
В коморке у Мишки вдруг пропал и скрип, и треск.
У Михрютия перед глазами старые тусклые лампочки засверкали (с чего бы?) необыкновенно ярко, потом ещё ярче! И ещё! И вот уже стало возможным отличить зелёные лампочки от красных, а остатки синего налёта на стекле как бы запредупреждали: «Я не жёлтый! Вы же видите? И не красный! Я – Берлинская лазурь!»
Так в масштабе страны сработала теория дикой невероятности, ну и та самая шальная коммутация ДДТ.
– Говорите! Кто вы? Задавайте ваш вопрос! – донеслось из старого динамика прямо в Мишку.
Запикал-загудел телефон, и Мишка, думая, что это опять дядя Боря кому-то звонит или дура Швах его же, Михрютия, достаёт, свирепо сорвал трубку и заорал:
– Да сколько можно ползать по этому постаменту! Залапали весь! И так уже в «баскет» всей Европе проигрываем – кинжал вам в жопу!!! Лилипутов уже присылают… А те пьют, как пони…»
В этот момент редактор трансляции, чутко уловив вектор лексикона и спортивную направленность вопроса, резко вырубил связь.

И
Эфир замер.
Пауза повисла от Москвы до самых до окраин. Да много чего ещё повисло по городам и весям в кулуарах власти нашей необъятной территории. Все предчувствовали неотвратимость и глубину президентского анализа ситуации в баскетболе по всем провинившимся каналам. Режиссёр прислонил палец к кнопке «Лебединое озеро». Откуда был этот столь дерзкий сигнал?
– Спасибо за звонок… – первой пришла в себя ведущая в студии.
– Из какого региона был… позывной? – хладнокровно и тактично поинтересовался «наш президент».
– Разберёмся…
– Разберитесь… Я так понял, поступило два вопроса? – тут же интонационно успокоил ведущую «наш президент». – Начну со второго… Я сегодня про медицину, в том числе – проктологию, уже обговорил с научным сообществом, приводил цифры, но ещё, видимо… буду. Придётся. Но не сейчас. А вот по поводу баскетбола и то, что честь страны отстаивают… люди… не совсем нужного… пригодного… Я не расслышал – возраста или пола?
– Веса! – пояснила ведущая.
– Что тут сказать… Конечно, ещё встречаются в нашей баскетбольной сборной отдельные… А! Вспомнил! Суть-то вопроса – она ведь не нова, она давно назрела и понятна. В нашей баскетбольной сборной и в командах на местах, а их, если мне память не изменяет, восемь тысяч четыреста сорок шесть…или семь… Так вот … Ну это, не считая женские команды, команды ветеранов – с ними одиннадцать тысяч сто четыре…Конечно, ещё встречаются и там игроки ниже среднего… Да что уж там ниже среднего – карлики сплошные! Я говорю образно… Лица с вертикальными затруднениями… Хоббиты! Чепыздрики! Недомерки! Но что я хочу отметить: всё-таки в большинстве своём, эти шибздики всё-таки, как ни крути, – они в среднем-то достойного роста, и в большинстве своём это честные центровые, порядочные разыгрывающие и неподкупные разводящие… В большинстве своём они, эти недомерки, пигалицы, они – профессионалы и неминуемо делают-таки своё дело – едят-таки свой хлеб… И правильно, пусть себе едят! И это их законное, заметьте, законное право.

И
Президент помолчал. Страна ожидала.
– Это не только моё личное мнение, это и наши партнёры за рубежом отмечают: пусть едят! Там просто надо ещё поработать… под щитом… на щите… двойное ведение… пробежки… ауты… Там есть будущее… Кстати, на постаменты надо… пора обратить внимание именно местной власти. Там не всё так просто… Уже который вопрос про какие-то постаменты… Тут надо разбираться… Надо! Разберитесь. Ещё вопросы? Вот я вижу, девушка плечико заголила… Нет-нет, та… с татуировкой… с «Мишкой», который… ещё не на Севере… У вас вопрос или жалоба?
– У меня про урны, про светофоры… Про Розу Цеткен…

И
Этот казус с Михрютием случился уже под самый конец «прямой линии», минут за двадцать.
В итоге же часов шесть длились все эти телеоткровения, а энергия масс только нарастала. Ведь ещё неделю предстояло перемалывать свершившееся, комментировать, искать подтексты и, блуждая по студиям, интервьюировать друг друга. И никто не устал, и всем хотелось чего-то ещё и ещё. Всем, кроме, может быть, «нашего президента». Иногда казалось, что взглядом он стелил в пространстве такую фразу: «А не широка ли страна моя родная? А не слишком ли много в ней… этих… Да нет, не лесов…»

И
Мишка ещё какое-то время орал в динамик про всякие подробности и предтечи нашего отставания в игре под щитом.
«Катастрофически безграмотные подборы!!! А выбор позиции – кошмар!!! И никто этому не учит!!! Ну, козлииииииииины… Гомельского почитайте!!!»
Когда же линия общения прервалась, то перед Мишкой вновь ослабело затускнели лампочки, и опять привычно заскрипели, заскрежетали динамики. И тут несколько штекеров, тоже ослабев от напряга, вывалились из гнёзд. Уставшие провода перестали быть поддержкой переполненному информацией электричеству. Михрютий понял, что орать бесполезно, что орать – только время терять. Он врезал кулаком по столу, пнул по стулу, порывисто вскинулся и рванул из бункера новейшей связи к своей рогульке.

И
И дядя Боря в тот же момент тоже долбанул кулаком по столу – опять этот постамент! – долбанул прямо по корочке «Храм Артемиды». Пнул ногой по уголку коврика. Кончать пора с этими постаментами! Он с ненавистью взглянул на «аполлона», вдруг угадав себя на групповом рентгеновском фото, схватился за печень, думая, что это сердце. А голос сторонника баскетбола показался ему подозрительно знакомым. И неприятным.

И
И на местах, по молниеноснейшим итогам «прямой линии», уже оголтело принимались решения. И уже сами, обгоняя друг друга, на всякий случай бежали каяться без вины виноватые, замазывались какой-то грязью ямки на дорогах, закрашивались меткие пожелания властям на перилах и стенах в подъездах. А кое-где руководство уже отчаянно и громко пило, пило в тех регионах, которые на этот раз Его Величество Случай помиловал и миновал. Но реагировали все, так как новые ориентиры жизни никого не оставили равнодушными или удивлёнными.
А к вечеру, ближе к ночи, в губернский город, где процветал ИИИиИИ, пришла Большая Тревога. А потому что быстренько вычислили, откуда прорвались в эфир Мишкины пожелания!
Наползла на город даже и не Тревога, а Кручина чёрно-зелёная. Кручина ворвалась сразу по всем тем профильным направлениям, по которым и были так удачно заданы вопросы, и вроде бы достигнуты взаимные успехи.
Теперь же всё перевернулось с ног на голову. Теперь те существа, что ещё пару часов назад поздравляли друг друга с удачным прорывом к сердцу «нашего президента», начали отбрыкиваться от «этого постамента» и по подлому переводить стрелки на товарищей по каталогу:
– «Это кто это додумался!!! Ничего себе, вопрос… Кто утвердил? А я говорил тогда… сразу…»
Текст недовольства, спущенный из центра, несмотря на различие организаций был универсален и примерно одинаково конкретен для всех адресатов:
«Вы там чего себе позволяете!!! Этот вопросец от вас, он о чём говорит? Он говорит, что в масштабе вашего края, а край ваш всегда славился славными традициями, так вот он в масштабе вашего края…И на соседние края тень! А главная проблема края у вас всегда… были люди! Они же и богатство ваше несметное – вы забыли об этом? Чья инициатива? Ещё неизвестно, чем это кончится…для вас. «Наш президент» что нам сказал? А он сказал всё совершенно правильно, только вы сами там до этого не додумались! Не полное соответствие получается! Утрата доверия что ли? Вы там, олухи, у себя на местах сами себе не подсказали?! Это надо же – постаменты им!!! Чем вы там занимаетесь?! Вот и посмотрим, и приглядимся, и сделаем выводы… Никого ещё туда не взгромоздили, умники? А то..! Ишь..!Быстренько всех вас оптимизируем! Разберитесь в этих постаментах, виновных накажите, отметьте их как-то и отчитайтесь. Отчитаться надо немедленно, пока мы сами не наказали. Если нужна методическая помощь в наказании – пришлём толковых инструкторов, следователей. Всё, работайте! Да, ради Бога, быстрее, не тяните, а то и нам накатят!!!»

И
Моментально на заседании Краевого Президиума Совета мудрейшин сначала ощупью, потом смелее и решительнее подвели итоги, осмыслив директиву. Пропустили директиву аж через своё сердце. Потом раскопали и истоки этих подмётых вопросов: по партийной линии, по линии безопасности, по макронауке, по женскому баскетболу, по уборке территорий, по недопустимости попирания обломков истории, которые не мусор… Раскопали и обнаружили, что все эти ниточки так или иначе тянутся в ИИИИиИ. А главное, что та самая мерзкая ниточка, за которую «дёргал» Михрютий со своим кинжалом – она тоже туда тянется, да ещё и по секретной связи! Как это ИиИИИИ остался без нашего внимания? Вроде уж всех, кого можно, оптимизировали: в лесах – лесников, в библиотеках – библиотекарей, в больницах – врачей (только одни больные ещё задержались), в школах – учителей (детишки, правда, ещё кое-где имеют место)… А за этими как-то … Недоглядели, а ведь новый отдел по оптимизации учредили, всех бухгалтеров-счетоводов согнали, очень перспективный отдел и ставки достойные! И уже разросся!
Краевые мудрецы тут же точь-в-точь переписали директиву из центра, заменив «ваш» край на «наш» край и отправили письмо дяде Боре. Не прочухал, рохля!
Сами же мудрики затаились по кабинетам и ждали развязки: кто лихорадочно допивал запасы дарёных коньяков, кто раскладывал пасьянс на ПК, кто тискал секретаршу… Но настроение у всех было примерно одно: «А! Да ничо нам опять не будет! Но…»

И
Мишка сразу после того, как заочно и принародно наорал на «нашего президента» (понятно, не понимая, на кого он наорал), отсвирепелся на всю страну, обидел её (понятно, не понимая, кого обидел), опустил весь российский «баскет», ушёл к себе на задворки и забился в тёмный угол возле постамента. Он уселся на землю против рогульки и только мотал головой, приговаривая, почти воя: «Ну, козлыыыыы…»
Тут он заметил останки лилипутской закуски: какие-то кусочки на газетке и продольный глоток портвейна в лежащей бутылке.
«А не буду! Не буду и всё!»
И коты, сидящие недалеко, к лилипутской закуске тоже не приближались.
Мишка не поленился, встал и вылил остатки портвейна на землю. А закуску отпнул подальше в доски, где и сидели кошаки. Михрютий опять присел к стенке напротив рогульки и повисших вожжей. Он тупо развязывал и завязывал шнурки на кедах и строил планы.
«Ведь сколько времени потеряли! Они что, не понимают, что время уходит? Не чувствуют что ли его? Я вот чувствую, вот этим местом чувствую – прямо через меня оно тянется, как жила, как вот вожжа эта…натёртая красным перцем…с горчицей… через весь организм… Ну, может, это только моё время такое жгучее? Моё внутреннее время, – я его и чувствую. А им оно на фига? Они его не понимают, не ценят, раз не их… Своё-то они понимают? Ценят? Нет! Они со временем только в ногу ходят спиралями. Руку всё на пульсе держат, щупают… Треплют языками, годами уж треплют! Историки…»
Тут в куче мусора что-то шевельнулось и осторожно, побаиваясь агрессивной реакции Михрютия, появился Гномик.
– Ну что, придурок, проорался?
– Проорался.
– Не жалей.
– Не жалею.
– Выпить есть?
– Всё вылил…
– Тоже выход, но слабже.

И
А кошаки, между тем, вели неторопливую беседу.
– У тебя с Муркой что было? – спросил Тимофей.
– Да… – замялся Адамс. – Ничего особенного. А что?
– Претензия у неё к тебе. Говорит, от тебя понесла, а ты уклоняешься. Мяучит мне в жилетку, кормить нечем… Жизнь-то собачья вокруг пошла!
– Да идёт она! Шляется по подворотням, а я её уж года три не видел.
– Она говорит, что четыре.
– Ладно, увидишь, передай… подкину… Окрас-то у щенка какой?

И
Дядя Боря утром получил грозную «Кручину» по факсу, покрылся старческой испариной, присел. В биографии дяди Бори такие крупные капли его тело выдавило только однажды – в гражданскую. Он тогда в разграбленной станице сговорился с одной гарной дивчиной – по взаимности. Оказавшись с ней лицом к лицу, вдруг понял, что не это ему сейчас надо…
…Шла война. Свистели пули. То в лицо, то ещё куда смотрела – то надежда, то измена. Стресс с утра до вечера! И тут, оказавшись при дивчине, дяде Боре стало спорно, чего он, Борис, сейчас больше: не хочет он или не может он? А навалившаяся на кавалера обильная потливость – итог сомнений.
«Ты чего там?» – сквозь губы подгоняла его казачка.
«Да патроны у меня… кончились. Вчера.»
А «вчера» при взятии станицы дядя Боря долго отступал (на всякий случай кругами), выбирал, кому сдаться, убегал, ховался, яростно отстреливался наганом. Наконец его кто-то припёр, загнал-таки в порушенную хатку и там, прислонившись спиной к саманной стенке, дядя Боря испустил последние пули во врага. Он, обезумев от страха, продолжал крутить рукой барабан и щёлкать, щёлкать, щёлкать по осиротевшим гильзам. Неужели всё? Всё!
Но!
Патроны кончились и у того парня в будёновке, который и припёр его в красном углу под иконкой. Тогда дядя Боря выхватил финку, а парень в ответ – шмат сала. Они уселись, матюкнулись, а вскоре кто-то из «своих» принёс в горницу мутную четверть, кто-то подбросил лучку, чёрствую краюху от мельника-мироеда…
Но стресс дядя Боря так и не снял. Потом уже снял, пропотев.

Сейчас же дядя Боря по-директорски зычно и энергично созвал актив. Шум и Ярость метались по коридорам института! Шум и Ярость!!!
Актив сбежался, ещё и не ведая о причине. Идиотские улыбки вчерашних триумфаторов быстро поползли вниз по физиономиям к шеям – дошло до всех и сразу.

Сначала для разминки дядя Боря накатил Опёнку. За мусор, за вонищу, за грязь в коридоре, за дохлых тараканов у него на столе… Отдельно за «вход» и «выход». Опёнок с утра был трезвый, ещё только похмельный, принёс с собой доклеенный Прапором график роста. Опёнок, как профессионал внутреннего режима, тяжело переживал объективные недочёты и даже принялся было отскребать артемидного таракашку со стола, но дядя Боря остановил:
«Не лезь! Сам уберу!»
– А куда, дядя Боря, график вешать? Схема… Вот оно, готово. Я сделал… Рост стабильный!
– Какой график? Какая схема!? Кому он нужен!
– Ну вы же… Там ещё Россия в огнях с изнанки…
– Почему с изнанки? Родина у них теперь уже с изнанки! Повешай Родиной кверху! Понял, ты – «изнанка»?
Потом досталось Федулу:
– Выволок, видите ли, во время рабочего дня телевизор в коридор! Совсем уже со своим макроисторизмом… Уж не знаю чего! Ты чего о себе возомнил? Никакого дальновиденья, только бы себя выпятить! Эгоист! Показушник!
Федул Федулыч пытался отвечать, что ведь в Академии-то одобрили же, что его даже просили…Звонили, поздравляли…
– Да там такие же идиоты, «существа» твои… «племенные»… «каталожные»… Звонили они… Звонари-набатники… Краснозвонники… В набатный что ли звонили? Скоро, чую, нам всем в постный зазвонят!
Следующему, Вась-Васичу, дядя Боря тоже вдул как надо:
– А ты что же… Оказывается, оборотень от науки? А Роза? Пригрел?
Вась-Васич понял, что прокололись все, а он, похоже, сильно «доигрался со своими органами». Но… Хотя, вот…
«Вот, хотя, посмотрим, как они там,- ТАМ! – на его сигналы теперь будут реагировать, а папочку с архивом недонесённых доносов Кряжухович, наверняка, перечитает «в новом ракурсе». А Розу уже… распеленговали…Она тоже что ли? И дядя Боря про неё знал!»
Параллельно мыслям Вась-Васич что-то бормотал, что-то лепил в оправдание:
– Я денег не брал… я шёл навстречу органам, да и всё… я же от души… по недомыслию…Они уж сами там формулировали…
– А тобой, дураком, прикрылись! Ты бы ещё к участковому пошёл формулировать! В Дэ-эН-Дэ бы пошёл! Ты чего решил-то про себя? Активист-разведчик! Волонтёр народного шпионажа!

И
Такого дядю Борю никто не помнил, да и не знал. Это был ураган с землетрясением, с наводнением, с замыканием, с пристрастием… Искрил!
Швах сидела, вжавшись в себя, окунув голову в самый подол своей, ещё недавно триумфальной чёрной юбки. Она замела кудри с затылка на лицо, обхватила осиротевший затылок руками и делала вид, что её тут нет и что тут – это не она. Швах грустно рассматривала серую порошу перхоти на подоле и прикидывала: «Надо бы завтра во что-то серенькое…»
– Партия партией, Валенсия Ганноверовна, я не против, чёрт с ней… Пусть будет! То есть… Ну да…Но не в ущерб! А трудовая семья тоже что-то да значит! Что партия? Партия… Тут-то люди! Живые… пока ещё… За каждым из них зарплата, налоги, тема… Семья, в конце концов… А у кого-то и две…
– Я исправлюсь, исправлюсь… Сегодня же… Завтра перешью… Дайте срок!
– Ждите… Как же… Они дадут… Думать надо! По-настоящему думать, а не… непонятно чем! По-настоящему пробовали? Всех спрашиваю!
Дядя Боря так не закипал десятилетиями. Обычно он умело выруливал из опасной рутины, ничего не меняя. Он всегда понимал, что пусть уж эти тупоголовые и беспутные тут в ИИиИИИ крутятся, но по-тихому так крутятся, смердят негромко, без потрясений существуют от проверки до проверки. А вот работали бы здесь по-настоящему умные… Ну уж увольте, нет уж! Не надо тут нам ничего «по-настоящему»!
Так же думали, но о дяде Боре и все работнички ИИИиИИ.
Дядя Боря перевёл дыхание и снова, уже безадресно, завопил:
– И кому это в голову только могло прийти?! Поднимать такую тему! Такую темищу! Пьедесталы и постаменты! Рано ещё нам на постаменты! Не надо их ворошить! Не надо на них замахиваться! Не по Сеньке нам шапка, шесток надо свой … помнить. В своей тарелке… самопожер… утверждаться, о своём болоте побольше печься! Своя рубаха вам не ближе к телу? А честь мундира? А честь флага? Мелкотемье… Насекомые!
Тут он, что-то вспомнив, смахнул артемидного таракашку. Тяжело задышал.
Дядя Боря выдохся. И хорошо, потому что присутствующие не успевали за его порхающей мыслью и заплутались в ассоциациях где-то между «рубахой» и «мундиром».

И
Тут Вась-Васичу, как специалисту по оперативному расследованию, волонтёру безопасности пришла в голову спасительная мысль. Он вспомнил про Михал Михалыча – это ведь он всё лез со своим баскетболом да рогульками. Он обнаружил постамент! Вот с кого и надо спрашивать, на кого бы и надо повесить… Да, как и говорит дядя Боря, спросить по-настоящему! Да поскорее бы как-то! И Вась-Васич, проведя ладошкой по щеке времени, взметнул руку:
– Дядя Боря, можно ремарку?
– Ну! Говори, оборотень…
– Меня вот что удивляет: я всегда готов отвечать за свои идеи, даже если они ещё недоступны обывателям, я не прячусь за спинами… вот его, например (он указал на Опёнка)… или…
– А что тут удивительного, коллега, – подхватил Федул Федулыч, интуитивно, по-животному чувствуя спасение. – Я такой же… Этика большого учёного, принадлежность к макромифологии… обязывает… –
Федул осёкся.
– И что? – не понял дядя Боря. – Что в этом удивительного? Учёные-историки, они всегда кристально чисты… Точны в датах – чёт-нечет… К ним не подкопаешься!
– Партийная закалка… – тихо подвякнула Швах.
– Да помолчи уж! – цыкнул дядя Боря. – «Закалка…»
– А удивляет меня вот что, – продолжил Вась- Васич, – а почему это среди нас нет истинного зачинщика, нет среди нас того лица, с которого и надо бы спросить по всей строгости? Подстрекателя! А? А? – я вас спрашиваю!
– Кого? – всё ещё не врубался дядя Боря, да и остальные тоже.
– Михал Михалыча, вот кого! Он же первый постамент обнаружил, он же туда полез! Я, например, даже и не знаю, где этот постамент, и не видел…
– И я! – среагировал Опёнок. – А он меня втягивал, даже налив… это… а я не пошёл…
– И я не видел! – добавил Федул Федулыч. – Потому что я уже тогда понимал… понимал я… Не масштаб это, не макро…
– И я!!! – автоматом вырвалось у Швах, она резко взметнулась кудрями. – Я же тоже…
Швах оборвалась на своей полумыслишке.
И тут до дяди Бори дошло, куда ветер дует.
– Как это: «Я тоже». Вот не «тоже»… «Я же!»… Туда же… Вы, Вендетта Гильятиновна, туда с Мишкой ползали? Ползали! По партийной линии ползали… Вот вам и … итог… «Повесить!»… На кого повесить? Понятно на кого!
– Мы с Тамарой ходим парой! – подковырнул Вась-Васич.
Швах обезумела от страха:
– Между нами ничего не было, клянусь, вот вам крест! Он сам всё сделал, он… приставал… с идеями разными… с мыслями… Он надломил мою… совесть… Затронул честь…
– Ум бы затронул! – вставил Вась-Васич.
– Это же дьявол какой-то… в трениках… – отбивалась Швах, – Маньяк! Он насиловал партийные принципы! Он меня обо-ма-нууууул…
И Швах завыла, расплакалась, как девочка, из-под которой грубо выпнули шар. Или отобрали персик. Или лютню. Или весло.

И
– Он, Мишка этот, при телеке, как там по протоколу, сидел или только стоял? – спросил дядя Боря.
– Стоял!!! – провыла Швах.
– Тем более! 0.5 ему!
Опёнок вскинулся на 0.5.
Швах резко повысила громкость своего раскаяния, она, почуяв спасение, просто дико и бессистемно орала.
Актив растерялся, примолк и погрузился в сочувствие, физически окружил бедняжку.
Вот тут-то уж партактивистка рассопливилась по-настоящему, без притворства. Дала волю. Она расслабилась донельзя, в порыве искренности раскорячила из-под юбки свои хорды под неприличным градусом, традиционно вывалила бретельки из декольте, неожиданно завыла плотным мужским рёвом…
И тут все стали её успокаивать, понимая, что практически они уже на верном пути и опять выкрутятся – Михрютий выручит.

И
В это утро, когда шло собрание, Мишка пришёл в ИиИИИИ пораньше. Настроение было гадкое и тревожное. Беседы с Гномиком вымотали его. Гномик наговорил ему очень много правды, и было не по себе, потому что Мишка и так знал её всегда. На мяч Михрютий даже не смотрел, и пузатый продолжал обиженно надувал ниппель где-то под столом. Михрютий молча и бесцельно передвигал ноги из «Чёта» в «Нечет» и обратно. Мела было в достатке. Наконец, стали собираться сотрудники, которые ещё ничего не знали о накрывшей ИИиИИИ тревоге, а только светились довольством; они помнили вчерашнюю гордость за Швах, за Федула, за Опёнка, за дядю Борю и Вась Васича… Про Мишкин нежданчик по спецсвязи никто, естественно, не догадывался. Мишка ушёл на задний двор, прислонился к стене и долго стоял у фанерного окна ДДТ – время кантовать глыбищу. Потом всё же решил дойти до дяди Бори – уже пора, сколько можно, решили или как?

И
Ну и в это самое время, успокоив Швах, актив решил немедленно вызвать «на ковёр» Михрютия.
– А где он? – дядя Боря подошёл к окну. – Чего-то не вижу…
– Так, на рабочем месте… наверное… – подсказал Опёнок.
– Так… не вижу…
– Давайте по внутренней связи! – предложила сквозь сопли Швах.
Дядя Боря начал давить на кнопки, но связь не работала.
– Так! Поздравляю! Вот нам уже и связь отключили… Почта, телеграф… чего там ещё?
– Фонарь, аптека… – подсказал Опёнок
– Вот оно – недоверие, уже началось! Где он, этот баскетболист? Быстро!
– Я щас! – Опёнок ринулся из кабинета. – Я приведу! Мне всё равно надо… проверить…
Он выскочил из кабинета и тут же налетел на Мишку.
– Стой тут, никуда не уходи! Я щас! Всё решается…
Мишка замер прямо у дверей дяди Бори. Наконец-то!
По ту сторону двери началось беспредметное перекидывание фразами на тему: «А где бы ОН мог быть?» – «А где бы ОН не мог быть…»
Опёнок, как озорной пятиклашка, скатился по перилам, влетел в свою коморку, лихо нахлобучил стакан, кадык его три-четыре раза вздёрнулся, и вот он, на выдохе, уже летел обратно к Мишке.
– Тебя вызывают… Михал Михалыч… Вызывают…
– Сдвинулось?
– Сдвинулось… Пошли… Я первый, пропусти…
Опёнок гордо за руку втянул в кабинет Мишку, хотя тот и не сопротивлялся.

И
Двери за Мишкой закрылись, и по звуку дверей он понял, что что-то тут не то «сдвинулось», а окунувшись в звенящую тишину кабинета…Тишина она только усилила предчувствие чего-то недоброго, опасности какой-то.
Мишка оглядел пространство кабинета. У окна стоял грозный дядя Боря. Сжав кулаки, он гневно пронзал Михрютия взглядом, который заготовил заранее и удерживал уже минут пять.
В кресле, вся затрёпанная, всклокоченная, зарёванная дёргалась поочерёдно то ногами, то плечами Швах. Слезливо-сопливый состав её просветлённого раскаяния, размазавшись по чёрному подолу, успел уже кое-где подсохнуть и теперь серебрился слюдой в отражённом оконном свете.
Вась-Васич стоял поодаль с гадостной улыбочкой Иуды, освоившим даже и французский поцелуй. Он вполне выполнил свою норму и насмешливо смотрел на Михрютия. Он покачивал головой и глубоко, громко и принудительно вздыхал:
– Ну а что вы хотели?
Федул Федулыч, отвернувшись от двери, оседлал стул задом наперёд, выставил пышные окорока из-под задравшегося пиджака и молчал всем своим макротелом: «Какой смысл что-то говорить, размениваться на суету? И так всё ясно!»
Опёнок продолжал цеплять Мишку за рукав, угодливо, едва слышно приговаривая:
– Вот он… Нашёл… Вот он… Он ещё не хотел…
Мишка приготовился к обсуждению баскетбольного кольца и неудачной попытки вытащить постамент на плечах лилипутов, но…

И
Но…
Вдруг все разом заголосили, запричитали, заорали, заохали. Навалились. Смысла в этом гвалте Мишка разобрать не мог, а только понял, что это на него катят бочару. Но с чем бочара? Почему? И за что?
«…весь коллектив – под удар… лез ещё ко мне…полное непонимание политики государства…даже «ясону» мало взял…хоть бы кандидатскую начал…вокруг такие процессы, такие процессы…а если нас всех погонят…а ему что? Ничего! Мелки одни на уме… и зачем, главное, непонятно…выговора мало… постамент, это же…вот и «наш президент» осуждает таких… вина общая, но не наша… и ведь не уволишь, не выпрешь…и не в партии ещё, наверное, а то бы…и хоть бы что…ничего святого…»
Все смолкли враз.
– Так что, Михал Михалыч, делать-то с вами? – заговорил дядя Боря. – Так дальше продолжаться не может. Власть ждёт от нас справедливого ответа! Честного анализа ждёт. А? Мишка, чего молчишь? Тебе предоставляется слово для свободного волеизъявления! Изливай, время уже не ждёт! И не строй тут из себя!
Мишка молчал. С ума что ли съехали? Может, сплю? Ещё и про время что-то лепечут…
– Да, ответ держать… это вам… – не оборачиваясь, забасил Федул, – ответ держать…
– …не шубу шить! – продолжил Опёнок.
Мишка смотрел на всё это зазеркалье и думал, что находится в психушке. Как минимум.
– А что со мной будет, Михал Михалыч, вы подумали? – опять пустила слезу Швах. – Вся партия теперь… псу под хвост… Я вам доверила самое сокровенное…
– Чиво сокровенное? – не понял Мишка.
– «Чиво?» Да ничиво! Вы меня так подставили, так подставили… Теперь я должна за вас…за вас…. отвечать…за вас…должна…
– Ладно хоть не замуж… должна… – ехидно пробурчал Вась-Васич.
– Но мне не привыкать…пусть…
– Вы хоть отдаёте себе отчёт, какую вы карусель заварили? – подключился уже вслух, напористо, Вась-Васич. Он провёл ладошкой по щеке и понял, что час пятнадцать уже позади, а итогов нет. – Вы Венесуэлу нашу… Да всех нас! Что теперь с нами будет?
– Я пыталси как-то предохранить… – начал Опёнок, – я думал, можить, ещё вырулим, можить, обойдётся, но ведь как переубедишь? Понимания не нашёл…
Мишка и так с вечера на винте, а тут ещё эта бредятина…
Он стоял, слушал и накалялся, как паяльник.
Дядя Боря решил подтолкнуть дискуссию дальше:
– Вы понимаете…
– Да ничего я не понимаю! – заорал Михрютий. – Вы чего тут, охерели вконец?! Сопрели? Вам не кинжал в жопу, вам по паяльнику замастрячить! По утюгу! По сохе! Чего вам надо? Не можете помочь, так и валите на хер! Дядя Боря, чо им надо?
– Ты понимаешь, Миша…
– Не понимаю, мать вашу…за ногу… всех! Не понимаю!
– Это ваше, Михаил, внутреннее убеждение?
– Внутреннее…
– Вот пусть там и побудет!
– Ну, пусть… Я чо?! Пусть…
– Вот из-за тебя, Миша, весь институт разгонят. Да хоть завтра же!

И
В этот момент к дверям ухом прислонилась Роза – её делегировали на разведку сразу несколько лабораторий и кафедр.
– Весь институт разгонят! Труд десятков учёных…
– Крупных! – не оглядываясь, добавил Федул.
– Разных! – то ли поддержал, то ли осадил дядя Боря. – Лаборантов, охранников, доцентов…
– Парторганизации…- подтявкнула Швах.
– А её-то в первую очередь попрут, эту организацию! Кто еще у нас работает?
– Хозяйственники… – вставил Опёнок.
– Вот! А куда мы без хозяйственника? Вот без него, куда?
Мишка молчал. Он и слова-то вставить не мог, потому что не мог его подобрать.
А Роза уже бегала по лабораториям и рассказывала, что «из-за этого Михал Михалыча, если он не сознается, – не знаю в чём – погонят весь ИИИиИИ и денег не дадут никаких и никому…Уже завтра и погонят! А не дадут уже сегодня! Из-за Михал Михалыча… да… А он, подлец, останется!»

И
– Молчишь? – наседал дядя Боря свистящим шёпотом. – Отнекиваешься?
– Ну конечно, что уж теперь говорить! – влез Вась-Васич. – Теперь моя хата с краю! Не виноватая я, он сам пришёл!
– Кто? – удивился Михрютий. – Их Опёнок где-то надыбал…
– Кто??? Кого надыбал? Постамент твой с рагулькой… И кто же его надыбал?
– И что теперь? – новая робкая попытка Мишки причалить к разуму. – Так ведь для всех же добро хотел сделать… Тренером быть… А постамент – он же не сам пришёл… он же ничей… всегда был… А я добро…
– Добро он хотел! – опять подоспел Вась-Васич. – Добряк… Доброжелатель… Доброхот… А о последствиях Пушкин будет думать? Что «и лучше выдумать не мог?»
Вась-Васич мочил классикой так легко и артистично, что Швах, когда-то не пригубив в школе даже этих первоисточников, тем не менее, заворожено повторяла за ним окончания фраз:
– …выдумать не мог?
– Ну, не мог… а зачем? – Мишка всё ещё надеялся на какой-то просвет в руководящих мозгах.
Дядя Боря чувствовал, что собрание удалось, и довольный помалкивал:
«Ох, хорошо говорят, дельно. Добавить нечего. Пусть пока поговорят!»
– А вот если дадите мне слово, то я … – начал лениво Федул Федулыч.
– Дадим, дадим! Пожалуйста, Федул Федулович! – поддержал дядя Боря – «И этот проснулся, макросурок».
– Спасибо, коллеги. Да тут о чём говорить? О чём! Мне и сказать-то нечего, вернее, – докатились! Стыдно! Тут слов нет, вернее не хватает! Позор на всех! На всю науку – тень!
Федул резко взмахнул рукой, как отсёк что-то позорное, что-то излишнее из какой-нибудь чужой, недостойной макромонографии.
– Спасибо, Федул Федулович! Спасибо, кинжал тебе… То есть спасибо, дорогой! – дядя Боря расчувствовался, даже смахнул невидимую слезинку и для начала швыркнул носом, а потом даже и шмыркнул, но погромче.
Опять повисла пауза.
Михрютий осматривал свои руки, коленки, грязь на кедах, но нигде не находил ответа: что происходит?
От всех этих упрёков, слёз, угроз, подтруниваний он, как вонючей копотью, пропитался не страхом – растерянностью. В самой сердцевине этой растерянности комочком, вишнёвой косточкой скопилась чёрная злоба, а где-то левее или чуть ниже заволновалась неведомая вина – кислая, цвета грязной морской волны. Дух лежалых водорослей начал заполнять внутренние объёмы Михрютия; он снял очки, закрыл глаза и увидел звёзды.
Всё это походило на какую-то сходку обезумевших зверюшек на лесной полянке, когда всякие львы, верблюды, шакалы, лисы и прочий таёжный крупняк накинулись на маленького очкастого зайчишку и поносят его то ли за длинные уши, то ли за короткий хвост.

И
– Тут нужно, дядя Боря, конструктивно. Принципиально! – пришла в себя Швах, видя, что Михрютий надломлен. – Ему чужды чужие страдания. Мои. А я даже не знаю, как я буду жить… уже сегодня. А у некоторых не хватает мужества… а мужество, это мужское достоинство… А мужское достоинство, это… и… вот когда достоинства нет или совсем мало, то можно ли к такому человеку питать…
– Да что к нему можно питать? – подхватил Вась-Васич. – Ему даже не стыдно. Вот нарочно посмотрите… В нём нет зачатков гордости, честолюбия, тще…
-…душности! – поддакнул Опёнок.
– Всемдозволенность! – опять очнулась Швах. – Всем-да-зво-ле-… (задумалась: одно «нэ» или два?)…насть! Вот что я хотела сказать!
– А мы потворствуем! – тут же нашёлся Вась-Васич. – Он устои подрывает, а дяде Боре – отвечать! Нет, даже не мне отвечать, и уж не вам всем, конечно, а конкретно – дяде Боре!
– Да-да! – подхватил знамя прогнозов Федул Федулыч, так и сидя больше задом, чем спиной к Михрютию. – Ему обязательно вставят и чего надо, и куда надо! Дяде – понятно, Боре тоже вставят… И всему институтскому сообществу! А вот он, он стоит тут и, видите ли, «Я не понимааааааю…» И греха за собой не чувствует! Нет, не чувствует, и я это вижу! Отлично вижу!
– И я! – поддакнул Опёнок.
Опять слово взял дядя Боря. Он всё это время вспоминал, как бывало, прорабатывали и не очень-то провинившихся, и не совсем уж неугодных, в разные там 20-е, 30-е, 50-е… 80-е и не мог найти нужную для сегодняшнего дня кальку. Их в памяти у него было навалом: от «поповского отродья» до «космополитов» и прочее. Но что именно сейчас-то надо… и можно… И так, чтоб политически не прокинуться… Какую формулировку правильнее? Подшивку надо полистать! Но, что-то говорить дядя Боря был обязан, да и время – оно же шло, поджимало.
– Не хотелось бы прибегать к крайним административным мерам, но, боюсь, очень боюсь, что придётся!
«Скорее бы!» – чуть не выкрикнул Опёнок.
«Давай, дядя Боря, давай! Только начни – поддержу!» – ёрзал от нетерпения Вась-Васич.
«После приговора всё скажу! А накипело!» – всё так же сидя верхом, цинично подкапливал вялые мысли Федул Федулыч.
«Нетерпимость! Создать нетерпимость! Подвергнуть поголовному асракизму! – сжав кулаки, чётко, по слогам, почти вслух внушала дяде Боре Швах свой приговор. – Карантин объявить!»
– А крайняя мера – увольнение! – ритмично продолжал дядя Боря. – Или Михаил, вы знаете другие? Ещё более крайние…
– Мужество надо иметь! – задрав голову, прокричала демонстративно в потолок Швах, удерживая щекой сразу три подсохшие в скорби слезинки. – Ведь никакой в сердце идеологии, никакой веры в правильность веры!
Тут уж Мишка и рассвирепел:
– Да пошли вы…!….!….! Кинжал вам…
Далее Мишка вывалил на руководство такие матерные красоты, что даже сам текст Петровского Загиба пошёл бы пятнами от стыда. При этом Мишка навернул ногой по стулу Федула, кулаком вмазал по косяку и плюнул мимо урны, но попал. Плюнул снова – теперь удачно! Совет стаи ИиИИИИ оцепенел. На такой отпор ареопаг никак не рассчитывал. Выбегая, Михрютий шмякнул дверью со всей силы, и у неё, этой сухонькой старушки, неожиданно хватило на этот протест ответного звука, да ещё такого, что весь институт разом вздрогнул и подумал одно и то же: «Началось! Нас кончают…»

И
ДДТ позвонили на дом и велели «переступить через болезнь» и завтра явиться на работу, как только скажут. «Там ЧП!»
ДДТ, засыпая, кое-как дотянула сознание до прихода Коли и Гали и решила всё-таки послушать, что за «стихи» насочиняли эти человеческие наброски.
– Вот послушайте! – начал Коля. – Галя, давай…
– Я по памяти:
Любовь – это рабское, мерзкое чувство
Совсем невысоко по сути своей,
Рутинно-ремесленно… Нет, не искусство:
Отпей из стакана и снова налей.
Мы давимся, врём в трафарете привычки.
Притворно-зализаны, плоски слова,
По детски на…
– Спит Она,что ли, опять?
…ивны, как лютик в петличке,
Стыдимся друг друга совсем без стыда.
В любви в основном-то досада и злоба,
А вовсе не радость, не счастье, не грусть.
Конечно, лукавят! Конечно же, оба!
Ревут! Но слеза не солёна на вкус…
И, вроде бы…
– Кончай, не траться, точно, спит!
ДДТ, действительно, уже спала крепко и надёжно, успев шепнуть:
«Отстаньте!»
Потом ДДТ перевернулась вокруг оси, поворочалась с боку на бок, пробурчала в подушку:
«Завтра в форме пойду, чтоб не гладить ничего…»

И
Утром следующего дня на доске объявлений Опёнок с Розой крепили приказ дяди Бори о нарушении Михаилом Михайловичем всяческих статей, пунктов, устоев и функциональных обязанностей. Ему вменялись опоздания с обеда, несоответствие и нежелание самообразовываться, заниматься наукой, полное отсутствие стремления остепениться в качестве кандидата, гореть на работе и что-то ещё про личную гигиену в душевой – тоже вставили.
Снизу были приписаны высказывания и других членов «совета стаи». Прочитав приказ, любой в институте понимал ситуацию однозначно, никаких разночтений! А именно:
Михрютий – это то зло, которое надо:
«выкорчёвывать палёным железом» (Швах),
что Михрютий «концентрат государственной безопасности в локальных, но особо тяжких размерах» (Вась-Васич),
что Михрютий – это «существо, не имеющее право на строку в каталоге доблестного племени науки» (Федул Федулыч),
что Михрютий – это «рвач, эксплуатирующий абсолютно чужой человеческий труд в нерабочее от работы время и в нечеловеческих условиях» (Опёнок),
что это «шарахающийся от науки подковёрный таракан» (дядя Боря).
Мишка несколько раз прочитал приказ, и его опять затрясло от бессилия и в теле и мозгах. Ничего он не мог понять. Ничегошеньки! Оскорбляют – пусть! Но за что? Так и стоял…

И
Накануне вечером, после кулуарной экзекуции у дяди Бори, Мишка выскочил из ИИИИиИ и быстро пошёл, потом побежал, потом понёсся привычными кругами по улице, не понимая зачем. Злая энергия гнала его, глаза контролировали ноги не далее, чем на шаг. Состояние было, как после затянувшейся, случайной, совершенно никому не нужной пьянки, с разноэтикеточными экспромтами и несъедобной закусью. Он валился телом, падал вперёд, но всегда успевал в последний момент выставить ногу. И не падал. Хотя очень хотелось улететь куда-нибудь, уткнуться носом в кочку газона, в лужу подворотни, в гнилой торец неожиданной поленницы – и лежать до утра. И чтоб никто не трогал, не цеплялся, а часов в пять утра, когда зазнобит от холода, тихонько подняться, доплестись домой и там уж… Но он всё бежал и ему никак не падалось, и он всё приговаривал: «Нет, не здесь… Вот тут бы можно… Нет, банки какие-то…Нет…Нет… Нет! Всё засрали!!!».
Так он пробегал несколько часов и обнаружил по повторяющемуся мусору, что носится одинаковыми кругами, по часовой. «По солнышку» носится. Он сначала оббегал гастроном, Летний сад, техникум, сворачивал к церкви, дальше чуть в гору и по скверику, потом пустырь, милиция, детская площадка, опять пустырь и вот он уже снова у ИИиИИИ. И новый круг, круг новых безумных вопросов и выплеска неорганизованной энергии. Когда Мишка опомнился, было уже темно и он, как водится, ну, как он читал в серьёзной поэтической литературе, взглянул на звёзды.
«Ну что? Доморгались?»
Ему казалось, что там, у звёзд, он даже бывал, но давненько. Что ему знаком каждый поворот млечного пути и на этих поворотах нормальных людей ему встречалось куда больше, чем здесь. Там точно поймут, хоть и не помогут. Но это были не звёзды. Это желтый взгляд Тимофея Львовича отражался в небесах и шуршащими искрами ссыпался вниз на землю. А искры эти доверительно нашёптывали Михрютию:
– Ты понимаешь, Миша? Теперь-то ты всё понимаешь?
– Понимаю. Если я начну относиться к людям так же, как они ко мне, человечество вымрет. А мне это не надо.

И
И тут опять на его пути чёртиком проявился бегущий трусцой Гномик в баскетбольной форме и в пионерском галстуке. Мишка не удивился Гномику и какое-то время они молча бежали рядом. Бежали и молчали. Но вскоре Мишка выдохся, потому что он хотя и не вслух, но всё равно что-то говорил, кричал Гномику, сбивал дыхание, спорил, орал, надрывал связки…
– Ты беги дальше … Без меня как-то. Сил нету! – просипел охрипшим, надсаженным от молчаливого крика горлом Михрютий.
– Да мне без тебя тоже резона нет. Совсем что ли не можешь?
– Совсем…
– Ладно, слабак, подумаю, как тебя выручать. А пока, придурок, живи и расхлёбывай…
– Выручать? Может, ещё скажешь спасать, а?
– Говорить не буду. Всё может…Чего насвистываешь?
– А вот… как это ты сказал?
– Что ты собираешься делать?
– Ага. Только как свистеть? – мотив-то ты тогда не напел!
– Свисти название.
– Я и так…
– Ну и свисти… Ну и… пока!
– Ты там тоже не перегружайся в беге! Прислонись где-нибудь, отдохни, зависни…
Гномик кивнул, чуток ускорился и исчез в темноте.

И
Итак, народ толпился у доски объявлений ИИИИиИ.
…Мишка дочитал приказ и отошёл в сторону. Вот он и расхлёбывает непонятно что.
На его многочисленные «драсьте» никто из сотрудников не реагировал. Швах пряталась за углом и внимательно следила за этим. За «асракизмом» следила, за карантином. Сотрудники, естественно, не вникая в суть, отворачивались от Михрютия, молчали, единодушно стреляли исподлобья презрением…
Мишка пришёл в «Чёт», уселся за стол, глазами проверил мел у доски.
На коллектив, только что оживлённо гудевший, вдруг резко навалились заботы. Все уткнулись в летописи, карты, плакаты, вязанье, чашки… Начальник подошёл к Михрютию и спросил:
– Вам, Михаил Михайлович, ручка и бумага не нужны?
– Что?
– Одна ручка и одна бумага – вам надо? У меня есть.
Мишка не ответил, взглядом дал понять, что ты, начальник, как был законченным идиотом, так и останешься им навсегда и ушёл в «Нечет».
Когда он вошёл, обстановка общего негодования в помещении – ведь каждый уже прикинул свой будущий оклад – сменилась коллективным невниманием к «этому». Начальник «Нечета» сидел за столом и держал в руках ручку и чистый лист бумаги. Он слегка кивнул входящему Михрютию и сделал административный жест, обозначив своё руководящее предложение, – дескать, вот бумага, вот ручка…
Мишка даже не дошёл до своего стола, только глазом привычно отметил – мел есть, два куска, работать можно. Он почему-то прихватил футляр с инструментами: шпиндропером и шкандрюпером, развернулся и вышел.

И
Поскольку сроки для выявления виноватого были назначены сжатые, и их размывание грозило вожжами вдоль спины всем уровням и подуровням краевой элиты, то дяде Боре велено было провести всеобщее собрание непосредственно в ИИиИИИ, провести шумно, энергично, напористо, «да хоть завтра».
Партия назначила надзор за правильностью решения собрания Швах. Лидер напутствовал сердечно и вдумчиво: «Но вы построже там, пожёстче! Намните им холку, стреножьте их, дайте трензелей и не бойтесь, бог с вами, ошибиться, нас же больше!»
Кряжуховичу тоже было поручено исполнять что следует. Сказано, чтобы «не высовывался там, но человека нашего – Понятого – надо негласно поддержать и доложить письменно, как он там себя проявил».
Дяде Боре позвонил какой-то городской зампред и спросил: «Дак ты по этому поводу тогда-то звонил? Дак, что ли, заранее знал? Ладно, приду. Обязательно! Ты помни, дядя Боря, мы же элита, нам надо кучно держаться! Обязательно приду!» Не пришёл. А пришёл другой, тот, кого не ждали…
Федулу из Затаёжного АН ничего особенного не сказали, просто по телефону сообщили, чтобы «пока работал, как есть», но потом бы всё им рассказал.
ДДТ уже задолбали – ей несколько раз велели быть на месте, но на время собрания связь отключить, а дверь держать нараспашку.

И
Так вот о том, кого не ждали. Им оказался начальник того Зампреда, то есть -Сампред. Он подслушал разговор подчинённого и запретил ему появляться в ИИИИиИ: «Не ходи!»
А потому что дело тонкое! Но и беспроигрышное(!) же! Вот потому и проинструктировать дядю Борю он решил лично.
– Понимаешь, Борис, мы не вправе вмешиваться в процесс Её Величества Истории. История неприкосновенна!
– Я знаю.
– Знаешь? Знает он… Знал бы – не допустил бы подобного.
– Ну, не всё, конечно, знаю…
– Вы, сидя здесь у себя, не имеете права переписывать нашу историю.
– Знаю. У нас этого даже в госзадании нет. И Швах говорила…
– Вы можете её только бесстрастно сопровождать в рамках госзадания и при том, не выпрыгивая за пределы лояльности федеральных законов и сметы! Сопровождать! Не выпрыгивая.
– Так мы и сопровождаем… За одним только вот не доглядели… Но он даже и не ассистент… Коллектив тут ни при чём.
– Сопровождать, ещё раз повторяю! Как опытный лекарь сопровождает болезнь, не вмешиваясь в личность организма больного! Ибо, человек! Горький, между прочим, сказал, ещё когда…
– Когда?
– Тогда! Ещё… А до вас до сих пор не доходит. Как всякий опытный педагог деликатно и ненавязчиво лишь сопровождает процесс обучения ранимой детской души… Не вмешиваясь!
– Это Макаренко сказал? Умнейший человек! Был.
– Не знаю я никакую «макаренку», но в любом деле надо деликатно сопровождать порученную тебе… эту…
– Обузу?
– Ну, может, и обузу. Всем нам, интеллектуальной элите общества, а мы с тобой, дядя Боря, она и есть – поручено бережно конвоировать правду, доводя её до народа. Он имеет определённые права, чтобы знать правду, а ему сегодня некогда! «Он», я имею в виду народ… Этот народ, он то на заработках, то женится, то смотрит в будущее, то на больничном, а правды-то он и не видит!
– Не видит.
– Подвожу итог… – Тут Пред достал прозрачный файлик. – Я тебе вот это оставлю. Оставлю и изучайте тут. У нас по всем отделам это как программа действия – гражданское общество на носу! Разработали эту бумагу крутые креативщики столичного центра помощи окраинам и по поддержке подворья. Мы бешеные бабки за эту разработку заплатили! Бешеные! Шальные! Микрорайон без воды оставили на квартал, но программу развития с них слупили! Они тут эти столичники, как Папы Карлы у нас тут дро… мудо… в пансионате восьмизвёздочном мучились, но дело сделали! Голландская методология!

И
«…в современных условиях. На местах необходимо за четыре дня создать хорошо хэшированные аккаунты как трафики нового подхода к истории, чтобы с ещё большим усилием чувства нашего глубокого удовлетворения производить актуальные контенты, не транслируя месседж медиамакрокоммутатору как кросстрансформенность, а наоборот, внедряя в чакры мультиплатформенность, коннективность и трансмедийность…»
Дядя Боря читал по слогам эту программу развития региона минут двадцать, пока Пред смачно заглатывал «вискарик» (Опёнок сгонзал, сдачей распорядился как надо). Пред закусил солёным огурцом, покапельно доглотал бутыль до дна, посмотрел на дядю Борю. Тот делал вид, что уже перечитывает и даже с чем-то написанным вступает в полемику, – он хмурил брови, качал головой.
– Ну как?
– Толково… И очень востребовано! До коллектива доведу… А то без программы, как в потьмах…
– Ведь посмотри – как всё в точку у них! Эксперты! Особенно вот тут…
И Пред принялся блуждать пальцем по строкам.
– Ага.. вот… Нет, не здесь… Это ты чего читал? Это ты не читай! Это обратная сторона – наброски ещё… к животноводству… Где же тогда? Не то ты взял! Ладно, там похожее, я потом пришлю. А это тоже до коллектива всё-таки доведи!
– Да нет, толково, толково… Доведу! Швах отдам… После собрания, когда проголосуем.
– Во! А ты знаешь, дядя Боря, у нас тут семинар был платный, в администрации. Из столицы, опять же, эксперты были. Так вот, оказывается, что при прежней нашей администрации мы годами таких ошибок понавытворяли! Политических!
– Как это?
– Да мы голосовали неправильно! А эти, которые центровские, на семинаре нас научили! Открыли глаза! Да за два дня!
– ?
– Вот смотри… Руку вот так вот, повыше… Ещё повыше…
– Так нормально?
– Ну, более-менее. Пальцы так, чтобы оттяжка была… Тяни, ещё тяни… Локти не опускай, держи-держи… Подбородочек… Да куда смотришь!? Вот! Ну, это когда ты «За!»… А теперь…

И
Собрание дядя Боря решил провести в том же коридоре, куда недавно вытаскивали телевизор.
– Федул Федулович, не мне Вас учить, как это организовывается. Всё должно быть как надо, мультиплатформенно и Опёнок Вам в трафик.
– Понятно.
Но помощников Федулычу сбежалось хоть отбавляй – это была всеобщая и полная мобилизация перед лицом угрозы и сладостью безнаказанной расправы над Михрютием-существом.
Меблировку телетрансляции повторили в точности уже вечером накануне собрания. Всё, до сантиметров, только вместо телевизора должна была теперь стоять трибуна, которую вручную припёрла Швах из партийной приёмной. Вечером она сначала затащила её к себе домой, протёрла и весь вечер упражнялась перед зеркалом, репетируя жесты и зрительные контакты. Она решила, что в день собрания не будет выносить её до последнего момента. И действительно, только когда этот момент наступил, только при полном сборе народа сатанесса Швах выволокла трибуну – пусть знают, откуда ветер дует! Поставила трибуну на стол, долго прилаживала стакан с графином, наконец, успокоилась и тут же примостилась, уселась в президиум, рядом с дядей Борей.

И
Мерзость и цинизм таких сборищ хорошо известны.
В разные годы, времена и эпохи они отличались только нюансами подготовки и степенью непоправимости наказаний. Когда-то собирали хворост и жгли костры, мочили розги, пороли, изгоняли камнями за околицу, бастинадили по чём зря – по пяткам, унижали, плашмя били мечом, стригли бороду, потом – отнимали статус, партбилет или семью…
Мишка и не ждал ничего хорошего, а только всё думал, что ну, тут-то ему всё и объяснят. А тогда – леший с вами (без кинжалов) – покаюсь и посвящу себя исключительно обеспечению института мелом и написанию кандидатской. Плевать на баскетбол! Выгонять с работы, вроде, и не за что, а премии – пусть лишат, даже и на 50% – кинжал вам… То есть – леший с вами!

И
Михрютий теперь время от времени вспоминал свои ночные беседы с Гномиком. Гномик за день до собрания сказал ему примерно следующее:
– Понимаешь, Михрютий, лет тридцать назад мы бы ещё как-то поняли друг друга, а сегодня мы смотрим на вещи хоть и под одним углом, но по-разному. Мы не когерентны! Не стерео у нас вариант. Резкости нет…
– У тебя сколько? – кивнул Мишка на очки Гномика. – Минус сколько?
– У меня ещё плюс…Но без очков. Где-то полтора… В очках – минус…
– У-у-у… У меня уже давно глубокий минус… Ну и с плюсом проблемы. Да ещё вчера очередные очки грохнул, трещины…
– Вот и я о том же. Боюсь, что завтра своим участием я тебе только наврежу, не надо мне тебе помогать…
– Помогать не помогай. Не лезь уж, без тебя, действительно, легче. Ты выручи да и всё… Да хотя бы очками…
– Ладно. Подумаем.
– На собрание не приходи!
– Это ты мне что ли объясняешь? Я что – не человек что ли?
– А я? – вдруг спросил Михрютий. – Я всё ещё человек?
– Давай подумаем. Во-первых, если ты сам в это веришь…
– Ты говори, говори, а я уже думаю.
– Чего-нибудь придумаю.

И
Собрание началось, как и водится, с опозданием – ждали трибуну.
Опять открылись двери подразделений, коридор наполнился институтскими кадрами и сопутствующими ароматами самых разных научных направлений.
Шло по накатанному. Итог в протоколе записали заранее и успели заверить выше. Но горячность выступающих никто не отменял, и она превзошла все ожидания. К тому же итог был известен, и никто ничем не рисковал.
Мишка с ходу попал в это клокотилище животной ненависти и какого-то мясного страха. Он слушал весь этот надрыв уже как-то вяло, безразлично, ну иногда ёрничал про себя – спасался.
Его опять обвиняли в подмене понятий, в двойных стандартах, в нравственной нечистоплотности, попрании этики учёного, отсутствии патриотизма… Мишка сначала сидел сбоку на стульчике, но под тяжестью и неопределённостью обвинений встал, опёрся рукой о спинку и, вглядываясь сквозь трещины очков, всё ещё пытался «добиться конкретики».
«А сами вы не понимаете?» – гудела аудитория, тоже ничего не понимая. Народ твёрдо усвоил за эти дни только одно: мы не уничтожим – нас уничтожат!
Приглашённая общественность своего носа с последних рядов не казала, помалкивала – всё и так шло лучше некуда. Дядя Боря, сидя во главе стола, тоже с удовольствием отмечал правильность хода «обсуждения». Хорошо, всё хорошо, как же всё хорошо и спешить не надо, не надо…
«Не место!» – вот был незамысловатый итог всех выступлений. В основном, все возмущённые имели в виду цифры своего оклада, над которыми и нависла угроза.
«Хватит! Тем более когда вся страна, как один!» – такое тоже встречалось, но реже.
Аудитория довольно быстро подчинилась нужному ритму, и люди впали в совместное состояние, даже немного ослепнув и обезумев, как население бычьей спермы. Они, как маори в хака, просто задыхались от своей мужественности и беспощадности, и чем ближе располагались тела к трибуне, тем плотнее было их торжество, тем искреннее блаженство.

И
Мишка ушёл в себя, вспоминал, что ещё говорил ему Гномик во время ночных бесед. А Гномик как-то прочитал ему какую-то несуразную, скомканную лекцию по математике.
– Понимаешь, Михрютий, любая религия, это «минус». Религий много да ещё секты всякие… Ну, секты не в счёт, много чести всем этим псексологам, политологам, диетологам, косметологам, фуфлологам и прочим гастрологам-звездоблудам. Вот наш тёмный человечек и мечется среди этого мусора, как нарисованный. Он хапает эти «минусы»! Он нюхает; там, где надо щупать, он лижет; там, где и щупать не стоит, шарахается, уходит с головой в очередную средневековую лужицу, в которой отражаются только «стены древнего Кремля». Наш упорный ныряльщик не глубоко и не очень больно тюкается о самое дно и думает, что постиг! Он своим грязным лбом, видите ли, уже верит! Но религия, Михрютий, это не вера. А то, что любая религия –никогда не его, этого тюкнутого, и не его вера – это уж сто процентов!

И
Потом Мишка вспомнил, что они долго молчали, наконец, передохнули головой, и Гномик завёл свою волынку снова:
– Но, Михал Михалыч, нет ничего зазорного, впитать в себя немножко этих «минусов», этих зараз, как прививку. Ты же математик, понимаешь, по теории вероятности, чем больше этих «минусов» ты в себя впустишь и особым образом соединишь их попарно, тем больше «плюсов» в себе почувствуешь. Ну, если повезёт и «плюсик» какой-нибудь к тебе прилетит, не отказывайся! «Плюсик» – он и в идиоте… в ублюдке, хотя бы не «плюсик», но «крестик». Вот насоединяешься вдосталь, насочленяешь «плюсиков» – вот и играй ими сам с собой в крестики-нолики, выстраивай всякие линии, рисуй из «крестиков» картинку.
– Понял! – Михрютий резко перебил Гномика. – Нарисованная картинка – моя вера!
– Дурак. Вера, это само рисование, процесс! А как только остановился, – всё, опять секта, опять абонемент! А картинка, это только правильный обман, о котором ты знаешь. Ноты знай, рисуй себе, не бойся – ты же один! Рисовать-то умеешь?
– Ну, пальмы… пупырышки… Кораблики…
– Ну, начни с пупырышков. А ты помнишь, чему равна первая производная градиента ротора вектора потенциала числа «Пи»?
– Нет. Но тут подвох какой-то…
– Естественно. Забыл? Вместе же когда-то придумали эту галиматью, забыл? Ржали ещё как над этим на лекциях! Ну?
– Или равно себе самому, или нулю. А?
– Естественно. Какая может быть производная у константы? У «Пи»? У постоянства, у неподвижного, у замёрзшего… У парализованного?! Чего оно может производить? Нулю, конечно!

И
…Собрание бушевало. Масса негодующих учёных – созданий, которые часто ранее никогда друг с другом даже и не здоровались, объединились в тягучее неразъёмное направление и попёрли на Михрютия.
Из первого ряда постоянно в паузах визжали лилипуты:
– Обманул! Эксплуататор! Где бабки? Кидала ты, а не профессор!
Лилипуты пришли вдвоём, в цилиндрах и фраках, в плетёнках на грязную босу ногу. За проходной их ждал весь полуголодный табор с детьми и огромной плюшевой лошадкой.
Потом выступили начальники «Чёт» и «Нечет». Они вышли вместе, улыбались друг другу, и когда первый прочитал по листочку уничижительную характеристику Михрютия, то на место не пошёл, а незаметно передал листочек коллеге и остался ждать конца его выступления, – интересно же, каким зарекомендовал себя работник Михал Михалыч у соседей в параллельных условиях.
Мы даём ему шанс! – это было лейтмотивом всех обличений. Шанс ему даём на увольнение по собственному. Не понимает что ли!
– Он нещадно эксплуатирует дешёвый детский труд! – кричали лилипуты. – Даже минималку не выдал, кидала!
Наступила секундная тишина.
– Он меня изнасиловал! – вдруг издалека негромко, но проникновенно просвистела сквозь тишину ДДТ.
– Нелюдь! – оценив объект насилия, выдохнула аудитория. – Живодёр!
– Почти… – опомнилась ДДТ.
– Вообще тогда подонок!
«Ничего до конца не доводит!» – мысленно хихикнул Вась-Васич.
Швах не успевала записывать: «Изна… чего?»
Федулыч спал.
Вась-Васич своим пронзительным шёпотом старался едко комментировать всё, незаметно сверяясь с реакциями Кряжуховича. А тот сидел тихо и изображал Штирлица в «Элефанте». При этом собрание интересовало его всё меньше – он всё более пристально и даже пристрастно вглядывался в криво склеенную карту «росии» (орфография Прапора сохранена).
Границы, а с ними и привычная форма родных просторов, были на карте изменены неузнаваемо. Видимо, крестьянское лихолетье сильно поистрепало страну, изрядно перекроило наделы (да и график роста показателей на марлевой изнанке сделал своё дело). Пламя костров крепостных смутьянов горело по территории и лёжа, горело справа налево и наоборот, взметалось сверху вниз и как попало. Но народ вокруг них толпился, отстаивал своё, строил планы возмездия, не понимая, как он обречён. Нашим лапотным бородачам, греющимся у очагов этого недовольства, удалось даже, судя по карте, как-то вовлечь в свои банды и сопредельные сочувствующие государства их малые народности и племена. Вот на огонёк к рязанцам (перевёрнутые на 90 градусов) пристроились датчане и часть скандинавов (с землёй!), с якутами бунтовали у комелька киргизы, афганцы… Совсем рядом с Чукоткой плескал Индийский.
Что это – итог или предсказание? – думал Кряжухович. Вот уж бунты так бунты! Вот уж это да, вот уж где бессмысленно и беспощадно! Кряжухович пучил глаза, вспоминал школьный курс географии и что-то там про Троекурова, про дупло…
Опёнок, притулившись хилой воробьиной грудиной к краю стола, постоянно дёргался, он то убегал, то возвращался. Штук двадцать отметок набрал у Розы по 0.5.
Дядя Боря удачно уловил во всём этом единодушном маразме некий ритм и умело его держал. Если честно, он знал, как оно будет, и ждал только момента голосования, чтобы правильно взметнуть и оттянуть.

И
Если бы мы начали наше повествование всей Михрютинской истории с этой сцены, то был бы смысл, да и задор посмаковать этот цирк и как-то поподробнее понаблюдать за ковёрными персонажами, повглядываться в этих «рыжих», ну и т.д. Ну от души, конечно, поиздеваться, но ладно уж… Итак всё понятно, мы же все бывали участниками таких представлений, -национальный жанр доведён до совершенства, а потому…Скучно это всё, бескрайне и безнадёжно.
Но Мишку-то в тот день растоптали вконец, размазали с запасом. Он только иногда, в паузах успевал пожалеть, что не одолжил у Гномика хотя бы очки, чтоб возразить или оправдаться.

И
ДДТ, выплеснув свои подростковые комплексы в разгорячённую аудиторию, незаметно выскользнула из ареала негодования и укрылась в своём ореоле настроения. В коморке она подошла к воображаемому окну – фанере, задумалась: всё ли верно сказала? Да, вроде бы, всё правильно, справедливо, от души… Теперь все думают, что именно из-за «этого Миши» её любовь разбита! Это хорошо, это по-женски.
Тут на глаза ей попались прописанные от руки строки – стихи? А, ну да -вспомнила! Коля с Галей ей что-то всё навяливали, да не до них было. Присмотрелась к каракулям, вчиталась в бледный текст…
… слеза не солёна на вкус…
И, вроде бы, даже любовь поднимает,
И жизнь бесконечна ей бла-го-да-ря…
А после?
Что было, и то забирает!
И всё отожмёт, ничего не даря!
Заморит тебя, одиночеством свяжет,
Прижмёт пустотой, как клопа, сапогом,
И тем, может быть, слава Богу,
обяжет
подумать и вспомнить
о чём-то другом.
– И всё что ли? Дураки какие-то! Дураки они все…
ДДТ отошла от фанеры, уселась в креслице, придвинула поближе треснутое зеркальце.
Вспоминая своё смелое выступление против Мишки, ДДТ всё глубже чувствовала в себе женщину, женщину уверенную и состоявшуюся. Теперь абсолютно точно: все, кто присутствовал, запомнили всё, как надо! Все, кто видел, уже не сомневаются, не смеют(!) – какая же она… А какая? Какая же я?
ДДТ задумчиво крутила зеркальце. Она долго подбирала слова – какая? Она меняла суффиксы и интонации – ну, какая? И наконец откуда-то вылетело – шалая! Вот какая: я – шалая!!!
ДДТ оттопырила подбородок и взглянула в треснутый овал зеркальца. А трещина кривила изображение ломано, несправедливо, по диагонали, она грубо смещала половинки и делала лицо ДДТ правильным.
ДДТ придвинула подшивку объявлений и стала искать закладку.

И
Роза с подругами лущила яйца для окрошки, роняя скорлупки на итоговый протокол собрания. В уголке листка дядей Борей было приписано: среднеарифметическое – 0.84 – слабовато, подтянуть до 0.9.
– А всё-таки немного жалко Михал Михалыча.
Безразличное скорлупочное потрескивание было ответом. Роза подумала, что вот тут надо бы и заплакать, но решила подождать, пока не начнут чистить лук – тогда легче можно будет соединить два чувства в одном!

И
Кряжухович, вернувшись с собрания, написал отчёт Полковнику о поведении Понятого. В основном хвалил, но указал и на поведенческие ошибки. Полковник посоветовал возобновить переписку с Понятым, изменив канал связи на более современный, со степенями защиты. После собрания у Кряжуховича с Вась-Васичем состоялся скрытный разговор на улице.
– Мы можем применить к товарищу и уголовную статью. Как ваше мнение, агент Понятой?
– Ну… Не знаю… Не слишком ли? За что?
– Мы можем, не сомневайтесь! Это в наших силах. Как скажете…
– Ну, а почему и нет? Давайте попробуем.
«Ничего мы пробовать, конечно, не будем, – отметил про себя Кряжухович, – но Вы, Понятой, экзамен на гражданский долг выдержали!»
Вась-Васич был вдохновлён встречей с Кряжуховичем, с его предложениями о сотрудничестве и даже некоторым намёком на гонорар. Он тут же рассказал обо всём Симе, и та сказала ему:
– Давай, давай…

И
Федулыч после бурных событий затих, в выходной увёз втихоря кафедральный телевизор к себе на дачу и перестал звонить в АН. Он ночью вынес на помойку компромат – большую часть своих книг, когда-то найденных там же.
Вскоре Федул заметил, что какой-то молодой интеллектуал стыдливо проявляет к ним интерес: выбрав книжку, быстро убегает в кусты для знакомства с источником. Как-то Федулыч, прихватив пакеты с мусором, наткнулся на юное дарование, на этот пытливый ум и завязал знакомство с молодым эрудитом. Эрудитом оказался безработный студент-заочник, маявшийся от избытка времени. Федулыч дал рекомендации в выборе литературы, пригласил в аспирантуру, если будет время.

И
Швах, вернув трибуну в приёмную партии, отчиталась перед Лидером. Она буквально высвистела ему в лицо, что наказание было неотвратимым, неповадным и наполнено духовным смыслом.
– Очень благовременно, очень… сиюминутно. На днях подоя… перечисления ждём из центра… Гроши, конечно, жертвенные, но всё же… крутанём по банку. А носило ли зрелище поносительную функцию?
– Носило. Поносительная функция зрелища была налицо.
– Боголепно. Хочу ещё спросить, на будущее: а стихов, случаем, не пишете ли? К выборам надо нечто партийное, святое! Или уж, не знаю, у центра за деньги буриме запросить?
– Ну почему, пишу!

И
После собрания Мишка до вечера слонялся по институту, выходил на улицу, прятался за углом. Чувство стыда и своей физической неуместности в пространствах ИИИиИИ росло и дулось внутри Михрютия помимо его воли. Его внутреннее время в закоулках организма окаменело, и протолкнуть его хоть к какому-то исходу, качнуть маятником Михрютий не мог. Он чувствовал себя единым горлом, а всё происходящее, всю эту «долбаную энтелехию» – огромной костью, очень похожей на тот обломыш с рогулькой.
Так прошёл день.
А как прошла для Мишки ночь, не знает никто. Если до сей поры ему было гадко и трудно, то теперь – тяжело.
Произносите это слово медленно и шепотом всю ночь.
Всю ночь и больше никакими другими словами не разбавляйте. Попробуйте как-нибудь. Тяжесть невыносимая и сумасшествие. А утро не наступает никогда. Долго ещё не наступает.
Вот так было и Мишке – тупо, тяжело и безвыходно, как в искусственном спутнике. Душа его, как под бетонной плитой, расквасилась, а воля в этой тошной тесноте уже наплевала на всё. Был бы он маленьким, как тот Гномик, может и… А может и не «и».

И
Рано утром по дороге в институт Михрютий опять встретил Гномика. Тот поджидал его метров за пятьдесят до входа. Сидел на поребрике и кормил грязного замызганного котёнка килькой. Мишка присел рядом, машинально погладил котёнка и отдёрнул руку – уж больно паршив.
– Ну? Побили тебя? Надругались? Раздавили? Поиздевались?
– Да всё разом, кто во что горазд! Живого места на мне нет, сплошной синяк. Болит всё!
– А вот смотри сюда… – Гномик взял в руки кусок кирпича и начал чертить на асфальте график. Начертил, как в школе, две оси: «Х» и «У».
– Понятно… – начал Михрютий.
– Ничего тебе не понятно. Там, где «Х» – там твоя Боль. Твоя. А там, где «У» – там твоя Вера. А ты ищешь свою точку на плоскости вот тут, тут, тут… Ищешь ту точку, где тебе будет легко. Несмотря на Боль, ищешь. Рыщешь, как спаниель на охоте, потому что веришь – найду!
– Понял! И проецируем на оси, и строим квадратик… Да?
– Это уж кто что сможет. Потому что дело не в осях, дело в уголке между ними. Если угла совсем не станет и оси сольются, то плоскость умрёт, а останется всего-то прямая. А любая точка на ней всего лишь точка, каких много. И «иначесть» твоя исчезает, непохожесть пропадает, «другость» – вот ему под хвост! Точка, которую не видно, она же не квадратик, не ромбик, не треугольник. Она ничто и нигде, но их не счесть.

И
Гномик еще что-то вычерчивал кирпичиком, а Мишка поднялся и двинул к институту:
– Но когда оси слились, ну это же бессмысленно! Это понятно! А смысл, смысл – это же площадь квадрата? Ну, или ромба…
Об этом он и думал, проходя на рабочее место.
«А если я захочу куба, объёма? Третью ось надо! Гномик, помнится, что-то говорил про чувство вины… Дурак ты, Гномик! Сам ты дурак! Не чувство, а понимание вины… «Плюс», это когда вина перед собой, а «минус» – перед другими».

И
Но зайдя в «чет», Мишка увидел, что его стола и стула нет, а на полу вместо мебелишек проступают их грязные контуры со следами ног Михрютия, ножек стула, подтёками и прочее. На немой вопрос Мишки, мол что это за… начальник загадочно мотнул головой в сторону двери.
Михрютий, закипая, вышел. Он почти побежал в «нечет». Там та же картина и тот же идиотский кивок.
…Свои столы Мишка нашёл в конце того коридора, рядом с той кучей мебели, куда провожал ДДТ. На столе лежала записка, что, мол, это с сегодняшнего дня «Ваше, Михал Михалыч рабочее место». Подписались на документе, снабжённым исходящим номером, оба начальника.
Институт тихо продолжал трудиться.

И
Между тем прошло несколько дней, а ничего не менялось.
Все, кто надо, отчитались по своим вертикалям куда надо, сообщили, что «выявили, проанализировали и вырвали с корнем». Под «корнем» подразумевался Михрютий. Все успокоились, но оставалась одна мелочь – извлечение «корня» – его громкое и нравоучительное увольнение.
А за что?
Михал Михалыч своими нестандартными финтами не попадал ни под одну статью КЗоТа. За это его же и стыдили в отделе кадров. Да все стыдили! Институт ждал от Михрютия некого Поступка – пусть сам напишет по собственному желанию, и с покаянием.
А он не писал. Аккуратно приходил на службу, готовил мел, сидел в коридоре за двумя столами и на двух стульях, обедал там из баночки… Вечером вровень с насупившимся коллективом покидал институт, уступая турникет растрёпанным от усердия на службе дамам, желал Прапору «всего хорошего». Дряблый мяч с поникшей пальмой понимающе не роптал и не высовывался – ослаб, осунулся, стал совсем плох.
А напряжение вновь нарастало. Инстанции начали дёргать дядю Борю и друг друга звонками, и эта озабоченность на несколько дней стала их основным видом деятельности.

И
И вот однажды дядя Боря, подкараулив Михрютия в коридоре, тихо, но решительно шепнул:
– Зайди-ка!

И
Какое-то время дядя Боря передвигался по кабинету так, будто Мишки и не было. Мишка тоже не обращал на хозяина территории никакого внимания, он доставал пыльные книги из шкафа, пролистывал, ставил обратно. Бодлера полностью вернул накануне. Потом принялся рассматривать статуэтку «Аполлона». В руке «Аполлон» сжимал остаток чего-то – чего? По идее, кифара, но тогда вторая рука должна помогать первой. Тогда что? Если это был лук, а где стрелы? Если рог – где амфора? Дудочка… Тогда это вообще Дионисий, а он же дебил и коззззёл…
Дядя Боря, усевшись на подоконник, громко цедил вчерашний холодный чай.
Мишка вертел в руках мутную фигурку. Довертел до того, что мысленно совместил её с лежачим постаментом – может и Дионисий…
– Поставь на место, сломаешь ещё моего бога…
Мишка вернул бога на полку, сменил шкаф и занялся разглядыванием альбомов.
– Понимаете, Михаил Михаилович, мне кто-то когда-то говорил, что я, то ли, из дворян, то ли из царских офицеров…
– А Вы, дядя Боря, из дворян «До» или «После»?
Эти «До» и «После» Мишка именно так и сказал – смыслово, почтительно ко временам и с большой буквы.
– До или после этих…Событий… А? Дядя Боря?
– Нет, 905-й точно не помню и лишнего на себя не возьму. Но Вы же понимаете, Михаил…
Замолчали, вдруг задумались.
И лишь затем Мишка ответил:
– Вам, дядя Боря, труднее, чем мне. Всем вам. Тяжельче.
– Да уж, Михаил. И потому иногда, Михаил, перелистывая, так сказать, наше прошлое, мне приходят мысли: о нашей чрезмерной анархичности в нравах, а иногда совсем о… наоборот. А?
– У вас безвыходная ситуация. Вы – жалкие. Вы, спасаясь и выворачиваясь, всё время ищите свой 17-й чертог…
– Вы правы, Михаил, 17-й я уже помню, но смутно…
– …а его и нет! И не было!
– …Смутно. Как… вчера будто бы это было со мной.
– Поэт бы так сказал, – задумчиво листая дряхлую книжицу, начал Мишка. – «…вы, чуя на себе/ гнёт страха и печали…» Да… Вы тут все совершенно по-новому трактуете личностные ориентиры. Размашисто трактуете, как варвары и в этом ваша законная правда. Вы, конечно, имеете на неё права, но вы заплутали в кулисах страха! А рампа вас не притягает! Авансцена истории не для вас! Ваш максимум – гримёрка! И буфет.
Мишка кувыркался в своём пафосе и издевался вовсю.
– А консенсус-то начался! А или нет? – спросил о чём-то своём дядя Боря.
– Убогим помогать не грех! Есть определённая корреляция… Я имею в виду – у консенсуса с апокалипсисом. Но мне на вас наплевать! Вы ломаете, а не строите, вы выкручиваетесь, а не предвидите!
– … А то худо нам будет, Мишуля, ох и худо. И мне тоже. Могу кончиться ни за что ни про что. Институт подведу… Хотя на кой он…
Дядя Боря на заднице съехал, сполз с подоконника.
– Не поцарапались, дядя Боря?
– Чего-то сегодня работы…много… – дядя Боря уселся в кресло, продолжал крутить в руках пустой стакан.
Мишка ещё немного полистал книжки, спокойно взял со стола директора листок бумаги и ручку, вышел в коридор.
Ни «чёту», ни «нечету» он решил удовольствия не доставлять. Он решил написать заявление об уходе тут же, на подоконнике. Конечно, он пожалел дядю Борю и чуть-чуть понял.
Мишка разложил листок, достал ручку и…опять «милый дедушка…»
Дядя Боря шустро подлез под дверь, встал на коленки, прислонил нос к щели. Он, волнуясь, обратным взглядом начальника наблюдал за Мишкой, и когда по скрипу пера о бумагу отчётливо различил долгожданное «Прошу», рванулся к телефону, сорвал трубку – ДДТ тоже сидела наготове.
Дядя Боря, не набирая никаких цифр, без всяких «здрасьте», «это я», «с кем говорю?», «а мне бы…» – просто выдохнул:
– Он написал.
И все всё поняли. Как будто эти дни стада телефонов местной власти только и ждали одного этого. Тупо ждали, ждали упрямо, как коровы у водопоя. Ну, дождались, случилось… Долгожданная информация заполонила сеть.
– Написал?
– Пишет…
– Просит?
– Просит.
– То-то же! Вот теперь ещё бы на посошок собрание провести… да ладно…

И
Когда Мишка совал заявление дяде Боре, тот обнял Михрютия и в самое ухо прошептал:
– Ты не расстраивайся, Мишань. Ты годиков через пять приходи – я тебя снова приму. Может, и с повышением получится. А эти… Эти всё забудут, уж ты мне поверь. Столы там свои в коридоре задвинь в кучу поглубже.
А Мишка в это время молча смотрел через плечо дяди Бори прямо в мутное стекло дверцы книжного шкафа. И увидел он там в отражении совсем не себя, он увидел там любимый им автопортрет того же Шиле, но в очках. Михрютий увидел почти что своё злое и несогласное выражение лица, искажённое фоном добротных, потрёпанных корешков позабытых нечитанных книг. Отвернулся.
– Чего молчишь? Я точно помогу, ты приходи… попозже…
– Дядя Боря, ты своего Бодлера на полках читал?
– Всё может быть. А что?
– И вот я одинок! Я волен! /Мертвецки к вечеру напьюсь / и на дороге растянусь, / собою и судьбой доволен.
– Ну, выпей, Михал Михалыч, выпей. К Опёнку зайди… Обходной заверь…

И
Потом Мишка подписал «бегунок», сдал шпиндропер и шкандрюпер Опёнку – сделаны-то из материала института… Прямо в своём футляре сдал. Опёнок потом долго крутил самопальные приборы, прикидывал как, чем и какую пробку ими открывать?
Прощаясь, Опёнок налил Мишке стакан и спросил:
– Как ты думаешь, Михаил, гений, это когда… – и задумался.
– Гений, как считает один мой знакомый, – начал Мишка, – это когда нормальный, взрослый человек по собственной воле постоянно теребит и оживляет в себе ребёнка. Оживляет, понимаешь? Оживляет, а не наоборот.
Мишка отхватил глоток из мутного стакана и вышел.
С того дня больше Мишку в ИиИИИИ не видели.

И
А на следующий день в институте пропал весь мел. А ещё через день дерущихся начальников лабораторий «чёт» и «нечет», как двух паршивых кошаков, разнимали в коридоре их же сотрудники – подозрения по мелу были обоюдными и оправданными. Потом драка была уже коллективной.

И
– Роза, а почему у нас периодически кошачьей мочой пахнет?
– Это я, Вась-Васич, новую банку растворимого открыла. Будете?
– Да я потом… вечером…
И потом, вечером, Вась-Васич снова с воодушевлением и умиротворённо придавался своим эпистолярным потугам. Так постепенно и сложилась пикареска о знаменитом разведчике.

И
Иногда, подходя к беззвучному теперь фанерному окну, ДДТ перечитывала стихи Коли и Гали. Потом пририсовала мягкий знак к тому слову, потом всё перечеркнула. Позже пририсовала крылышки человечкам. Потом… больше к окну она не подходила, а только цокала целыми днями этими своими спицами… Уже не чепчики были в проекте – кардиган решила связать – времени-то образовалось навалом.

И
Как-то вечером дядя Боря засиделся на работе.
«Что-то засиделся я!» – думалось ему уже с самого обеда и до вечера. А с утра мысль была совсем другая: «А не засидеться ли сегодня мне на работе? Так, на всякий случай, чтоб было о чём доложить!»
И вот, надо же, засиделся дядя Боря!
Думал о Мишке. Читал Бодлера. «Боль, это благородство»… Ну, пусть себе, нам-то что? Потом думал о подравшихся в коридоре начальниках, о таракашке, о кадровом составе… «Какие-то они у меня подобрались нечётномозглые, какие-то они чётнодушные… Это же крах! И зачем я только дожил до этих бедных времён? Дотерпел до этих своих подчинённых? Вот и мела не стало…»
Дяде Боре вдруг захотелось уволить всех, разом! Всех опёнышей, швахуний, васичей, роз, федулычей… Всех! Да, это какая же обидная незадача тогда в станице, в мазанке под иконкой вышла – у паренька патроны кончились, а ещё туда же – будёновец! Ты же в бой идешь, идиот, а тут враг подлый и озлобленный… на веки вечные… затаился, подлюга, с наганом у стенки! И до сих пор всё у них так: в пельменной нет пельменей, в чайной – чая! Оттуда пошло!
Дядя Боря вышел в коридор. Подошёл к склеенной квадратиками карте «росии». Да, преобразилась родина, раздалась, похорошела. Не узнать!
Дядя Боря потрогал руками полоски марли, поцарапал пальцем окаменелые капельки клея…
«Можно было и поаккуратнее. Ну да уж пущай… Не ладно скроена да крепко сшита родная территория!»

И
Дядя Боря вернулся в привычный уют кабинета
За грязным окном почти стемнело. В институте уже никого не было, и только Адамс грелся у дяди Бори на столе под лампой.
«Ну и воняет же от тебя, дружок!» – поморщился дядя Боря. Но гнать кота он не стал, а то уж совсем будет одиноко, как в президиуме, как в шкафу.
Дядя Боря опять вернулся к томику Бодлера, наугад перелистнул страницу-другую.
«Есть запахи, чья власть над нами бесконечна! В любое вещество въедается навечно…»
И дяде Боре подумалось:
«А чего это я сижу в этой духоте? И что там у Михрютия за рогулька-то на улице, что за постамент? В чём всё-таки было дело? Из-за чего шуму столько?»
Ситуация, конечно, для дяди Бори удачно прокатила, практически не зацепив судьбу. И это греет! Всё, слава богу (дядя Боря некрещёный, потому с маленькой буквы) миновало: вихри склок и подлянок, как вихри прошлых революций, надёжно улеглись.
«Сходить, посмотреть что ли? Ну а что? Никто и не увидит. Что за диковинка?»
Он встал, а Адамс уже, что-то чувствуя, бесшумно спрыгнул заранее и уже ждал у дверей.
Дядя Боря вышел на задний двор.
Кот журчащей походкой сопровождал.
Вот и куча на фоне ещё светлого заката. Вот темнеет проход, торчат гвозди, сыреют доски…
Осторожно, вдоль стеночки, они начали протискиваться внутрь. Дядя Боря пёр по-стариковски, кот грациозно струился рядом. И тут эти существа синхронно, как лодки катамарана, почувствовали что-то неприятное, нервное. Это можно было бы назвать предчувствием, но в предчувствии нет уверенности, а тут уверенность была. Как перед грозой, как перед цунами – роковая частота колебала нервы. Кот остановился, посмотрел на попутчика и замер хвостом. Но его попутчик выдохнул и всё-таки двинул дальше. Тогда и кот двинул за ним, потираясь о попутную ногу.
Они продирались всё глубже в завалы и тут – вот оно, предчувствие! – увидели аккуратно стоящие рядышком бордовые кеды. Шнурков в них не было.
Что за чёрт?! Где остальное?
Адамс подошёл к кедам, обнюхал и прилёг возле обувки. Потом опять встал и припал к замершему дяде Боре.

И
Дядя Боря и Адамс одинаково по-гусиному вытянули шеи и трусливо всматривались в темнеющий завал.
И вот тут, в нескольких метрах впереди, путники различили резко выбивающуюся из всеобщего хаоса, из чёрных росчерков беспорядка, из дощатых гнилых штрихов абсолютно прямую, рассекающую вертикаль. Эта линия-вожжа на фоне ещё светлого заката решительно всё перечёркивала, напряжённо шла наперекор всему её обволакивающему. Вожжа струнно тянулась от рогульки к самому центру земли. Человек и кот разволновались не на шутку, их потрясывало. Им было холодно и неуютно, хотелось рвать когти отсюда, поскорее драпать, поджав хвосты. Не терпелось поскорее сматываться, пусть даже и не добравшись до цели! Пусть! Завтра… После… Хором… Кто-нибудь…
А цель – постамент – вот она, уже рукой подать. Цель уже обозначилась всей своей лежащей глыбой, и рогулькой, и грязным обломышем. И дядя Боря всё-таки полез. А кот не полез, он только дико пучил глаза и столбнячно, неестественно выгибал шею и спину.
Предчувствие подтвердилось. И подтвердилось самое худшее. Ну, почти самое…
Приглядевшись, человеку и коту стало понятно, что линию вожжей жутко заканчивала чья-то фигура. Этого еще не хватало! Дядя Боря инстинктивно рванулся ещё дальше, вперёд.
Действительно, он увидел, как вполне логичным продолжением вожжи стало повисшее неподвижно, ладное, небольшое, крепко сбитое тельце.

И
… Голова свешивалась на грудь, плечи потеряли форму, локти походили на куриные крылышки, а пальцы съёжились в кулачки неправильной формы. Из левого кулачка бедолаги торчало острие какой-то железяки. Большие круглые очки почти съехали с носа – ещё чуть-чуть да и свалятся на землю. На яркой красной майке удивительно белым виднелся номер 23.
Кот и человек ошалело пялились на неожиданное тело какого-то то ли карлика или лилипута – откуда он тут, этот гномик? Вот ведь мерзавец, оказался зачем-то на подведомственной территории и висел теперь в непривычной для жизни позе и… Нарушил уклад! Кто пустил?!

И
…Гномик смотрелся куклой, пришпиленной за шиворот в перерыве между спектаклями с недобрым сюжетом. Жалкой куклой казался, повешенной надолго, без всякой перспективы надобности, подвешенной на старый, кованый гвоздище в подсобке Карабаса Барабаса.
«Не притворяется? Неужели на самом деле?» – подумалось дяде Боре.
– Конечно, а как ещё-то? – это его поддержал кот, но не Адамс, а тот, другой – Тимофей. – Так и должно быть. Так и бывает… А вы на что рассчитывали?
– Брысь!!! Пшёл отсюда! Пошёл говорю!
Тимофей спокойно развернулся и тихонько размазался в сумерках. Адамс поднялся, чуть ускорился и трусцой, трусцой тоже растворился следом за товарищем.
– И ты, ну-ка марш отсюда! – дядя Боря прикрикнул на обдрипанного грязного котёнка, какого-то мурзика, но тот даже не шевельнулся. Дядя Боря опять повернулся к висячему.
– И ведь точно, – всё, как на самом деле… – бормотал дядя Боря. – Да нет, это и есть на самом деле! Как в жизни… Или нет? Лучше бы нет… Или да?
Он постоял, помолчал, продолжая что-то тихо пошамкивать:
– Да… Видимо, вот это уже да… Это, кажись, по-настоящему… Это на самом деле…
– Ну, хоть это… – сказал