КАРА ИНМАРА

 

 

Роман-сказка о боге Инмаре, его сыне Кильде

и Великой Тайне жизни и смерти. Для детей,

которые хотят проникнуть в мир взрослых,

и для взрослых, которые хотят вернуться в мир детства

 

КИЛЬДЯ ИЛИ МИШКА?

 

И понял, что я заблудился навеки

В слепых переходах пространств и времен.

А где-то струятся родимые реки,

К которым мне путь навсегда запрещен.

Николай Гумилев

 

1958 г., январь

Начало этого… И продолжение, и конец в том, что Существо никто не спросил, хочет оно появиться на Земле или нет. Его просто схватили за голову неизвестно откуда явившиеся холодные клешни и выдернули из того пространства, в котором оно обитало. Расплывчатые пятна, кружащиеся вокруг, измазали его маслянистой жидкостью, туго обернули белыми вонючими тряпками и, переложив на твердую тележку, с грохотом покатили прочь. По дороге Существо обмочилось. В чреве нестерпимо засосало. Затем его грубо перебросили на что-то неподвижное и оставили одного. Ему вдруг невыносимо захотелось пошевелиться. Оно напряглось, покраснело. Попыталось повернуть голову, скосить глаза — тряпки держали мертвой хваткой. Оставалось только слушать и нюхать. Кляц-ц-ц! дзинь-ля-ля! — неожиданно раздалось откуда-то сверху. В мозг Существу ударил дурманящий, сладко-терпкий запах, и кто-то, склонившись к уху, пробасил: «Вот и сотворился! Ишь ты! Рыженький, изумрудноглазенький! Имя твое — Кильдя! Запомни: Ки-ль-дя! Ты — Сын Мой. Ты пришел на Землю, чтобы…» Но тут Существо глубоко вдохнуло, голова закружилась, и оно задремало.

Быр-р-р! — Кильдя проснулся от собственного громкого пука, вместе с которым выпустилась порция теплого повидла. Кожу защипало. «Что же делать? — подумал он. — Ходить я не умею. Говорить тоже. Конечности мои слабы и без когтей. Клыков, чтобы кусаться, нет. Но зато — у меня есть мозг. Он — мое главное оружие! — это Кильдя откуда-то помнил. — Сейчас я точно знаю: я — Кильдя. И чей-то Сын. И вытащили меня из чего-то большого. Но надо понять: зачем я пришел на Землю? Кто сказал, что имя мое — Кильдя? — и явилось чувство, что он уже здесь был… И ничего не осознал… — Знак! Надо вспомнить знак, который я для себя оставил. И тогда я пойму, и тогда откроются каналы… — но тут в голову полезли другие мысли: — А почему, прежде чем покормить, мне связывают руки и ноги? Не то, не то! — обрывал он себя. — Надо вспомнить знак. Знак…»

Но так ничего Кильдя и не вспомнил. Зато его наконец прижало к себе Оно — то большое, из которого он вышел. От него так вкусно пахло. Послышался знакомый звук — тук-тук-тук! «Мишик! Гыдыке!» — нежно поцеловав в щеку, ласково прошептало Оно. Кругом замелькали другие, большие и маленькие разноцветные пятна, и все почему-то называли его Мишкой. «Какой же я Мишка? — спрашивал он себя. — Я же Кильдя. Но все называют меня Мишкой. Наверное, Мишка я и есть!»

 

ВСТРЕЧА С ИНМАРОМ

 

1962 г., ноябрь

Маленький носатый сине-белый автобусик упрямо продирался сквозь лесные чащобы по ярко-красной глиняной дороге. Корякины ехали к бабе Миле — резать свинью. До деревни было полсотни километров. Тащились уже третий час, а едва преодолели половину пути. Стояла поздняя осень. С обеих сторон дороги сплошной стеной тянулись темно-зеленые ели, краснели рябины, желтели березы и осины. Слегка подморозило. Колеи местами доходили до пояса. Автобусик, кряхтя и надрываясь, постоянно буксовал, но упрямо продвигался вперед. Вода в радиаторе кипела. Мужики, перемазанные грязью, то и дело выходили из автобусика и толкали его. Если на пути встречалась горка или холмик, то пассажиры поднимались пешком.

Было хорошо сидеть у мамы на спине и смотреть на голубое небо, кудрявые белые облака. «Кто там живет? — думал Мишка. — Вот бы полежать…» И вдруг! Одно из них — самое большое — превратилось в косматую, бородатую голову деда.

— Привет, изумрудноглазенький! — подмигнул он Мишке. — Это я тебе сказал, что ты — Кильдя и Сын Мой. Помнишь?

— Ничего я не помню! — вызывающе пробурчал Мишка. — И никакой я тебе не сын! Я — Мишка Корякин! У меня папа Юра и мама Надя есть!

— Вот, уже забыл, — посетовал дед и, прищурив глаз, заговорщически произнес: — А Я — Бог! Я — Инмар! Я — то, что на небе! Я — самый главный!

— А можно я к тебе залезу?

— Не положено.

— Тогда сам спускайся. И сделай так, чтобы автобусик не застревал, раз ты самый главный.

— Не хочу! — резко ответил Инмар. — Люди своевольные, моих советов не слушались, пусть теперь мучаются, — и, перейдя на таинственный шепот, добавил: — Я тебе вот что сказать должен, ты пришел на Землю, чтобы…

Но тут старший брат Витька сильно дернул Мишку за ногу. «Тебе-то хорошо, — прогундосил он. — Всё на маме ездишь, а я пешком хожу». Мишка улыбнулся в ответ. Витька дернул еще раз. «Ты зачем его дергаешь? — сердито воскликнула Надя. — Потерпи немного. Тебе уже шесть лет, а Мишке только четыре. Не могу же я вас двоих на себе таскать!»

Автобус меж тем капитально засел в огромной луже грязи. Подцепили трос и стали ждать проходящего транспорта. Надя с ребятишками присела на старый пень, глянула по сторонам. «Бог ты мой! — ударило в голову. — Так ведь это то самое место, где с подружкой Ангелинкой отдыхали, когда в город шли устраиваться на завод. Сколько лет-то минуло…»

Надя очнулась — им кричали, чтобы ехать дальше, — смахнула набежавшую слезу. Автобусик вытащили из лужи. Он почти не отличался от дороги, но стоял с гордо вздернутым носиком, готовый к дальнейшей борьбе.

В деревню приехали к вечеру.

 

КАК МИШКА ВИДЕЛ ДУШУ

 

1962 г., ноябрь

С раннего утра Мишка с Витькой затаились на сеновале. Место казни свиньи Машки — как на ладони. Послышались голоса. Появился Юрий с длинным ножом, дядя Коля с веревкой и его сын Петька с топором. Огромная свинья Машка, похрюкивая, стояла в загончике. Дядя Коля нежно похлопал ее по толстому боку: «Машка, хорошая моя».

— А почему дядя Коля с ней разговаривает? — прошептал Мишка. — Она что, по-человечески понимает?

— Баба Миля говорит — у всего живого душа есть, — ответил Витька. — А если душа есть, значит, понимает.

— А какая она — душа? Можно ее увидеть или потрогать?

— Нет. Она невидимая. Смотри — уже начинают.

Дядя Коля ловко подцепил Машку веревочной петлей за ногу и резко подсек. Она, грохнувшись на бок, истошно завизжала. Петька навалился на нее сзади. Витька уткнулся головой в сено. Мишка продолжал смотреть. Юрий резко, по самую рукоятку, вогнал нож. Машка дернулась, крякнула, и тут ее глаза встретились с Мишкиными… А из них, как из окошечек, кто-то смотрит. И так жалостливо! «Ты кто?» — в ужасе прошептал Мишка. «Я — Машкина душа», — тихо прозвучало в ответ. И окошечки закрылись. И от Машкиной туши отлетело вверх белое светящееся облачко. «Куда оно сейчас?» — подумал Мишка. А облачко поднималось всё выше и выше. Витька не шевелился.

— Всё, зарезали уже, — прошептал Мишка, тронув его за плечо. — Меня позвал, а сам испугался.

— Ничего не испугался — меня мутит.

— А я Машкину душу видел.

— Не мог ты ее видеть, она невидимая.

— А я видел, видел! Она, она… такое светящееся облачко.

— Смотри, смотри, — перебил его Витька. — Сейчас Машку разрезать начнут, вон голову уже отрубили.

Дядя Коля нацедил полный ковш крови, немного плеснул на землю, пригубил. И тут с сеновала — бр-а-а! — Витьку стошнило. «А ну-ка, шагом-м-м марш вниз!» — скомандовал Юрий. Братья молча сползли с сеновала. Витька стоял бледный. Мишка улыбался. «Что, провинились? — продолжал Юрий. — Теперь кровь пить будете, как настоящие мужики. Особенно Витьке полезно — вон какой худосочный!»

Витькины глаза округлились, он бросился бежать. Мишка смело шагнул к отцу. Юрий протянул ковшик, Мишка отхлебнул.

— Ну как?

— Сладкая! Еще хочу!

— Хватит. Ишь кровопивец выискался. Еще продрищешься. Смотри, мамке не проболтайся.

— Не проболтаюсь. А можно, я посмотрю, как вы Машку разрезать будете? Где-то внутри у нее душа жила. Я видел, как она белым облачком вверх полетела, когда ты, папка, ей нож воткнул.

— Смотри, — разрешил Юрий. — Пригодится в жизни. А про душу… Меньше бабку слушай, тогда и чудиться не будет. Нет ее, души, запомни! Мозгами надо в жизни работать.

Вечерело. Мишка с Витькой лежали на полатях, рядом копошились пацаны дяди Коли. Несколько девчоночьих голов торчало из-за шторок над печкой. Посредине избы на длинном столе — суп из гусятины с перловкой, большие сковороды с яичницей, тарелки с квашеной капустой и солеными грибами, вареная картошка, ковши с квасом и брагой, мутные бутыли с самогоном, караваи, шаньги, куски жареного мяса. Сидели уже давно.

— А что, споем? — пробормотал дядя Коля. — Запевай, Надюха!

И полилась песня. Ее подхватил один, другой… Пели без гармошки, повторяя одни и те же строчки по несколько раз: «Все мы тут родные собрались… и вместе радостно и долго будем жить… и слов плохих не будем друг о друге говорить… придет пора, и разлучимся навсегда… подайте вы коню овса… заржет, и сила заиграет в нем… и нам вина налейте, чтоб сердца развеселить… так будем жить, родные, вместе веселясь… Земля бессмертна… мы — не вечны… мы уйдем… из праха нашего лишь ивы прорастут… и пух пойдет от ивовых ветвей… прекрасен мир… и солнце светит ярко… но все мы гости тут… мы все уйдем…»

Кто-то пел, кто-то замолкал и начинал вновь. Кто-то выпивал и закусывал. Кто-то уходил и приходил. А песня всё тянулась и тянулась…

 

ЧЕРНЫЕ ВОЛОСИКИ

 

1964 г., август

В группе «Якорек» готовились к утреннику «До свидания, детский сад!».

Мишка, стоя на сцене на стульчике во втором ряду, смотрел на портрет дедушки Ленина, висевший на стене. «Ленин — великий вождь и учитель, — вспомнил он слова воспитательницы Екатерины Федоровны. — Он боролся против царя, буржуев и помещиков, чтобы дети всей Земли были счастливы. Ленин! Это что-то большое и самое главное!»

И вдруг на портрете, вместо Ленина, появился Инмар и, возмущенно покачав головой, воскликнул: «Я — самый главный! Я знаю Великую Тайну жизни и смерти! А Ленин — кто? Я его не сотворял. А ты, Кильдя, должен послушать меня и запомнить…» Но Мишка показал ему язык, и Инмар исчез. Затем он перевел взгляд на Екатерину Федоровну: «Такая красивая. И волосы — будто из золота». А она, глянув на него, кивнула головой, и Мишка выпалил:

 

Спасибо за заботу партии родной! —

Девчонки и мальчишки хором говорят.

Мы скоро пополним ряды октябрят.

До свидания, детский сад!

 

Воспитательница подняла руку вверх, и все дружно заорали: «За наше счастливое детство спасибо, родная страна!»

После репетиции к Мишке подошел Игорешка и, оглядываясь по сторонам, прошептал:

— Знаешь, какие сегодня у воспитки трусы?

— Нет.

— Сегодня еще никто не видал. А на полдник шоколадные конфеты «А ну-ка отними!»

— Точно никто не видал?

— Точно! Я у всех спрашивал.

«Вот бы первым узнать, — подумал Мишка. — И все бы пацаны на полднике по одной конфетке отвалили — такой уговор. Может, случайно на машинке подъехать или за обедом ложку уронить…»

Начались и закончились занятия. Прошел обед. Оставалось одно: встать и подкрасться во время тихого часа, когда Екатерина Федоровна будет отдыхать в своей комнате. Пацаны прикинулись спящими — первым рисковать никто не хотел. И Мишка решился. Пятнадцать штук «А ну-ка отними!» Целая куча. А как Витька обрадуется. Он встал и, весь пронизываемый ознобом, на цыпочках двинулся вперед. Тело покрылось гусиной кожей. Пацаны, приподняв головы, внимательно наблюдали. Осторожно протиснувшись между раскладушками, Мишка подошел к воспитательской комнате и тихонько заглянул в дверь… Екатерина Федоровна спала на кушетке. На щеках пылал румянец. Золотые волосы, рассыпавшись по подушке, переливались на солнце. «Спящая красавица», — восторженно подумал Мишка. И вдруг заметил, что халатик у Екатерины Федоровны совсем задрался. Одна ножка была согнута в колене, другая — опущена с кушетки на пол. Мишка с замиранием сердца глянул и… Ему стало не по себе. Но какая-то неведомая сила толкала его вперед. Он приблизился к Екатерине Федоровне, нагнулся… И стремглав бросился прочь, пулей юркнул под простыню и замер.

— Ну что? — прошептал Игорешка. — Видал?

— Видал, — выдохнул Мишка. — Она это…

— Чего это? — не понял Игорешка.

— Она… это… без трусов, там черные волосики.

— Заливаешь,— выпалил Игорешка. — Никаких там волосиков не бывает. Мы летом на даче у девчонок смотрели. Там — лысо!

— Дурак! — ответил Мишка. — Это у детей лысо. А у взрослых там — волосики. Я у папки видал, когда в бане мылись, понял?

Вечером за Мишкой в садик пришел Витька. И они по дороге съели все пятнадцать «А ну-ка отними!»

 

ВУКУЗЕ — ХОЗЯИН ВОДЫ

 

1964 г., август

Из-за холмов, поросших густым лесом, красным шаром выкатилось солнце. Оглянувшись по сторонам, оно широко улыбнулось и брызнуло миллионами веселых лучей. Лес запарил. Туман, заливший луга, начал отступать. Во дворах замычали коровы, загоготали гуси, заблеяли овцы. Бабы схватились за ведра и чугунки. Мужики запыхтели папиросами, застучали каблуками кирзовых сапог. Затарахтел первый трактор. Прокукарекал последний засоня-петух.

— Гыдыке, хватит спать, — баба Миля легонько потрепала Мишку за плечо. — Айда чай пить, да в лес.

Вставать не хотелось, но он знал, что баба Миля не отступит. Да еще солнечный лучик светил прямо в лицо, да проклятые мухи кусали нос и уши! Мишка сполз с полатей, натянул брюки с майкой и вышел на крыльцо. Испуганные куры с кудахтаньем шарахнулись в сторону. Петух бросил вызывающий взгляд.

«Че пялишься? — пробурчал Мишка, погрозив ему кулаком. — Кусок старого ходячего мяса!» — и, как канатоходец, расставив руки, двинулся в туалет по узкой дорожке из досок, петлявшей среди огромного навозного болота. Возвращаясь назад, он услышал странные звуки, доносившиеся с сеновала. «А может, это Гидмуртик? Маленький бородатый старикашка, который по ночам яички ворует, коров доит и свиней щекочет, — подумал Мишка. — Как обрадуется баба Миля, если я его прибью». Он схватил черенок от лопаты, крадучись, поднялся по деревянной лестнице. И что было сил, наотмашь тюкнул по шевелящемуся сену. Раздался оглушительный писк. Мишка слетел вниз и замер, готовый к дальнейшему бою. Тишина. Он сменил черенок на вилы и вновь поднялся по лестнице. Резко откинул сено: под ним лежала огромная серо-рыжая крыса с расплющенной головой. «Вот, блин», — выругался Мишка и, подцепив вилами крысиную тушку, швырнул ее в навозное болото. Она медленно начала погружаться, последним исчез длинный рыжий хвост.

Сразу за деревней расстилалось поле золотой ржи. За ним зеленовато-голубой стеной возвышался лес.

— А давай напрямки, — закричал Мишка, скача с вицей вокруг бабы Мили. — В обход такая далина!

— Нельзя по ржи. Не по-людски это.

— Много ли мы затопчем?

— По совести надо жить, — отрезала баба Миля.

— А по совести — это как?

— Согласно с душой.

— А вот папка говорит — души нет, — выпалил Мишка. — Главное — работать мозгами.

— Есть душа! — воскликнула баба Миля. — Как это без души?!

— А я и не поверил ему, — согласился Мишка, — потому что сам душу видел.

— Ишь ты, я вон семьдесят лет прожила и не видела. И какая она, душа?

— Это такое светящееся облачко. Оно от свиньи Машки вверх полетело, когда ее зарезали.

— На небо, к Богу… — задумчиво произнесла баба Миля.

— Я и Бога видел! — похвастался Мишка. — Это такой косматый дед, похожий на медведя. Его Инмаром зовут.

— Нет, он такой, как на иконе, — заспорила баба Миля. — И зовут его Отец Небесный.

— Получается — бога два. Разве так бывает?

— Не знаю. Молись себе, да и ладно.

— А молиться — это как?

Баба Миля остановилась и, перекрестясь, глухо заговорила: «Отче наш, сущий на небесах…»

Миновав поле, они вышли к извилистой речке, поросшей по берегам ивами и смородиновыми кустами. Ниже по течению, под обрывом, виднелся Черный омут. С пологого берега коровы пили воду, отмахиваясь хвостами от озверевших оводов. То одна, то другая поднимала голову, взгляд ее замирал, и она мощной струей мочилась в воду, и белый пенящийся след уплывал вниз по течению.

— А можно я тут с мостика на коров посмотрю? — попросил Мишка.

— Гляди, только не шибко долго. Я пока в логу зверобоя соберу.

Когда баба Миля ушла, Мишка, опершись о перила, начал мочиться в речку — хотелось проверить, пойдет ли от него белый пенящийся след. И вдруг перила хрустнули. И он — бабах! До смерти перепуганный, вскочил на ноги — воды по шею. Отчаянно замахав руками, рванулся к берегу… Но песчаное дно ушло из-под ног… Мгновение — и он под водой. Широко раскрыл глаза, а там — злорадно ухмыляющийся дядька с выпуклыми лягушачьими глазами крепко схватил его за нос и начал мотать туда-сюда, приговаривая: «Будешь мою речку поганить? Будешь?» Мишка отбрыкивался, как мог. Ему даже удалось пнуть дядьку в живот. Но силы были неравны. Еще мгновение… И вдруг кто-то схватил его за волосы и выдернул наверх — к голубому небу, белым облакам и сверкающему солнцу.

Мишка лежал на песчаном берегу, перед ним на коленях — баба Миля.

— Смотрю я это… Он на мостике стоит. И вдруг — бул-тых! Ха-ха-ха! — размахивая руками, тараторил Васька-пастушок. — Гляжу, голова вынырнула, потом пропала. Ха-ха-ха! Смотрю — долго головы нет. Ну и сиганул в воду. Да за волосы хвать! Все портки себе промочил. Ха-ха-ха!

— Спасибо тебе, Господи! — беспрестанно крестясь, шептала баба Миля. — И тебе, Васенька, спасибо! От всей души!

— Да что ты, бабушка, испугалась,— храбрился Мишка. — Сейчас штаны высохнут — и дальше пойдем.

— Да как же это ты в речку угодил?

— Стоял на мосту, — ответил Мишка и, помявшись, добавил: — Да в речку начал писать. А загородка — бац! — и сломалась. Ну а потом, знаешь, бабушка… — тут Мишка перешел на шепот: — Там, под водой, меня такой с лягушачьими глазами прямо на дно потянул.

— Это Вукузе. Он в Черном омуте живет. Нельзя было в речку писать. Надо прощенья просить.

— Как? — едва дыша, прошептал Мишка. — В Черный омут самому лезть?

— Вот старая дура, — очухалась баба Миля, всплеснув руками. — Совсем из ума выжила!

— А прощенья просить — это как?

— Подойти к берегу и сказать: «Прости, Вукузе!»

— А вдруг он меня в Черный омут затянет?

— Не пужайся. На земле его силы нет. Давай вместе пойдем.

— Нет, — твердо ответил Мишка. — Что я, трус?

Он встал и, едва передвигая ногами, потащился к обрыву. Глянул… Сердце зашлось. Вода — черным-черна. И воронка посредине — так и крутит. Он поднял голову к небу… А там Инмар на облаке сидит и ехидно улыбается:

— Что, испугался? Этот Вукузе только на вид страшный, а в душе — добрый.

— Какой же добрый? Он же меня утопить хотел!

— Он тебя в помощники хотел взять, чтобы людям пакости творить. Иди, иди, не бойся!

Мишка подошел к Черному омуту и тихо сказал: «Прости, Вукузе!»

И тут же из воды высунулась та самая рожа с лягушачьими глазами и, лукаво улыбнувшись, прошамкала: «Так и быть, на первый раз прощаю. Но смотри, не погань больше мою речку. А за смелость место укажу. Видишь — ива растет, завтра утром к ней приходи — рыбы поймаешь, не снесешь!»

Мишка глянул вверх — никого. На омут — одни круги по воде…

 

ОТКУДА СРЕДИ СНЕГОВ

ЗАПАХ ЧЕРЕМУХИ?

 

1965 г., декабрь

Мишка зашел домой, что-то ворча под нос, стянул оледеневшие штаны и запихал их на отопительную батарею. Прижал к ней негнущиеся ладошки и замер. Потом вскочил на подоконник, прильнул лбом к заиндевелому стеклу, стараясь что-то высмотреть сквозь стену снегопада. Он так сильно давил на стекло, что иней хрустел и сыпался, а рыжий чубчик-лопатка промок и слипся. Пальцы, превратившись в раскаленные головешки, начали отходить и нестерпимо болели. Из каждого глаза скатилось по слезинке. Мишка соскочил на пол, затряс руками, приплясывая, как шаман. В желудке засосало. Он пробрался на кухню. Там соседка тетя Капа жарила котлеты. Его чуть не стошнило.

— Чего высматриваешь? — прошипела она.

— Не ваша кухня, а общая, — огрызнулся Мишка.

— Ишь, как разговаривать выучился, ремня бы тебе всыпать!

Мишка отрезал горбушку черного хлеба, намазал ее томатной пастой и, вернувшись в комнату, снова залез на подоконник. И когда перестанет идти этот снег? И пацаны снова выйдут играть в хоккей. И возьмут его, Мишку Корякина, центральным нападающим в дворовую команду. Обвел одного, другого — бабах! И шайба в воротах! И вот он уже в сборной СССР. На нем настоящая спортивная форма, в руках — фабричная клюшка. Размечтавшись, Мишка так размахался руками, что громыхнулся на пол. Локоть пронзила острая боль. Он, сильно сдавив его, тихонько заскулил.

Снегопад меж тем прекратился, и несколько пацанов уже скребли фанерными лопатами хоккейную площадку. «Очистят без меня — точно в команду не возьмут!» — ударило в мозг. Он мигом натянул оттаявшие штаны и кубарем во двор. Полчаса — и площадка как зеркало. Начали делиться на команды. Мишка стоял ни жив ни мертв. Из-под шапки струйками тек пот. Всё пропало, команды набраны, а его не взяли! Пацаны договорились: играем настоящей шайбой. А она — со свинцом внутри. Один вратарь сбежал. Позвали Мишку:

— Че, рыжий, в ворота встанешь?

— Встану.

— Только учти: три шайбы пропускаешь — помочишься на коврик перед дверью Бородатого Козла. Согласен?

Мишка согласен, и вот он в воротах. Он вцепился глазами в мечущуюся по площадке черную точку. Грудью — вперед. Но две шайбы уже пропущены. И опять этот Павлик: обходит одного, другого… Удар, шайба отбита! Мишка отчаянно бросается, чтобы накрыть ее… Куча мала, а он — внизу. И шайба медленно на его глазах проплывает в ворота.

После игры пацаны обступили Мишку: «Че, рыжий, давай, из-за тебя продули!» Мишка стоял понурив голову. Двое подхватили его под локти и потащили к подъезду, третий пихал сзади. Злорадствующая толпа шла по сторонам. У самого подъезда он вырвался и твердо сказал: «Сам пойду!» И медленно начал подниматься по лестнице. Пацаны следовали за ним. Дойдя до пролета, они остановились, а Мишка поднимался всё выше и выше… Подъем казался бесконечным, вот и дверь. Какая она большая и черная, вся в мелких золотых гвоздиках. Мишка замер… В последний раз глянул на пацанов — может, простят? Они жестами показывали ему: давай, давай — и тыкали кулаками в подбородки. Мишка взялся за резинку штанов… Дверь открылась, и на пороге вырос Бородатый Козел с очками-колесиками на носу.

— Вам кого, молодой человек? — вежливо спросил он.

— Я это… Мы тут играли… — забормотал Мишка.

— Не волнуйтесь, — улыбаясь, продолжал Бородач. — Пожалуйста, всё с толком и расстановкой.

Мишка окончательно растерялся, Бородач ждал. И вдруг из-за его спины — звенящий, как колокольчик, голосок: «Папа, папочка, я его знаю. Он всегда с большими мальчиками в хоккей играет — ворота защищает». Преодолевая страх, Мишка поднял голову. И вновь потупил… Он увидел чудо-девочку: розовое платье, розовый бант, огромные блестящие глаза из-под мохнатых ресниц… Мозг пронзил дурманящий запах черемухи. Сердце бешено заколотилось. Лицо запылало. «Запах черемухи. Где? Когда? Это было…» — и щемящий восторг заполнил душу.

— Пусть проходит! — воскликнула девочка.

— Ради бога, — улыбнулся Бородач. — Только он весь мокрый, — и, подняв вверх указательный палец, добавил: — Сделаем так, молодой человек. Вы сейчас пулей домой, переоденьтесь, и — милости просим.

Силы вернулись к Мишке. Мгновение — и он дома. И новая школьная форма на нем. «День рождения — подарок нужен! — он медленно опустился на диван. И тут же вскочил: — Белые хризантемы на кухне, в горшке!» Ножом под самый корень весь куст — вжик!

Дверь открыла девочка. Мишка протянул ей цветы. «Какие прекрасные хризантемы, — проворковала она, нежно поцеловав его в щеку. — Большое спасибо!» Мишка стал пунцовым. Они познакомились. Мария взяла его за руку — ладошка была мягкая и теплая — и повела по коридору. Прошла вечность. И вдруг они очутились в океане света, книг, хрусталя, резного дерева и нарядных гостей.

— Борис, Георгий, — обратилась Мария к мальчикам, игравшим в соседней комнате. — Это Михаил. А мне надо маме помогать.

Оба мальчика — белокожие и черноволосые — глядели настороженно.

— А у меня гильзы есть! — воскликнул Мишка, высыпав перед ними целую гору.

— Настоящие? — спросил Борис. — Где взял?

— Дядя Вася с военного завода принес.

— А давай меняться?

— На фиг меняться, я и забесплатно отдам. Вот — половина тебе, а половина — Георгию.

Всех пригласили в зал. А там, на столе, маленькие золотистые рыбки в масле и большая рыба крупными ломтями — все косточки насквозь видно. А еще — розовое сало, желтоглазый сыр, колбаса. А на этой тарелке кусочки хлеба с маслом, а поверх — много-много красных бусинок, а на другой такие же кусочки, только бусинки черные. В продолговатых стеклянных вазочках — огурчики, помидорчики, грибочки, капустка. А какие булочки, пирожки и ватрушки! Посредине стола — две большие вазы с фруктами. И графинчики — желтенькие, красненькие, беленькие. И еще много-много всяких тарелочек, вазочек, в которых горками-горками что-то незнакомое и манящее.

— Столько еды, — восторженно прошептал Мишка.

— У них всегда стол богатый, — ответил Борис. — Дядя Исак на заводе — партийный секретарь. Ему там продукты выдают.

Внесли огромный белоснежный торт — весь в розах, с горящими свечками. «А теперь наша именинница задует свечи!» — весело воскликнул Бородач. Мария дунула, свечки погасли. Все дружно захлопали. Бородач подхватил ее под руки, подкинул так, что розовое платье пузырем. Все заулыбались, стали целовать именинницу. Дошла очередь до Мишки. Он готов был провалиться сквозь землю. Но тут потолок раздвинулся, и знакомый голос пробасил: «Иди и поцелуй, не бойся. Это судьба твоя. С ней рука об руку вы пойдете к познанию Великой тайны жизни и смерти». Мишка поцеловал. От Марии так чудесно пахло черемухой. «Опять этот запах. Откуда? Всё будто повторяется… Вот сейчас Бородач возьмет в руки бокал и скажет, что она отличница и примерный октябренок…» — и тут же Бородач взял бокал и торжественно произнес: «Любимая наша Марьюшка! Ты у нас отличница, примерный октябренок. Для всех есть уголочек в твоем добром сердце. Будь счастлива и здорова!»

А запахи проникали в каждую клеточку. Мишку начало подташнивать. Наконец все сели за стол. Но как решиться? Украдкой глянул на Борьку с Жоркой — те уже уплетали вовсю, на Марию — глаза их встретились. Она улыбалась, показывая жестами: «Ешь, не стесняйся!»  «А, была не была!» — решился Мишка. И заработал ложкой, как экскаватор. Когда разрезали торт, он уже сидел с раздутым пузом, но всё равно съел огромный кусок и выпил две чашки кофе.

«А теперь танцевать, танцевать», — прихлопывая в ладоши, пропел Бородач, подхватив Марию. Борис и Георгий тоже пригласили девчонок. Мишка кое-как вылез из-за стола. Постоял немного, прислонившись к стене, и ушел в соседнюю комнату. Там на столе лежали раскрытые книжки с картинками, на которых были изображены забавные человечки. Особенно понравился ему один — в голубой шляпе с широкими полями и кисточкой, оранжевой рубашке с зеленым галстуком. Такая смешная у него была рожа, что Мишка расхохотался.

— Как вам не стыдно, Михаил! — это была Мария. — Все танцуют, а вы сбежали!

— Да я не умею, — засмущался Мишка. — Тут такая книжка!

— А, это вы про Незнайку? Очень забавно. А ну-ка, немедленно танцевать!

Мария привела Мишку в зал, положила его руки себе на талию.

— Михаил, а как вы не боитесь с большими мальчиками в хоккей играть?

— Не боюсь, и всё! Мне уже два раза чашечку на колене разбивали. Фигня! Я всё вытерплю, потому что хочу стать знаменитым хоккеистом.

— А что, и хоккеисты бывают знаменитые? — удивилась Мария. — А я думала, только балерины, музыканты, художники, поэты и партийные вожди. А вот я мечтаю…

Пробило девять.

— Мне пора, — отрезал Мишка.

— Что вы, Михаил, так быстро?

— Не могу, а то влетит.

— Пап, папочка! — позвала Мария Бородача. — А можно, я его брату кусочек торта отправлю. И еще, нагнись, на ушко скажу.

— Можно, можно. Это достойный молодой человек.

Домой Мишка летел на крыльях. В сердце — Мария, пахнущая черемухой. В одной руке — большой кусок торта для Витьки, в другой — «Приключения Незнайки и его друзей».

 

В РЮМОЧНОЙ

 

1965 г., декабрь

Надрывно прохрипел гудок. Поплыл по городу, кому-то неся долгожданный отдых, выпивку, кому-то пронзая мозг призывом к тяжелому труду среди гор ядовитого сырья. Кто-то радовался, что он рабочий человек и у него есть надежный кусок хлеба, кто-то, ежась под одеялом, проклинал эти мрачные цеха и тот день, когда родился на свет. Вороны на высохших тополях, торчащих по всей заводской территории, встрепенувшись, черной тучей поднялись в небо и, описав круг, вернулись на насиженные места.

— Баста, завязывай, мужики! — Юрий бросил кувалду. — Гудок для рабочего человека — закон. А получка — вообще дело святое. Правильно я говорю, Санька?

— Точно так, Юрий Вячеславович, — выпалил худощавый парнишка со светлыми кудрями.

— Молоток, Санька! — весело загоготал Юрий. — Выйдет из тебя настоящий слесарь-монтажник. Знай работай за троих, бухай за семерых, а девок… за десятерых! Правильно я говорю, Михалыч?

— Эх, Юрка, чему ты парнишку учишь? Дисциплине его надо учить, ответственности.

— Ничего, Михалыч, не переживай, — ответил Юрий, растоптав окурок. — И этому научим — не заржавеет. Ну что, орлы, двинули. Надо еще марафет навести.

Завод, дымя дюжиной труб, остался позади. Бело-желтые хвосты тянулись от него до самого горизонта, смешиваясь с ярко-красной полосой заката.

Под «Рюмочную» было приспособлено крыло, оставшееся от разрушенной церкви. От завода к ней вело множество тропинок, протоптанных в сером снегу, загаженном вороньим пометом. Мужиков, как всегда, — битком. Папиросный дым — стеной.

— Корякинцы явились, — пробасил кто-то из угла. — А мы уж думали…

— Индюк думал да в суп попал,— отрезал Юрий. — Давай, Санька! Шесть пива и два пузыря — ерша замочим. И пирожков там с огурчиками — на закусон. Леха, помоги.

…Бригада Юрия Корякина квасила уже второй час.

— Ну что, мужики, еще по одной? — выдавил Юрий. — Кто за? Принято единогласно. Санька, тащи… О-о-о! Санька уже не дотащит. Пошли, Михалыч, уважим молодежь, — Юрий громко икнул. — Да ты, Михалыч, сам уже того — нажрался.

— Я нажрался? — встрепенулся Михалыч. — Я в полном порядке.

— Нажрался!

Михалыч, безнадежно махнув рукой, задремал, подперев ладонью подбородок.

— Пошли, Леха, с тобой.

Кружки явились — Михалыч тут же присосался к одной.

— Смотри-ка! Смотри! Дед-то что вытворяет, мать его,— воскликнул Юрий.

— Вот ты скажи, бугор, — выматерился Леха. — Почему мало бабок дали? Ведь пахали, как сволочи. Мудрит начальство.

— Я же говорил! — Юрий ударил кулаком по столу. — Ни хрена не получим. Неспроста эта партийная рожа рядом вертелась. Молодцы, ребята! Передовики. А сам — скотина. Клавку-учетчицу, сучку эту, науськал. Вот расценки и срезали. Коммуняки хреновы! Штаны они только протирать могут.

— А ты, Юрка, партию не трожь! Не трожь! — встрепенулся Михалыч. — Нельзя ее трогать, потому что она — партия.

— Она из рабочего человека веревки вьет, а ты терпи? — заорал Юрий. — Если ты хороший начальник, сделай так, чтобы рабочий человек и поработать мог, и чтобы выпить было на что, и чтобы семью одеть, накормить. А еще, чтобы силы на бабу в постели остались. А вы, Михалыч, наверное, уже давно со своей половиной задними местами целуетесь. Ха-ха-ха!

— Хоть и уважаю я тебя, Юрка, за работу, но злой ты человек…Тебе лишь бы того… А я свою Марусеньку люблю всем сердцем, как в тот первый вечер, когда встретил ее в парке.

— А что, думаешь, я свою Надюху не люблю? Люблю и уважаю, потому что она — мать моих детей. Но мужик должен быть в семье главный. Я деньги ношу. Я сказал — и баста. А, к черту этих баб! Слушай, — Юрий дернул Михалыча за рукав. — Тут это… Исак-парторг… Вы, говорит, Юрий Вячеславович, талантливый человек. Какие у вас рационализаторские предложения. Вам учиться надо. В партию вступать. И всё на «вы» обращается, партийная рожа. Мать его! Я, конечно, без работы — ноль. Но техникум, партия… На хрена они мне?! Я и в рабочих не пропаду.

— Ты, Юрка, не прав. Исак-парторг прав, — выдавил Михалыч. — В партию тебе надо. Партия у нас — всё! И в техникум тебе надо. Техникум у нас — всё. И вообще, пошел я к своей Марусеньке.

— Стой ты, — осадил его Юрий. — Саньку еще надо до общаги довести, а не то сцапают эти козлы-дружинники. Позор для всей бригады. Давай, Леха, поднимай Саньку. Двинули, что ли…

 

ПЬЯНАЯ РАЗБОРКА

 

1965 г., декабрь

Капитолина Глебовна внесла на кухню поднос с грязной посудой и, глянув по сторонам, с удовлетворением отметила, что ее половина намного богаче, чем у этой малярши Надьки. И вдруг на подоконнике… Вместо ее любимого куста — три обрубка.

— Боже правый! — завизжала она. — Какая тварь! Стасик! Мои хризантемы! Это всё их рыжий гаденыш!

На крик вышла Надя. Раздался стук в дверь. В коридор, пошатываясь, ввалился Юрий.

— Что случилось? — пробурчал он.

— Цветы у нее кто-то срезал. Говорит, наши ребята.

— Не могут они такой пакости сотворить. А ну, зови!

Витька предстал бледный.

— Ты срезал?

— Не… Не я.

— А че дрожишь?

— Не знаю-ю-ю…

— А где Мишка?

— Нет его.

— Как нет? Сколько раз говорил — дотемна не шляться!

Раздался стук в дверь. Надя открыла — на пороге стоял сияющий Мишка.

— Вот тебе гостинец! — радостно воскликнул он, протягивая Витьке кусок торта.

— Где шатался? — выдавил Юрий.

Мишка обвел всех взглядом… Опустил голову…

— Где был? В последний раз спрашиваю! Что, язык проглотил?

— На дне рождения, у Марии…

— Какой еще Марии?

— Нижней соседки.

— Ты цветы срезал?

— Я.

— Так-так, — Юрий опустил голову. — Эта партийная рожа всей бригаде расценки срезает. А ты его пигалице цветочки даришь. Да еще ворованные. Убью гаденыша! — он резко ударил по Мишкиной руке. Торт влепился в стенку и потек. Витька заплакал. «Заткнись!» — заорал Юрий и, сдернув ремень с брюк, начал хлестать Мишку. Надя сунулась было, но отлетела в сторону. Вслед за ней — Мишка. Юрий, тяжело дыша, прошел в комнату, плюхнулся на диван.

— Да как же это ты, сыночек, цветы срезал? — умывая Мишку, шептала Надя. — Это же воровство.

— Да как же я, мама, без подарка! Они меня сами позвали. А где моя книжка? Мне Мария книжку подарила.

— На вот. Держи.

Мишка прошел в коридор и присел на сундук рядом с Витькой.

Юрий в комнате стонал, скрипел зубами, несколько раз начинал: «Ой, цветет калина в поле у ручья…» Потом захрапел. Братья облегченно вздохнули.

— Знаешь, Витька, сколько там еды было! А, пос-той, — Мишка достал из кармана большую конфету. — Для тебя сберег.

Витька развернул конфету, начал сосредоточенно жевать.

— Такая вкуснятина. Хочешь откусить?

— Ты что. Я там обожрался.

— А вот смотри, Витька. Мне Мария книжку подарила. А этот человечек в оранжевой рубашке и голубой шляпе — такой ржачный. Знаешь, его Незнайкой зовут.

— Так Незнайкой и зовут? — пожимая плечами, прошептал Витька. — Вот умора. Таких имен-то и не бывает. Это, наверное, прозвище.

— Нет. Это имя. Он в сказочном городе живет, на Огурцовой реке.

— Смотри, смотри, Мишка! А у этого градусник вместо носа! Ха-ха-ха!

— А у этого… Уши-то, уши. Ха-ха-ха!

И вдруг…

— Мишка, подь сюда!

— Теперь всю ночь не уснет, — с тоской прошептал Витька. — Гонять будет.

— Мишка, ты? — не поднимая головы, пробормотал Юрий. — Что, больно? Терпи. Меня отец еще не так сек. Иди, воды принеси.

Мишка сбегал на кухню, вернулся с оловянным ковшом. Отец пил большими глотками, кадык ходил туда-сюда, вода заливала рубашку. Затем достал папиросу.

— Спичку зажги.

Мишка зажег.

— Иди теперь.

— Что звал-то? — настороженно спросил Витька.

— Воды просил. Курит теперь.

— Мишка! Витька! — заорал Юрий. — Подойдите оба.

Братья подошли.

— А мать где?

— В ванной стирает.

— Вы идите, а она пусть придет.

Братья опять уселись на сундуке.

— Ну что, нравится тебе так жить! — неслось из комнаты. — Нравится?! Что молчишь? Знаю, нравится! Вот и живи, дура!

— Ты бы не кричал, Юра. Дети и так тебя боятся.

— Пусть боятся, а не то дармоедами вырастут! Вон уже воровать начали! У тебя выпить есть?

— Нет.

— А почему нет? Я же говорил, чтобы всегда было! Вот деньги принес — имею право выпить?

— Конечно, Юра. Но, может, достаточно?

— Я сам знаю, сколько достаточно! — взорвался Юрий. — Иди и найди!

— Поздно уже, ты спать ложись.

— Иди и найди! Я же говорил, чтобы всегда было!

Мишка всё видел как наяву: отец стоит посреди комнаты, широко расставив ноги, в голубой майке и больших черных трусах. Мама рядом — в халате и шлепанцах. Но ведь бывало и по-другому.

…Каждый раз после получки они втроем ходили закупать продукты на месяц вперед. Надя всегда снабжала их запиской с подробным перечнем. «Ну что ты, Надюха, не доверяешь?» — смеялся Юрий. Но записка всё равно вручалась — либо Мишке, либо Витьке. В магазине сначала обходили все отделы, ничего не покупая. Затем Юрий шел прямо в кассу и отбивал все чеки. Братья не верили своим глазам. И строго проверяли: нет ли второй записки. Ее не оказывалось, и всё точно соответствовало списку. Последние покупки делали в штучном отделе. Они получали по большой шоколадке «Чайка», а отец — бутылку портвейна…

— Мишка, подь сюда. Отца своего любишь?

Мишка молчал.

— Че молчишь-то? Знаю. Все думают — алкаш. А кто меня спросил: зачем пью? Болит у меня всё. А больше всего тут, — и Юрий сильно ударил кулаком в грудь.

— Сердце, что ли, у тебя, папа, болит? — прошептал Мишка.

— Душа у меня болит. Понимаешь? — заплакал Юрий. — Подойди, сынок. Поцелуй меня.

Витька с Мишкой еще не раз бегали к отцу цело-ваться. Носили воду, сырые яйца, зажигали спички… Угомонился Юрий далеко за полночь. Братья так и заснули одетые.

 

НЮЛЭСМУРТ — ПОЛОВИННЫЙ ЧЕЛОВЕК

 

1966 г., июль

Чуть свет — все на ногах. «Ну, Мишик, — дядя Коля похлопал его по плечу, — будешь косить как настоящий мужик? Батя твой — косец отменный. Рядок ровненький. Травинка к травинке. Ты уж батю-то своего не позорь». Мишка стоял молча, насупив брови.

— Пошто к дитю пристал? — вступилась за него баба Миля. — Годы-то его какие.

— Да я так, — отшутился дядя Коля. — Вот тебе, Мишик, коса. Специально для Вовки делал, когда мальцом был.

Только вышли из деревни, из-за синего леса показалось красное солнце. Сразу взяли скорым шагом. Едва прибыли на место и взялись за косы, овод-разведчик — тут как тут. Покружил-покружил и — бац! — впился Мишке в шею. Он ладошкой — шлеп — промазал. Овод, резко взмыв, зло прожужжал и полетел за подмогой. А Мишка косил и косил… Сначала трава срезалась неровными клочками, а потом и совсем перестала. Он и так и эдак. А коса всё острием в землю. Спина вдруг онемела, пот залил глаза. Вернулся овод-разведчик, приведя с собой целую эскадрилью, которая мгновенно спикировала на Мишку. Он заорал, бросив косу, и бешено закружился на месте, отмахиваясь руками. Атака оказалась удачной. Кожа в нескольких местах вспухла и нестерпимо зудела. На крик прибежала баба Миля, начала слюной обмазывать укушенные места. Дядя Коля с Вовкой, заходя на новый ряд, тихонько посмеивались.

— Ты, Мишик, — баба Миля указала рукой на кусты, — иди малину собери, в обед с молоком поедим.

— Я косить буду, — заспорил Мишка.

— Накосишься еще. Иди, иди.

Мишка с недовольным видом положил косу. Баба Миля повязала ему на голову белый платок, повесила на шею литровую банку.

— Мотри. Малины много не ешь — голова разболится. Помнишь, как одинова было?

Мишка скрылся в кустах. И пошло: ягодку в банку, две в рот; ягодку в банку, две в рот. Когда набралось полбанки, его уже порядочно подташнивало. Но тут и обед подоспел. Баба Миля постелила на траве широкий белый платок. Достала из корзины бутыль с молоком, каравай хлеба, вареную картошку, яйца, зеленый лук, соль в спичечном коробке. После обеда прилегли на часок. Мишка сидел, прислонившись спиной к липе, и, отмахиваясь веточкой от оводов, твердил: «Буду косить по-настоящему. Что папку-то позорить. Умру, но не отступлю».

Но только вышли на покос, вместо оводов налетели тучи черных мошек и облепили глаза. А баба Миля, Вовка и дядя Коля — уже далеко впереди. И только слышно — вжик! вжик! «Умру, но не отступлю», — шептал Мишка. Но силы были на исходе. И вдруг кто-то сзади взял его под локти… И пошло — вжик! вжик! И рядок такой ровненький — травинка к травинке. А голос за спиной приговаривает: «Ты ей, косе-то, на попку дави. На попку. Прижимай ее к земле. Много не захватывай. Слушай косу-то! Ишь, как она поет — вжик-вжик, — и отпустил Мишкины руки, и только донеслось: — На попку ей. На попку». Мишка обернулся — никого.

В деревню возвращались затемно, и вдруг из сосняка — протяжный вой.

— Что это, баба Миля? — со страхом прошептал Мишка.

— Нюлэсмурт. Он половину тела своего потерял, теперича ищет.

— Как потерял?

— А вот так, — спокойно продолжала баба Миля. — Шатался где попало. На земле не робил. Хитрил всё — вот и потерял. А где — сам не знает, не ведает — вот и злится на людей, ищет виноватых.

— А раньше ты, баба Миля, говорила, что человек должен по свету ходить, разум собирать. Что Бог его по свету рассеял. Кто больше соберет, тот и умней будет. А теперь говоришь — нельзя по свету шататься. Где же твоя правда?

— По свету с толком ходить надо. Ума-разума набираться, а не за бутылкой гоняться, как твой отец.

 

ОЛОВЯННЫЕ СОЛДАТИКИ

 

1968 г., апрель

Время остановилось… Когда раздался хлесткий, как выстрел, удар указки об стол и класс был поднят грозным рыком: «Встать!» — задребезжали стекла. Несколько учеников выронили ручки. Одна из них, брызнув чернилами, воткнулась в пол и закачалась из стороны в сторону. Маргарита Петровна вышвырнула Кольку Попова из класса, прокричав вслед: «Без родителей не возвращайся! А мы тебя тут, стоя, всем классом подождем!» Чуть погодя в мертвой тишине заскрипело перышко — Маргарита Петровна села проверять тетради.

Мишка стоял, вперив взгляд в плакат, висевший над доской. Надпись гласила: «Помни всегда, открывая тетрадь, что Ленин учился только на пять». Ноги одеревенели. В спину кололи тысячи иголок. Глаза остекленели. В мозгу — пустота.

На плакате Мишка знал каждую буквочку, каждую заковырочку: вот тут он чуть подпачкан, а тут оторван; с одной стороны буквы выцвели, а с другой — нет; на этом месте в прошлый раз сидел паучок, а сегодня большая жирная зеленая муха.

— Андреева, садись! — властно произнесла Маргарита Петровна. — А остальные еще постоят.

Колька так и не явился. Маргарита Петровна, захлопнув последнюю тетрадь, прошипела в класс: «Хорошо. С этим Поповым мы по-другому разберемся… Напишем письмо его родителям на завод. Пусть все узнают, какой у них растет сыночек. А теперь продолжим урок арифметики, который вы мне сорвали самым наглым образом… — она глянула на будильник, стоящий на столе, — ровно час назад. И не забывайте: сегодня еще классный час. Будем решать, кого первым принимать в пионеры». Класс зашушукался. «Но! Но! — цыкнула Маргарита Петровна. — Успокоились! Открыли тетради и решаем примеры, написанные на доске».

Но Мишка уже ничего не слышал. «Кто больше всего в классе подтягивается на турнике? Конечно, я, — колотилось в мозгу. — Кто готов сражаться с врагами советской власти до последней капли крови? Опять я. Всё я, я, я…» И он представил, как старшая пионерская вожатая Оля повязывает ему красный галстук на виду у всей школы… У нее такие белые руки, особенно выше локтей. И так хочется их погладить.

— А тебе что, Корякин, особое приглашение требуется? — обрушилось откуда-то сверху.

Мишка вздрогнул, сжался…

— Встань, когда с учительницей разговариваешь! Хочешь, чтобы весь класс из-за тебя еще постоял?

Все тридцать пять сердец разом перестали стучать…

— Я это… того… — забормотал Мишка.

— Что это… того, — ехидно передразнила его Маргарита Петровна. — За свои поступки надо уметь отвечать. Еще, наверное, пионером хочешь стать?

— Я буду решать… сейчас… Я всё успею.

— Посмотрим, посмотрим.

От напряжения Мишку бросало в жар. Мозг оцепенел. Прозвенел звонок. Маргарита Петровна демонстративно влепила ему на полстраницы жирную двойку.

Классный час начался в пять вечера, и самые беспокойные родители уже несколько раз заглядывали в дверь.

— Итак, — торжественно произнесла Маргарита Петровна. — Предлагаю в первую очередь принять в пионеры тех ребят, которые учатся на отлично и не нарушают дисциплины. Пионеры — это старшие товарищи октябрят. Они дают Торжественное обещание, в котором есть такие слова: «…торжественно обещаю: горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия Советского Союза!»

И, полистав классный журнал, она огласила список. Корякина в нем не было…

Мишка стоял как парализованный. «Как? — шептал он. — Они принимают этого жирнягу Вадика? Да он же слабак. Очкарик. Он же на посту в первую ночь заснет. Или эта отличница Тамарка. Она же винтовку от земли поднять не сможет. Какой от них будет толк, когда придется с врагами сражаться? Они же на первом допросе предадут. Плохо, что сейчас войны нет. Сбежал бы на фронт, совершил подвиг и погиб как герой. Тогда бы все пожалели, что не приняли меня первым…» И Мишка представил, как он лежит в гробу. Выстроилась вся школа. Реют красные знамена. И все хором причитают: «Прости нас, дорогой Мишенька — первейший из пионеров. Ты и только ты — самый достойнейший из всех». Играет духовой оркестр. Солдаты дают залп салюта. Море венков, все рыдают. И вот его портрет висит в аллее героев-пионеров. Ему, Мишке Корякину, дают Торжественное обещание. А рядом — портреты Павлика Морозова, Вали Котика, Володи Дубинина, Лизы Чайкиной… Его именем называют корабли, школы, улицы, города…

После классного часа, выйдя в коридор, Мишка с ненавистью глянул на будущих пионеров: «Радуйтесь. Еще посмотрим, чья возьмет. Еще услышите мое имя. Вот стану великим хоккеистом. Гордиться будете, что учились со мной».

Около класса собралась толпа родителей. Стоял непрерывный гул. «Разве можно так долго детей держать? Надо директору заявление написать», — говорили одни. «Если держит, значит, надо, — возражали другие. — Она лучшая учительница в городе. Если их с детских лет к дисциплине не приучать, кто из них потом вырастет? Тунеядцы, спекулянты и алкоголики».

Неожиданно из класса вышла Маргарита Петровна и с вызовом воскликнула: «Если кто тут считает, что я издеваюсь над детьми, может перевести их в другие школы! Я никого не неволю. Но мои бывшие ученики учатся в лучших вузах страны, побеждают на олимпиадах. В прошлом году двое закончили школу с серебряными медалями, а Павлик Корпоносов — с золотой. И методов своей работы я менять не собираюсь!»

 

В ТЕПЛЫЕ КРАЯ

 

1968 г., март

В начале весны Юрий уехал работать по набору в Узбекистан. Вскоре от него пришло письмо: «Вчера получил ордер на квартиру, ходил смотреть, но въезжать пока нельзя — там маляры работают. Квартира двухкомнатная, на первом этаже, без всяких соседей. Имеется два больших балкона — их тут лоджиями называют. Туалет, ванна — отдельные. Всё выложено голубыми плитками. На полу — зеленый линолеум — это такое специальное покрытие. В общем, квартира хорошая. Говорят, итальянцы в таких живут. Контейнер уже высылайте, они сюда долго идут. Сами пока не выезжайте, ждите телеграммы. Юрий».

И с того дня Мишка с Витькой, как петухи, расхаживают по комнате среди коробок, ящиков и узлов. Надя похудела и осунулась. Об их отъезде знает весь белый свет. Мишка, кого ни встретит, сразу начинает: «А мы уезжаем в теплые края, в Узбекистан. Там — всегда лето. Наши грачи туда на зимовку улетают. Шапок и валенок там не надо — мы все свои родственникам раздали. Наш папка уже уехал — квартиру зарабатывает в городе Солнечном, на краю пустыни. Но там и садов много. В них растут фрукты, которых здесь, на Урале, никогда не бывает: урюки, персики, абрикосы, инжиры. А дыни и арбузы там — вот такие! — и Мишка широко разводит руки. — Мне про это папка рассказывал. Он там в армии служил — самолеты ремонтировал. Яички там на Пасху на плитке варить не надо, закопал в раскаленный песок, подождал пять минут — готово. Еще там водятся черепахи, змеи, ящерицы и ишаки. Вата там растет прямо на кустах, а мочалки — на деревьях. Узбеки всем улыбаются и говорят: “Ассалям-алейкум”, — по-нашему это значит “Здравствуйте”. А отвечать надо наоборот: “Алейкум-ассалям!” Столов и кроватей у них в домах нет: спят они на коврах, а кушают на разноцветных платках прямо на полу. Чай пьют не черный, а зеленый из чашек без ручек, которые пиалушками называют. А ехать туда на поезде целую неделю…»

Не было дня, чтобы Мишка не приставал к Наде: «Когда уже поедем? Когда?» — «Вот пришлет папка телеграмму, и поедем», — сердито отвечала она, а про себя молила: «Господи! Сделай так, чтобы он вообще ее не присылал, черт окаянный! А сам назад вернулся. Куда собрались? Зачем? Как там жить без родственников? Узбеки, говорят, они и веры другой, мусульманской. Пропадем. Зря, зря согласилась. Надо было настоять на своем».

Вспомнился тот день. Юрка домой прилетел — так и сияет.

— Собирайся, Надюха! — кричит. — В Узбекистан поедем жить! — подхватил ее, закружил по комнате.

— Пусти. Ты что, с ума сошел? Какой еще Узбекистан? Что тебе дома не сидится? Там чужие люди.

— Какие чужие. Все мы — советские. Не боись, не одни едем. Любка с Витькой Поздеевы, Андрюха с Капкой Широбоковы, Сашка с Симкой Корепановы — все подружки там твои будут. Одна не останешься. Деньги большие обещают. Квартиру через месяц отдельную. А тут? До смерти не дождешься.

— Если не пить, и тут можно хорошо жить, — возразила Надя. — И квартиры дождаться. Люди же получают.

— Да что ты заладила: можно да можно, — Юрий начинал злиться. — Можно козу на возу да Машку за ляжку. Хочешь до конца жизни это дерьмо глотать? Вспомни первый выкидыш… Думаешь, просто так? А Верка, вторая, через месяц умерла… Всё из-за этого дерьма. Не дураки. Знаем, на чем сидим. А там тепло. Пацаны фруктов на всю жизнь наедятся. Чего они здесь видят?

— Да куда нам, Юрка, ехать? — Надя не выдержала, расплакалась. — Как там жить без мамы, без родственников…

— Да родственники мне все эти уже — вот здесь, — Юрий пальцем провел по горлу. — И потом, что раньше времени себя хоронить? А там, понимаешь, новый город. Новые люди. Новая жизнь. Поехали, Надюха, не упрямься.

…Зря согласилась. Ну, да что убиваться после времени. Бог даст, и там выживем. И правда, не одни едем. Многие заводчане уже семьями уехали, квартиры получили. Пишут — всё хорошо. Может, и правда Юрка там меньше пить будет? И мужик-то он работящий. И бригада у него всегда в передовых. Учиться ему, дураку, надо, в техникум поступать. Мастером бы стал — физически бы не работал. А то постоянно радикулитом мучается. Пацаном еще был — надорвался: дорогу они какую-то в лесах во время войны строили. А деньги в Узбекистане, видно, действительно большие платят — раз прислал, на всё хватило: и ребят приодела, и на контейнер, и на дорогу осталось. Вот с Витькой беда. Что делать — ума не приложу. Мишка, тот голову потерял от радости. А этот вроде всегда покладистый был, а тут уперся: «Не поеду, и всё! С бабой Милей в деревне останусь». Сам выдумал или сказал кто? Басмачи там, говорит, живут — они мне уши отрежут. Уж и так и эдак к нему: «Ты что, сыночек, такое говоришь? Какие басмачи? Ведь папка там. Неужто он захочет, чтобы его сыну уши кто-то отрезал? Давай, поехали!» Он всё одно: «В деревне с бабой Милей останусь».

А тут и телеграмма от Юрия пришла.

 

ПРОВОЖАНКИ

 

1968 г., сентябрь

За день до отъезда устроили провожанки. Слепили полтысячи пельменей, напекли пирогов с рисом и зеленым луком, шанег с рябиной. Квашеная капуста, соленые грибочки, огурчики — это в изобилии. Селедка с луком, вареная картошка с укропчиком. Мутные четверти с самогоном, привезенные из деревни. Варенье — смородиновое, черничное, земляничное.

Первым пришел с семьей дядя Вася. «Где эти сорванцы? — заорал из коридора. — Я им уши оторву!» Братья подошли, встали как вкопанные. Дядя Вася подкинул их по очереди к потолку, каждому вручил по большой картонной коробке. В Мишкиной оказалась красная пожарная машина. В Витькиной — автокран.

— Ну что ты, Вася, — смущаясь, лепетала Надя. — Зачем это?

— Ничего, сестрица. Пусть помнят, что есть у них такой — дядя Вася. Вот сейчас уедете — когда потом свидимся? Интересная, рассказывают, там земля?

— Век бы ее не видеть, — Надя передником смахнула набежавшие слезы.

— Да что ты, Надежда, не в Америку к капиталистам едешь. В Узбекскую Советскую Социалистическую Республику. Это понимать надо, — Дядя Вася прошел в комнату, поставил на стол бутылку водки, обнял бабу Милю.

— Ну, мам, как здоровье?

— Надюша вот уезжает.

— Всё будет нормально. Не получится жизнь — вернутся. Не в ссылку же едут.

Раздался громкий стук — явился Федька, Юркин брат. Недавно из армии. Притащил Мишке с Витькой в подарок бескозырку. «Дарю вам ее обоим, шпингалеты. Один день ты носишь, Мишка, другой день — Витька. И чтобы по-честному. Она у вас общая. Усекли — об-ща-я», — и натянул бескозырку Мишке по самый нос. Прошел в комнату, увидел накрытый стол, радостно воскликнул, потирая руки:

— Здравствуйте, бабуля! Привет, дядь Вась! Как там наша партия — цветет и пахнет?

— С партией-то ничего не случится. А вот ты сам-то как? Устроился на работу?

— Грузчиком покам-с, в магазине работаем-с, — пропел Федька.

— А чего на завод не идешь?

— Знаем, знаем… Какая у вас там работенка. Рассказывал Юрка — без наследства останешься.

— Тысячи людей работают, и всё нормально.

— Я б в начальники пошел — пусть меня научат, — ухмыльнулся Федька.

— А кто тебе мешает? Поступай в техникум. А пока давай к нам, в «литейку». Я, прежде чем начальником-то стать, сколько простым работягой отпахал.

— Нет. Спасибо, дядь Вась, за заботу. Мы уж покам-с грузчиками поработаем-с, а потом к Юрке — в Узбекистан. Шоферить буду: у меня же корочки имеются.

— Ну, как знаешь.

После Федьки гости пошли валом — детей одних набралось не меньше дюжины. Орут, бегают туда-сюда. Мужики беспрестанно курят на лестничной площадке. Сначала на кухне накормили детей. Потом сели сами. Налили по первой — чтобы хорошо доехали. И разговоры, и самогон полились рекой…

— Вот ты, Надька, на вид вроде и тихая, а едешь в такую даль и не боишься. Я бы ни за что не поехала, — говорила тетя Катя, ее старшая сестра. — Мой тоже хорохорился: «Давай, мол, ползавода уже там. Деньжищи большие платят. Машину купим…» А я: «Нет, и всё тут. Хоть ты меня режь».

— Да как не боюсь! — запричитала Надя. — Извелась вся уже, места не нахожу. А куда деваться? Ты на своего Андрюху цыкнула — и всё. А на моего попробуй? Ты что — орел.

— Ты, Надюша, как приедешь, устроишься, всё подробно напиши. Если всё нормально, мы тоже к вам поедем. Лешка-то мой сразу хотел за Юрием ехать. Где, говорит, бугор, там и я. Насилу отговорила: беременная, мол. Отложили пока.

— И все-таки партия — силища! — торжественно декламировал на другом конце стола дядя Вася. — Новый город в пустыне строит. Было бы это без партии? Черта с два. И первого человека в космос мы запустили. И ледокол атомный построили.

— Строит на рабочих костях, — выругался Леха. — Только и думают, как бы побольше соков из рабочего человека вытянуть. У нас сколько раз в году расценки срезали. А инициатор — всё этот парторг Исак — жидовская морда! Надо, говорит, чтобы каждый рабочий повышал производительность труда.

— И правильно говорит! — ударил кулаком по столу дядя Вася. — Идет соревнование двух систем. Борьба не на жизнь, а на смерть. Гонка вооружений. Это понимать надо. Это вопрос политический.

— Всё у вас коммунистов — вопрос политический, — набычился Леха. — В каждую дыру эта партия лезет. А сами-то все карьеристы и блядуны, — Леха на мгновение замолчал и спокойно добавил: — Я не про простых работяг, а про всяких освобожденных козлов, вроде Исака.

— Да что ты знаешь про партию! — вспылил дядя Вася. — Если бы не коммунисты… Был бы ты сейчас рабом! А ты кто? Рабочий класс! Гегемон мирового пролетариата!

— Гегемон без штанов и квартиры.

— Эй, мужики. Что-то вы там больно размитинговались, — одернула их тетя Катя. — Вам что тут — партсобрание. А ну-ка, Надюха, запевай. Там будешь другие песни петь. Ляки-ляки-тум! Ляки-ляки-тум!

День отъезда пришелся на воскресенье. Стоял конец сентября. Осень пришла ранняя и холодная. Деревья оголились. Было пасмурно. Дул пронзительный ветер. Лужи подернулись тонким ледком. На улицах безлюдно.

— А в Узбекистане, наверное, жарища! — воскликнул дядя Вася. — Приедете, позагорать успеете.

— Пропади оно пропадом, — бросила Надя.

На вокзал пришли за час до отправления. Поднялись в буфет, распили бутылочку. Мишке с Витькой надарили гору шоколадок. Баба Миля дала каждому по три рубля.

Когда приехал поезд, Витька разревелся, вцепившись в бабу Милю: «Не поеду! Останусь с тобой!» Она — в слезы. Надя с сестрами тоже. У мужиков лица серьезные. Один Мишка цветет и пахнет.

— Вот, доченька, земля тут, — баба Миля достала маленький узелок, отдала Наде. — Тяжело станет — приложи к сердцу, — обняла, перекрестила. — С Богом!

Все перецеловались. Мишка пулей влетел в вагон. Витьку затащили силком. Паровоз задымил, дал пронзительный гудок. Резко дернул с места. Мишка сидел рядом с чемоданами, радостно напевая: «Паровоз, паровоз, красные колеса! Сидит Мишка на диване, курит папиросу!» Рядом плакал Витька. Надя прильнула к окну. Корякины поехали жить в теплые края.

 

РОДИЛСЯ И ЖИВУ В СССР…

 

1968 г., сентябрь

Паровоз несся вперед, оставляя за собой облака белого пара и черного дыма. Братья уже несколько часов лежали на верхних полках, приклеившись носами к окну. За окном проносились красные рябины, зеленые ели и желтые березы; расстилались широкие луга со стогами и коровами. Мелькали телеграфные столбы, железнодорожные будки, поселки, кирпичные здания с закопченными окнами, свалки мусора. Девчонки с насыпей махали вслед, мальчишки грозили кулаками.

— Завидуют, — радовался Мишка. — Они там, а мы — в поезде! А как думаешь, Витька, почему поезд с рельсов не соскакивает?

— А у него на колесах с внутренней стороны специальные бортики есть, они его держат.

— А я думал: у него колеса из магнита сделаны.

Поезд гремел по железнодорожным мостам. Пыхтя, взбирался на холмы, весело катился вниз. Ужас охватывал братьев, когда проносился встречный состав. Витька не выдерживал — прятал лицо в подушку. Мишка весь сжимался, но всё равно не отводил взгляд. Целый день Корякины ели пирожки, шанежки, вареную картошку, хлеб с маслом, жареную курицу, а более всего — яички. От непрерывного обжорства и лежания братьев вздуло, и они беспрестанно газовали.

— Мишка, Витька! Немедленно прекратите, как вам не стыдно! — возмущалась Надя.

— А баба Миля говорила, что газы держать нель-зя, — возражал Витька. — Изнутри можно задохнуться.

— А папка рассказывал, — добавлял Мишка, — что немцы прямо за столом пукают, и никто на это даже внимания не обращает.

— Вот немцы пусть и не обращают внимания, а от вас я чтобы больше не слыхала.

К вечеру приехали в большой город — вышли на перрон подышать. Людей кругом как муравьев: туда-сюда бегают, чемоданы-коробки тащат. И огни, огни — куда ни глянь! «ГОРЬКИЙ» — прочитал Витька надпись, светящуюся на крыше вокзала, и тут же добавил:

— Это фамилия писателя, который боролся против царя. Его с детства заставляли работать и секли. Он вырос и стал против угнетателей писать книги. А еще был пароход «Максим Горький», и еще самолет.

— Мороженое, кому мороженое! — толстая тетка в белом халате катила по перрону тележку.

— Мама, купи мороженое! — наперебой заорали братья.

— А себе, женщина, почему не берете? — воскликнула толстуха. — Это эскимо! Очень вкусно!

— Да нет, что я — маленькая, — засмущалась Надя.

— Купите, купите, — продавщица буквально засунула ей в руки еще одну мороженку.

— Ну и вкуснятина, — бормотал Мишка. — Тысячу штук бы съел. Нравится, Витька?

— Еще бы!

— А тебе, мама, нравится?

— Очень вкусно. И так забавно сделано: сверху шоколад, а внутри мороженое. И до чего только люди не додумаются.

Паровоз дал гудок.

— Ну, полезайте в вагон, не дай бог от поезда отстанем, — засуетилась Надя.

— Не отстанем, — возразил Мишка. — Вон люди из нашего вагона еще гуляют. А отстанем, в милицию пойдем — там помогут. Папка всегда говорит: «Моя милиция меня бережет!»

— Мигом в вагон! — отрезала Надя. — Слушаться не будете, в следующий раз вообще не выйдем.

За окном стемнело. Витька как лег, сразу уснул. Мишке не спалось. «Завтра приедем в Москву, — думал он, ворочаясь с боку на бок. — Это самый главный город в СССР. Там на Красной площади — Мавзолей. А в нем — Ленин. Он с солдатами, рабочими и матросами царя и буржуев свергнул. Все богатства у них забрал и раздал беднякам, чтобы они хорошо жили. Он был самый главный! Потом главный стал Сталин, потом — Хрущев, а сейчас самый главный — Брежнев. Вот бы побывать в Мавзолее. А вдруг я там не выдержу и улыбнусь? — Мишка от волнения приподнялся на локтях. — Меня сразу в тюрьму посадят! Да и не сможем мы в Мавзолей попасть — туда очередь в несколько километров. Царь-пушку бы еще посмотреть. Пацаны со двора говорили, если пальнуть из нее по всем врагам, мокрое место останется! — Мишка улегся на спину, заложил за голову руки. — И как хорошо, что я, Мишка Корякин, родился и живу в СССР, а не в какой-то буржуйской Америке или Германии. Работал бы сейчас на шахте, под землей, таскал бы на карачках тачки с углем. Еще бы Царь-колокол посмотреть. Говорят, от него осколок отвалился, так его с места до сих пор сдвинуть никак не могут. А еще в Москве метро есть…»

 

УЖАСЫ КАЗАНСКОГО ВОКЗАЛА

 

1968 г., сентябрь

За час до Москвы Корякины уже сидели в верхней одежде. Мишка прильнул к окну с тайной надеждой увидеть в наступающей темноте высокие кремлевские башни с рубиновыми звездами, но перед глазами проплывали лишь очертания громадных заводов и церквей с черными крестами на куполах. И вдруг всё превратилось в сплошное море огня. По вагону прошел проводник. «Товарищи, Москва — столица СССР! — торжественно произнес он. — Приготовьтесь к выходу!» У них сжались сердца.

Москва встретила Корякиных гулом бешено несущейся толпы. Надю прошиб пот, а Мишка с Витькой принялись рассматривать золотого петушка, сверкающего в лучах прожекторов на шпиле вокзала.

— Как думаешь, Витька, — восторженно шептал Мишка, — он весь из чистого золота или только сверху покрыт?

— Конечно, весь. Это же Москва! Тут и звезды на кремлевских башнях из настоящих рубинов.

Внезапно перед Корякиными возник усатый дядька в фуражке, белом фартуке со сверкающей бляхой на груди. «Куда, милые граждане?» — деловито пробасил он и, не дожидаясь ответа, побросал корякинские чемоданы и сумки на свою тележку.

— А вы… это… носильщик будете?

— Носильщик, милая, носильщик! Вам куда?

— Да… Нам… У нас пересадка — билеты надо закомпостировать. Мы в Узбекистан едем.

— Значит, на Казанский, — сказал носильщик. И с криком: «Посторонись!» — понесся сквозь толпу. Корякины едва поспевали за его широкой спиной, мелькающей где-то впереди. Вскоре были на месте. Носильщик получил свой целковый и исчез. «Поди, много дала? — обругала себя Надя. — Говорили же в поезде — пятьдесят копеек».

Рядом на куче узлов и чемоданов сидела бабуля в черной плюшевой фуфайке и лузгала семечки, аккуратно собирая шелуху в кулечек из газеты.

— А вы, дочка, куда едете? — спросила она. — Да еще со всем семейством?

— Мы, бабушка, в Узбекистан, в город Солнечный, — обрадовалась Надя неожиданному участию. — Может, слышали про такой?

— Нет, что ты, милая, куда мне. Да вы устраивайтесь вот тут, рядом, места хватит.

— А вы не знаете, где тут билеты компостировать?

— Туды тебе, — бабуля указала рукой в сторону чернеющей толпы. — Тама — все кассы. Ты сходи, милая, узнай. Я тут за вещами присмотрю. И ребятишек тоже оставь.

— А вы, внучики, в этот Узбекистан, чай, в гости? — спросила бабуля, когда Надя ушла.

— Мы туда жить едем, — гордо ответил Мишка. — Нас папка в новой квартире ждет. Там лето круглый год. Наши птицы туда зимовать улетают, — и пошел, поехал…

А народ кругом, клюя носами, потихоньку засыпал. Многие расположились прямо на полу, подстелив газеты. Откуда-то наползли сморщенные старухи в вонючем тряпье, калеки на костылях, слепые дети. Витька тоже уснул, склонив голову на чемодан. Мишка едва держался. «Если усну, — твердил он, — эти калеки обязательно что-нибудь украдут. Какие страшные и жадные у них глаза. И бабушка вон храпит. Хоть бы скорее мама пришла — так в туалет хочется!» Он затряс Витьку. Тот, не открывая глаз, что-то промямлил в ответ. Дернул за рукав бабулю — она сразу проснулась.

— Бабушка, мне в туалет надо. А тут эти калеки кругом. Они наши чемоданы могут украсть. Вы покараульте. Я — мигом.

— Беги, беги, — улыбнувшись, ответила она. — Покараулю.

Осторожно, как по минному полю, Мишка пробрался сквозь развалившееся черно-серое скопище. В туалете было душно: воняло мочой и хлоркой. Под ногами — склизко. В огромных унитазах, забитых какашками и обрывками газет, страшно урчало. Мишка подошел к ближайшей стенке и ударил фонтаном прямо на пол, одновременно зажав нос свободной рукой. Вернулся на свое место с твердым намерением не спать всю ночь.

Надя пришла только под утро с красными глазами.

— Достала. Купе. До самого места, — с облегчением выдохнула она, опускаясь на чемодан. — Только больно дорого.

— И правильно, что согласилась на купе, — успокоила ее бабуля. — Что с детишками мучаться. Поезд-то когда?

— В четыре дня.

— Ну, еще долго. Поспи теперь.

«Юрка уже, наверное, телеграмму получил, должен встретить, — засыпая, думала Надя. — Сводить быеще ребятишек на Красную площадь, в метро бы прокатить… Еще апельсинов надо купить, говорят, они здесь совсем дешевые».

 

В МЕТРО

 

1968 г., сентябрь

В десять утра Корякины, сдав чемоданы и сумки в камеру хранения, двинулись в Москву. Мягко светило солнышко. Улица была вымыта поливальными машинами. По обе ее стороны желтели раскидистые липы, возвышались дома-пирамиды со шпилями-остроконечниками, нижние этажи которых манили красочными витринами продовольственных и промтоварных магазинов. Купив в одном из них два килограмма больших оранжевых апельсинов, Корякины примостились на лавочке в сквере.

— Хорошо в Москве жить, — пробурчал Мишка, вытирая сок, стекающий по подбородку. — Круглый год можно апельсины лопать. А видал, Витька, там еще такие желтенькие длинные лежали? Их бы еще попробовать. Может, попросим?

— Это бананы. Только давай на обратном пути. Меня и так уже тошнит.

— Ну что, наелись? — улыбаясь, спросила Надя. — Теперь пойдемте метро искать.

Спросили у мужчины. «Да вы же рядом стоите, — рассмеявшись, ответил он. — Видите, большая буква “М”? Это и есть вход в метро. Вы, наверное, приезжие?»

— Да… У нас тут в Москве пересадка, — краснея, ответила Надя. — Замучили ребятишки: покажи им метро да покажи.

— Вот, прямо в эту дверь и ступайте, — продолжал вежливо объяснять мужчина. — Потом — на эскалаторе вниз, а там — на электричку. Вам, наверное, на Красную площадь нужно? Как спуститесь — направо, и потом на пятой остановке выходить. Только при входе в метро пятачки надо бросать. А не то, — мужчина пригрозил пальцем Витьке с Мишкой, — выскочат из столбиков железные щупальца с резиновыми присосками и схватят вас! Поняли?

Братья, округлив глаза, дружно закивали головами. Корякины, оглядываясь по сторонам, осторожно вошли в стеклянные двери под буквой «М». Мимо сплошным потоком неслись люди. Опустив пятачки, Корякины миновали проходы, встали на движущуюся лестницу… И понеслись вниз. По сторонам ярко горят лампы-факелы. А они спускаются всё ниже и ниже. И самое удивительное — вместе с ними едут и перила. С другой стороны лестница едет вверх. Люди на ней стоят такие серьезные: многие в галстуках, очках, шляпах, книжки читают. Но вот и конец лестницы. Корякины отскочили в сторону, огляделись. Потолок — в лепных узорах, стены, пол, колонны — всё из мрамора, как в сказочном подземном дворце. Из черной дыры тоннеля со свистом вылетел поезд. Двери пшыкнули, отворились. Корякины вошли в вагон. Состав мгновенно набрал скорость. Витька вцепился в блестящие поручни.

— Какая остановка? — Надя склонилась к Мишке. — Я со счета сбилась.

— Сейчас четвертая будет. Я пальцы загибаю.

Только вышли из вагона, Витька бросился в сторону. Бра-а-а! — склизкая куча пережеванных апельсинов выплеснулась на мраморный пол.

— Ты, Мишка, сбегай к той тете в стеклянной будке, — прошептала Надя ему на ухо. — Спроси веник, совок, ведро — я тут быстренько всё приберу.

Тетя в красной фуражке послала Мишку под лестницу: там, мол, уборщица, ей скажи — она уберет. В каморке на скамейке сидела огромная костлявая ведьма с большим накрашенным ртом и курила папиросу.

— Тебе что, малец? — процедила она, оскалив желтые зубы.

— Да у меня… брата… вырвало… — заикаясь, пролепетал Мишка. — Мама веник, ведро, тряпку попросила. А вон та тетя из будки в фуражке сказала, что вы сами уберете.

— Много она знает, сучка эта, что я должна делать, — сплюнув окурок, выругалась ведьма. — Напялила фуражку, сидит как пугало огородное. Вообразила из себя начальницу. Кошка драная! А вы, вашу мать, приезжие! Что, блевать сюда приехали? Тут все приезжие только и делают, что блюют. Метлой поганой всех надо гнать! — подойдя к Наде, она заорала еще громче:

— Что вы тут, мамаша, со своим сыночком устроили? Не можете в поездах ездить — так пешком ходите! Понаехали! Всю Москву уже загадили!

— Давайте веник и совок, — попросила Надя. — Я сама уберу. Где тут у вас урна?

— Как же, дала я тебе, — продолжала орать ведьма. — Блевать не надо — тогда и убирать не придется!

Витька заплакал. И Надю прорвало:

— А чего ты тут разоралась, кикимора крашеная! Положено тебе убирать, так и убирай. Пойдемте, ребята, нечего эту старую дуру слушать!

— Тварь необразованная, деревенщина, — прошипела вслед ведьма. Надя повернулась и зло выкрикнула:

— Вот ты — настоящая тварь и есть! У тебя на роже написано: прогуляла, пропила всю жизнь! А я честная работница, совести своей никогда не продавала! И говорить с тобой, проституткой, мне больше не о чем!

— А вот сейчас милицию вызову, — продолжала шипеть ведьма.

Но Корякины уже ее не слышали. Они подошли к движущейся лестнице и поехали вверх. Мишка обернулся, ведьма по-прежнему что-то орала, показывая рукой в их сторону. Мишка, высунув язык, погрозил ей кулаком.

Выбравшись наверх, Корякины плюхнулись на скамейку. Витька жадно глотал свежий воздух. У Нади в глазах — слезы.

— Не плачь, мама, — теребил ее Мишка за рукав. — Здорово ты отделала эту ведьму. Будет знать, как выступать! Когда ты ее кикиморой крашеной обозвала, у нее аж рот скривило. Вот так, — и Мишка, засунув в рот указательные пальцы, растянул его в стороны.

— Ты что, грязные пальцы в рот, — всполошилась Надя. — Заразы-то кругом сколько.

…И вдруг разом, как на ладони, они увидели сердце Родины — Красную площадь. С трепетом, затаив дыхание ступили на ее булыжники. Мишка шел, высматривая на них следы крови борцов за народное дело — революционеров и героев гражданской войны, которых казнили буржуи с капиталистами. Витька, высоко задрав голову, смотрел на рубиновые звезды Кремля. Надя просто радовалась, что идет по Красной площади, а рядом — два ее сыночка: не каждому такое выпадает в жизни. Кругом кучками стояли люди: кормили голубей, фотографировались, глазели по сторонам. К Мавзолею Ленина тянулась живая очередь. Чем ближе Корякины подходили к мавзолею, тем сильнее стучали их сердца.

— Л-Е-Н-И-Н! — дрожащим голосом произнес Мишка. — Самый Великий, самый умный человек на всем Земном шаре. У него одного мозг такой, что может заменить мозги тысячи людей. А как думаешь, Витька, на сколько километров тянется очередь?

— Километра три, не меньше. Люди в ней по несколько дней стоят. И кушают, спят — прямо на земле, а в туалет по очереди бегают.

— А как Ленин столько лет лежит и не гниет?

— А он живой, — уверенно ответил Витька. — Его просто заморозили, потому что сейчас нет таких лекарств, чтобы его вылечить. А как их изобретут, его сразу разморозят и вылечат. И он снова будет в Советском Союзе — самый главный. И тогда мы быстро построим коммунизм.

— Вот бы дождаться, когда Ленина разморозят, — мечтательно, закрыв глаза, сказал Мишка. — И пожить при коммунизме, когда всё будет бесплатно.

— Вы о чем болтаете? — прервала их Надя. — Постойте спокойно. И здесь, на Красной площади, дайте Ленину обещание, что будете хорошо учиться, станете честными людьми и никогда не предадите своей Родины.

Мишка закрыл глаза и торжественно прошептал: «Отдам все свои силы, до последней капли крови, чтобы построить на Земле коммунизм». Рядом что-то бормотал Витька.

— Ну и всё, — облегченно вздохнула Надя. — На Красной площади побывали — пора и на вокзал возвращаться. Не дай бог, на поезд опоздаем.

— А Царь-колокол, Царь-пушку посмотреть? — запротестовал Мишка.

— Не успеем, — сказала Надя.

Через час Корякины были на вокзале. По пути набрали шоколадных конфет, докторской колбасы, сгущенного молока. Мишка с Витькой съели по два банана. Получив вещи в камере хранения, вновь устроились рядом со знакомой бабулей.

— Что в столице видали? — обрадовалась она им как старым знакомым.

— На Красной площади около Мавзолея были, — наперебой затараторили Витька с Мишкой. — В метро катались, бананов, апельсинов наелись.

— Молодцами, молодцами, — похвалила их бабуля и, разведя руки, добавила. — А я, наверное, тут и помру. Старик мой всё билеты никак купить не может.

Объявили посадку. Корякины бросились на перрон.

 

МАЛЕНЬКИЕ ФИЛОСОФЫ

 

1968 г., сентябрь

«Второй день паровоз мчится как бешеный! — думал Мишка. — Какая огромная страна — СССР. А солн-це еще в тысячу раз больше. А за ним всё звезды и звезды… Мама говорит, что там — Бог. Но если он там, Юрий Гагарин сразу бы увидел его, когда вокруг Земли на ракете летал. Вот Инмар говорит, что он — Бог! Но разве может быть Богом рыжий косматый дед? Какая в нем сила? Вот Ленин — это да! И его помощники — Сталин, Хрущев, Брежнев. Люди — на Земле хозяева, они сами строят свою жизнь, — Мишка перевернулся на живот, подпер голову руками, уставился в темное окно. — Если есть Бог и он всё может, почему тогда люди убивают друг друга? Почему всё так не по-честному? Мой папка пьет, а бородатый Исак не пьет. Нет там никакого Бога. И зачем только баба Миля нам эти крестики дала? Надо выкинуть их. Узнают в школе — опозоришься. И точно в пионеры не примут. А я Ленину клятву дал, что коммунизм буду строить до последней капли крови. И Ленина я люблю! А еще маму люблю! И Витьку, и папу, и бабу Милю, и Марию… И вообще всех людей на Земле люблю, которые за мир и против войны, — на глазах у Мишки выступили слезы… — И почему люди не живут дружно? Особенно эти проклятые американцы. Все хотят на СССР атомную бомбу сбросить. Просто взяли бы все и стали добрыми!»

— Мишка, Витька, в туалет не хотите? — раздался шепот Нади.

— Нет.

— А Витька?

— А он уже дрыхнет.

— Ну ладно, я одна схожу.

…На следующий день Мишка проснулся от Витькиного крика: «Верблюды, верблюды! Смотри, живые верблюды!» Он мгновенно прилип к окну. До самого горизонта расстилалась ровная желто-серая степь. Повсюду торчали низкорослые кустики, пучки сухой травы и колючки. Небо было чистое и голубое. На проносившихся мимо телеграфных столбах сидели хищные птицы с крючковатыми носами и гордыми, презрительными взглядами.

— Вон маленький верблюжонок! — продолжал орать Витька. — Он совсем белый! А знаешь, Мишка, верблюды могут целый месяц по пустыне без воды идти.

— Знаю. У них в горбах запасная вода.

— Ты что, — рассмеялся Витька. — Их отпускают в степь на целый месяц. Они пасутся и набирают целые горбы жира. А потом, когда по пустыне идут, у них этот жир превращается в воду. Из одного грамма жира получается семь граммов воды.

Неожиданно в дверях возник Ильдарка из соседнего купе. Братья вышли в коридор.

— Верблюдов видали? — воскликнул он. — Они одним харчком человека с ног могут сбить.

— Брешешь!

— А давай поспорим. Мне папка рассказывал, когда в отпуск приезжал. Он тут в степи космодром строит, чтобы ракеты запускать. Мы к нему едем, — и, перейдя на шепот, добавил: — Только о космодромевы никому не рассказывайте. Это государственная тайна, могут и в тюрьму посадить.

— Да какая это тайна, — воскликнул Витька. — Скоро в космос будут летать все, кому захочется! Полетел на Луну или на Марс, день там побыл — и назад. А на Земле вместо автобусов и поездов будут движущиеся дорожки. Встал на нее — и едешь себе, хоть в Америку.

— Да тебя в Америку не пустят, потому что там буржуи живут, — заспорил Ильдарка. — Тебя там быстренько кокнут.

— Ни фига не кокнут! Скоро на всей Земле коммунизм будет, и в Америке тоже. И все границы отменят, где хочешь, там и живи. Спорим?

— А еще при коммунизме специальные таблетки изобретут, — вмешался Мишка. — Проглотил одну — и можешь целый день не есть. И мясо, и колбасу, и конфеты будут прямо в банках выращивать. Взял, насыпал разных порошков, смешал — на следующий день целая банка сгущенного молока. Набрал таких порошков — и в поход, хоть на Северный полюс!

— Ты че, там сразу задубеешь! Там льды с десятиэтажный дом!

— Фигня! Взял с собой коробочку с атомами — в ней тепла на всю жизнь хватит. Вон ледокол «Ленин» — на такой коробочке целый месяц плавает. И работать не надо будет, — разошелся Мишка, — потому что всё роботы будут делать.

— Если работать не надо, — закричал Ильдарка, — кто же тогда роботов делать будет?

— Сами роботы и будут! Надо только первых сделать. И еще при коммунизме всё на кнопочках будет. Захотел есть — нажал кнопочку, зыришь — перед тобой на движущейся ленте разные обеды едут… Выбрал один, поел, и посуду убирать не надо. Захотел мороженого — нажал кнопочку. Всё, что захочешь, то и будет — и бесплатно!

 

НИШТЯКСКАЯ ТУТ ЖИЗНЬ!

 

1968 г., сентябрь

— Завтра в Ташкенте будем, — задумчиво произнес Генка, ехавший с Корякиными в одном купе. — Землетрясение там, говорят, было страшное. А в газетах, по радио — молчок! У меня там мама Дельшода и отец Хаким, десять братьев и сестер. Все — как родные. Они меня из детдома в свою семью взяли — мои родители на войне погибли. Я сейчас прямиком из тундры. Бульдозеристом на нефтепромысле работаю. На Севере деньги хорошие платят — я им постоянно переводы отправлял. А тут такое дело — а от меня ни слуху ни духу.

— Так сильно порушило, что и жить негде? — насмерть перепуганная прошептала Надя. — Может, обошлось? Дай бог — все ваши живы и здоровы. И часто здесь такое?

— Бывает. А вы далеко едете? Третий день вместе, а так и не спросил. Всё этот выпивон проклятый.

— Мы… — вздрогнула Надя. — Нам от Ташкента еще целый день. Мы в город Солнечный.

— Что-то не слыхал про такой.

— Это новый город. Его на краю Кызылкума строят.

— Новый город — это хорошо. Вот подсоблю своим и тоже махну к вам. Хватит по свету шататься, пора семьей обзаводиться, пока алкашом не стал.

Голоса смолкли. Мишка глянул вниз. Генка лежал, отвернувшись к стенке. Мама сидела, как статуя, с широко открытыми глазами. «Поганец, паразит! — донеслось до Мишки. — Через Ташкент проезжал, всё видел! И ничего в письме не написал! Даже словечком не обмолвился! Понял, если напишет, то мы сюда ни ногой! А может, в Солнечном и не трясет? Ну, поганец! Ну, паразит!»

На следующее утро въехали в Ташкент. Пассажиры с «ахами» и «охами» прилипли к окнам. Город был похож на гигантский муравейник, развороченный какой-то неведомой силой. Тротуары, сады, газоны — всё пронизывали трещины. Повсюду виднелись огромные кучи из битого кирпича, водопроводных труб, деревянных балок и остатков мебели. Торчали остовы полуразрушенных домов. Вдоль железной дороги валялись скрюченные рельсы. Но везде, куда ни глянь, копошились люди. Урчали бульдозеры и экскаваторы. В облаках пыли носились самосвалы. Скрипели подъемные краны. И кое-где уже поднимались первые многоэтажки.

— Смотри, Витька, — кричал Мишка, — какие у солдат ржачные шляпы, точно как у Незнайки, только без кисточки! А на Урале солдаты в пилотках ходят.

— Это специально, чтобы голову от солнца защищать.

— Смотри, какая огромная трещина. Сможешь через нее перепрыгнуть? А я смогу, если с разбега. А как их теперь заваливать будут? Где столько земли взять?

— Сгребут бульдозерами в них все разрушенные дома, — уверенно ответил Витька. — И чисто станет. И трещин не будет.

Надя стояла ни жива ни мертва. На глазах слезы: «Господи! Несчастье-то какое! — шептала она. — За что? Земля, и та под ногами трясется». Рядом стоял Генка с каменным лицом и глухо твердил: «Ничего! Еще лучше будет, чем раньше. Со всей страны народ съезжается. С ребятами познакомился в соседнем вагоне — они всей бригадой едут. Мы, говорят, тут свою многоэтажку построим — белорусскую. Да что там многоэтажку, целый микрорайон. И жить в нем останемся, ничего».

Подъехали к вокзалу: он будто расколот надвое ударом гигантского топора. И среди моря развалин — чудом уцелевшая клумба из больших красных роз. Поезд дернулся и остановился. Набежала куча маленьких оборванных узбечат и с криком: «Хлеб дай! Колбаса дай! Деньги дай!» набросилась на выходящих пассажиров. Мишка с Витькой стали рваться наружу. «Нечего там делать, — осадила их Надя. — Что глаза на чужое горе пялить».

В Солнечный приехали затемно. Горячий воздух мгновенно обволок Корякиных, едва они вышли из вагона. Маленький вокзал — весь в лепных узорах. Перед ним — клумба из желтых роз и хаус, из которого неслись переливчатые лягушачьи трели. На деревянных скамейках под раскидистыми деревьями сидели бородатые старики в халатах. Рядом на корточках — молодые узбеки в белых рубашках и тюбетейках. Юрия увидели сразу. Он их тоже. Подбежал, обнял, расцеловал Надю, подкинул вверх по очереди Мишку с Витькой. Подошел какой-то мужчина, стал рядом. «Познакомьтесь. Микола Таран, — сказал Юрий. — В одной бригаде пашем. Ну что, двинулись, автобуса в такое время не дождешься. Да тут недалеко, — он кивком головы указал в сторону светящегося оазиса огней. — Там — новый соцгород. Здесь — старое поселение. Говорят, люди тут еще три тысячи лет назад жили».

Сразу за вокзалом потянулись заборы-дувалы, глинобитные дома, к которым вели освещенные одиночными электрическими лампочками широкие дорожки под навесами, обвитыми виноградом.

— Юра, а мы сейчас куда? — спросила Надя.

— К Миколе. У них переночуем, — ответил он, закуривая на ходу. — В нашу квартиру что сейчас идти? Там порядок наводить надо.

— А ты насчет моей работы узнавал?

— Узнавал. Возьмут тебя маляром на РМЗ.

Вышли в открытую степь. Подул сухой ветер вперемешку с песком. Из темноты выкатилось что-то огромное, колючее и налетело на Мишку с Витькой. Оба, истошно заорав, отскочили в сторону. Надя тоже громко вскрикнула. Юрий с Миколой рассмеялись. «Это же перекати-поле, колючки, местные вездеходы, — пояснил Юрий. — Они тут везде носятся».

Степь осталась позади, и прямо перед Корякиными у дороги возникла огромная мраморная глыба. «Здесь волей партии и руками народа будет построен город — Солнечный!» — прочитал Витька отлитую на ней бронзовую надпись. «Будет построен город Солнечный», — повторил за ним Мишка.

А кругом, куда ни глянь, в ярких лучах прожекторов раскинулась стройка. Здесь только вырыт котлован, а там уже торчит залитый фундамент. Тут построен первый этаж, а там — уже два-три. Тротуары тянулись, обрывались и начинались снова. Вдоль железобетонных арыков ровными рядами тянулись молодые деревца. Штабелями лежали строительные плиты, горы белого кирпича, скрипели подъемные краны. Вперемежку с матом раздавались крики: «майна!», «вира!». Местами попадались ухоженные скверики, в которых на скамейках сидели группы патлатых пацанов, дымящих сигаретами. У одних орали переносные транзисторы, другие сами орали под гитары. И среди всего этого черными безмолвными квадратами-бастионами возвышались строящиеся здания, окруженные деревянными заборами с колючей проволокой и вышками по углам. Их прожектора не освещали — только одиноко светились окошки в будках у ворот, и слышался иногда хриплый лай матерых псов.

— Папка, а что там за заборами? — спросил Мишка.

— Сейчас никого, а днем зэки работают.

— Какие зэки?

— Заключенные, значит, преступники. Их на работу сюда привозят. А сидят они в зоне, за городом. Вон там они Дворец спорта строят, там — Дом Советов.

Преодолели гуськом дощатый мостик, обогнули еще один черный бастион и уперлись прямо в новый четырех-этажный дом. Вдоль его верхних этажей тянулись открытые палубы-галереи, отчего он был похож на огромный светящийся пароход.

— Нам на четвертый, поднимайтесь, — пробасил дядя Микола.

— Наша квартира в таком же доме, — произнес Юрий. — Только на первом этаже.

Тетя Оксана встретила Корякиных приветливо. Стол уже был накрыт. Быстренько по очереди искупались в ванне. У дяди Миколы оказалось двое детишек: Любка и Остапко — такие же погодки, как Мишка с Витькой. Детей усадили на кухне. Каждому навалили по горе вишневых вареников со сметаной, налили по большой кружке персикового компота. Поставили большое плоское блюдо с огромными ломтями арбуза. От него шел такой запах! Мишка не мог поверить, что вот сейчас он, Мишка Корякин, будет есть этот самый арбуз. Вареники уплетали молча. Когда дошли до арбуза, Остапко пробурчал: «Ништятско тут». А розовый сок так и тек по его щекам и подбородку, капал на стол, на трусы… «Мы уже почти год здесь живем. Сначала в кишлаке снимали комнату, сюда недавно переехали. Я этих арбузов, — Остапко провел рукой по горлу, — уже вот так обхавался. Мамой клянусь!»

— А вы, мальчики, сколько суток ехали? — вежливо спросила Любка.

— Пять.

— А в Москве были?

— Были. И на метро катались, и около Мавзолея стояли, и в Аральском море купались… — скороговоркой выпалил Мишка, принимаясь за новый кусок.

— Всё точно, как у нас было, когда мы сюда ехали.

Витька уже перестал есть и сидел с раздутым пузом, тяжело дыша.

— Нахавался уже, что ли? — удивленно воскликнул Остапко. — Смотри еще сколько! Это только кажется, что нахавался. Походишь туда-сюда, прописаешься — и как не бывало. Хоть снова целый арбуз хавай. Мамой клянусь!

— Нет. Я больше не могу, — выдавил Витька. — Или сейчас пузо лопнет, или вырвет.

— Точно-точно, — сказал Мишка. — Ты его не заставляй. Его точно вырвать может. А снег тут зимой бывает? Я без хоккея не могу.

— Какой тут, в натуре, снег, — воскликнул Остапко. — Выпадет пару раз и растает.

— А папка говорил, что здесь Дворец спорта с искусственным льдом строят.

— Может, и строят — только обещанного три года ждут. Мамой клянусь!

— А купаться где? — не отставал Мишка. — Тут летом без реки сдохнешь.

— Насчет купания не боись. Тут в каждом дворе бассейны строят, но это только для пердышни — там воды по колено. А пацаны все купаться на трубу ходят.

— На какую трубу?

— За городом большой арык протекает. На нем труба есть — огромная, железобетонная — внутри нее кататься можно. Кайф! Хреново только, что там на дохлого ишака или собаку нарваться можно.

— А как тут ночью спать? — вмешался в разговор Витька. — Змеи в дом пролезут и ужалят. Или узбеки ночью уши отрежут.

— Какие змеи! — воскликнул Остапко. — В городе их давно всех замочили. Сусликов, тушканчиков, ящериц — до хрена. Особенно когда по стройке лазаешь. Мамой клянусь.

— А уши не режут? — переспросил Витька.

— Какие на фиг уши! — Остапко вскинул вверх обе руки. — Кто тебе такую лажу напорол? На письке они что-то своим бабаятам обрезают, а в соцгород они соваться боятся — особенно пацаны. Потому что русские их тут всех подряд мочат. Мамой клянусь! Это же чурки. Батя, когда напьется, всё время их топорами называет.

— Не слушайте вы его, мальчики, — назидательно произнесла Любка. — Нельзя так про узбеков говорить. Это не по-пионерски. Все люди в СССР равны. И среди узбеков много умных, хороших и честных ребят. Я вот с одной девочкой сижу, она отличница, хоть и узбечка. Никто не хотел с ней садиться, а я взяла и села.

— Заглохни! — заорал Остапко. — Пионерка гнилая. Мочить этих бабаев надо. Мамой клянусь! Они тоже наших пацанов мочат, когда в Старом городе выцепят. Тебя бы пару раз протрясли. Пионерка долбаная. Такой бы гнилой базар не вела. В натуре.

— Сам ты долбаный, — огрызнулась, вставая, Любка. — С таким дураком и разговаривать нечего. Вы, мальчики, его не слушайте. Он же двоечник и даже два раза из дому убегал. Пойду-ка я лучше книжку почитаю.

— Рули-рули, — бросил ей вслед Остапко, смачно харкнув на пол между передних зубов и тут же предложил: — А у нас на балконе черепаха живет — хотите позырить? Сначала ей свободу дали — так она полквартиры обхезала. Маманя разоралась, так мы ее в посылочный ящик посадили.

Пошли смотреть черепаху. Остапко вытащил ее из ящика, и она заскребла когтистыми лапами о каменные плитки лоджии.

— Ух ты! — разом воскликнули братья и присели на корточки. Витька постучал костяшками пальцев по панцирю.

— У нее такой панцирь, — воскликнул Остапко, — хоть под танк клади — ни хрена ей не будет.

— Его можно и молотком пробить, — возразил Витька. — Он у нее для того, чтобы хищники не могли съесть.

— Всё равно, — не сдавался Остапко. — Знаешь какой он ништякский. Мы ее с четвертого этажа сколько раз бросали. Хоть бы хрен. Мамой клянусь!

 

СОЛНЕЧНОЕ ИЗОБИЛИЕ

 

1968 г., сентябрь

Утром Корякины отправились на новую квартиру. Опять шли по пыльным тропинкам вдоль высоких деревянных заборов с колючей проволокой, огибали котлованы, перескакивали через траншеи, пробирались сквозь штабеля железобетонных плит, горы кирпичей и строительного мусора. Затаив дыхание, переступили через порог. Пол страшно загажен. Посредине большой комнаты — деревянный ящик из-под бутылок, покрытый выцветшей газетой. На нем — мутные стаканы, тарелка с сухарями и шкурками от колбасы. Рядом — консервная банка, полная окурков. Вдоль стены — армия разнокалиберных бутылок. Прошли на кухню: там — газовая плита вся в копоти и жире, на ней — другая консервная банка с окурками и обгорелыми спичками. В туалете — смятое ведро с засохшим цементом, доверху заваленное обрывками газет. В ванне — куча серого, вонючего белья. Юрий угрюмо молчал, а Надя беспрестанно восклицала: «Наконец-то и у нас своя отдельная квартира!» Она видела кругом совсем другое: стены в зале побелены в нежный желтый цвет, и по ним золотой пудрой накатаны роскошные розы, а в спальне — по голубому серебром затейливые узоры из квадратиков и треугольников. В ванной и туалете на стенах — переливчатый голубой кафель. Окна, двери покрашены толстым слоем слоновой кости. И всё сделано на совесть.

И она, выпроводив Мишку с Витькой на улицу, рьяно принялась за уборку.

Едва братья вышли на крыльцо, рядом шлепнулся увесистый зеленый харчок. Оба разом вскинули головы. Из-за перил второго этажа выглядывала мальчишечья голова в солдатской шляпе.

— Ты харкнул? — с вызовом крикнул Мишка.

— Нет. Я не харкал, — ответил пацан. — Это Юстас с третьего этажа. Он тут на всех харкает. Только что его башка торчала. Он сейчас там, на палубе, заныкался. Давайте сюда, выловим его, пендалей надаем.

Витька замялся. Мишка рванулся вперед. В пролете второго этажа, подпрыгивая на месте, его уже ждал пацан в шляпе. Они мигом взлетели на третий этаж. Юстас стоял около открытой двери своей квартиры и корчил рожи. Они рванулись к нему, но дверь захлопнулась перед их носами.

— Ладно, далеко не убежит. В другой раз отловим, — сказал пацан и протянул Мишке руку. — Петька. А тебя как?

— Мишка. Мы только вчера приехали.

— А мы уже полгода живем.

— А где ты такую шляпу взял?

— У солдат выменял за тройной одеколон. Хочешь — пойдем договоримся, и у тебя будет такая.

— А далеко?

— На второй этаж только спустимся, — улыбнулся Петька. — Вон солдат на вышке стоит, — он указал рукой в сторону высокого деревянного забора с колючей проволокой, окружавшего строящееся во дворе здание.

— Эй, солдат! — заорал Петька, когда они спустились на второй этаж. — У тебя шляпа лишняя есть?

— Найдем, — ответил солдат. — А зачем тебе две?

— Это для моего друга Мишки.

— А где Мишка сам?

— Здесь я.

— Шляпу хочешь?

— Хочу.

— Вечером сестру приведи, тогда и шляпу получишь.

— У меня нет сестры. У меня только брат Витька. Может, его позвать? Он там внизу стоит.

— Нет, брата не надо. Тогда тройной одеколон тащи.

— Ладно, завтра принесу.

— Пойдем ко мне, — предложил Петька. — Мы в тринадцатой квартире живем. Я тебе свои корабли покажу. У меня целая коллекция.

— Нет. Сейчас не могу. Надо дома отпроситься.

Петька немного помолчал, потом произнес:

— С солдатами меняться — фигня. У них, кроме шляп, ремней и прострелянных гильз, ничего нет. Вот с зэками — это да! За три пачки чая можно выменять браслет, ножичек с кнопочкой или цепочку с крестиком.

— А как с ними меняться? — спросил Мишка. — Они же там, за колючей проволокой.

— Это надо с часовыми на вышке договариваться. Им два тройных одеколона притащишь, тогда они с зэками разрешают перекидываться. Чай в мешочек складываешь и швыряешь в зону — оттуда тебе назад ножичек или браслет. Ништяк.

— Мишка, спускайся, папка зовет, — закричал снизу Витька. — Пойдем в магазин пустые бутылки сдавать: он один не дотащит.

— Пока, — сказал Петька, протягивая руку. — Завтра с утра выходи и деньги не забудь. Тройной одеколон купим — пойдем шляпу выменивать.

Бутылок набралось два больших мешка. Один потащил Юрий, другой — Мишка с Витькой. Магазин размещался на первом этаже в такой же квартире, как у Корякиных, только в другом доме. Пока продавщица осматривала сложенные в ящики корякинские бутылки, Мишка подошел к стеклянным витринам. А там… Колбаса — толстая и тонкая, с белыми кружочками на срезе и без них. Рядом шматки сала — чисто белые, и розовые с мясными прожилками, и обсыпанные красным перцем. Тут же горки нарубленного мяса, жирного и нежирного. Толстые гусиные и куриные тушки с задранными лапками. За ними — пирамиды разноцветных сырков и большие круги желтого сыра с большими фиолетовыми печатями. Далее армия бутылок с молоком, кефиром, ряженкой. Масло шоколадное и крестьянское — большими кубами, украшенными цветочками. Вазы с конфетами, зефиром, пастилой, мармеладом. А печенья-то, печенья! Горки-мавзолеи из плиток шоколада. И тут же куски светло-коричневого вещества, блестящего кристалликами. Под ним аккуратный ценник — «Халва подсолнечная. Цена: 1 руб. 27 коп.».

Рядом стоял Витька и тоже буравил глазами витрину. Сзади незаметно подошел Юрий и заговорщически прошептал:

— Ну что, братцы-кролики, выбирайте, что душе угодно. На червонец бутылок сдали.

— Папа, а вот это, халва, — нерешительно проговорил Мишка. — Давай возьмем. Сладкая, наверное?

— А сейчас спросим.

— Во рту тает, — ответила продавщица. — Свежая, только вчера привезли.

— Ну давайте для моих мужиков… килограмм. И еще по шоколадке, колбасы, хлеб, чай, сахар, бутылку портвейна.

— Папа, а откуда здесь всего столько? — спросил Мишка, когда они вышли из магазина.

— Московское снабжение, — значительно ответил Юрий.

Вернулись домой. А у Нади уборка в самом разгаре. Сгрузили всё.

— А сейчас на маленький базарчик за фруктами, — воскликнул Юрий. — А в воскресенье поедем на Большой базар в Старый город. Уж там…

Базарчиком оказалась утрамбованная площадка с деревянными навесами. Места всем продавцам под ними не хватало, и многие сидели на кирпичах и старых ящиках. Среди них было немало пацанов, таких, как Мишка с Витькой.

А кругом — куда ни глянь — все фрукты и овощи! И всё горками, горками. Тут яблоки — большие и маленькие, круглые и продолговатые, желтые, красные, зеленые. А дальше груши — форм и цветов всевозможных. А это что такое? Похоже на яблоки, но какие-то мохнатые и цвета нежные — светло-желтые и светло-розовые. Оказывается, они персиками называются. И тут тоже они, только маленькие и лысые. Вишни, сливы — какой только нет! А винограда-то, винограда! Ужас! И зеленый продолговатый — косточки насквозь видно. Это «дамский пальчик». А этот — такой мелкий. Может, это и не виноград совсем? Оказывается, виноград. И название ему — кишмиш. А этот пузатый, так надулся — сейчас лопнет. Называется «бычий глаз». А картошки, капусты, морковки, огурцов, помидоров всяких видимо-невидимо. Да что на них смотреть? Продавцы со всех сторон орут: «Э-э-э-э! Попробуй! Самый вкусный виноград на всем базаре! Бери! Пробуй! За пробу деньги не беру! Э-э-э! Зачем один килограмм? Два бери!»

Не прошли Корякины и половины базарчика, а сумки уже пудовые. А впереди еще виднеются горы чего-то желто-зеленого. А, так ведь это арбузы с дынями. И они, оказывается, неодинаковые. Арбузы и в полосочку, и светленькие, и совсем темно-зеленые. А дыни — какие в полосочку, а какие в клеточку, какие желтые, а какие светло-коричневые. И тут кричат: «Подходи! Бери! Дыни андижанские! Сахар! Мед! Во рту тает! Любую — нарез даю!» Мишка с Витькой пробуют дыню, ту, что в клеточку… Языком придавишь… и тает. А Юрий-то, Юрий разошелся. И арбуз — самый большой. И дыню — самую большую. И поползли Корякины домой груженые, как ишаки, то и дело останавливаясь и меняя руки.

А Надя, оставшись одна, развернулась вовсю. Зеленый линолеум на полу заблестел. Ослепительно белыми стали ванна, раковина и плита на кухне. Она кружилась по комнатам — все страхи и переживания исчезли. «Может, и правда к лучшему, что приехали? — думала она. — Какую квартиру получили. Век бы такой на Урале не видать. Вот контейнер придет, мебель расставим, шторы повесим, кое-что прикупим… Не пил бы Юрка еще».

 

НА АРЫКЕ

 

1969 г., август

Конец июля. Жара невыносимая. Сидишь себе — и вдруг тело начинает потеть, как в парилке. Одно спасение — искупаться где-нибудь.

— Может, на арык смотаемся? — предложил Петька.

— Далеко. Опоздаем. Мама в пять с работы придет, а мне до ее прихода дома прибраться надо.

— Фигня, успеем. Там и кукурузы можно свистнуть.

— Ладно. Была не была.

И друзья понеслись мимо котлованов и недостроенных домов, перепрыгивая через траншеи, огибая кучи мусора и стройматериалов, к едва видневшимся среди деревьев низким глинобитным домикам. Мишка, не задумываясь, с ходу сиганул в арык. Петька застыл на мгновение: его смутило что-то плывущее впереди по течению. Он присмотрелся… И, отчаянно замахав руками, заорал: «Мишка! Мишка! Давай назад! Там ишак дохлый! На тебя плывет!»

Мишка вынырнул — рожа довольная. Удивился: Петька еще на берегу и орет что-то. Оглянулся… Ишачья туша, покачиваясь из стороны в сторону, то показываясь на поверхности, то исчезая, неумолимо приближалась. Он рванулся к берегу, но туша уперлась в него. «Ныряй! Ныряй под воду!» — орал с берега Петька, подпрыгивая на месте. Мишка замахал руками, стараясь отпихнуть тушу, — только брызги во все стороны. И вдруг его голова исчезла в мутной коричневой воде. Ишачья туша тоже. Петька замер. Туша резко всплыла и понеслась дальше. Мишка не появлялся… Петьку охватил ужас.

— Помогите! Спасите! — заорал он. — Мишка утонул, — и сиганул с берега прямо в то место, где Мишка ушел под воду. И тут ему навстречу — Мишкина рожа. Петька схватил его за волосы и со всей силы потянул к берегу.

— А-а-а! — заорал Мишка. — Больно! Отпусти! Я же не тону! Тут же по грудь!

— Точно не тонешь?! — прокричал Петька.

— Не тону! Не тону! Меня этот вонючий ишак придавил.

— Ты че? Нахлебался? Если нахлебался, надо чтобы тебя вырвало, а то отравишься от этой дохлятины.

Мишка наконец пришел в себя и начал медленно рассказывать, так и не вылезая из воды: «Когда ты крикнул, я обернулся — а ишачья морда уже перед самым носом. И как пахнет в рожу мертвечиной. Я так в воду и блеванул, а туша в меня уперлась и напирает, напирает… Я размахнулся и — бабах ее кулаком. А кулак по локоть в дохлятину и ушел. Только выдернул его — туша меня с ног свалила. Хорошо еще успел на живот перевернуться. И так она шерстью и мослами по моей спине едет, едет… И вдруг чувствую: зацепила за трусы. И тянет, и тянет. Я как дернулся наверх. Как заору! Так с меня трусы слетели и уплыли вместе с этим вонючим ишаком».

— Давай на тутовник залезай, спрячешься там, — предложил Петька. — А я домой за трусами сгоняю.

— Даже если бегом, всё равно туда-обратно целый час, а если меня, голого, на тутовнике увидят — сразу в психушку увезут.

— А че, так до ночи и будешь в воде сидеть? — не унимался Петька. — Давай сейчас кукурузными листьями обмотаешься и сходим к узбекам в глиняные дома, попросим у них старые трусы, взаймы, до завтра.

Мишка согласился. На стук из ворот вышел старик в тюбетейке с короткой белой бородой. На коричневом помятом пиджаке красовался орден Отечественной войны. Петька, путаясь, что-то быстро-быстро забормотал, кивая в сторону Мишки. Старик долго ничего не понимал. Потом громко рассмеялся и повел Мишку с Петькой во двор. Усадил под виноградником. Вернулся с тетей-узбечкой, одетой в красно-зеленое платье. В руках у нее были черные трусы. Мишка, забыв обо всем на свете, бросился ей навстречу, схватил трусы и исчез за углом дома. Вернулся весь сияющий, беспрестанно бормоча: «Катта рахмат. Катта рахмат», — что по-узбекски означало: «Большое спасибо». Тетя-узбечка принесла горячего зеленого чая в сером фарфоровом чайнике с крышкой, привязанной к ручке, соленых урюковых косточек, изюма, сладкой парварды.

Мишка с Петькой грызли парварду, запивая горячим ароматным чаем.

— А вы, ребятки, откуда приехали? — спросил старик.

— Я с Урала, — ответил Мишка. — Знаете Урал? Там леса огромные. В них полным-полно земляники. Это такие маленькие красненькие душистые ягоды. Знаете, как вкусно их с молоком есть. Еще там много родников, из которых образуются речки. И в каждом городе секретный военный завод.

— Нет, Урал я не знаю, — ответил старик. — Москву знаю, Курск знаю. Я там воевал…

— Я с города Никополя, — встрял Петька. — Это на Украине. Там огромная река течет, Днепр называется.

— Днепр! Знаю, — оживился старик. — Мы его форсировали. Сколько там моих товарищей погибло.

Пришла тетя-узбечка, принесла лепешку и большую пиалушку с каймаком. «Вот, поешьте», — предложил старик. Сам взял кусочек лепешки и, обмакнув в каймак, съел. Мишка с Петькой не решались.

— Ешьте, ешьте.

Друзья попробовали — похоже на сметану. Старик опять забылся, смотря куда-то вдаль. Мишка с Петькой незаметно встали и начали тихонько пробираться к воротам.

— Э-э-э! Куда? — очнулся старик. — А каймак?

— Не, пора, — ответил Мишка. — Дома ругаться будут. Нам еще до города бежать, — немного помялся. — А трусы… я вам завтра принесу.

— Э-э-э. Как нехорошо говоришь. Зачем трусы? Лучше сам в гости приходи.

Выйдя за ворота, Мишка с Петькой припустили к городу, только пыль столбом. В стороне зазеленел фруктовый сад.

— Может, заскочим? — на ходу предложил Петька. — Абрикосов наберем.

— Не успеем, мама с работы придет, а меня нет.

— Да мы быстро.

— Давай.

Друзья резко завернули в сад. Мишка с ходу — на дерево и давай трясти. Абрикосы желтым градом посыпались на землю. Петька застыл в растерянности: куда собирать? Очухавшись, заорал: «Хватит! На фига столько! Не унесем!» Мишка соскользнул с дерева. Глаза лихорадочно рыскали по сторонам. Около забора — облезлая крышка от электрощита. Быстро-быстро навалили на нее абрикосов. И вдруг откуда-то со стороны — протяжный гул: «А-а-а! У-у-у!» Друзья разом оглянулись. Прямо на них, размахивая длинной палкой, несся Черный Бабай. Мишка с Петькой — драпака, бабай — за ними. И опять — только пыль столбом, но крышку с абрикосами не бросили.

У Петьки дома маманя — начнет расспрашивать. Пошли к Мишке. До прихода Нади еще полчаса. Петька начал мыть абрикосы, а Мишка за веник и пошел гулять по комнатам. Пару ведер — сполоснул одну лоджию, пару ведер — другую. Всё — чистота и порядок!

Друзья, довольные и счастливые, усевшись на скамейку, начали уплетать абрикосы.

— Ништяк, — пропел Мишка. — Кайф лесной.

— Еще бы, а как мы от этого Черного Бабая удрали? Ха-ха-ха! Говорят, если он кого в саду поймает, сразу на задницу садит — потом человек и ходить уже не может.

— Но нас ему никогда не догнать.

 

ПОШЛИ ШУХАРИТЬСЯ!

 

1970 г., сентябрь

К вечеру жара спала. Воздух теплый и пахучий. На палубах жильцы пораскрывали двери и окна. На нижних этажах, повытаскивав шланги, поливали деревца и кустики, высаженные перед лоджиями. Повсюду бегала, пищала и гоняла на трехколесных велосипедах малышня. На скамейках сидели подвыпившие мужики в майках и резались в домино. Рядом чесали языками бабы. Стрекотали цикады. Из клумб, залитых водой, доносились переливчатые лягушачьи трели. Пацаны, собравшись всем кодляком, держали базар: че делать?

— Ну, куда рванем? — сплюнув, произнес Сашка-Граф, передавая бычок Ваське-Шоферу. — Шухариться или в общагу за голыми чувами подглядывать? Вчера там в душе такая бонза была — туши свет. У нее эта — во! Черным треугольником, побритая! И банки — во! И жопень — во! Короче — туши свет.

— Может, в Клетку на скачки дернем? — предложил Ринат-Поп.

— В Клетку бабки нужны, — опять сплюнув, процедил Сашка-Граф. — У кого бабки есть?

Все промолчали.

— Может, тряхнем кого-нибудь? — предложил Васька-Шофер.

Мишка с Петькой, как и вся пердяшня, перешептываясь между собой, в базаре не участвовали.

— Хоть бы не пошли кого-нибудь трясти. Трясти пойдут — с собой не возьмут.

— Это точно. Подглядывать в общагу тоже не возьмут.

— Пошли бы шухариться. Вот бы ништякско. Шухариться всех берут.

И — ура! Шухариться. Все пердыши повскакивали с мест и заскакали, как дикари перед охотой.

Начать решили с Крысы. Зад у него большой, как у бабы. Щеки из-за спины торчат, глаза узенькие, хитренькие, нос длиннющий. Во двор переехал недавно, пошухариться над ним положено. Сашка-Граф сходил домой и принес литровую банку с полудохлой саранчой. Старшие пацаны готовили дымовушки, забивая пустые тюбики из-под зубных паст кусочками пластмассы. Ринат-Поп с кучей пердышей, отловив кошака, привязывали к его хвосту пустые консервные банки. Васька-Шофер с парой взросляков отправились на разведку.

И вот всё готово. Разведка доложила: Крысино семейство дома. И кодляк снялся с места. Поднялись на второй этаж — форточка в Крысину квартиру открыта…

— Ну че, чуваки, понеслась, — воскликнул Сашка-Граф. — Запаливай!

И когда из дымовушек, как из реактивных двигателей, повалил густой дым — туда их, в форточку, одна за другой. Вслед полетела банка с саранчой. Послышались истошные крики: «А-а-а! У-у-у!». А кодляк, разделившись на две половины, рванул к разным концам палубы.

И тут из дверей квартиры в одних трусах вылетает с диким криком Крысин папаня и несется по палубе, воинственно размахивая черпаком, а ему навстречу запустили кошака с банками. Кошаку деваться некуда: сзади — дико орущая толпа, только что всадившая ему в зад толстую иголку от акации. И несутся они оба навстречу друг другу, как два экспресса. Весь кодляк замер… Грохот консервных банок остановил на мгновение Крысиного папаню. Он дико блеснул глазами, схватил кошака за хвост и запустил его со второго этажа. Пацаны, переглянувшись, поняли: догонит — убьет. Зверь зверем. Пора делать ноги. Шарами скатились вниз — и врассыпную. Мишка с Петькой пулями влетели на второй этаж своего дома, легли на палубу и замерли. Обоих сильно трясло. Пот градом.

Снизу донеслись крики. Мишка с Петькой выглянули из-за перил: Крысин папаня мчался за Сашкой-Графом вокруг сушилки. «Надо домой сматываться, — прошептал Петька. — А не то застукают».

Мишка согласно закивал головой. Друзья на карачках поползли к Петькиной двери. Петька постучал, и они мигом вскочили на ноги. Дверь открыла Петькина мама.

— Мам, а можно мы с Мишкой у нас поиграем?

— Можно, можно. Заходите. У меня как раз пирожки горячие поспели.

Налопавшись пирожков, Мишка с Петькой начали рисовать войнушку. Петька рисовал морской бой, Мишка — танковую битву. Только и слышно, как ломались карандаши — хрум-хрум! «Ур-ур!» — урчал Мишка себе под нос. «Ба-бах!» — и горел фашистский танк с паучьим крестом. «С-ю! С-ю! — свистели Петькины бомбы.— Ба-бах!» — и фашистский линкор шел ко дну. В конце, как всегда, немцы были разбиты, а русские праздновали победу.

— Че, может, выйдем уже? — предложил Мишка. — Теперь на нас уже никто не подумает.

— Пошли. Че очковать?

Пацанов во дворе не было.

— Смотались уже куда-то, — с досадой воскликнул Петька. — Че делать будем?

— Да фиг с ними. Пойдем за парочками следить.

Когда выходили со двора, встретили Фирку. Крепкая, стройная, глаза раскосые — так и сверкают.

— Куда двинули? — пристала она.

— За парочками следить, — пробурчал Петька.

— Я с вами. Не фиг тут делать.

Друзья согласились — товарищ надежный, да и интересно с ней. Отчаянная — туши свет. Раз в магазине булку прямо на глазах стащила. Потом в кустах ее вместе захавали.

— Че, куда рулим? — спросил Мишка. — Может, к Клетке. Там сегодня скачки — парочек завал будет.

— Там и по ляжкам постреляем, — добавила Фирка.

Вскоре троица была у Клетки — ярко освещенной деревянной танцплощадки, окруженной высокой ажурной решеткой из железных прутьев. На сцене, как змеи, извивались патлатые гитаристы и бешено колотил в барабаны ударник. Музыка слышалась далеко кругом. Скачки только начинались. Несколько девчонок дергалось на площадке. Большими кодляками — человек по двадцать — стекались пацаны из разных районов города. У всех брюки-клеш, так и метут асфальт. Волосы до плеч, рубахи узлами на голых пузах завязаны, на шеях — черные эбонитовые кресты. Чуть в стороне от Клетки — дежурный милицейский «воронок», рядом — комсомольцы-оперативники со служебной овчаркой. Кодляк, просочившись в Клетку, занимал в ней свое место и держал его уже до конца скачек. Когда к кодляку подходил кто-нибудь из знакомых, все здоровались с ним по очереди за руку. Пацаны тянули по кругу бычки, зырили на чувих, громко ржали и незаметно посасывали «бормотуху» из больших темно-зеленых бутылок.

Мишка, Петька и Фирка прошвырнулись вокруг Клетки. Постояли, поглазели, поприкалывались и исчезли среди кустов и деревьев. Заняли боевую позицию. Перед ними как на ладони выхваченная светом фонаря маленькая асфальтированная площадка со скамейкой и раскидистыми ивами вдоль арычка. Сзади стройка — отступать есть куда.

— Ну че, как будем бить? — прошептала Фирка, заряжая пистолет. — По одной или врассыпную?

— Тсс… — перебил ее Мишка. — Чувы валят.

Послышались голоса, и на дорожке показались три девушки: две в мини-юбках, одна — в брюках.

— Ну че? По которой? Не то сейчас слиняют.

— Давай залпом по той, что в голубой юбке, — ответил Мишка. — Считай, Фирка. На счет три — бьем. По ляжкам.

— Раз, два, три… — и шпонки — фью-фью-фью — понеслись, обгоняя друг друга.

Девушка как-то сразу осела. Из ноги тонкой струйкой потекла кровь.

«Суки! Твари!» — заорали ее озверевшие подружки и бросились рыскать по кустам.

— Чуваки, надо делать ноги, — озабоченно прошептала Фирка. — Найдут нас эти шмары — на месте придушат.

— Че, по домам, что ли? — спросил Петька. — Собирались же еще за парочками последить?

— Уходим в разные стороны, — прошептал Мишка. — Встречаемся у летнего кинотеатра.

Мишка на карачках попятился назад и — бабах! — напоролся на какую-то железяку. «Ой-ой-ой!» — заорал он, вскочив на ноги. За ним — Петька с Фиркой. «Вот они! Держи сук!» — истошно заорали шмары.

Мишка несся как ураган. Перемахнул через канаву, залетел в газон, залитый водой, напоролся на кусты — тысячи иголок впились в ноги… «Розы, — промелькнуло в голове. — Стройка налево», — и понесся дальше. Сиганул в котлован — там экскаватор. Мигом под гусеницы и замер… Прислушался — погони нет. «Слава аллаху. Если бы поймали, на куски бы живьем разорвали. Какие у них были рожи». Отлежавшись, Мишка вылез из укрытия, уселся на гусеницу и начал вытаскивать занозы. Было нестерпимо больно. Почему-то вспомнилась струйка крови на ноге у девушки… «Такая красивая шла, — подумал он. — И зачем мы так по ней?»

И вдруг откуда-то сверху знакомый голос: «А сколько ты воробьев, горляшек, сусликов и ящериц из своего поганого пистолета перестрелял? Зачем ты всех убил?! Что они тебе сделали плохого? Вот, дошел до того, что теперь и по людям стреляешь…» Мишка вздрогнул, резко вскинул голову: Инмар, сидя на стреле экскаватора, невозмутимо заряжал шпонку в его деревянный пистолет.

— Молчишь, — продолжал бормотать Инмар и, резко вскинув пистолет, нацелился Мишке в лоб. — Сейчас как стрельну, узнаешь, как это бывает.

— Ты что! Ты что! — замахал руками Мишка. — А если в глаз?

— Ну и что, — продолжал издеваться Инмар. — Будешь одноглазый Кильдя. Ха-ха-ха! — и вновь прицелился.

— Я больше не буду, — запищал Мишка. — Честное пионерское.

— Какое… эрское? — переспросил Инмар. — Не знаю я такого. Клянись Великой Тайной жизни и смерти.

— Клянусь Великой Тайной жизни и смерти! — протараторил Мишка, с опаской поглядывая на пистолет.

— Вот так оно и лучше, — подобрел Инмар и, сломав пистолет об колено, бросил его в сторону. — Не хотел я сюда прилетать. Сильно ты обидел меня в последний раз. Но — прощаю. А теперь давай поговорим о Великой Тайне жизни и смерти и о том, для чего ты, Кильдя, Сын Мой, явился на этот свет…

Но тут хлопнула дверь вагончика сторожа, и резкий луч света полоснул прямо по Инмару. От неожиданности он свалился вниз, но, очухавшись перед самой землей, резко взлетел вверх и только эхом донеслось до Мишки: «ять… шали… ить… и… льные… ди…»

Через полчаса троица встретилась у летнего кинотеатра.

— Вот вставили чуве, — восторженно пропела Фирка.

— Ей шпонка в ногу воткнулась, — тихо сказал Петька. — Я видел. А вдруг у нее заражение крови будет? Нас тогда всех в тюрьму посадят.

— Ничего с ней не будет, вон у нее ляжки какие здоровенные.

Мишка молчал. «Газировки хотите? — предложила Фирка. — У меня бабки есть».

Выпили по стакану холодной газировки с апельсиновым сиропом. Со стороны пахнуло жареными пирожками. «Сейчас бы захавать чего-нибудь», — произнес Петька, поглядывая на Фирку. Она сделала вид, что не слышит.

— Давай, Фирка, купи пирожков. В другой раз мы с Мишкой тебе похавать купим.

Усевшись на скамейку и жуя пирожки, начали высматривать подходящую парочку. Вот и она. Кореец-амбал и беловолосая девочка-русачка. Парочка двинулась в парк, троица — за ней. Чем дальше от кинотеатра уходили амбал с девчонкой, тем становилось тише и темнее. И тем чаще приходилось ползти за ними по-пластунски от кустика к кустику. Наконец парочка свернула в сквер, уселась на скамейку.

— Ну че, рискуем? — предложила Фирка. — Подползаем. А то самый кайф пропустим.

— А если амбал засечет? — прошептал Петька. — Хана всем будет.

— Не писай в туман — дождя не будет, — ответила Фирка. — Удерем.

Подползли так близко, что стал слышен разговор.

— Да мне сейчас нельзя, — шептала девчонка. — Нельзя! Понимаешь, нельзя!

— Почему нельзя-то? — не отставал амбал.

— Ну ты и дурак, Сашка! Понимаешь, у меня сейчас это…

— Менстра, что ли? — выдавил амбал. — Ну и что!

«Что еще за менстра?» — подумал про себя Мишка. И вдруг резануло по мозгу: «Нам же домой сочинение задали писать!» Он повернулся к Петьке и прошептал:

— Ты сочинение написал?

— Написал.

— А я нет. Мне надо домой, а не то завтра пару схвачу. Я пошел.

— Мне тоже пора, — прошептал Петька.

— А я остаюсь, — сказала Фирка. — Самый кайф только начинается. Интересно позырить: уломает он ее или нет?

 

НАДЯ И ОПОРЫ ПОД ЛЭПы

 

1971 г., июль

Мишка уезжал в пионерский лагерь.

— Ты смотри там, аккуратней, — начитывала Надя, — куда попало не лезь, воспитателей слушайся. Носки, трусы каждый день стирай.

— Ты меня до автобуса не провожай, — неожиданно выпалил Мишка. — Позорно это!

— Вот тебе и на! — удивилась Надя, всплеснув руками. — Я же специально с работы отпросилась.

— Ну и что! Всё равно не провожай.

— Ну ладно, ладно. Только я не пойму, что в этом позорного?

Мишка ушел. Она присела на диван. «Мишка что? Растет как на дрожжах. А Витька совсем дошел… Белокровие признают. Говорят, болезнь неизлечимая, — Надя передником смахнула набежавшую слезу. — Искололи — живого места не осталось. А может, и вправду в Самарканде вылечат? Там, говорят, профессор — такая светлая голова. Он ему там что-то со спинным мозгом сделать должен. И откуда только эта зараза к нему прицепилась? Конечно, с рождения болезненный был. Но потошнит-потошнит да и перестанет. А тут так прихватило, что уже и на ноги не встает. А как в глаза глянет, как глянет… — Надя смахнула набежавшие слезы, высморкалась. — А как в прошлый раз сказал? Почему это, мол, Мишка никогда не болеет? И всё здоровый такой, и ест много, и не тошнит его. Это нечестно! Не разумеет дитя, что говорит. Не со зла это, от боли. Бог ему простит! — Надя тяжело вздохнула. — Уколы всё считает. В прошлый раз сказал — восьмисотый уже поставили. Расплакался и твердит всё: “Отвези меня назад, на Урал, в деревню к бабе Миле. Может, я тут от жары болею — ведь там я не болел”. И отчего всё это случилось? Вместе с Мишкой росли. Никогда ничем не обделяла.. И голодом не сидели, обуты, одеты…» На плите побежало. Надя бросилась на кухню, подняла с кастрюли крышку: «И зачем я этот суп поставила? Ко-му? Сама на работе пообедаю. Юрка в командировке. Вечером можно и чаем обойтись, — она выключила газ. — Пойду-ка я лучше на работу. С девчатами всё веселей».

Дорога на ремонтно-механический завод, где работала Надя,  шла через полосу зеленых насаждений, защищающих город от пустыни. Большинство промышленных предприятий строилось за ней. Завод представлял собой сплошную стройплощадку, огороженную столбами с колючей проволокой. Посредине по рельсам разъезжали два козловых крана. Вокруг стояли вагончики, снятые с колес, поднимались стены будущих цехов, красовались плакаты: «Даешь механосборочный!», «Даешь котельно-сварочный!». А из труб литейного уже шел дым — там выплавляли зубья для огромных карьерных экскаваторов. Повсюду были посажены молодые деревца, к которым по арыкам бежала коричневая вода. Около строящегося заводоуправления красовалась клумба с ярко-красными розами.

— Здорово, девки, — бросила она, войдя в вагончик. — Шухратик, давай отсель! Дай переодеться.

Узбек Шухратик — единственный мужик в бригаде — выскочил наружу. Надя, скинув платье, опустилась на скамейку.

— Мастер Ленка приходила, — пробурчала, закуривая, Верка, ярко накрашенная девица. — Работу дала. Сегодня на площадку идем, на целый день. Ацетонкой опоры под ЛЭПы красить. Вот надышимся этой дряни! — глянула на термометр через окошечко вагончика, выматерилась. — Мать твою, только восемь, а уже под сорок! — подошла к столу, налила пиалушку зеленого чая, стала пить, между затяжками, мелкими глотками. Докурив, достала из кармана спецовки маленькое зеркальце, начала подводить губы.

— И когда ты, Верка, с утра успеваешь накраситься? — спросила Надя. — У тебя же мужик, двое ребятишек — всех отправить надо.

— Я как штык в пять уже на ногах. И сразу за марафет! Это у меня еще с училища. Если с утра не накрашусь — мымра мымрой. Увидишь когда-нибудь — в обморок упадешь.

Вошла бригадир Любка Бугай.

— Ну что, девчата, пошли — восемь пропикало. Сегодня как: на обед в столовку или здесь готовим?

— Какая столовка, — воскликнула Верка. — Дело к получке, тут надо что-нибудь сварганить. Чья очередь?

— А че, ЛЭПы идем красить? — медленно спросила толстая женщина с «химией» на голове в чисто выстиранной заношенной спецовке. — Чего там Шухратику делать? Пусть тут поработает да плов к обеду сварит.

— Ладно, — согласилась Любка. — Ты, Шухратик, оставайся, краскопульты перебери, смажь. Ну и обед за тобой.

А Шухратик и рад. Так и закружился на месте, залопотал:

— Шухратика плов — самый вкусный, Шухратик плов готовить любит. Все девочка довольна будет.

К одиннадцати солнце распалилось вовсю. В тени — пятьдесят! Проведешь кистью по стальным уголкам — и уже сухие — только смрад и жар! Девчата — полупьяные. К обеду с одной опорой покончили. Пришел начальник цеха Михаил Петрович Шлегель:

— Ну что, красавицы, как работается? Вижу-вижу. Вы у меня молодцы! Надо, девчата, сегодня все три опоры закончить. Ночью будем отправлять на рудник Барансарай. У них там аврал — начальство из Москвы поджидают. Трех опор не хватает, чтобы электроэнергию к буровой подвести. Выручайте, девчата! Всем премия будет — по десять рублей!

Верка что-то пробурчала.

— Надо так надо, Петрович, — ответила Любка Бугай. — Только смотри, Петрович, чтобы премия вместе с получкой.

— Всё будет, девчата, сам к директору пойду.

— И про Шухратика не забывайте.

— И про Шухратика не забудем.

— А пойдемте с нами, отобедайте, — предложила Любка. — У нас сегодня плов, Шухратик готовит.

— Спасибо, девчата, не могу, — заулыбался Михаил Петрович. — Дел еще много.

После плова все расплылись, как куски масла. Кто-то разлегся прямо в вагончике, кто-то забрался под него. Надя примостилась в тени за штабелями досок. Только начала дремать, вдруг как из-под земли — Шухратик и пристроился рядом.

— Ты это что? — накричала она на него. — И не устраивайся тут, иди в другом месте отдыхай!

— Хай, Надяжон! Не ругай Шухратика. Шухратик тут посидит. Он Надяжон любит. Шухратик для Надяжон всё сделает, — и положил руку на ее колено.

Надя, резким движением сбросив ее, угрожающе проговорила:

— Не балуй, Шухратик, уйди от греха подальше. Смотри, Юрке скажу — он тебе шею-то быстро свернет.

— Зачем Юрке говорить? — продолжал лепетать Шухратик. — Дай, Надяжон, Шухратик тебе золотое кольцо покупать будет.

— Ну всё, — решительно произнесла Надя. — Пошутили — и хватит! — и сильно толкнула Шухратика. Он обиженно засеменил в сторону.

«Хороший парень, — подумала она, — не пьет, не курит, всегда аккуратно одет, готовит вкусно. Нашел бы себе молоденькую узбечку — нет, всё к старухам липнет. Как там Мишка сел в автобус? И чего я, дура, его послушалась. Специально ведь отпросилась — думай теперь». Она сняла с головы платок, начала обмахиваться.

В больницу к Витьке Надя пришла поздно вечером. Он тихо плакал, отвернувшись к стенке. Надя обняла его, тоже заплакала.

— Прости ты меня, сыночек, работа срочная была: ЛЭПы эти проклятые красили. Пропади они пропадом! Вот я тебе абрикосов принесла. На, поешь.

— Не лезет мне ничего, мама. Смотрю на еду — так бы всё и съел. А поднесу ко рту — так и воротит. Ты мне завтра лимон принеси. Я его на язык буду дольками класть, тогда слюна и появится.

Помолчали.

— А папка с командировки не приехал?

— Нет, сыночек, не приехал.

— А чего он так долго не едет, он мне мумие обещал привезти.

— Какое мумие?

— Это лекарство такое, мама. Оно из бараньих какашек получается, когда они в горах тысячу лет пролежат. Папка рассказывал, что чабаны ими от всех болезней лечатся.

Опять помолчали.

— А Мишка где?

— Мишки нет. Он в лагерь уехал.

Витька повернулся к стене и опять заплакал. Надя начала успокаивать, поглаживая по голове:

— Не плачь, сыночек, скоро в Самарканд поедем в медицинский институт. Там, говорят, профессор — такая светлая голова. Он тебя обязательно вылечит. Ты, главное, верь и силы береги!

В полночь Витька заснул. Надя пришла домой — голова как раскаленный котел. Села пить чай. Вспомнился Юрка. «Чего он в командировке так долго? Опять, наверное, всей бригадой заливают. Могила его только исправит, — и тут же, спохватившись, несколько раз перекрестилась. — И чего я, дура, про могилу-то. Это слово мне и упоминать нельзя. Дура и есть дура. И какое это он Витьке мумие обещал? Из каких-то бараньих какашек… А может, и вправду поможет?» Она подошла к окну: на черном небе ярко горели звезды. Надя тяжело вздохнула: «Горе горем, а жить надо! Варенье варить, компоты закрывать — Мишка вон какой вымахал. Тьфу-тьфу-тьфу, — сплюнула три раза. — Тренер его хвалит. Его кормить надо как следует. Плавание, оно, говорят, много сил забирает…»

 

В ЛЕТНЕЙ РЕЗИДЕНЦИИ ЭМИРА БУХАРСКОГО

 

1971 г., июль

Мишка отдыхал в пионерском лагере «Кибальчиш», расположенном в бывшей летней резиденции эмира Бухарского. Лагерь был окружен трехметровым глиняным дувалом. С пацанами-узбеками из окрестных кишлаков уже несколько лет велась непримиримая война. Они проделывали в дувале лазы, гадили в бассейн, воровали у пионеров вещи и еду. Начальник лагеря каждое утро лично осматривал дувал, все лазы тщательно заделывались, но на следующий день они появлялись вновь.

Жизнь в лагере была расписана до мелочей. Подъем в восемь — и бегом все в трусах на зарядку. И стоит масса полуголых человечков на асфальтированном плацу и машет во все стороны руками и ногами под счет «раз-два, три-четыре». Вожатые орут, подгоняют. После зарядки бегом по палатам — заправлять постели и принимать водные процедуры. Затем строем в столовку на завтрак с речевкой:

— Кто шагает дружно в ряд?

— Пионерский наш отряд!

— Раз-два!

— Три-четырые!

— Три-четырые!

— Раз-два!

— Бодрые и смелые!

— Самые умелые!

— На подвиги готовые!

— Кибальчишата новые!

Флаговый, идущий впереди, орет: «Вступаем на аллею героев-пионеров, равнение направо!» У Мишки замирает сердце. «Песню запе-вай!» — орет вожатая, и несется громкое: «Меня называли орленком в отряде, враги называли орлом…»

Чем ближе к столовке, тем больше отрядов. Вожатые подбадривают. Пионеры пыжатся, рожи у всех красные — кто кого переорет!

А в столовке ждут длинные накрытые столы. Пионеры садятся. С одного края — вожатая, с другого — воспитатель. Оба на стреме — как бульдоги. В тарелках перед каждым — горка молочной рисовой каши с желтым глазком растопленного сливочного масла. Каждому — по стакану чая, по два куска хлеба. На одном — кубик сливочного масла и ломтик сыра. Чавканье, звон тарелок, стаканов. И вдруг… откуда-то летит кусок хлеба и — прямо в тарелку. Брызги во все стороны, крики, слезы… отряд ржет. Воспитатель с вожатой орут. Кто-то падает со стула, кто-то давится кашей, его колотят по спине. А уже летит новый кусок. Воспитатель в бешенстве бросается искать метателя. Без него поднимается страшный шум. Вожатую никто не замечает. И теперь уже отовсюду летят недоеденные куски. А на стенах корячатся от невиданного кощунства плакаты с надписями: «Хлеб — всему голова», «Хлеба к обеду норму бери, хлеб не роскошь, им не сори!» А пионеры уже несут грязную посуду на специальный стол. На нем — целая гора. Дежурные не успевают очищать ее от остатков еды — и гора растет, растет… А пионеры с тарелками всё идут, идут…

После завтрака с речевками и песнями дети собираются на общелагерную линейку. А солнце припекает всё сильней и сильней. Отряды выстраиваются огромным прямоугольником на асфальтированном плацу. Выскакивает председатель совета дружины и орет в микрофон: «Председателям советов отрядов приготовиться к сдаче рапортов!» От каждого отряда к микрофону по очереди бегут председатели и кричат: «Отряд…» — «Факел!» — слышится в ответ. «Наш девиз…» — «Кто не горит, тот коптит! Да здравствует пламя жизни!». Затем председатель совета дружины бежит к старшей пионерской вожатой и орет: «Дружина…» — «Имени Павлика Морозова!» — гремит в ответ. «Наш девиз…» — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»

А солнце печет всё сильней и сильней, слабеньких уже мутит. Вожатые льют им на головы воду из заранее припасенных фляжек. А в микрофон уже надсаживается старшая пионерская вожатая: «До обеда подготовка к смотру песни и строя. После обеда в младших отрядах конкурс рисунков на асфальте “Пусть всегда будет солнце!”. В средних — тимуровский рейд: идем в кишлак помогать престарелым людям. В старших — подготовка к КВНу. Вечером для младших мультики — на летней эстраде, для средних и старших — танцы». Громкое «ура!» волнами идет по живому прямоугольнику.

После линейки общелагерная уборка. По двое дежурных возюкаются с тряпками в палатах, остальные убирают территорию вокруг. «Почему насухо метете? Такую пыль подняли! — командуют воспитатель с вожатой. — Водой брызгайте! Уже неделю в лагере — всё привыкнуть не можете, что за дети бестолковые пошли!» Мишка метет на совесть. А Колька Чагин взял в руки веник и бесится, колотит всех по спинам. Глаза наглые, волосы патлами висят, походка — плечи назад, руки в карманы. Вот докопался до Мишки.

— Ну че, рыжий, давай мусор за меня тащи. Да ты че, в падлу, что ли? — и беспрестанно сплевывает тонкой струйкой сквозь передние зубы. — Че молчишь? Блатной, что ли, в натуре!

У Мишки от этих слов в желудке неприятно сосет. Ладони влажные. Чага приближается к нему вплотную и тычет ему указательным пальцем между ребер.

— Ну че, рыжий, давай тащи!

— Почему я за тебя должен тащить? — отвечает Мишка. — Это нечестно!

— Че, хочешь по-честному, — вызывающе шипит Чага. — Пошли за прачечную. Я тебе там харю по-честному размажу об забор.

Мишку начинает колотить, но мусор он всё равно не тащит. И так стоят они друг против друга. Тут их замечает вожатая и орет:

— Ты опять, Чагин? Дождешься, исключат тебя из лагеря. Ну-ка неси быстро мусор!

— Ладно, рыжий, — шепчет сквозь зубы Чага. — Мать твою! Потом разберемся.

«И че докопался? — думает Мишка и вдруг понимает, что он просто струсил. — А если война начнется? Испугаюсь врагов так же, как испугался Чагу? Если в следующий раз Чага пристанет, буду драться, как герои-пионеры».

После уборки начали готовиться к смотру песни и строя. Все хотели быть барабанщиками и знаменосцами. Вожатая Валя устроила конкурс. «И до чего она красивая, — думал Мишка. — Высокая, стройная, загорелая. И волосы в мелких колечках».

Начали разучивать песню, а Чаги нет. «А он там за прачечной с большими ребятами курит», — сообщила Светка, командир отряда. Вожатая застыла в нерешительности. А тут и Чага — собственной персоной.

— Ты что за прачечной делал? — накинулась на него вожатая.

— Воздухом дышал.

— А ну-ка дыхни? Да от тебя на сто километров несет табаком.

— Это меня старшаки обкурили. Нехорошие ребята. Я не курил, честное пионерское!

— Да как ты смеешь врать под честное пионерское слово? — взорвалась вожатая. — Его давали под страхом смерти, а ты!

— Честное пионерское, не курил, — нагло продолжал Чага. — Хотите, галстук поцелую.

Весь отряд застыл в оцепенении.

— Убирайся вон с моих глаз! — завизжала вожатая. — И всё расскажи Галине Николаевне, пусть она с тобой разбирается.

Чага сплюнул сквозь передние зубы и, что-то пробурчав под нос, удалился. Минул час, второй — подготовка продолжалась. Рожи у пионеров как помидоры, пот градом. Двое уже в тени на скамеечке лежат. «Всё, в последний раз с песней и речевкой, — бодро орет вожатая. — И свободны до обеда!» Пионеры захныкали. «Хотите в Самарканд на экскурсию? Хотите? Тогда надо побеждать, давайте в последний раз».

На следующий день Чагу из лагеря выгнали: ни к какой воспитательнице он не пошел, а заявился вечером пьяный и отматерил вожатую. Та в слезы! Срочно вызвали директора лагеря, физрука. Они подхватили его под руки и закрыли в медпункте.

Когда Чага пришел забирать вещи, Мишка мыл пол в палате. Чага прошел в грязных кедах. Мишка не выдержал:

— Кеды бы снял, видишь, мою!

— Ты че, обурел, рыжий? — процедил он, смачно харкнув на пол. — Лучше заткнись! Твое счастье, что меня того — устроил бы я тебе тут жизнь. Но ничего, я тебя в городе отловлю.

У Мишки опять засосало под ложечкой, тело одеревенело. Язык прилип к небу. И он так и остался с открытым ртом и тряпкой в руках.

Вечером лагерная танцплощадка из обыкновенного деревянного настила со скамейками превращалась в волшебный, загадочный оазис, окруженный со всех сторон густыми зарослями акации и урюка. Воздух был удивительно пахуч, повсюду горели разноцветные фонарики. Звучала ритмичная музыка. А народ всё прибывал и прибывал. Мишка огляделся: девчонок, желающих потанцевать, — море. Так и стреляют глазками, и все такие хорошенькие! Он забыл обо всем на свете. И вот она — стройная, черноволосая, с бездонными, как чаши, синими глазами. Мишка так и назвал ее — Синеглазкой. Она скромно стояла в стороне, взор ее был печален. Он резко двинулся вперед и замер. «Что сказать? — пронеслось в голове. — Разрешите вас пригласить… Пойдем потанцуем… Пошли… Надо выдумать что-то необыкновенное, чтобы она сразу согласилась. Если так буду стоять, ее пригласит кто-нибудь другой». «И хорошо будет, — прошамкал сверху знакомый голос. — Это не твоя суженая. Любить надо только одного человека». Мишка вскинул глаза — только черное небо и яркие звезды. «А вот назло приглашу», — прошептал он и решительно подошел к Синеглазке. Молча взял ее за руку. Глаза их встретились. Она густо покраснела. И тела своего Мишка больше не чувствовал, ничего кругом не видел. Только синие бездонные чаши, теплые ладошки, тонкая талия, запах акации…

После отбоя, лежа в кровати, он думал только о Синеглазке. Вот они вдвоем в сверкающем, зеркальном зале. Танго медленно переходит в вальс, и они кружатся, кружатся… и взлетают… И летят!

 

ЮРИЙ И ОПОРЫ ПОД ЛЭПы

 

1971 г., июль

Юрию со своей бригадой предстояло установить за сутки три опоры под ЛЭПы на руднике Барансарай. Приехал сам директор горно-металлургического комбината Вано Мартиросян. «Что, товарищи монтажники, — обратился он к корякинской бригаде, собравшейся в вагончике. — К завтрашнему утру все три опоры должны стоять, буровая работать. Комиссия из Москвы приезжает — сам Прохоров лично пожалует. Всем премия будет, не обижу! Прямо сюда завтра же привезут». — «Сделаем, чего там, — послышались голоса. — Не впервой».

Когда бригада выходила из вагончика, Мартиросян задержал Юрия.

— Ну что, Корякин, не подведешь? — пробасил, глядя ему прямо в глаза. И тут же сам ответил: — Знаю, не подведешь. У тебя с жильем как?

— Живу в двухкомнатной с семьей.

— Дело сделаешь — будет тебе трехкомнатная или машина вне очереди. Выбирай!

— Понятно, Вано Гиевич, — ответил Юрий. — Только машина… на кой она мне? Квартиры мне и двухкомнатной хватает. Нам бы лучше на бригаду еще одну хату. У меня тут парень — Леха Бубнов — отличный работяга. Двое пацанов у него, год в общаге мается.

Мартиросян улыбнулся, хлопнув Юрия по плечу: «Хвалю, бригадир, о людях заботишься. Будет твоему Лехе квартира, через месяц будет. Обещаю!»

Начальство уехало. Бригада осталась один на один в пустыне с тремя сваленными в кучу стальными опорами. И пошло-поехало. Жара под пятьдесят. Воздух звенит. Металл раскалился — голыми руками не притронешься. Ребята пашут на совесть, пот — ручьями. Напряженные лица. Юрий ожесточенно орудовал гаечным ключом. «Эх, сто пятьдесят бы сейчас на душу да бабенку хорошую под бок», — подумал он. И вдруг как резануло: «А что я вообще тут в пустыне делаю? Ради чего надрываюсь, как ишак? Ради будущего коммунизма? Сдохну, закопают — и спасибо никто не скажет. Бестолковая штука — эта жизнь. Всё в ней через заднее место. Вот Витьку привезли сюда, думали, поправится на фруктах, а он окончательно слег». Поясницу кольнуло. Юрий медленно выпрямился, отложил в сторону ключ. Закурив, зашел за бархан, снял штаны, присел. «И чего я так пашу? Боюсь опозориться перед Мартиросом? Потерять свою рабочую совесть? А что это такое? С чем едят эту хреновину? Урановые короли, золотодобытчики, первопроходцы! Мать твою!» — он тяжело вздохнул. Вдруг вспомнилось…

…Все мужики ушли на фронт. Их трое подростков на всю деревню. Работали — рубахи от пота не высыхали. Ночью — лошадей купать. Идешь — тело ломит. На небе — яркие звезды. Скинешь одежду — и в речку. Тут же рубаху постираешь да у костра и высушишь. А бабы-то, стервы, что удумали! Браги, самогона в какую баню натащат и зовут полюбиться. Колька, тот что — дохляк. Так, для приличия ходил. Но уж зато они с Гришкой жару давали. Притянешь к себе… Руку запустишь под исподнее… Юрия передернуло. Вот и разберись, а ведь война была…

Он встал, натянул штаны и, тяжело вздохнув, выругался: «Жизнь бекова — нас насилуют, а нам некого!»

Чуть начало светать, пошел «бухарский дождь» — так окрестили ребята сильный ветер, несший горы песка со стороны Бухары. Да еще… — «мать твою!» — не совпали отверстия на последней опоре и фундаменте. Юрий матерился на чем свет стоит. Новые начал резать лично. Орудовал резаком как хирург. Ребята залюбовались.

И когда из-за барханов показалось огромное красное солнце, его первые лучи упали на три ажурные стальные чудо-дерева, чернеющие в пустыне.

За ночь мужики порядочно вымотались: под глазами — круги, на лицах одно — водяры бы ящик. А может, оно и не главное для мужика, нажраться-то? Кто его спрашивал? Кто диссертацию такую написал? Посидеть, побазарить… Водочка, она так приятно входит в организм, растекается по жилам, согревая внутренности. Закусишь сальцем, лучком, так хорошо на душе. И заведешь разговор про баб, начальников, политику… И покуриваешь. Потом еще пропустишь стаканчик. Эх! Но пока денег нет — ребята хмурые и злые. «А если вообще не привезут? — думал Юрий. — Может, позвонить? На Мартироса сослаться. Опозоришься только. Поясницу на хрен совсем свело. А может, и вправду алкаш я, как Надюха говорит? Дудки! На работе уважают. Сам Мартирос лично обращается. Бригаду доверяют».

Когда вошел в вагончик, ребята замерли. Юрий понял: надо что-то сказать, обнадежить. «Дозвонился, деньги через час будут, — весело сказал он. — Везут уже». Наступило всеобщее оживление. Ребята заулыбались, начали решать: что бухать?

— Ящик портвейна возьмем, — предложил Леха. — И как в прошлый раз — из пивной кружки по кругу.

— На кой та бормотуха, — возразил Микола. — Горилки надо, по пузырю на хлопца.

— Да ладно, че вы, мужики, — осадил их Юрий. — Бабки еще не получили, а вы душу травите.

И, несколько раз пройдя по вагончику, вышел наружу. «А может, и вправду позвонить? — начинал он нервничать. — Нет, надо ждать. Раз обещал Мартирос, значит, будет. Не такой он человек». Глянул на дорогу, вьющуюся среди барханов, — по ней катило два уазика. «Комиссия? Нет, рано, к вечеру обещали. Наверное, кто-нибудь из треста с предварительной проверкой. Но ведь там могут быть и бабки». Он стремительным шагом пошел к прорабскому вагончику. Остановился немного в стороне, стал наблюдать. Из уазиков вылезло несколько пузатых мужиков в галстуках: ни Мартироса, ни кассира среди них не было. «Всё. Как теперь ребятам в глаза смотреть?»

И вдруг среди приехавших мелькнула знакомая рожа. Ее Юрий узнал бы из тысячи. Это был парторг Исак с уральского завода.

— А, старые знакомые, — залепетал Исак, увидев Юрия. — Гора с горой не сходятся, а человек с человеком… Вот и я сюда прибыл, партия направила. Снова вместе работать будем. А вы в техникум так и не поступили? А зря, зря. У вас же талант.

«Вот скотина, — подумал Юрий. — Даже в пустыне от этой партийной рожи никуда не спрячешься».

— А вы мне лично нужны вот еще по какому делу, — продолжал Исак.

Юрий напрягся. Исак открыл свою папку и передал Юрию аккуратно завернутый белый сверток.

— Здесь премия на всю бригаду. По личному указанию Вано Гиевича. Список составите и выдадите всем строго под расписку. Вам пятьдесят, остальным членам бригады по двадцать пять. А вы, я вижу, и здесь в передовиках — за сутки три опоры. Это против всяких норм.

— Ну ладно, я пойду, Исак Иммануилович. Ребята заждались, обрадуются.

Юрий зашел в вагончик, сияя как красное солнышко, заорал: «В очередь, мужики, бабки получать, сегодня я за кассира! По четвертаку на брата! Мартирос лично прислал!»

Ребята засуетились: по четвертаку на брата — это по-королевски.

— А это премия или в счет зарплаты? — пропищал немец Фогель Виктор Иванович.

— Премия, премия, — весело ответил Юрий. — Как, Виктор Иванович, с нами бухаешь или опять в кубышку?

— Если премия, выпить можно, — ответил тот, немного обидевшись. — Но только не напиваться, как свинья.

— Дак ты же и не напивайся, — сказал Леха. — Тебя ведь никто не заставляет. А если не нажираться, так зачем и пить?

Ребята получали деньги и начинали шнырять туда-сюда по вагончику: бабки жгли ляжки, а до машины еще целый час.

— Может, в Саксаульную сгонять? — предложил Леха. — Полчаса туда, полчаса обратно. И всё — абгемахт.

— А если в песках засядешь? — осадил его Юрий. — Потерпим.

Замелькали картишки, застучали костяшки домино. Юрий пошел в кишлак Карамана за мумие, которое обещал привезти Витьке. Тяжелые рабочие ботинки вязли в желтом песке. Мимо проносились вараны с задранными хвостами; медленно тащились ленивицы-черепахи; столбиками, как постовые-регулировщики, стояли суслики. Шелестел на ветру саксаул. Вскоре справа показалась огромная чаша открытого уранового карьера Барансарай. Юрий глянул вниз. По извилистой дороге ползли букашки — БелАЗы. На самом дне копошился экскаватор. «Прорва», — подумал он и двинулся дальше. Идти предстояло еще километра три. Мысли рождались невеселые…

 

ВИТЬКА УМЕР

 

1971 г., август

В полдень Надя привезла на «скорой» из Самарканда мертвого Витьку. Следом Юрий на грузовике с РМЗ — красный гроб, железный памятник с красной звездой, ажурную ограду, выкрашенную серебрянкой и столиксо скамейкой из нержавейки. Баба Миля, прилетевшая на похороны, с незнакомыми женщинами обмывали Витькино тело. Надя тихонько плакала на диване. Мишка притих, забившись в угол за письменным столом в другой комнате. «Витька умер… — шептал он. — Как я теперь без брата? Положат его в гроб, отнесут на кладбище, опустят в могилу, засыплют землей…» — Мишка съежился, втянул голову в плечи. Прижался лицом к коленям. Вспомнилось, как с пацанами бегал на кладбище провожать чужих покойников. Там всегда давали ложку риса с изюмом. Его обязательно надо было съесть — иначе придет ночью мертвец и задушит. «А вдруг Витька не умер? — стукнуло в голову. — Может, врачи ошиблись? Сколько раз такое случалось. Похоронят кого-нибудь живьем… И потом слышится несколько дней на кладбище — тук-тук, тук-тук! — Мишка сжался еще сильней. — Нет! Не может этого быть! Там, в Самарканде, такой умный профессор — мама рассказывала. Он не мог ошибиться».

«Мишик, Мишик! Ты где? — тихо позвала его баба Миля. — Иди сюды, пойдем к Витьке, — обняла его, прошептала со слезами: — Помер ведь наш Витенька. Не уберегли его». Мишка молчал. Они подошли к гробу. Сзади встал Юрий. Витька лежал в гробу в новой школьной коричневой форме, которую надел только один раз; потом она провисела в шкафу целый год. Руки скрещены на груди. В одной — клетчатый носовой платок. До пояса укрыт белой простыней. «Бедненький мой сыночек, мой мальчик, мой голубочек! — шепотом причитала Надя, сидевшая у изголовья на табуретке. — Как чувствовал, что помрет. Не хотел сюда ехать. С бабой Милей, говорил, жить останусь… Улетел ты от нас в белые облака. Оставил нас тут одних плакать о тебе. А душа твоя — чистая, добрая! Бог тебя примет», — и она громко зарыдала. Мишкины глаза набухли. Юрий проскрипел зубами.

Пришли какие-то незнакомые люди с плоскими лицами. Потом еще и еще. Юрий отвел Мишку назад в комнату, сам ушел курить.

«А что если души вообще нет, — думал Мишка, опять забившись в угол за письменным столом. — Умер Витька… И всё! Больше от него ничего не осталось. Закопают его в могиле… Съедят черви его тело, руки, ноги… Потом скелет превратится в порошок… А мысли, куда они денутся? Ведь Витька был такой умный, — Мишка сильно потер лоб ладонями. — Нет, не может этого быть, чтобы ничего не осталось. Эх, Витька!» И вдруг знакомый голос: «Привет, Кильдя!»

— Вот, Витька умер, — прошептал Мишка и горько заплакал. — Оживи его, Инмар, оживи. Ведь ты — Бог! Ведь ты — Самый Главный! Возьми у меня половину жизни и отдай Витьке.

— Вижу, что помер. Не слепой! — прошамкал Инмар. — Только оживлять никого не положено. Его душа уже далеко, на Урал улетела. Я по пути ее встретил-приветил. Ей теперь хорошо, а будет еще лучше.

— Оживи, оживи, — продолжал твердить Мишка. — Он был такой умный, он бы стал великим конструктором. Он бы прославил СССР на весь мир. Оживи!

— Сказал — не положено! — отрезал Инмар. — И ты возвращайся на Урал — нечего здесь, в пустыне, делать. Я должен рассказать тебе Великую Тайну жизни и смерти. Но здесь не буду. Как вернешься — расскажу.

Но Мишка не слушал его.

— Оживи! Оживи! — почти кричал он. — Всё у тебя не положено. И не нужна мне твоя Великая Тайна. Ты Витьку оживи! Какой же ты Бог?! Рыжее пятно ты, а не бог!

— Сказал — не положено! — в сердцах воскликнул Инмар, взлетая вверх. И только донеслось: — Не положено! Не по-ло-же-но!

Через три дня Витьку закопали. Кладбище было далеко за городом, среди хлопковых полей и кишлаков. До самой могилы мужики из бригады Юрия несли гроб на белых вафельных полотенцах, перекинутых через плечо. Громко играл оркестр. Мишка не проронил ни слезинки. Рядом с ним всё шел Петька: нет-нет да и пожмет его руку. «Где сейчас Витькина душа? — думал Мишка. — Всё еще на Урале летает или уже на небе?»

А похоронная процессия уже входила на кладбище. Гроб поставили на табуретки. Надя зарыдала. Юрий заскрипел зубами. Мишка стоял молча. Стали прощаться с Витькой. Первой подошла баба Миля. Поцеловала Витьку, погладила по голове, жалобно причитая: «Витик, Витик! Пошто ты покинул нас, родненький?» Мишка тоже подошел, приблизил свое лицо к Витькиному — пахнуло такой вонью. «Не могу», — прошептал он. «Ладно, ладно, — прошамкала баба Миля. — Не можешь — и не надо. Ты просто ему ладошку на лоб положи и скажи: “Прости, Витик, прости, если чем обидел”». Мишка приложил ладошку к Витькиному лбу, такому холодному и склизкому, и прошептал: «Прощай, Витька! Прости, что не могу отдать тебе половину жизни. Это всё Инмар виноват. Мог оживить… А не захотел».

После прощания на Витьку положили крышку, приколотили ее большими черными гвоздями. Гроб опустили в могилу, засыпали землей. Сверху воткнули памятник-пирамиду с красной звездой, установили ажурную ограду, столик со скамейкой. Могилу завалили цветами и венками. Потом отправились домой на поминки. Там пили водку, ели лапшу с курицей и молча расходились. Надя сидела безучастная на углу стола и машинально говорила каждой партии входящих: «Помяните нашего сыночка Витеньку. Спасибо за помощь. Да поможет вам господь!»

Мишка с Петькой поели в первой партии и вышли на улицу. Их сразу обступили пацаны. И Мишке вдруг стало ужасно стыдно за то, что у них умер Витька, что они не смогли его вылечить. Ни у кого не умер, а у них умер.

— Пойдем отсюда, — прошептал он Петьке. И друзья удрали на стройку.

— И тут мертвечиной воняет, — выдавил Мишка, когда они спустились в подвал недостроенного дома. — Везде этот запах.

— Да вроде не воняет, — принюхиваясь, ответил Петька. — Может, ты дома нанюхался?

— Нет, воняет. Точно воняет.

Петька начал рыскать кругом. Вскоре из-за стены раздался его громкий голос:

— Точно, Мишка, твоя правда: кошак тут дохлый валяется. Двинули отсюда.

— Там — Витька мертвый. Тут — кошак, — тоскливо прошептал Мишка. — Чего это все кругом умирают?

— Да кошак не сам умер, — ответил Петька. — Его пацаны придушили. У него петля на шее и глаз выколот.

Мишка, тихо заскулив, прошептал упавшим голосом: «Вот, взяли кошака и ни за что убили… Просто захотели и убили. Вот Витька не хотел умирать — и умер… И мы с тобой, Петька, тоже умрем… Может, завтра…»

— Да не умрем мы, не умрем, — начал успокаивать его Петька. — Ты же сам говорил: наступит коммунизм — такие лекарства изобретут, что никто больше умирать не будет.

— Всё равно умрем, а так не хочется.

— Да не умрем! Мы — бессмертные!

 

ТРУС

 

1972 г., август

Мишка шел в магазин через городской парк. В воздухе дурманяще пахло акациями. Неожиданно справа раздался легкий свист. Сердце сжалось, но он продолжал идти, делая вид, что не слышит. Свист повторился. И Мишка медленно повернул голову: на скамейке сидел кодляк пацанов, и один из них, самый патлатый, злорадно ухмыляясь, манил его к себе указательным пальцем. «Убежать, спрятаться», — пронеслось в Мишкиной голове. Но ноги одеревенели, желудок свело, между лопатками стекла холодная струйка пота.

А от кодляка отделился тщедушный пацанчик с наглой мордочкой и вразвалочку подкатил к Мишке. «Ну ты, в натуре, — процедил он, выпячивая вперед худую грудь. — А ну рули вон туда!» — и пихнул его к кодляку.

Как только Мишка подошел к скамейке, сидевший с краю белокурый пацан резко вырвал у него сумку, обшарил и, не найдя ничего, со злостью швырнул на заплеванный асфальт. Другие сидели молча и бесцеремонно его разглядывали, харкая тонкими струйками между передних зубов.

— Ну, рыжий прыщ! Че с тобой будем делать? — прохрипел патлатый, подходя к Мишке. — Маманя в магазин послала? Какой хороший мальчик, по хозяйству помогает.

— Да… Помогаю… — пролепетал Мишка. — Хлеба надо купить, масла, конфет, вафлей…

— А хочешь, мы тебе вафлей прямо тут дадим? По кругу, каждый!

— А у вас есть, что ли?

Кодляк громко заржал.

— До хрена и больше, — задыхаясь от смеха, прохрипел патлатый.

— Нет. Мне не надо. Я сам куплю. У меня всё подсчитано.

— А вот это мы сейчас и позырим, — и он так сильно ткнул Мишку пальцем между ребер, что тот согнулся. — А ну-ка, Вьюн, потруси его.

Тщедушный вмиг очистил Мишкины карманы.

— Че, рыжий, мандражишься? — продолжал патлатый. — Не бойся, вафлить не будем. Смотри, не вздумай мамане жаловаться. Из-под земли достанем и пришьем. Усек? А теперь рули отсюда.

Мишка нагнулся за сумкой, и в этот момент белокурый влепил ему под зад такой увесистый пендель, что он, ободрав все ладони об асфальт, едва удержался на ногах.

«Почему? Почему я струсил и ничего не сказал этим пацанам прямо в лицо? Надо было вызвать этого патлатого один на один. Что бы они со мной сделали? Ну, поставили бы синяк-другой… — Мишка на ходу сорвал с чинары пучок листьев, стер с сумки остатки харчков. — Но зато бы я сохранил свое человеческое достоинство. А если бы они меня убили или искалечили? Что бы тогда стало с мамой? Но как они меня унизили, особенно этот пендаль. Трус! Гниляк! Никогда ты не сможешь оставаться самим собой. Но так жить дальше нельзя. Надо смыть позор! Надо сейчас же вернуться и сказать им правду в лицо. А если они меня так изобьют, что я умру? Нет! Надо всё хорошенько обдумать. До завтра. А может, им письмо написать? И вызвать на честную драку?»

Весь день Мишка корил себя последними словами и потом долго ворочался в кровати не в силах заснуть, а когда это ему всё же удалось…

…И вот он теплым летним вечером гуляет по сказочному восточному саду. Кругом растут невиданные деревья, благоухают диковинные цветы. По желтым песчаным дорожкам, распустив глазастые хвосты, величественно прохаживаются павлины. В беломраморных хаузах плещутся золотые рыбки. Из распахнутых настежь хрустальных окон дворца, околдовывая всё вокруг, льется чарующая музыка. Он сидит в золотой беседке, сплошь увитой прозрачным янтарным виноградом. И вдруг какая-то сила заставляет его резко обернуться. И он оказывается во власти раскосых темно-карих глаз, трепетно горящих среди зеленых ветвей. Забыв обо всем, он стремительно бросается к ним… Но видит только мелькнувшие на мгновение полы золотого парчового халата. Не теряя надежды и весь дрожа, он лихорадочно осматривается по сторонам. И опять эти горящие глаза. Он бросается к ним, они исчезают! И так в третий, четвертый раз… А дрожь и напряжение охватывают всё сильней и сильней. Ему начинает казаться, что конца этому не будет. И тут она, обладательница этих горящих глаз, прекрасная, как луна, Шехерезада, выходит к нему навстречу с протянутыми руками. Еще мгновение — он коснется их… Раздается страшный удар грома, молния пронзает Мишкино тело. Оно содрогается в предсмертных конвульсиях…

И тут Мишка проснулся весь в чем-то клейком и пахучем, со свинцовой тяжестью во всем теле. «Случилось что-то страшное и непоправимое. И лежу я тут в крови и умираю… — на лбу выступила холодная испарина. — Что же я тогда лежу? Надо скорее вызвать “скорую”! Я, наверное, и встать-то не могу, — он приподнялся на локтях и вдруг заметил, что и боли-то никакой не чувствует. А даже напротив, ему легко и приятно. — А может, ничего страшного и не случилось, — подумал он, ощупывая голову, ноги, руки. — Всё целое, всё в порядке. Но откуда тогда это липкое и пахучее? Откуда? А может, это зараза какая, может, мне лечиться надо? Пацаны рассказывали во дворе про страшные болезни, когда в письке черви заводятся. Но почему тогда мне легко и приятно?» Смертная тоска охватила его душу. Он присел на кровати, продолжая лихорадочно шептать: «Надо утром всё рассказать маме. Но как ей скажу? Позорище. Может, Петьке?.. Что же делать, что?»

Стояла глубокая ночь. За окном проурчал самосвал, и световые блики побежали по потолку и стенам. И тут… «Нормально это, Кильдя! У всех мальчиков так бывает, когда они становятся мужчинами. Теперь у тебя самого могут быть дети». Мишка резко поднял голову — Инмар! Никого… И только вновь — блики по потолку и стенам.

Утром Мишка проснулся от ласкового маминого тормошения. «Вставай, сынок, не то проспишь, — шептала она ему на ухо. — Как же ты на работу будешь ходить, когда вырастешь? Смотри больше не спи! Завтрак на столе, в школу не опаздывай». Хлопнула дверь. Мишка еще немного полежал в кровати с закрытыми глазами. Вспомнилась прекрасная, как луна, Шехерезада… «Какие у нее были глаза», — тело охватила приятная истома. «А как же — парк, пендель, заплеванная сумка?» — он с трудом сел на кровати. Кое-как встал и побрел в ванну.

 

ВЗЯТЬ — И НЕ ПИТЬ!

 

1973 г., август

Минуло два года со смерти Витьки. Чинары и карагачи вокруг его могилы заметно подросли и уже давали тень. Мишка перерос Юрия и стал кандидатом в мастера спорта по плаванию. Надя собралась рожать. «Как это оставлять Мишку одного? — твердила она. — Это не по-людски. Помрем мы, и не будет у него рядом родной души».

Мишка очень стеснялся, что Надя ходила беременная. Живот огромный, а ростом не вышла — катается как шарик. До родов оставались считанные дни — ее положили на сохранение в больницу. Юрий — в командировке на руднике. Мишка играл с пацанами в футбол.

«Петька, Петька! Вот я — открытый!» — орал Мишка. Петька обвел одного, другого. Пас Мишке! Удар! Мимо! «Эх ты, халявщик, — набросились на него пацаны. — С такой позиции — промазал!» Мишка молчал. И вдруг из-за спины: «Эй, Миха, — это был ехидно улыбающийся Юстас. — Там около магазина твой отец бухой валяется». У Мишки в глазах потемнело. Он бросился на Юстаса. Петька едва удержал его.

— Отпусти! — дернулся Мишка и пошел прочь.

— Ты куда? — догнал его Петька.

— Притащу батю, а то в вытрезвитель заберут.

— Я с тобой.

— Давай.

Юрия они обнаружили за магазином. Он сидел, склонив голову, на железобетонной плите. Рядом клевал носом дядя Микола, тут же валялись его костыли. Около кучи блевотины дрых Леха. Мишка, тронув Юрия за плечо, тихо сказал: «Папка, папка! Пошли домой!»

Юрий ничего не ответил. Мишка кивнул Петьке. Они подхватили его под мышки. Юрий открыл глаза и вызывающе процедил:

— Куда!

— Домой, — ответил Мишка.

— Домой… Это правильно, — пробурчал Юрий и вновь задремал.

— Хорошо, сам идет, — прошептал Мишка, — а то бы замудохались, как в прошлый раз.

Юрий опять открыл глаза и, посмотрев мутным взглядом, выдавил:

— Мишка, ты?

— Я.

— Откуда?

— Да мы случайно тут с Петькой проходили.

Прохожие сторонились, укоризненно покачивая головами.

«Лишь бы никого из знакомых не встретить», — со страхом думал Мишка. Но вот и двор, зашли с задней стороны.

— А мамка дома? — пробормотал Юрий. — если ее нет, я не пойду.

— Да она в больнице. Ей рожать скоро.

Юрий сдвинул брови.

— Девку родит — домой не пустим. Правильно я говорю, Мишка? На кой нам девка?

— Да ты громко не кричи.

— А почему не кричать? Кто мне запретит? Я живу в самой свободной стране мира, — и затянул: — Ой, цветет калина в поле у ручья… — но голос сорвался.

«Вот и доперли», — облегченно вздохнул Мишка, перетаскивая Юрия через порог и кладя на пол в коридоре. Когда Петька ушел, Мишка присел на подставку для обуви. «И зачем? Зачем папка так сильно пьет? — думал он. — Ведь так просто — взять и не пить. Это зависит только от него самого. И нам с мамой хорошо будет, и ему тоже. Просто взять — и не пить. Не пьет же, например, Петькин батя. Ведь это так просто…» Юрий почувствовал, что дома, заорал:

— Надюха, воды!

Мишка вскочил, набрал в ковшик воды, подал Юрию.

— А почему мамка не принесла?

— Нет ее. Она в больнице.

— Девку родит — домой не пустим. Правильно я говорю, Мишка? А ну, стяни ботинки.

Юрий, пошатываясь, прошел в комнату, скинул брюки и уселся в трусах на диван.

— Мишка, дай прикурить!

Мишка зажег спичку.

— Сядь рядом.

Оба молчали.

— Иди, бутылку портвейна купи, — очнувшись, пробормотал Юрий. — Деньги в кармане. Шоколадку себе купи.

Вечером в больницу к Наде Мишка пошел один. Стоял теплый летний вечер. Кругом слышалась веселая музыка. Гуляли нарядные люди. Кодляками шныряла молодежь. В воздухе пахло водой, пустыней, лягушками и розами. Около больницы — деревья, газоны с цветами, фонтан, птички поют. По дорожкам больные прохаживаются в разноцветных пижамах. «Эх, заболеть бы как-нибудь несильно, — подумал Мишка, — и вот так сидеть на лавочке в беседке, увитой виноградом. Но это нечестно, на лавочке сидеть. Кто будет бороться за светлое будущее? Кто, если не я? Каждый должен бороться за счастье людей на Земле. И не пожалеть, если понадобится, для этого самой жизни!»

Надю Мишка увидел в беседке, утопающей в сиреневых вьюнах.

— Какой здоровый стал, — произнесла она, когда он приблизился. — Глянула — ты не ты, а каким карапузом приехал. Папка еще не вернулся из командировки?

— Нет, — соврал Мишка.

— Пора бы. Наверное, получку дали. Опять всей бригадой заливают. Алкаш проклятый.

— Может, работа какая срочная, — попытался успокоить ее Мишка и, немного помявшись, протянул шоколадку «Аленка».

— Ты что? Откуда?

— Деньги от обедов остались, — опять соврал Мишка.

— Ты вот что, — строго сказала Надя. — Не смей на желудке экономить. Хоть на чем, но только не на желудке. Запомни на всю жизнь. Не дай бог и тебя  прихватит.

 

МИТЬКА

 

1973 г., апрель

Надя родила мальчика. Принесли его домой, распеленали. Мишка глянул — гармошка гармошкой. Осторожно взял за руку — маленькая и горячая. Надя готовила ванну для купания. Подошел Юрий.

— Ну че, Мишка, как братишку назовем?

— Митькой.

— А что? Нормальное имя для мужика. Слышь, Надюха, мы тут его решили Митькой назвать.

— Солидное имя — Дмитрий. Я согласна.

Митьку выкупали, положили на кровать.

«Понимает он сейчас что-нибудь или нет? — думал Мишка, глядя на него. — Наверное, понимает. Только сказать ничего не может. Всё в потолок глядит. И лицо такое серьезное, будто думает о чем-то. А что? Ему сейчас хорошо. Лежи себе и думай. Уроки делать не надо, блатные не пристают, учителя нотации не читают…» Начали маслом промазывать Митьке складки на коже. Он заорал. Надя туго запеленала его и дала грудь. Насосавшись, он несколько раз громко икнул и задремал.

Митька рано пошел и заговорил. Когда за Мишкой приходили пацаны или он уходил на тренировку, Митька становился поперек двери и, расставив руки, орал: «Не пущу, Мика! А-а-а!» Надя оттаскивала его, и Мишка пулей вылетал на улицу.

Часто он водил Митьку по стройкам, рассказывал про краны и экскаваторы. Сооружал с ним гаражи и дороги, ловил ящериц и пускал по арыкам корабли. Митька преданно, как собачонка, смотрел ему в глаза, а Мишка думал: «Эх, Митька, не знаешь ты, какой трус твой старший брат. Не может достойно ответить этим блатным. Но ведь человек не должен быть жестоким. Он должен любить людей. Где же правда?» А Митька рос себе и рос, и не было для него человека на всей Земле добрее и сильнее Мишки.

Обычно только придет Мишка с тренировки, а Митька тут как тут.

— Мика, Мика! Пойдем в автобазу играть?

— Погоди, — отвечает Мишка, трепля его за волосы. — Дай хоть похавать.

Мишка идет на кухню и, налив в пивную кружку сладкого горячего чаю, пьет маленькими глотками. Он знает: иначе быстро не восстановишься. Вскоре приятная истома растекается по телу. Мышцы крепнут, поднимается волчий аппетит. Надя только успевает менять тарелки. Наевшись до отвала, Мишка плюхается на диван. А Митька уже рядом.

— Давай, Мика, поиграем.

— Тащи машины. В какую будем автобазу — грузовую или пассажирскую?

— В грузовую! В грузовую! — прыгая от радости, кричит Митька.

Игра начинается.

— У-у-у! — урчит Мишка, разворачиваясь на грузовике.

— Вира! Майна! — вторит ему Митька: он на своем любимом автокране.

Надя сидит на диване и штопает. Юрий на руднике в Барансарае.

Когда она отправляет Митьку спать, Мишка тихонько шепчет ему на ухо:

— Компот персиковый хочешь?

— Хочу!

— Попроси у мамы, только не говори, что я тебе сказал.

Митька заговорщически улыбается и начинает поднывать:

— Так пить хочется. Так хочется!

— Мишка, налей ему чаю, — просит Надя.

— Нет, чай я не хочу, — упирается Митька. — Компот хочу! Персиковый!

— Какой компот на ночь глядя?

— А че? — вмешивается Мишка. — Давай откроем банку. Может, у ребенка витаминов не хватает?

— Знаю я ваши витамины, — улыбаясь, сдается Надя.

Мишка закидывает Митьку на антресоли, и вскоре оттуда показывается его довольная рожа. Рядом — трехлитровая банка с огромными персиками.

Братья так обжираются, что дышать не могут. Митька весь в персиковом сиропе. Надя гонит его под душ. Сполоснувшись, он опять пристает к Мишке.

— А усыплять меня будешь?

— Буду.

— А сегодня песня или сказка?

— Давай песню,— улыбается Мишка и поет:

 

В гавань заходили корабли,

Пиратские суда из океана.

На палубе сидели моряки

И пили за здоровье атамана.

 

Митька быстро засыпает. Надя, несмотря на включенный телевизор, дремлет с недоштопанным носком в руке. Мишка будит ее.

— Сам-то не ложишься еще? — бормочет она спросонья.

— Нет, у меня еще уроков до фига.

— Что же ты опять на ночь оставил? Так и не научился вовремя делать. Ладно, я пошла. Смотри, долго не сиди.

 

КАК МИШКА ЧУТЬ НЕ УШЕЛ

ВСЛЕД ЗА ЮРИЕМ

 

1973 г., сентябрь

Только Мишка перешел в восьмой класс, в защитной лесополосе, отделяющей РМЗ от города, повесился Юрий.

А еще накануне…

— Ну че? Решил, куда пойдешь? — они сидят на лоджии голые до пояса. Юрий курит. Мишка ковыряется пальцем в бетонной ступеньке.

— Давай в строительный техникум. Кончишь — мастером будешь. Потом в институт поступишь. Главное, чтобы не надрываться физически, как ишак, всю жизнь.

— Нет, — тихо отвечает Мишка. — Я в девятый пойду. Хочу олимпийским чемпионом по плаванью стать.

— Эка! Куда хватил, — улыбается Юрий. — Чемпиона из тебя не получится. Нет у нас в родстве силы, чтобы чемпионами становиться. А вот башка варит. Это я дурак. Ум пропил, — и, затушив окурок о ступеньку, добавляет: — Плаванием можно и в техникуме заниматься — одно другому не помеха.

— Нет. Я строителем быть не хочу. В девятый пойду. Потом в армию. Что за мужик без армии? Позорно это.

— Так-то оно так, только жизнь — штука бестолковая. После армии девки пойдут, выпивка…

— Нет. Я в девятый! — стоит на своем Мишка. — У меня все друзья в девятый идут. Вон и Петька тоже. Учиться потом буду.

— Ну ладно, как знаешь. Но ты подумай над тем, что отец сказал. Не совсем я еще того…

Последний год у Юрия были запои — по две-три недели. Когда Мишка приходил из школы, он лежал на диване полураздетый и скрипел зубами. Часто отправлял его за тройным одеколоном, потом исчезал. К ночи приходил мертвецки пьяный и орал на всю квартиру:

— Уйду на хрен с РМЗ. Узнают, как это работать без Корякина. Еще придут и в ножки поклонятся. Ишь, грамотеи выискались, жизни меня учить вздумали. Уйду! А еще лучше повешусь.

— Повесься, повесься, — не выдерживала Надя. — Алкаш проклятый! Мы тут и без тебя проживем!

— И повешусь! — кричал Юрий.

А потом взял и действительно повесился…

Теперь он лежал в гробу. Мишка, держа на коленях Митьку, сидел рядом на табурете. Надя тихонько плакала. «Батя стал какой-то желто-коричневый, — думал Мишка. — А Витька был белый, как хлопок. От Витьки воняло, а от бати не воняет — лежит как мумия».

Уходя, Юрий оставил на подоконнике письмо, придавленное пепельницей с окурками. Мишка первым обнаружил его.

«Дорогие мои Мишка и Митька! — писал он своим красивым, отточенным почерком. — Простите, если сможете… Моя жизнь не удалась. Ничего путевого я в ней не сделал. Работать — сил больше нет, а тунеядцем быть не желаю. Помните! В жизни много несправедливого. Но надо бороться за место под солнцем. А главное — не пить водку. Я понял это слишком поздно… Надо хорошо учиться. Выбрать одно дело и посвятить ему всю жизнь — только тогда можно чего-то добиться.

Обязательно вступите в КПСС. Без партии у нас дороги вперед нет. Живите просто. Уважайте мать! Знаю, что кладу пятно на вашу жизнь, но иначе не могу. Я и так уже опустился слишком низко.

Ваш отец.

Прости, Надюха, и ты! Не так уж и плохо мы с тобой жили… Есть что вспомнить…

Юрий»

 

Хоронили его в воскресенье. Стояла теплая среднеазиатская осень. Мишка вышел во двор — и замер. Попрощаться с отцом пришла огромная толпа — всё больше седеющие мужики. Тут же стояла машина, покрытая кумачом. На ней — памятник. «А у Витьки и ограда сразу была, и столик со скамеечкой, — вспомнилось Мишке. — Постарался тогда батя…» Процессия двинулась. Как только вышли со двора, поднялись на машину к гробу. Провожающие сели в автобусы.

Закопали Юрия рядом с Витькой, раздвинув ограду. Когда поставили памятник, Мишка удивился: Витькин оказался больше отцовского. И вдруг вспомнилось, как приехали жить в Узбекистан, как, обливаясь потом, тащили фрукты с рынка, как ходили закупать продукты на месяц вперед…

Когда копали могилу, один из карагачей выворотили с корнем, и теперь он валялся в стороне с засохшими листьями. «Придется новый посадить, — подумал Мишка. — Только с кем теперь ходить поливать? Митька еще маленький. А как мы с батей ходили на Витькину могилу — десять ведер под каждое дерево раз в неделю».

Несколько дней после похорон Мишка в школу не ходил. «Ни у кого отец не повесился, а у меня повесился, — думал он. — Начнут расспрашивать, жалеть». Он вновь и вновь перечитывал отцовское письмо, которое так никому и не показал, даже милиции. И видел всё как на ладони… Вот батя сидит на лоджии, беспрерывно курит и пишет письмо… Вот готовит веревку… Вот делает петлю… Вот сидит под деревом… Вот докуривает последнюю папиросу… Надевает петлю на шею… «О чем он тогда думал? Ведь это так страшно — самому уйти из жизни. Но почему он это сделал? Почему? Батя ушел из жизни, потому что ничего в ней не добился. А я кто? Трус, слабак. Если останусь таким, кончу как батя… Но как изменить себя? Как начать новую жизнь? Как стать смелым, честным, знаменитым? Как набраться духа и ответить этим проклятым блатным? И смыть позор… Как?!»

По ночам Мишку стал преследовать один и тот же сон. Снилось ему, что он спит и тоже видит сон. С висящего на стене плаката на него в упор смотрит красноармеец в буденовке и, тыча пальцем между глаз, сердито говорит: «Когда же ты наконец сможешь постоять за правду и остаться самим собой? И что ты сделал для скорейшего наступления коммунизма на Земле? Готов ли ты к борьбе за дело Ленина, за дело Коммунистической партии Советского Союза? Ведь ты же клятву давал на Красной площади. Или клятва для тебя — ничто?!» От таких слов он просыпается в холодном поту. Потом вновь засыпает, и всё повторяется. А утром он будто становится решительным и смелым человеком. Затем всё вдруг пропадает, и ему снятся какие-то перепутанные черно-белые линии. Он старается их распутать, выпрямить, но у него ничего не получается. И тут Мишка просыпается на самом деле и, как удар молота: «Опять только сон. Как, как изменить себя?»

Порой он до того отчаивался, что думал: «А может, лучше сразу поступить как батя и не мучаться? Чем раньше, тем лучше. Но что там, за порогом смерти?.. Может, еще большие мучения, чем на Земле. Но надо, надо собрать все силы в кулак, — вновь и вновь убеждал он себя. — И всё хорошенько продумать. Может, я еще смогу стать другим человеком. Может, смогу по-настоящему ответить этим сволочам-блатным? Неужели я никогда не буду обнимать и целовать любимую девушку… Надо бороться и думать. Человеческий разум всё может».

С того дня Мишка часами просиживал в читальном зале городской библиотеки, изучая биографии знаменитых людей. И чем больше читал, тем сильнее крепло в нем убеждение: путь к человеческому величию лежит через самосовершенствование. Надо постоянно работать над собой. Именно это отличало великих от невеликих. Так в его жизни появилась толстая зеленая тетрадь с надписью на обложке: «ПРАВИЛА ЖИЗНИ, КОТОРЫЕ ДОЛЖНЫ СДЕЛАТЬ МЕНЯ ВЕЛИКИМ ЧЕЛОВЕКОМ».

В верхнем углу первой страницы он написал: «Спокойствие — душевная подлость. Лев Толстой».

Далее следовали сами правила:

 

1. Никогда не трусить — быть смелым!

2. Выработать железную волю — что намечено, выполнять до конца, чего бы это ни стоило!

3. Сделать свое тело крепким и красивым, чтобы любимой было приятно обнимать его.

4. Постоянно читать книги, выписывая из них самое главное.

5. Каждую неделю избавляться от одного недостатка.

6. Самостоятельно изучить китайский язык.

 

В день рождения этих правил, волнуемый грандиозными планами изменить себя и свою жизнь, он порхал по комнате, как мотылек, и был совершенно счастлив. Как вдруг…

— Великим захотел стать, а кто позволил? — Инмар, прикинувшись коротышкой, сидел, покачиваясь, на люстре. — Кто позволил? Никто не может быть на Земле великим, кроме меня, Великого Инмара. Ишь чего захотел. Я и сам-то иногда сомневаюсь: Великий я или нет? Ты даже не знаешь, зачем пришел на Землю. Не знаешь Великой Тайны жизни и смерти. А туда же, в великие лезешь. Это непорядок. Ничего у тебя не получится! И помощи от меня больше не жди.

— Обойдусь! — с вызовом крикнул Мишка. — Подумаешь, нашелся! А твоя Великая Тайна жизни и смерти… По фиг она мне, задолбал ты уже меня!

— Давай, давай! — усмехаясь, воскликнул Инмар. — А мы посмотрим, посмеемся! — и щелкнул по лампочке указательным пальцем. Она взорвалась, и всё исчезло в темноте.

 

МЕСТЬ

 

1973 г., сентябрь

Солнце, не успев выглянуть, спряталось за большую серую тучу. Небо потемнело. На улицу пришел дождь. Это был необыкновенный дождь — такой бывает только раз в году. Он свалился с неба внезапно. Вымыл улицу дочиста, весело простучал капельками по крышам и ушел дальше. Дома посерели. Асфальт заблестел. Кора на карагачах стала черно-коричневой. Улицу затопил прозрачный воздух. Туча быстро рассеялась. Выглянуло солнце, и всё вокруг заиграло мириадами бликов. Шлеп-шлеп! — упали последние капли. Весело запели птички.

Мишка бодро шагал в школу. Он твердо настроился весь день жить по правилам, написанным в толстой зеленой тетради. И возможность доказать это вскоре представилась — на комсомольском собрании.

Повестка была следующая:

1. Отчет о проделанной работе комсомольского секретаря Тамары Суходоловой.

2. Выборы.

3. Разбивка по секторам.

4. Принятие личных комплексных планов.

Тамарка зачитала отчет. Все слушали молча и дружно проголосовали «за». При разбивке по секторам желающие в «Спортивный», «Культмассовый» и «Учебный» нашлись быстро, а вот при выборе в «Трудовой» началась настоящая склока. Одни громко орали, другие просто не соглашались, третьи барабанили руками и ногами. Суходолиха стояла растерянная, чуть не плача. Но тут встала классная Капушка, и вмиг всё уладилось. Затем достали чистые тетради, которые подписали так: «Личный комплексный план участника Ленинского зачета». Под диктовку Тамарки исписали несколько листов. Дошли до пункта «Самовоспитание». Тамарка и тут начала бойко диктовать:

К концу учебного года обязуюсь:

1. Воспитать в себе настоящего комсомольца.

2. Добросовестно выполнять все общественные поручения.

3. Систематически читать работы В.И.Ленина, Л.И.Брежнева и газету «Комсомольская правда».

4. Подготовить одного пионера из подшефного класса к вступлению в ВЛКСМ.

5. …

Все сидели молча и строчили, Мишка тоже. И вдруг кто-то будто дернул его изнутри за веревочку и издевательски прошептал: «Вот, Мишечка, самый подходящий случай поступить по правилам. Надо встать и сказать, что все эти планы — никому не нужная писанина». — «А ведь точно, — подумал он. — Надо встать и сказать. Сейчас или никогда!» Сердце бешено заколотилось. Жар ударил в лицо: «Но почему тогда все пишут и никто ничего не говорит? Может, я не прав? Может, ошибаюсь? И что изменится, если я встану и скажу правду? Кто меня послушает? Трус! Червяк! Никогда ты не сможешь оставаться самим собой и жить по правилам. Павел Корчагин, Александр Матросов, Зоя Космодемьянская, молодогвардейцы… Они за свои идеи на смерть шли. А Джордано Бруно на костре сожгли, но он не отрекся. А ты ничтожество».

Из забытья Мишку вывел голос Капушки: «А ты что, Корякин, сидишь? Особое приглашение требуется?» Он сжался… И тихо ответил: «Нет… Ничего… Я так — забылся». И тут случилось невероятное. Тихоня-отличница Маша Лилиевская медленно встала и твердо произнесла: «Я эту ложь писать не буду». В классе установилась гробовая тишина. Все выжидательно уставились на Капушку. Сначала она ничего не поняла, но когда до нее дошел смысл сказанного, разразилась полуистеричной тирадой:

— Вот. Посмотрите на своего товарища. Для комсомольцев всей страны это не ложь, а для Лилиевской ложь! Да разве могла так поступить настоящая комсомолка, разве могла она противопоставить себя всему коллективу? От тебя, Лилиевская, я ожидала этого меньше всего. Ну хорошо, не хочешь писать, тогда объясни нам всем, дуракам, почему это ложь?

— Ничего объяснять я не буду!

— Не будешь, — прошипела Капушка, — тогда садись и пиши. Не нами выдумано, не нам и отменять.

— Почему это неправда — все знают, — не выдержала Маша. — Самовоспитание — это для человека что-то интимное, духовное. А писать тут правду, раскрывать душу перед всеми никто не станет.

— Как?! — взорвалась классная. — Твои товарищи-комсомольцы для тебя всякие… Ну, знаешь! Ладно, садись и не пиши. А поведение твое мы разберем на комсомольском комитете школы. И с отцом твоим я серьезно поговорю. Он как партийный секретарь… — Капушка не успела договорить.

— Ну и разбирайте, разбирайте! — сквозь слезы воскликнула Маша. — Всё равно эту ложь писать не буду. Человек должен говорить правду!

Она схватила портфель и выбежала из класса.

— Можете все убираться! — зло прокричала после ее ухода Капушка. — Мы никого насильно не держим.

Все сидели молча и не шевелились.

«Маша. Маша. Откуда в ней такая сила? — думал Мишка, возвращаясь домой. — Такая хрупкая, тихая на вид. А я — здоровенный пацан, кандидат в мастера спорта. Она смогла, а я нет! Почему?» Задумавшись, он не заметил, как оказался в том самом сквере, где когда-то, сто лет назад, его так унизили. Горячей волной нахлынули воспоминания, в висках бешено застучало… И вдруг на той же самой скамейке — патлатый с белокурым, но только вдвоем. Дыхание у Мишки перехватило, сердце перестало биться. А патлатый, вскочив с места, процедил: «А, рыжий прыщ, знакомая харя. Какой большой дяденька стал, усы выросли. Что, опять маманя за вафлями послала?»

…Пендель, харчки, рыжий прыщ, толстая тетрадь, комсомольское собрание, красноармеец в буденовке, Маша… — всё перемешалось в Мишкиной голове. И он резко ударил патлатого в поддых! Тот моментально скрючился, посинел и начал лихорадочно хватать губами воздух. Тут же белокурому — в скулу. Он опрокинулся навзничь, застонал. А Мишка, схватив валявшуюся рядом палку, заорал диким голосом: «Пошли отсюда, сволочи вонючие! Убью гадов!» Патлатый с белокурым не двигались. Мишка бросил палку и быстрым шагом пошел прочь. Лицо патлатого, сначала ухмыляющееся, а потом передернутое судорогами, стояло перед глазами. «А что, если он задохнулся и лежит мертвый? Меня посадят в тюрьму. Что станет с мамой и Митькой? Надо вернуться и посмотреть. Может, вызвать “скорую”?» Мишка зашел с другой стороны сквера: патлатый с белокурым сидели на скамейке злые и жалкие. Белокурый по-прежнему прижимал ладонь к скуле. И тут необыкновенная радость схватила Мишку. «Отомстил, отомстил! Наконец-то и я смог остаться самим собой. Хоть раз в жизни. Значит, не такой уж я и трус. Всего можно добиться, если собраться с духом!»

 

КОММУНИЗМ ЯВИЛО НАМ

КУРНОСОЕ СОЗДАНИЕ

 

1973 г., май

После уроков пошли обедать в столовку. А там — новшество: наберешь еды, похаваешь и расплачиваешься по чеку при выходе из зала. Когда подошли к раздатчице, курносой милашке, Зяблик торжественно воскликнул: «О-о-о! У вас уже коммунизм объявили. Всё бесплатно. А не возьмете нас с собой в коммунизм?» Раздатчица, слегка смутившись, заулыбалась. «А что, при коммунизме все раздатчицы будут такие хорошенькие?» — вкрадчиво прошептал Мишка, идущий следом. Милашка смутилась еще сильней. Федула, приложив к подбородку соединенные ладони, прошептал: «Божья благодать сошла, всё бесплатно». Но превзошел всех Петька, замыкающий процессию:

 

Коммунизм явило нам

Курносое создание.

Выражаем все ему

Глубокое признание —

 

четко продекламировал он. Раздатчица стала малиновой. А компашка, посмеиваясь, уселась за стол.

— А че, мужики, кто серьезно верит, что коммунизм наступит? — спросил Зяблик. — Я раньше верил, а сейчас — ни фига. Все только и думают, как бы тепленькое местечко отхватить. В магазинах — одни консервы, масла, и того нет. А раньше шоколадное свободно продавали.

— Шоколадное — самый ништяк, — поддержал Федула. — Как намажешь на хлеб, кайф лесной.

— Коммунизм будет, — убежденно воскликнул Мишка. — Надо только всем за него бороться. Наверху у нас руководители честные. Просто много карьеристов развелось. Подумаешь, продуктов не хватает. Это временные трудности. Разве это главное? Человек живет не для того, чтобы есть, а ест для того, чтобы жить. У капиталистов за границей в сто раз хуже: голод, безработица, наркомания, проституция…

— Да ты послушай «Голос Америки», — заспорил Зяблик. — Там такое рассказывают. За бугром жизнь — не сравнишь с нашей. А шмотки какие оттуда привозят.

— Да, скажут тебе правду по «Голосу Америки», — вмешался Петька. — Лапшу на уши вешают. Живет там хорошо кучка богатеев. Да у них всё продается и покупается: и любовь, и дружба, и совесть, а разве можно это за деньги купить?

— Всё можно, — ответил Зяблик. — Как говорит мой дядя: «Чего нельзя купить за большие деньги, то можно купить за очень большие деньги».

— Барыга твой дядя! — воскликнул Петька.

— Ну и что, зато живет в свое удовольствие.

После столовки Зяблик предложил пойти к нему. Все согласились. У него папаня — партийная шишка. У них всё на высшем уровне. Настоящий катушечный маг «Комета», записи Высоцкого и битлов. А по битлам зяблик вообще спец: разбуди его среди ночи, вруби любой отрывок из любого концерта — и он сразу безошибочно скажет, какой концерт, где и когда исполнялся. А фотографии этих битлов у него в комнате — на всех стенах. И на футболке они самые оттрафаречены. Мишка с Петькой к битлам в принципе нормально относятся — можно покайфовать. Но с Высоцким не сравнишь. А какие обороты!

Высоцкий хрипел, компашка резалась в карты, усевшись прямо на ковер. Тут же рядом на подносе — кофе, печенье импортное, орешки какие-то необыкновенные, паштет куриный голландский, ляган с фруктами.

— Клево поет! — воскликнул Петька. — Он, говорят, в Сибири золото мыл, и воевал, и в тюряге срок тянул. Всё в жизни прошел, настоящий мужик!

— Да нигде он не был, — возразил Зяблик, сгребая карты. — Он в Театре на Таганке в Москве играет. У нас там родичи живут, они рассказывали.

— Ни фига, не может этого быть. Если он нигде не был, откуда тогда так жизнь знает?

— Он — талант, ему достаточно творческого воображения.

После Высоцкого врубили битлов. Зяблик сразу прибалдел. Остальные тоже закачали в такт головами, хотя слов никто не понимал — в школе изучали немецкий.

— А видали, мужики, какая сегодня Анька клевая была, — пропел Зяблик. — Ножки стройненькие, груди остренькие, а причесон — туши свет!

— Ничего клевого, — возразил Федула. — Наштукатурилась, как клоун. — Титьки торчат, ходит, бедрами ворочает, — и, перейдя на восторженный полушепот, добавил: — Вот Оксана — это да! Спокойная, полненькая, а какая у нее коса!

— Она-то? — заржал Зяблик. — Слониха.

— Да че вы, мужики, — вмешался Мишка. — Вам с титьками, что ли, жить. Главное — чтобы душа была хорошая.

— Ладно, дадим тебе уродину с душой распрекрасной.

— Ну, не так чтобы уродина, — смутился Мишка. — Ну чтобы более-менее симпатичная. Но главное — душа.

— А еще надо, — вставил Федула, — чтобы девушка могла хорошо готовить, шить, вязать…

Все громко заржали.

— Да! — вызывающе повторил он. — Готовить, шить и вязать! Какая же она будет мать, если не сможет этого делать?

— Мужики! У меня идея, — воскликнул Петька. — Давайте проведем среди наших баб конкурс на «самую-самую». Возьмем двадцать «самых-самых» — ну, типа «самая стройная», «самая длинноногая», «самая нежная» и так далее. Кто больше наберет — та и будет «самая-самая».

Когда подвели итоги, победительницей вышла Анька Потемкина. Зяблик торжествовал. Федула насупился.

 

НА СБОРЕ ХЛОПКА

 

1974 г., сентябрь

В сентябре не проучились и недели, как объявили: «На хлопок. На месяц». Все заорали: «Ура!» Капушка собрала класс и начала: «Сбор хлопка — это дело чести и совести каждого сознательного комсомольца, и чтобы не было прогулов без справок специальной комиссии, и чтобы белену на хлопке не ели, и чтобы норму выполняли, и чтобы после обеда сразу выходили на поле и не шарахались по кустам и арыкам…» Все сидели молча с напускными рожами. «А главное, — продолжала Капушка. — Будут вывешиваться боевые листовки с поименными итогами за неделю. И не только в школе, но и по месту работы родителей».

— Опять лапшу на уши вешает, — прошептал Петька, — как в прошлом году. Да на фиг нам вообще этот хлопок сдался? Бабаи его садят — пусть и собирают.

— А че делать? — ответил Мишка. — Скорее бы закончить эту долбаную школу — и на свободу. Ни уроков, ни Капушки, ни хлопка, ни вонючего комсомола.

— Да, ништяк. Свобода для человека — это главное.

Перед отъездом устроили торжественную линейку — будто провожали на войну, а не в пригородный совхоз. Выстроились на плацу буквой «П». Духовой оркестр подшефной части воинов-чекистов сыграл боевой марш. Затем директриса толкнула напутственную речь. Потом говорили представители от горкома партии, гороно, воинов-ветеранов, родителей… И вдруг — истошный крик: «Автобусы! Автобусы!» Ряды всколыхнулись. Директриса заорала в микрофон: «По классам! Организованно!» Но школа уже понеслась необузданной толпой. И вскоре колонна автобусов сине-бело-зеленой гусеницей ползла через город. Впереди — машина ГАИ с мигалкой, сзади — тоже. На головном автобусе плакат: «Даешь 600 000 000 тонн хлопка-сырца!». Неожиданно с заднего сиденья потянуло дымом. Капушка насторожилась, как бульдог, принюхалась и громко заорала: «Кто там курит?! Немедленно прекратить!» В ответ кто-то матюкнулся. Капушка бросилась к задним сиденьям…

А по сторонам уже пошли хлопковые поля, разрезанные арыками, вдоль которых зеленели тутовники. На полях работали узбечата из сельских школ. Увидев проезжающие автобусы, одни из них приветливо улыбались, махая руками, другие показывали неприличные жесты. Из автобусов отвечали тем же. Проехали мимо огромной животноводческой фермы. Пахнуло навозом. «Дышите глубже, — крикнул кто-то. — Проезжаем Сочи». Все заржали. Капушка разоралась.

Прибыв на место, высыпали из автобусов. Фартуков для сбора еще не подвезли. Анька Потемкина со своей компашкой вертелась около пацанов. Остальные девчонки стайкой уселись вокруг Капушки. Время шло. Приехала тележка для хлопка, а фартуков всё не было. Учителя собрались вокруг директрисы. Решено было пока собирать в кучи, прямо на землю. Полчаса ушло на распределение по рядкам. Только встали — подвезли фартуки. Час ушел на их получение, а тут и время обеда подоспело. «Обедать всем классом! Всем классом!» — заорала Капушка.

Но пацаны тут же разбились на кучки и растворились среди кустов и арыков. Демонстративно уплыла с глаз компашка Аньки Потемкиной. С Капушкой остались тихони и комсомольские активистки. Мишка, Петька, Федула и Зяблик пошли вместе, как в прошлом году. Отыскали укромное место в камышах.

— Че, как будем хавать? — настороженно спросил Федула. — Скопом или поодиночке? — Из-за спины у него торчал огромный брезентовый рюкзак.

— Ты че, Федула, офигел, что ли? — наехал на него Петька. — Буржуй, что ли?

— Я ничего, — замялся Федула. — Я как все. Так просто пошутил.

— Не бойся, Федульчик, — улыбаясь, пропел Зяблик, похлопав его по рюкзаку. — Мы тебя не обкушаем.

— Я и не боюсь.

Расстелили на земле фартук, сверху — газеты. Свалили всю хавычу в одну большую кучу. По традиции выбрали самое вкусное: им, естественно, оказался Федулин шоколадный рулет. Разделили его на четыре равные части, оставили на десерт. И — замелькали руки, зачавкали рты, застучали зубы… Куча вмиг исчезла. Потом начали громко икать и, смакуя рулет, уселись за карты. Только вошли в раж, послышался трубный глас Капушки, сзывающий на поле.

— Че, может, тормознемся? — предложил Петька.

— Нет, никак нельзя, — встрепенулся Федула. — В первый день Капушка съест. Такого наслушаешься. Родителям на работу сообщат.

— Нет, мужики. Точно, надо идти, — поддержал его Зяблик. — В первый день сматываться не канает.

— Ну че, идем так идем, — согласился Петька.

На поле пристроились к девчонкам.

Сначала травили анекдоты, потом перешли к приколам. Первый выдал Петька: «Маленький, беленький — всех раком поставил». Девчонки фыркнули, слегка покраснели, но Ирма сразу ответила: «Хлопок! — и тут же продолжила: — Чтобы спереди погладить, надо сзади полизать». У Федулы уши покраснели. Мишка потупил взор. А Петька воскликнул: «Почтовая марка!» — «Правильно, — похвалила Ирма. — Молодец». У Мишки в мозгу тоже вертелся один прикольчик, но такой! А, была не была. И, закрыв глаза, он выпалил: «Висит колбаса — на ней волоса». Воцарилось гробовое молчание. Федула стал совершенно пунцовым. Петька, и тот смутился. А Оксанка, не моргнув глазом, отвечает: «Кукуруза в сарае висит». Все облегченно вздохнули и заулыбались. И тут Ирма выдала похлеще Мишкиного: «Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно». Опять потупили взоры… И вдруг Зяблик так преспокойненько отвечает: «Качели в городском парке». Все так и ахнули!

— А мне недавно брат из института письмо прислал, — неожиданно сказала Маша Лилиевская. — У них там анкету проводили: «Каким должен быть современный парень?». Угадайте, каким?

— Настоящий парень, он должен пройти через всё, — ответил не задумываясь Петька. — Познать много женщин, классно драться, много бухать — и не пьянеть. Смерти в глаза посмотреть и не облажаться. В тюряге посидеть.

— А в тюрьме-то зачем? — искренне удивилась Ирма. — Там только воры и бандиты сидят.

— Это только кажется, что воры и бандиты. Там такие философы. Такие личности. И в армию надо сходить. Проверить себя, мужчина ты или тряпка?

— А зачем себя проверять? — продолжала недоумевать Ирма. — Надо просто хорошо учиться, поступить в институт, занять в жизни достойное место.

— Карьеристом, что ли, стать? — вмешался Мишка. — Каким-нибудь долбаным комсомольским вожаком? Кто из них в оригинале изучал работы Ленина, Маркса, Энгельса? Начитались всяких брошюрок и корчат из себя.

— Миша, Миша, — остановила его Маша, разогнувшись и поправляя платок. — Мы же говорим о том, каким должен быть современный парень.

— А современный парень прежде всего… он должен быть настоящим мужчиной, но при этом душой и сердцем познать марксистско-ленинскую философию, любить людей. И если понадобится, отдать жизнь за свою Родину.

— А я думаю, — спокойно вымолвил Федула, — настоящий парень должен быть хорошим отцом и верным мужем. Честно и добросовестно трудиться на производстве, быть рационализатором и правильно воспитывать своих детей.

— Как вы хорошо говорите, мальчики, — заулыбалась Маша. — Только, к сожалению, никто из вас не угадал. Студенты считают, что современный парень должен непринужденно держать себя в любой компании, отлично водить автомобиль, носить импортные шмотки.

— Но это же вещизм, — вскричал Мишка. — Человек должен жить и бороться ради идеи. Этим он и отличается от животных — своим сознательным отношением к жизни.

— И почему это надо жить ради какой-то идеи? — возразила Оксана. — Я, например, просто хочу выйти замуж за хорошего человека, родить троих детей. Воспитать их честными, порядочными людьми. Разве этого мало?

Федула застыл с открытым ртом, уставившись на Оксанку.

— А я хочу поступить в текстильный институт, — мечтательно произнесла Ирма. — Стать известным модельером — шить самую красивую одежду в мире. В магазинах такое барахло продают. Мне тетка из Таллинна импортные шмотки привезла. Отпад. Оденешь — летать хочется. Что, наши женщины хуже всяких американок и француженок?

И вдруг, как ножом по сердцу, Капушкин голос: «О чем такая оживленная дискуссия? Можно и мне поучаствовать на правах старшего товарища?»

Все смутились, замолчали…

 

ГРЕЧАНКА И КУКОЛКА

 

1975 г., май

На город опустился чарующий вечер. Кодляки молодежи шныряли по улицам. Пожилые проплывали чинно, под ручку, переваливаясь, как гуси. Со скамеек из скверов доносились хриплые голоса подростков, орущих под гитары блатные песни. В воздухе пахло новыми домами, пыльно-влажными деревьями, влюбленностью и причастностью к этому прекрасному городу, самому юному на Земле.

Мишка с Петькой шли по проспекту Ленина, вдыхая жизнь каждой клеточкой. Они жаждали приключений, им хотелось влюбляться — стать Настоящими Мужчинами. Они готовы были сорваться с места в любую минуту и умчаться за тысячи километров в этот манящий и огромный мир. Им хотелось всего. Но впереди еще были экзамены, выпускной вечер…

— Че, Миха, куда рванем после школы? Наши все, как бараны, в институты намылились.

— Пофиг. Лишь бы вырваться на свободу. Может, на Север махнем, на золотые прииски?

Купив мороженого, уселись на скамейке в сквере.

— Ништяк, конечно, на Север, — задумчиво произнес Петька. — Но кому мы там без специальности нужны?

— Будем подсобными рабочими.

— Там таких бичей без нас до фига. Может, рванем в какое-нибудь училище? Получим специальности, а потом на Север. Я объявление в «Комсомолке» читал. На Украине, в Краснограде, на бульдозеристов за полгода учат. И стипендия — семьдесят «рэ».

— А че, классная идея, — поддержал Мишка. — Точно. Давай сначала в училище — потом на Север.

— А че предкам скажем? — выдавил Петька. — Мои такой хай подымут. В училище, на бульдозеристов, за тысячу километров! Они спят и видят меня инженером-металлургом.

— Меня тоже маманя не отпустит, — задумчиво произнес Мишка. — И тут же с вызовом добавил: — А пофиг! Надо упереться рогом, проявить волю — и капздец!

— Точно, — поддержал Петька. — Они нас не сломают! По рукам!

На дорожке показалась стайка чувих в мини-юбках и разноцветных футболках.

— С детства я шатенок уважаю, но блондинкам предпочтенье отдаю всегда, — пропел Петька.

— А мне блондинки не нравятся.

— Шатенки тоже класс! И вообще все женщины — класс! С каждой можно любовь сделать, лишь бы не уродина была.

— Как это сделать? — воскликнул Мишка. — Любовь — это необыкновенное чувство, которым человек управлять не может.

— А вот так, — уверенно повторил Петька, — с первого взгляда любви не бывает. Это просто влюбленность. Парень и девушка видят друг в друге лучшее, на что они способны. И развитие в любимом этих заложенных возможностей и есть настоящая любовь.

— А вот у Чернышевского в дневниках… — начал Мишка, но на скамейку рядом приземлились две девушки. Закурили. Их обнаженные бедра просто загипнотизировали Мишку с Петькой. Одна — блондинка с голубыми глазами. Щечки кругленькие, с небольшими ямочками. Носик чуть вздернутый. Куколка! Другая — шатенка с копной густых волос, большими, бархатными, чуть косящими глазами и прямым греческим носом. Обе — в полосатых майках и мини-юбках. Первая — в голубой, другая — в желтой. У Куколки на ногах — деревянные колодки на высоких каблуках. У Гречанки — плетеные коричневые босоножки до колен.

— Может, закадрим? — взволнованно прошептал Петька. — Бабки есть. В кафе сводим, мороженым угостим.

Мишку бросило в жар.

— А если отправят подальше? — прошептал он. — Облажаемся, как самые последние. На фиг им кафе? Они, наверное, в рестораны ходят.

— На ресторан денег не хватит. Там бухалово покупать надо.

— А на фиг кадрить, — попытался отмазаться Мишка. — Билеты в кино пропадут.

— Не пропадут. Еще целых полчаса. Так, приколемся для понта.

— Ну, была не была, — согласился Мишка. — Только базар начинаешь ты.

Они, переминаясь, подошли к Гречанке с Куколкой, и Петька выдавил глухим дрожащим голосом: «Че, милашки, скучаете, может, вместе поскучаем?»

Гречанка, улыбаясь, продолжала курить, а Куколка недоуменно зыркнула на Мишку с Петькой и, сплюнув в сторону, презрительно процедила: «Вы, пистолеты, адресом ошиблись, детский сад через два квартала». Время остановилось… И тут Мишка выпалил, что, мол, духовный рост человека не измеряется его годами.

— Че-че? — выпучив глаза, воскликнула Куколка. — Че не измеряется годами?.. Может, то, что у тебя болтается между ногами? Ха-ха-ха!

— Я говорю, что нельзя оценивать человека по его возрасту, — прошептал Мишка. — Пот лил с него градом. — Мы просто хотели познакомиться.

— Ну так что? — ехидно продолжала Куколка. — Ну и познакомились, ну и рулите отсюда, детишки.

Друзья повернулись… И вдруг Петька на одном дыхании выпалил:

— Выступать все могут. А вот на что ты в кровати способна — еще неизвестно.

Гречанка громко рассмеялась. Куколка на мгновение застыла с открытым ртом, а потом, побагровев, выдавила:

— Что ты промямлил?

— Да ладно тебе, Ксенька, — осадила ее Гречанка. — Вот мальчики нас хотят угостить. Посмотри — такие хорошенькие!

— Точно, точно! Угостить, угостить!.. — наперебой затараторили Мишка с Петькой. — Мы вас хотели в кафе пригласить, мороженым угостить. Вы такие красивые!

— Прикинь, Ксенька, как заливают, — сказала Гречанка. — Только мороженое, мужички, мы не потребляем. У нас на него аллергия. Лучше бухалово тащите. Посидим, побазарим, может, до чего и договоримся.

— Мы сейчас, мы мигом, — продолжали тараторить друзья.

— А бабок хватит? — спросила Гречанка.

— Обижаете, мамзель! — понтанулся Петька. — А что купить?

— Портвейна пузырь, шоколадку и…

— Сигареты, — добавила вдруг подобревшая Куколка. — А потом, может, и проверим, на что мы в постели способны.

— Что делать будем? — взволнованно прошептал Мишка, когда они отошли в сторону. — Ну и вляпались!

— Эх! — воскликнул Петька, ударив несколько раз кулаком об ладонь. — Это же самые настоящие чувихи!

— Да, — поддержал Мишка и, глянув на часы, добавил: — В кино уже пропускают.

— Че делать? — с досадой выдохнул Петька. — Прикололись, и ладно.

Они в обход подошли к кинотеатру и исчезли за его стеклянными дверями.

 

ОТКУДА СРЕДИ ПЕСКОВ

ЗАПАХ ЧЕРЕМУХИ?!

 

1975 г., июнь

Выпускной вечер. Девчонки, за месяц вперед пошив бальные платья, ждали его как чуда. Пацаны купили новые костюмы, белые рубашки, скрипучие туфли. У Мишки вся эта амуниция тоже имелась в наличии. Надя денег не жалела.

— Что ты, хуже других? — твердила она. — Всё должно быть как у людей.

— Да я вообще на этот долбаный выпускной не пойду, — упирался Мишка. — Че там ловить? Стоять, дрыгаться перед всеми. Да еще с этим галстуком-лопатой. На фиг надо!

— Я тебе не пойду! Слушать даже не хочу!

Вечером в день выпускного зашел Петька — весь из себя. Серый костюм, голубая рубашка, черный галстук.

— Вот, удавку натянул, — воскликнул он. — Как тот коммунист. Осталось еще очки на нос напялить — и вылитая недобитая интеллигенция.

— А че делать? — ответил Мишка, завязывая галстук. — Директриса без этих удавок не пустит.

— Как пить дать. Плесень старая.

— Че на вечере будем делать?

— Посидим, похаваем, получим аттестаты и смотаемся.

— А предки что скажут? Они же там будут.

— Шампанского набухаются — не до нас будет, — улыбнувшись, пошутил Петька.

Придя в школу, друзья поднялись в класс. Там одни пацаны.

— Че, мужики, отмаялись? — увидев их, весело воскликнул Зяблик.

— Это точно! — поддержал Петька. — Задолбали все в хвост и в гриву, особенно эта Капушка. Корова старая.

— А мне жаль со школой расставаться, — тихо произнес Федула. — И Капитолину Глебовну тоже жалко: сколько она с нами нервов истрепала.

— Это она-то с нами, — заржал Петька. — Ну ты загнул! Это мы тут полжизни потеряли.

— А ты, Зяблик, как? — спросил Мишка. — Не передумал на археологический в Ленинград?

— Не знаю, предки в Москву гонят, на юридический. У папани там блат, обещали устроить.

— Но ты же мечтал фараонов в Египте раскапывать.

— Мечтал, — грустно произнес Зяблик. — Я только заикнулся про археологический… Маманя сразу за валидол. Папаня орет: «Что, ты мать в могилу загнать хочешь? Мы тебя кормим, одеваем, ничего для тебя не жалеем, а ты!» — Зяблик на мгновение замолчал и с досадой добавил: — Будто их не кормили и не одевали.

— Захотел бы по-настоящему — добился бы своего, — продолжал наседать Мишка. — Вот мы с Петькой решили на Украину рвануть — и пофиг нам. И добьемся своего.

— А я вас, мужики, не понимаю… — медленно проговорил Федула. — В такую даль — на бульдозеристов. Можно и здесь выучиться.

— А че там понимать, — сказал Петька. — Главное — это не бульдозеристы, главное — это свобода! Пашешь на бульдозере, бабки зарабатываешь. Кругом девчонки — такие клевые. Водишь их по ресторанам…

— Что, так всю жизнь и будете на этом вонючем бульдозере пахать, все в мазуте? — попытался отыграться Зяблик.

Мишка с Петькой одновременно открыли рты, но их опередил Федула.

— А что плохого бульдозеристами работать? — возмущенно выпалил он. — На простых рабочих всё и держится. Я тоже на завод иду, к отцу помощником сталевара. Не всем же становиться юристами, космонавтами, археологами… Кто-то должен и хлеб растить, сталь варить, одежду шить…

— А пусть роботы всё делают, — зло сказал Зяблик. — Как обещали! Вроде у нас сейчас уже вот-вот коммунизм должен наступить. А что на самом деле?

— Да что ты знаешь про коммунизм, — набросился на него Мишка. — Ты хоть что-нибудь у Маркса, Ленина или Энгельса читал? Там такие мысли. А Брежнева я уважаю и верю ему. Сейчас у нас социализм — первая стадия коммунизма.

— Да че ты мне лапшу на уши вешаешь, — не сдавался зяблик. — У меня все родичи — коммуняки. Знаю я, как они живут.

Гурьбой ввалились девчонки с сумками и выгнали пацанов в коридор. Прошло полчаса, щелкнул замок. Пацаны вошли… И обалдели.

Анька — в белом ажурном платье — вылитая принцесса. Ирма — актриса актрисой, ни дать ни взять. Оксанка — красавица писаная. Суходолиха, и та райская птичка. А Маша Лилиевская — бело-розовый бутончик. Мишка как глянул на нее, так его и прошибло: «Как? Где? — лихорадочно зашептал он. — Когда это уже было? Много-много чего-то розового и белого… И так пахло… Чем?»

Но тут в класс ввалилась Капушка и, всплеснув руками, воскликнула: «Ой вы, мои девочки! Ой вы, мои красавицы! Дайте я на вас посмотрю! И когда это вы успели так вырасти? Ой, а мальчики-то, мальчики! Настоящие кавалеры!»

А Мишка, забыв обо всем на свете, всё смотрел на Машу… Ему вдруг невыносимо захотелось взять ее за руку, прижать, ощутить… «Смотри, какие сегодня бабенки классные, — восторженно пропел над ухом Петька. — Оказывается, если их намарафетить… А Ирма — вообще отпад!» Мишка ничего не ответил. Он видел только Машины глаза, светящиеся из-под мохнатых ресниц… «Что же это, что? — беспрестанно шептал он. — Почему она так раньше не смотрела на меня?..»

Сели за парты. «Сегодня вы прощаетесь со школой, — начала Капушка. — Смотрите, не забывайте ее. Приходите — мы всегда рады встрече с вами. Школа — это ваш второй дом. Сегодня на столах будет шампанское. Смотрите, много не пейте, особенно мальчики. Можете ошибиться — и тогда опозорите и себя, и меня, и своих родителей».

Капушка закончила, и все, выстроившись парами, двинулись в актовый зал.

А там народу! Столы яствами и шампанским уставлены. За ними родители сидят, чад своих поджидают. Увидели, заулыбались, приветливо замахали руками. Сцена вся цветами украшена. На ней микрофон установлен. Солдаты-чекисты из подшефной части аппаратуру для вокально-инструментального ансамбля настраивают. Директриса по залу мечется…

Сели за столы. Мишка поднял глаза — и обомлел. Прямо напротив… она, Маша. И опять эти светящиеся глаза из-под мохнатых ресниц. «Что это? Как? Почему? Когда и где это уже было?»

Грянул духовой оркестр. Директриса выскочила на сцену и, пустив слезу, толкнула торжественную речь. Потом говорили представители от родителей, гороно, шефов. Вручили аттестаты… Потом была концертная программа. Потом еще было что-то…

Объявили танцы. Мишку бросило в жар. Ладони вспотели, сердце готово выскочить из груди. «Маша, Ма-ша! — шептал он. — Надо пригласить ее. Она ждет. Я знаю. А вдруг?» Он встал и решительно направился к ней. Молча протянул руку — она вложила в нее свою ладошку, теплую и мягкую. Легонько прикоснулся к ее талии — такой тоненькой и упругой. В мозг ударил запах черемухи… На мгновение он провалился в бездну. «Как, это же было. Когда, где? Мария. День рождения. Незнайка. Торт… — вихрем пронеслось в голове. — Откуда среди снегов… Откуда среди песков запах черемухи?! Запах черемухи… Неужели Маша?! Это Мария! Не может быть! Маша и Мария… Мария и Маша…» Танец кончился. Мишка проводил Машу на место. Они сидели и смотрели друг на друга через весь зал. Глаза их светились. Вновь зазвучало танго. Они двинулись навстречу. Руки соединились. Мишку прошиб озноб. Маша стала как вишенка. «Она, точно она! — шептал Мишка. — Но как я не понял этого раньше, три года назад, когда она только пришла к нам в класс?»

— А ты, Миша, куда после школы идешь учиться?

Голос показался ему волшебным.

— Мы с Петькой на Украину едем на бульдозеристов учиться, потом — на Север. Там проверим, чего мы стоим в жизни. Настоящие мы мужчины или тряпки? Потом в армию. Еще бы повоевать где-нибудь… Надо познать жизнь во всем ее многообразии и понять, где в ней твое место.

— Как интересно! Полетите, как вольные птицы.

Ему было так хорошо танцевать с Машей. Он смотрел ей в глаза, сжимал теплую ладошку.

— Мария, давай с тобой дружить? — тихонько прошептал он.

— Я согласна. Ты мне тоже нравишься, — и, удивленно взглянув на него, добавила: — А почему ты назвал меня Марией? Меня так только дома называют.

И Мишка не выдержал, выпалил одним духом: и про Незнайку, и про торт, и бело-розовую… Маша вся зарделась и радостно воскликнула:

— Неужели ты — это тот Мишка? Хоккеист, похожий на апельсин, который подарил мне прекрасные хризантемы? — и, смело взглянув ему в глаза, прошептала: — А давай сбежим отсюда?

— Давай!

Танго еще звучало. Они взялись за руки и двинулись к выходу. Как два лебедя, нежно касаясь бочками, они выплыли из школы в вечерний город. Кругом — тысячи огней. Встречные прохожие — такие милые и хорошие. Как во сне, зашли в кафе, съели мороженого и дальше — к городскому озеру. Вокруг него повсюду росли арча, тополя, ивы, акации, карагачи, мимозы и вьющиеся розы, среди которых петляли дорожки, посыпанные желтым песком, и горели одинокие фонари. Небо над озером было черным-черным, а звезды яркие-яркие. Прямо над их головами серебрился ковш Большой Медведицы.

— А давай искупаемся, — предложила Мария.

— У меня плавок нет.

— У меня тоже купальника нет.

— А давай голышом, — прошептала Мария. — В такой вечер можно.

Кровь ударила Мишке в голову, и он дрожащим голосом прошептал:

— Давай…

— Только ты отвернись.

Мария мгновенно скинула с себя одежду и бросилась в воду. Послышался всплеск. Мишка бросился вслед. Вода была удивительно теплая. «Хочешь увидеть абсолютную темноту? — спросила Мария, когда они уже порядочно отплыли от берега. — Надо ночью под водой глаза открыть. Знаешь, как страшно? Просто жуть! Меня на Черном море одна девчонка научила. Попробуй». Мишка нырнул под воду и широко открыл глаза. В мгновение его охватил животный страх. Ему показалось, что он попал в преисподнюю. Как бешеный вынырнул — Марии не было. Он резко обернулся вокруг себя. Никого… и только черные круги по черной воде. Он чуть не взвыл от отчаяния. Прошли миллионы лет… Мишка, как волчок, продолжал вертеться вокруг себя и звать Марию. Никого… Это был конец света. И вдруг две мягкие ладошки легли сзади на плечи… И кто-то прильнул к нему горячим упругим телом… Он вздрогнул. Его обожгло даже в воде. Они медленно поплыли назад. Ступили на дно, Мишка потупился, затаив дыхание… «А ну-ка закрой глаза, — приказала Мария. — Теперь открывай».

Мария стояла от него всего в нескольких шагах — совершенно обнаженная. Невесть откуда выплывшая луна серебрила ее тело. Она грациозно исполнила несколько танцевальных «па» и кокетливо воскликнула: «Ну как я?» Мишка стоял не в силах вымолвить ни слова. Мария, сделав серьезное лицо, поманила его рукой. Еще мгновение — и губы… руки… тела… сплетутся в единое целое…

И тут громким раскатом прокатилось по небу: «Хоть и суженая, но еще рано. Святое дело! И свершиться оно должно с думой о будущем Человеке. Иначе несчастлив он будет и не сможет осознать свое предназначение на Земле». И из гордо смотрящего вперед Мишкиного нефритового молоточка брызнула на желтый песок серебряной струйкой животворная жидкость… Он упал на колени и схватился за голову. Мария присела рядом на корточки и стала нежно гладить его по рыжей, как апельсин, голове.

Из ковша Большой Медведицы выкатились две звездочки и с шипением утонули в озере. Вода всколыхнулась и пошла черными кругами, выплеснувшись на берег маленькой частичкой света. Со всех сторон к озеру с хохотом и песнями стекались пьяненькие толпы выпускников. Они шли встречать свой последний школьный рассвет.

 

УРА! СВОБОДА!

 

1975 г., май—август

Выпускные экзамены, сданные без троек, только усугубили положение друзей.

Как? — вскричали учителя и родители, объединившись в одну армию. С такими аттестатами за тысячи километров? На бульдозеристов?! Надя сначала ругалась, потом заплакала:

— И как же это ты нас с Митькой оставляешь? Не жалко?

— А если бы я в институт поступил? — возражал Мишка. — Всё равно бы уехал.

— Поезжайте, — в конце концов сдалась она, — если вы уже со своим Петькой решили. Видно, в тебе такой же бес сидит, как в отце. И ты будешь всю жизнь по свету болтаться — счастье искать. А искать его не надо — оно всегда у человека под ногами. Точно как отец. И потом всю жизнь физически на своем бульдозере надрываться.

— После армии в институт поступлю. Слово даю, — успокаивал ее Мишка.

К концу июня сломались и Петькины родители.

Улетали друзья на Украину в яркий солнечный день. Кругом благоухали тысячи роз, журчали фонтаны, зеленели деревья и кустарники. Пестро одетые люди сновали туда-сюда по мраморным залам аэропорта. Повсюду улыбающиеся продавцы предлагали шарики, пирожки, цветы, мороженое, футболки, ремни, сумочки. В голубом небе, сверкая серебряными бочками, взлетали и садились самолеты. И — как наваждение — являлись красавцы-пилоты и ослепительные стюардессы. Радость жизни затопила всё. И всё вокруг улыбалось Мишке с Петькой, одобряя их выбор.

Объявили посадку. Матери заплакали. Друзья рванулись вперед. И так, не обернувшись, исчезли в пропускном пункте. Но представьте себя на их месте хоть на секундочку. Вам семнадцать, рядом — преданный, понимающий с полуслова друг. В кармане — паспорт, авиабилет и сто рублей. Еще сотня зашита в трусах. Перед вами — весь Советский Союз. А главное — абсолютная свобода. Да! Силы Мишка с Петькой в себе чувствовали исполинские. Живительный источник юности бил в них неиссякаемым фонтаном. Каждой своей клеточкой они жаждали необыкновенных встреч и опасных приключений. Каждый человек от младенца до старика был им интересен. Но особенно пленяли их молоденькие девушки, говорить о которых они могли бесконечно. Всё окружающее получало в их глазах свою оригинальную оценку. Они видели то, чего другим было не дано, они рвались навстречу жизни. Они были очарованы ею. Всё в этой Вселенной было для них!

Души их были чисты. И кто бы решился осудить их за родительское непослушание?

Самолет взлетел. Мишка глянул в иллюминатор. Там на облаке сидел Инмар. Укоризненно покачав головой, он покрутил пальцем у виска, что-то пробормотал и резко взмыл. И белым следом, как после реактивного истребителя, явилось на голубом небе: «ПРОЩАЙ ДО СМЕРТИ, КИЛЬДЯ! НЕ ДОСТОИН ТЫ МОЕЙ ВЕЛИКОЙ ТАЙНЫ ЖИЗНИ И СМЕРТИ! ПОМНИ СЕБЯ!»

«Старый пенек, — подумал Мишка. — Что он понимает в этой жизни?»

Самолет, покачивая крыльями, сделал прощальный круг над Солнечным.

Друзья летели познавать жизнь во всем ее бесконечном многообразии.

 

НА ЗАПОРОЖСКОЙ ГРЭС

 

1975 г., август

Город Красноград, в котором находилась одногодичная школа мелиораторов, стоял на берегу Днепра, весь утопая в липах и каштанах. Большинство его жителей работало на огромном военном заводе, на котором изготавливались секретные сверхпрочные трубы для стран всего социалистического лагеря. Еще он был знаменит тем, что в XVII веке в его окрестностях Богдан Хмельницкий наголову разбил польских шляхтичей, а в 60-е годы XX века, в хрущевские времена, в нем произошли волнения рабочих и молодежи, для усмирения которых даже были вызваны войска. Многие рабочие проживали в своих, чисто выбеленных хатах, имели по четыре сотки жирнейшего, полутораметрового чернозема с огородом и садом, в которых произрастали всевозможные овощи и фрукты. Имели по паре кабанчиков, всякую птицу. Ели сало с чесноком, вареники с вишней, пили горилку. Пиво лилось рекой.

В городе было также несколько улиц с высотными домами и даже свой проспект Карла Маркса. На центральной площади, около гостиницы, в праздничные дни сооружалась трибуна, с которой «отцы города» приветствовали трудящихся во время праздничных демонстраций. Был еще Дворец культуры «Трубник», два кинотеатра, парк культуры и отдыха имени Тараса Шевченко. По четырем маршрутам курсировали автобусы.

По приезде выяснилось, что занятия начинаются только через неделю. Друзья сдали документы в приемную комиссию, устроились в общагу, распороли трусы с сотнями и для начала решили посмотреть знаменитую на весь СССР Запорожскую ГРЭС, построенную в первую пятилетку комсомольцами-энтузиастами. Она находилась в полусотне километров выше по Днепру.

«Ракета» стремительно летела вперед, разрезая сине-зеленые воды. Мимо проплывали зелено-желтые берега с белыми хатами. На лугах паслись коровы и козы. С лодок рыбачили пузатые казаки с длинными усами. Какой это был кайф — сидеть на палубе, пить коньяк, курить сигареты и посматривать на миленьких розовых хохлушек за соседним столиком.

— Может, склеим? — предложил Петька, махнув головой в их сторону.

— А че, — хлебнув коньяку, ответил Мишка. — Склеим.

Они, слегка пошатываясь, двинулись к хохлушкам, как вдруг перед ними выросли три здоровенных краснощеких парубка. Друзья резко повернули к перилам. «Чуть приключений на попу не поймали», — пробурчал Петька. А «Ракета» начала обгонять огромный, многоярусный теплоход «Красный Октябрь», напичканный молоденькими лысенькими новобранцами. Увидев хохлушек, они дико загоготали, замахали руками, но их тут же с матюками привели к порядку несколько старослужащих бугаев. Солдатики съежились. Пожилые пассажиры на «Ракете» укоризненно закачали головами.

— А нас в армию пока не заберут, отсрочка будет, — глотнув коньяка, сказал Петька.

— Фигово не со своим возрастом идти, — ответил Мишка. — Там таких чморят со страшной силой.

— Фигня, главное — с первого дня не облажаться. Всё зависит от человека, от его воли и разума. Надо просто хорошенько подумать, как себя там вести.

— Почему же тогда все не думают?

— Инстинктами живут, а разум у них спит. Они им по-настоящему не пользуются.

— Как это не пользуются? Что это, лопата или топор? Захотел — пользуешься, захотел — нет?

— А че, так и есть. По марксизму, мозг — это материя. Сознание — это свойство высокоорганизованной материи. Развиваясь, мозг достиг такого уровня, что появилось сознание. Ну, как вырос хобот слона, шея у жирафа.

— Ну ты загнул, — взорвался Мишка. — Хобот и сознание — одно и тоже. Сознание — оно как бы невесомо, оно вроде есть, а вроде нет. И еще душа, чувства.

— Ну, это уже религия, — махнул рукой Петька. — Человек, как говорил Маркс, совокупность общественных отношений, которые окружают его в жизни. А после смерти — всё, пустота. Полный капздец!

— Как же тогда человек может менять себя с помощью разума и воли, если он совокупность общественных отношений? Получается, разум бессилен?

— Ни фига, — воскликнул Петька. — Человек сознанием должен менять не себя, а окружающие обстоятельства, а потом они уже его изменят. Захотел стать настоящим мужчиной — пошел на войну. Она тебя и сделает настоящим мужчиной.

— Что-то тут не так, — задумчиво произнес Мишка. — Есть общественные отношения — есть человек. Нет их — нет и человека.

А по бокам уже пошли заводские корпуса с закопченными квадратными окнами, завоняло угарным газом, замелькали высотные дома, витрины магазинов, автобусы, трамваи. И «Ракета» плавно причалила к речному вокзалу, утопающему в каштанах.

Вскоре Мишка с Петькой стояли на плотине Запорожской ГРЭС. Ее непрерывное дрожание чувствовалось даже сквозь толстые подошвы кроссовок. Вода, низвергаясь с огромной высоты, бурлила и клокотала где-то там, внизу. С другой стороны расстилалось бесконечное искусственное море.

«Героям-комсомольцам, построившим Запорожскую ГРЭС. На вечную память от благодарных потомков!» — прочитал Петька надпись на бронзовой доске, привинченной к стене.

— Слушай, Миха, а ведь потомки — это мы с тобой. И сколько тут этих комсомольцев загнулось. Наверное, такие же были, как наша Суходолиха. И че они в жизни видели, кроме этой стройки?

— Ну, ты загнул, Петька, — возмутился Мишка. — Они же сознательно работали для наступления коммунизма. Ради нас с тобой. О них написаны книги, сняты фильмы. В их жизни был смысл, они стали бессмертными.

— А что, им от этого в могиле легче лежать? Им туда кофе, сигареты, коньяк подают? От жизни надо брать всё.

— Но если все так будут рассуждать, — воскликнул Мишка…

«Эй, чуваки!» — окликнули их две хорошенькие девушки. И та, что с черными кудряшками, поманила пальцем. Мишка с Петькой заулыбались, подошли, замерли. Сердца бешено колотились.

— Че, чуваки? Чебурашек хотите посмотреть?

— Каких чебурашек?

— Пушистеньких — черненького и рыженького, — и, не дожидаясь ответа, обе заржали и, одновременно подняв юбки, стянули трусики…

Друзья застыли с открытыми ртами, дыхание сперло, лица стали пунцовыми. А когда очухались, их уже окружил кодляк патлатых пацанов с сигаретами в зубах.

— Ну, как чебурашки? — процедил один из них. — Клевые? — и резко схватил Петьку между ног. — Пистолеты-то, наверное, повскакивали? Ну ладно, пацаны, на халяву ничего не бывает, гони монету за просмотр, — и тут же обшмонал Петьку, затем Мишку.

Друзья сидели на скамейке с опущенными головами.

— Козлы вонючие, — ругался Петька. — Начисто выгребли, надо было не давать.

— Ты че, видал, какие у них глаза были, — возразил Мишка. — Как теперь назад возвращаться?

— Может, часы загоним? Потом из Краснограда предкам телеграммы отправим — лапши на уши навешаем: мол, так и так, высылайте денег.

Часы удалось сбыть за пятерку. Этого вполне хватило на билеты, сосиски и телеграммы.

 

ГОЛОДУХА!

 

1975 г., август

Вечерело. Друзья сидели на скамейке под густыми каштанами. Жрать хотелось невыносимо. Сначала в желудке просто сосало, потом появилась тупая, нестерпимая боль. Целый день во рту ни крошки — такого в их жизни еще не было.

Прошли мимо два пацана, уплетая жареные пирожки. Мишку чуть не стошнило. Он сжал губы и прошептал: «Надо забыть о еде и сосредоточиться на чем-то другом. Просто считать. Раз, два, три…» На двадцати пяти явились горячие картофельные шанежки с холодным молоком. Мишка громко сглотнул слюну, глянул на Петьку. Тот сидел, склонив голову, и что-то шептал. «Тоже сосредотачивается», — подумал Мишка. И вновь начал считать. На пятидесяти явился сочный бифштекс с глазуньей…

Петька вскочил и нервно заходил около скамейки. «Надо что-то делать, — воскликнул он. — Так можно и дуба дать!» Мишка ничего не ответил. Петька, сев на скамейку, сдавил голову руками. Проплыли мимо две хорошенькие девушки в мини-юбках и ажурных маечках с пирожками в руках. «Че это сегодня все на пирожках чокнулись, что ли? — выругался Петька. — А что, если и завтра переводы не придут?» Со стороны парка зазвучала веселая эстрадная музыка. Прошла мимо мамаша с коляской, в которой сидел карапуз, уплетающий шоколадное мороженое.

— Может, бутылки опять пособираем? — предложил Мишка.

— А если опять эти хмыри нагрянут? Пришьют как пить дать!

…Накануне Мишка с Петькой целый день собирали бутылки — было уже штук тридцать. Перед сдачей присели отдохнуть. Мишка, закрыв глаза, предвкушал: вот они в столовке, вот взяли бифштексик с вермишелью, салатик из капустки, кофе, мороженое… В животе бешено заурчало. И вдруг кто-то потянул за сетку с бутылками. Мишка мгновенно открыл глаза — перед ним три оплывшие рожи. Два мужика, толстый и тонкий, и костлявая баба с фингалом под глазом без переднего зуба. Пахнуло такой вонью, что его чуть не стошнило.

— Вы че тут, гады вонючие, на нашей территории промышляете? — прохрипел тонкий, еще раз дернув за сетку. — Бутылочки наши собрали, а ну гони назад.

— Гони, гони, рыбы лупоглазые, — визгливо поддакнула костлявая. — Насобирали наших родименьких! — и тоже вцепилась в сетку.

Мишка не отпускал. Тонкий с костлявой потянули сильнее. «Слышь, Барабаш, а он не отдает», — пожаловалась костлявая толстому. Тот, больно схватив Мишку за ухо, кивнул тонкому: «А ну, Кощей, доставай ножичек! Сейчас мы их порежем немножко». Мишка разжал пальцы, костлявая, хихикая, отскочила в сторону и начала перекладывать бутылки в свою замызганную сумку. «Ни хрена себе, — прохрипел толстый. — На трояк будет. Нехорошо поступаете, нехорошо… — и швырнул пустую сетку Мишке в лицо: — Нам чужого не надо. Только свои бутылочки. Но если еще раз тут встретим, пришьем. Мамой клянусь!»

И троица, расхохотавшись, скрылась в кустах…

— А может, в магазине самообслуживания что-нибудь свиснуть? — предложил Петька.

— А если попадемся?

— Слушай, Миха! — Петька резко вскочил на ноги. — Помнишь, как только приехали… Помнишь, пиво пили… Помнишь, пацанам двадцать копеек дали — просили, мол, на пузырь не хватает… Может, рискнем?

У ларька мужики — и за столиками, и на ящиках, и на траве — сидят, пиво посасывают, рыбкой закусывают. Друзья не дыша подошли к одной компании. «Извините, мужики, пятнадцать копеек не найдется? — жалобно пропищал Петька. — На пузырь не хватает». Рядом трясся и потел Мишка. Седой мужик, дыхнув пивным перегаром, гаркнул: «А ну пошли отседова, сопляки, самим надо робить, а не побираться!»

Мишка с Петькой отскочили прочь, как ошпаренные дворняжки.

— Может, еще рискнем? — предложил Петька. — Невозможно терпеть.

— Давай. Только надо к молодым парням подходить.

Зашли с другой стороны. Петька и тут было открыл рот… Но Мишка опередил его, выпалив всю правду-матку: и как приехали раньше времени, и как у них блатные забрали деньги, и как два дня уже ничего не ели… Да так складно, так складно, что и сам прослезился. Сжалились ребята. И посыпалась мелочишка в Мишкину ладонь. Денег хватило на булку черного хлеба, банку кабачковой игры. В общаге стрельнули заварку у сторожихи. И ели, ели, ели…

 

В КАБИНЕТЕ ВАНЕЧКИ

 

1975 г., сентябрь

Мишка вздрогнул и резко открыл глаза: «Опять вчера в полночь чеснока с салом нажрался… Скот, сколько раз клялся?!» Глянул на часы — без пяти восемь. Понедельник, линейка! Мигом вскочил, пихнул Петьку: «Вставай! Опять мастак хай подымет». — «Пошел он», — пробурчал тот, натягивая одеяло на голову. Мишка сполоснул рожу, взъерошил рыжие кудри и помчался один.

Будущие скреперисты, бульдозеристы, экскаваторщики и крановщицы, стоя четырехугольником в спортзале, обсуждали воскресные пьянки и свиданки.

«Школа, смирно!» — гаркнул дежурный мастак и побежал сдавать рапорт директору.

«Все вы тут взрослые люди, — забасил тот, приняв рапорт. — Не девочки и не мальчики, — по залу прокатился смешок. — А что творите! Буквально вчера курсанты пятой группы после распития в общежитии спиртных напитков обматерили вахтера и проиграли в карты до трех часов ночи. А ну-ка, герои, два шага вперед! Пусть на вас посмотрит вся школа!» Несколько парней с помятыми рожами медленно выползли из строя. «Где же ваша комсомольская сознательность? — продолжал директор. — Еще раз такое повторится — исключим из школы. Другой случай. Курсанты второй группы в среду, вместо того чтобы работать на практике в карьере, угнали бульдозер в станицу, обменяли солярку на самогон, подрались с местной молодежью. В следующий раз передадим дело в милицию. Два шага вперед!» С этой компашкой пришлось выходить и Мишке. Его так и прошибло потом.

— Козел плешивый, мать его, — выматерился Валя Николаенко, крашеный брюнет, когда они вернулись в строй. Учить жизни вздумал, пердун старый.

— А шо, правильно вин гутарит, — вмешался староста группы Степка Бугай. — Зараз пришов, надо учиться.

— Ты еще тут будешь,— огрызнулся Валя.

Линейка закончилась, прозвенел звонок. В класс вошел молодой преподаватель землеройных машин по кличке Ванечка. Одет с иголочки: отутюженная коричневая тройка, галстучек, на руке — золотой перстень. Аккуратно положив журнал на стол, взял в руки указку из желтого текстолита и написал на доске красивым частоколом: «Устройство прицепного скрепера СП-12». Мишка глянул в окно. Там, за невысоким забором, около чисто выбеленной хаты среди яблоневого сада целовались хлопец с дивчиной. Затем они сели на мотоцикл и умчались. И только волнистые волосы по ветру. «На конце дышла находится соединительный механизм с цилиндрической головкой, который делает сцепку скрепера с тягачом подвижной, что позволяет копировать рельеф местности», — продолжал Ванечка. Мишка опять глянул в окно. На месте хлопца с дивчиной стоял мужик с папиросой в зубах. Докурив, он схватил курицу, отрубил ей голову и бросил в таз с кипятком, который вынесла толстая баба. Сорвал с дерева желтую грушу и стал жевать.

На перемене Ванечка неожиданно попросил Мишку зайти к нему после занятий. При этом он так странно посмотрел ему в глаза, что Мишке стало не по себе.

И вот он в кабинете землеройных машин колесо к скреперу модели приделывает, а Ванечка всё рядом крутится. То ногой его как бы невзначай коснется, то руку на плечо положит. И всё как-то странно в глаза заглядывает. Потом вдруг дверь на ключ закрыл. «Зачем это он?» — думает Мишка. А Ванечка будто слышит и тут же отвечает: «А это чтобы не ходили да не мешали… Нам тут вон как хорошо».

«И че хорошо?» — недоумевает Мишка. А Ванечка уже и чайник в лаборантской на плиту поставил. «И зачем этот чайник?» — думает Мишка. А тот отвечает, будто опять слышит: «Мне мама варенье малиновое прислала, хочу угостить вас, Михаил. Посидите со мной».

«Вроде и ничего страшного в этом нет — с преподавателем чай попить, — думает Мишка. — А всё как-то нехорошо на душе». Сели чай пить. И Ванечка давай на свою одинокую жизнь жаловаться. И друзей у него нет, и девушки ему не нравятся. «Вот только… вы, Михаил», — и снова так в глаза заглядывает и руку Мишке на колено положил. А она через штаны так и жжет. Потом поползла выше и выше… Мишку в жар бросило, дыхание перехватило! А Ванечка — знай усердствует — уже потеть начал, глаза закатывает. У Мишки тело напряглось, как пружина. Еще немного… Он резко вскочил на ноги: «Вы что делаете? Вам за это в морду надо дать!» А Ванечка такое жалостливое лицо сделал, в глазах слезы и шепчет: «Но я… вы мне нравитесь. И ничего плохого в этом нет, поверьте! Я ничего дурного не жалею вам». Тут Мишка чуть не свихнулся. «Да как же это так? Как это я ему могу нравиться? Разве может мужчина мужчине так нравиться? Тут что-то нехорошее…» А Ванечка шепчет: «Да что же в этом нехорошего, Михаил, если мужчина мужчину любит и желает ему только добра? Вот и у Чайковского такая любовь была — а ведь великий композитор», — и опять в глаза так проникновенно заглядывает.

Мишка рванулся к двери. Ванечка схватил его за руку и умоляюще зашептал: «Но почему, почему вы уходите, Михаил? Неужели я вам совсем не нравлюсь? Может быть, вы здесь стесняетесь, пойдемте ко мне в общежитие, у меня там отдельная комната. Это только сначала вроде совестно, а потом всё будет хорошо. Вот увидите».

Мишка резко оттолкнул Ванечку и бросился из лаборантской.

 

ВРАГИ

 

1975 г., декабрь

Мороз — под сорок. Дует порывистый ветер с мелким снегом. Компашка курсантов, забившись в одну из комнат, режется в карты на деньги. Дым — стеной, матюки сотрясают воздух. Куш на кону солидный — около червонца. И тут вваливается староста Степка Бугай и заявляет, чтобы все собрались внизу — патрулировать улицы города по линии народной дружины. Ноль внимания. И Петька срывает куш, Валя Николаенко рвет и мечет.

— Сбирайтесь до низу, — наседает Степка. — А про карты мастер спознает — худо будет.

— А пошел он, козел вонючий, — говорит Валя. — Вместе со своей долбаной дружиной!

— Слухайте, сполнять не будете, что положено, выгонят из школы.

— А на положено — наложено, — орет Николаенко. — Думаешь, я в эту долбаную школу сам пошел, если бы не прокол с ревизией? Ну че тут ловить? Ну кончишь ты ее, ну будешь иметь сто пятьдесят «рэ» в месяц и — по уши в солярке. А есть в нашем «э-сэ-сэ-сэ-ре» такие тепленькие местечки, где можно чай с карамельками попивать и иметь в месяц столько навару, сколько ты на своей тарахтелке за год не заработаешь. Усек? Хочешь жить — умей вертеться.

— Но если все красти будут, кому же тогда робить? — не сдается Степка.

— Не переживай, дураков хватит. Я — начальник, ты — рабочий, я — насру, а ты — ворочай!

— И шо ты хочешь казати — у нас вси тилько ради собственного кармана робят? И честных людей даже среди коммунистов нема?

— Да они трудягам лапшу на уши вешают о рабочей совести, а сами за их спинами импортные шмотки распределяют и икорку с балычком жрут.

— Ни фига, — вмешивается Мишка. — Конечно, у нас есть недостатки. Но сколько мы за семьдесят лет построили? Догнали и обогнали США по выплавке чугуна, стали, добыче нефти, производству тепловозов и самолетов. И законы у нас правильные, защищающие права рабочего класса. Надо просто честно трудиться.

— Вот вы и трудитесь, а мы как-нибудь в стороночке, потихонечку.

— Да всех этих барыг-торгашей в тюрьму надо сажать. Расстреливать! — срывается на крик Степка. — Как мой дед в гражданскую, шоб другим неповадно было. Да ты и сам Николаенко — сволочь и барыга.

— Но ты, фраер, за базаром следи, че, думаешь староста, так капздец всему?

— Да плевал я на тебя!

— Че?!

И, схватив друг друга за грудки, они падают на кровать. С трудом удается растащить их в разные стороны.

 

ВЕЛИКИЙ ОБЛОМ

 

1975—1976 гг., декабрь—январь

Катька Гиль — сортировщица с Трубного поступила в одногодичную школу мелиораторов по заводскому направлению. «Надоело эти болванки ворочать, — говорила она. — Отдохну годик. Да и крановщица — это лучше, чем сортировщица. Сидишь себе, с высоты на всех поглядываешь, задницу целый день от подушечки не отрываешь. А главное — платят больше». Она была подруга Верки, Петькиной девчонки, и пригласила их встретить Новый год в общаге Трубного завода. «Посмотрите, как рабочий класс празднички отмечает. А если что, я вам и комнатенку на пару часов организую, покувыркаетесь. Че всё время по подъездам зажиматься? Да и дружка своего рыженького прихватите. Без девки не останется».

Тихо падал снежок. Жители Краснограда носились по магазинам как бешеные тараканы, в надежде урвать еще чего-нибудь съестного, хотя холодильники у всех уже были забиты до отказа. Трудящимся Трубного выдали к Новому году по праздничному заказу — набор дефицитных продуктов. Тут тебе и водочка «Столичная» с винтовой пробкой, и шампанское «Советское», и наливочка «Сливовая», кофе растворимый, копченая колбаска, коробка конфет фабрики «Красный Октябрь», огурчики с помидорчиками консервированные — венгерские, ассорти фруктовое — болгарское, шпроты — прибалтийские… А если еще добавить пельменей, сальца, окорочков, да салатиков всяких, да горилки собственного производства, да пирогов с шаньгами… Да мало ли чего не состряпает к новогоднему столу расторопная хозяйка-хохлушка.

Друзья пришли за Веркой в женскую общагу. Она выскочила в светло-коричневой шубке. Волосы тонкими колечкам — по плечам, глаза — искорками. Петька сграбастал ее, чмокнув в щеку. «Дурачок!» — кокетливо воскликнула она. Сели в трамвай. Замелькали украшенные витрины, новогодние транспаранты, нарядная публика. На центральной площади у городского комитета партии возвышалась огромная красавица ель вся в разноцветных игрушках и мигающих лампочках. Рядом на временной сцене шел концерт коллективов художественной самодеятельности Трубного — два чубарых казака отплясывали гопак.

— А у нас там культурная программа предусмотрена? — спросил Петька. — Или только водку будем хлестать и по углам зажиматься?

— Ты что несешь? — возмутилась Вера. — Никто водку хлестать и по углам зажиматься не собирается. Катя сказала: сначала все в комнатах за столами посидят, потом в красном уголке — игры, аттракционы, лотерея. Потом опять в комнаты до двенадцати ночи и — танцы до утра.

— А зажиманий точно не будет?

Верка надулась. Петька упал на колени и жалобно пропищал: «Пошутил я, пошутил, прости!»

— Перестань дурачиться, люди смотрят.

— А прощаешь?

— Прощаю.

Катька встретила их на вахте. Принцесса, королевна, духами на полкилометра несет. «Эти со мной, — бросила она вахтерше. — Вот пригласительные, — и, нагнувшись к Мишке, заговорщически прошептала: — Какую клевую я тебе чувиху подыскала, рыженький. Отпад! Нелькой зовут. Если что… не боись — чистенькая. У нее санитарная книжка имеется». Мишка стал малиновым. Поднялись в комнату. А там — стол, покрытый белоснежной скатертью, а на нем — еды всякой. Пузырей разнокалиберных — целая армия. Мужики — одни в карты режутся, другие в домино, третьи на балконе курят. Девки туда-сюда с тарелками носятся. Катька подвела Мишку к девушке на диване: «Знакомьтесь: Нелька — Мишка. Ну, пока!»

— А вы это… кем работаете? — пробормотал он, присев на край дивана. «И зачем, зачем я сморозил эту чушь? Надо сказать что-то оригинальное».

— Кондитером в столовке на Трубном, — весело ответила Нелли и ласково потрепала Мишку по голове. — И откуда только такие изумрудноглазенькие Мишанчики берутся?

Мишка провалился сквозь землю. «Надо сказать что-нибудь оригинальное… Оригинальное…» — колотилось в мозгу. И, собрав все силы, он прошептал:

— Вы такая стройная, как пери, а я думал, что все кондитерши только полные и румяные.

Нелли весело расхохоталась:

— А пери — это кто? Мы по своей пролетарской тупости и словесов таких не слыхали.

— Это волшебные красавицы с крыльями, — затараторил Мишка. — Они на небесах живут.

— И что, я похожа на эту самую пери? Нелли — пери с Трубного завода! Ха-ха-ха! Пошли-ка лучше ко мне, я тебе фотки покажу. Всё равно еще не скоро за стол сядем.

В комнате стояли три кровати с деревянными спинками. Посредине — стол, на нем изрезанная клеенка. Рядом — три потертых мягких стула. На окнах — малиновые плюшевые шторы с кистями. Розовые обои порядочно засалены и в нескольких местах порваны. Около окна — стол с электроплиткой, заляпанной жиром. На подоконнике — литровая банка с торчащими из нее вилками и ложками. На полу — изношенный коричневый палас. И всё это как-то совершенно не сочеталось со множеством дорогих безделушек и шикарным кожаным креслом в углу.

Они сели на кровать, прикоснулись бедрами. Блузка у Нелли слегка задралась, обнажив талию. Мишку бросило в жар. Альбом, обтянутый желтым бархатом, застегивался на две медные застежки. Между листами с фотками — прозрачная калька, разрисованная амурами, с надписями, сделанными цветными фломастерами: «Ни поцелуя без любви», «Не верь мужчинам — они обманут, а плакать станешь — жалеть не станут», «Из цветов люблю я розу, а из девочек тебя, и тебе желаю тоже любить розу и меня»…

«Надо, наверное, что-то сделать? — лихорадочно думал Мишка. — Подумает, что я какой-нибудь слабак?» — и он, закрыв глаза, неловко обнял Нелли. Она улыбнулась и ласково произнесла: «Успеем еще, изумрудноглазенький, впереди целая ночь».

«Целая ночь. Ночь… Ночь… — отозвалось в Мишкином сердце. — наконец-то я стану настоящим мужчиной. А смогу ли я, а вдруг…»

Они вернулись к столу — и понеслась пролетарская бухаловка. Водяра — рекой. Кушали много, материли заводское начальство, спорили о политике, травили анекдоты.

Для Мишки после второй рюмки всё стало легко и свободно. Мир принадлежал ему — и главным в нем была Нелли. Самая красивая и обаятельная на свете. И вот они наконец вдвоем в царстве малинового плюша. Упали на кровать, Мишка стащил с Нелли блузку, лифчик… и вдруг бешеный стук в дверь: «Эй, Нелька, ты че там застряла! За тобой тут Алик на тачке прикатил. Такой красавец, предложение, наверное, делать приехал. Ха-ха-ха! Давай выходи!»

Нелли вскочила как ошпаренная, быстро оделась и, на ходу чмокнув Мишку в щеку, шепнула: «Прости, изумрудноглазенький, как-нибудь в другой раз. Приходи, не стесняйся». У Мишки ком подкатил к горлу, в глазах — слезы. Он медленно оделся и вернулся в Катькину комнату. Подошел к столу, налил водки, залпом выпил. Пошарил глазами: ни Петьки, ни Катьки, ни Верки… «Куда все подевались? Может, другую чуву выцепить? А, к черту!»

Снег скрипел под ногами. Сознание временами оставляло Мишку, и его сильно мотало по сторонам. «А вот и скамейка, где они с Петькой умирали с голоду…» Навернулись слезы, вспомнился Солнечный, мама, Митька… И вдруг на соседней скамейке — девчонка в шубке, и что-то в ней такое знакомое. Мишка протер глаза: да это же Верка. Откуда она, она же там, с Петькой? Он подошел, тронул за плечо — точно Верка. Сел рядом. «Ты че здесь, Петька там, а ты здесь?» Верка заплакала. Мишка хотел обнять ее, но промазал и рухнул в снег. «Я — сейчас, я — не пьяный, — он поднялся и стряхнул с лица снег. — Ты че здесь, а Петька там?» И Верку прорвало: «Он всё просил, просил, а я сказала: хочу целомудренной до свадьбы остаться. Полез куда попало. Я толкнула. Он упал, разозлился и ушел куда-то с Катькой», — и Верка заплакала навзрыд. «Да перестань ты, перестань, — забормотал Мишка. — Да я ему рожу набью, сволочь. А ну пошли! А давай с тобой, Верка, дружить, на фиг их всех! Давай!» — он прикурил, глубоко затянулся. Поднял голову. Крыша поехала. Невыносимо замутило, бросился в сторону, упал на колени и — стал блевать. Верка отвернулась.

Немного придя в себя, Мишка натер лицо снегом, сел рядом с Веркой. Долго смотрел на нее. «Верка — мы где? Пошли в ресторан, я тебя приглашаю», — и опять опустил голову.

— Пошли, Мишка, я тебя до общежития провожу, а не то милиция заберет.

— Пойдем, — согласился Мишка. — А Петьке я всё равно рожу набью.

 

НАДОЕЛО…

 

1976 г., октябрь

«Газон», крытый брезентовым тентом, принадлежащий передвижной механизированной колонне 151-го треста Укрводстрой, мчался по пыльной проселочной дороге к одному из участков всесоюзной комсомольской стройки — канала «Днепр—Донбасс».

Мишка с Петькой с землистыми лицами сидели около заднего борта и то и дело сблевывали прямо на ходу под семиэтажные матюки злых мужиков, беспрестанно смоливших «Приму». Дело ясное — два дня гудели в центральном общежитии после получки. До поселка Натальино, вернее до тамошней забегаловки, еще полчаса езды. Мишка, закрыв глаза, проклинал всё на свете. Каждый ухаб током пронзал всё тело и подкатывал комком желчи к горлу.

Вот уже полгода они торчали в этой шарашке после окончания одногодичной школы мелиораторов. Петька таскал на стареньком тракторе огромный шипастый каток. Мишка на списанном бульдозере с бронированным щитом вместо отвала толкал скрепера.

Грузовик тряхнуло так, что Мишка, сильно покарябав ладонь, чуть не вылетел за борт. «Надоело, мать твою, — выматерился он. — Надоел этот вонючий толкач и постоянные бухаловки. Настоящим мужчиной не стал, Незнакомку не встретил. Надо завязывать. Пойти в военкомат и попроситься в армию. А если не возьмут? Прогулять — пусть по статье увольняют, свидетельство всё равно не заберут — на руках. В погранвойска надопопроситься, вот где можно стать настоящим мужчиной. С Петькой надо переговорить».

Въехали в Натальино. Вдоль дороги пошли яблоневые сады. Мужики засуетились. Только тормознули — в забегаловку, и по сто пятьдесят каждый. И потекла водочка по жилам… И закружились головки… И расслабились сердца… И засияло солнышко… И обновился мир!

Друзья опохмеляться не могли. Это было что-то невообразимое — стоило только подумать. «Давай, — наседал на них бугор Федорыч. — Че, весь день так и будете маяться? На объект приедем — пахать начнем, на аккорде сидим — дурака валять не позволю. Это только кажется, что тяжело, — протягивая Мишке стакан с водкой, наседал он. — Глаза закрой — и туда ее, одним глотком». Мишка пригубил. Дыхание сперло, он посинел. И бросился в сторону, задергался в конвульсиях. Петька следом.

— Эх, салабоны! — весело заржал бугор. — Хоть пива глотните, раз водку не держите.

— Нет-нет, — наперебой замахали друзья. — Мы так будем работать, мы сможем.

В карьере — сразу за работу. Мужики на взводе, носятся на скреперах — Мишка едва успевает, пот градом, сердце колотится. Хорошо Петьке — катается сам по себе на своей тарахтелке. А тут!

В полдень обед привезли прямо в карьер. Борщ украинский — сверху сала на сантиметр плавает. Жжет — страсть! Огромные котлеты с чесноком и макаронами. Мужики пивка выпили, поели плотненько, рожи красные, счастливые. Губы — как поджаренные сосиски. Закурили, развалились на траве. Мишка с Петькой к еде не притронулись, по бутылке пива осилили. Заметно полегчало.

После обеда — опять за пахоту. И — бац. У Мишки застучала задняя передача. Подошел Федорыч, проехал раз туда-сюда. «Заглушай — не то запорешь машину». А Мишка и рад, отогнал толкач, уселся у края карьера. Ярко светило солнце. В воздухе пахло полынью, глиной и выхлопными газами. Скрепера, как жуки, урчали в карьере. Мишка невольно залюбовался. Особенно классно смотрелся бугор Федорыч. Хоть и под мухой, а работает. Класс! Скрепер у него чистенький, движок молотит как часики, стружку снимает ровненько, как по маслу. И блестит, как зеркало, пласт свежей глины. «Вот — и бухают, и работают, — думал Мишка. — Может, это и есть настоящие мужчины? Канал “Днепр—Донбасс” строят».

И вдруг — все скрепера разом встали. Мужики повыскакивали из кабин. Мишка обернулся. А там, с дамбы, на всех парах несся Петька на своем драндулете. Скорость нарастает, а внизу — речка и трансформаторная будка. Каток подпрыгивает, как мячик. «Прыгай, убьешься!» — орут мужики. А трактор прямехонько на столб, но, видит бог, так удачно — только одной гусеницей зацепил, срезал его, развернулся и стоит себе на месте, тихонечко молотит: тук-тук-тук! Петька вылез белый как мел.

Бугор подбежал, отматерил, отпустив увесистый подзатыльник.

На обратном пути затарились портвейном в Натальино. «Опять бухаловка, — с тоской подумал Мишка. — А на фиг всё это надо?»

 

УТОПЛЮ! УТОПЛЮ!

 

1976 г., август

Народу на пляже — пруд пруди. Подростки гоняют на песке мяч. Разноцветными попугайчиками порхают загорелые девчонки. Разрезая воду, стремительно несутся по Днепру ослепительно белые «Ракеты», величаво проплывают многоярусные теплоходы; круглобокие, пучеглазые буксиры, надрываясь и пыхтя, тащат огромные баржи. Над водой кружатся чайки. Мишка с Петькой лежат на горячем песке, потягивают пиво, дымят сигаретами…

— Кайф! — протяжно восклицает Петька. — Может, еще по пивку?

— Не откажусь.

А наверху, в голубом небе, на белом облаке, схватившись за голову, беснуется Инмар: «Утоплю, утоплю! Для того ли послал я его на Землю, чтобы пил, курил да прелюбодействовал? Не изменится уже, так и будет ублажать плоть до смерти. Утоплю!»

— Может, искупаемся? — предлагает Мишка.

— А давай Днепр переплывем? — заводится Петька. — Че тут, фигня. Ты — кандидат, у меня — первый взрослый.

— А шмотки? Свистнут, как пить дать.

— Давай тетку попросим — пусть приглядит.

— Идет.

Тетка соглашается. В головах шумит от пива и сигарет. Друзья бросаются в Днепр. Волны обдают приятной прохладой. Мощно, наперегонки минуют буйки. Плывется легко. Но чем дальше, тем черней и тяжелей становится вода. Мишка впереди, он достигает середины, оглядывается: где там Петька? А тот бешено машет руками и орет: «..сь …бя …та!» Мишка глядит на берег — там тоже все повскакивали с мест и тоже орут, указывая куда-то вверх по течению. Мишка оборачивается… И обмирает. Прямо на него несется огромная «Ракета». А на самом носу — Инмар. И кулак показывает, и ухмыляется нагло во всю рожу. Мишку охватывает ужас. Тело деревенеет. В мозгу лихорадочно стучит: «Всё, разрежет пополам». И вдруг с берега отчетливо доносится: «Мальчик, ныряй вглубь и плыви к берегу». Силы возвращаются к Мишке. Он показывает Инмару фиг. Глубоко вдыхает. Последний взгляд на «Ракету» — она уже заслонила весь горизонт. Ныряет — и всё глубже и глубже, а вода всё ледяней и ледяней. Может, хватит? Нет, надо еще. В ушах стучит. «Всё! — решает Мишка. — Дальше нельзя! Теперь в сторону. Еще, еще — и вверх!» Но сил уже нет. Темнота… И никакой боли… И он — огромный белый кит… И погружается всё глубже и глубже, в бездонный океан… Но откуда там свет? И вдруг, как в старом детском фильмоскопе, когда пленку приходится крутить рукой… Картинки, картинки, картинки…

…Надо понять, зачем я здесь? Зачем?.. Я не Кильдя, я — Мишка Корякин. …Я хочу кровь попробовать. Дайте мне глоточек… Это у детей лысо… Получается, Бога два? Прости, Вукузе!.. Вперед, чапаевцы! Ура!.. Буду косить по-настоящему… Как можно с одной половиной жить?.. И вот он уже — в сборной СССР… Белые хризантемы на кухне, в горшке… Плачет уже, целуется, про душу говорит… Прости нас, дорогой Мишенька, первейший из пионеров… Яички там на Пасху на плитке варить не надо… Что я — Мишка Корякин, родился и живу в СССР… Вот бы дождаться, когда Ленина разморозят… При коммунизме всё будет на кнопочках… Он, Мишка Корякин, будет есть этот арбуз… Зачем один килограмм? Э-э-э! Бери два! И зачем мы так по ней?.. Возьми у меня половину жизни и отдай Витьке… Рыцарь Прекрасных Дам, которому напинали под зад!.. И я лежу тут весь в крови и умираю. Звезды на спинах вырезали… Надо с детства приучать Митьку быть смелым… Батя ушел из жизни, потому что ничего в ней не добился… Наконец-то я смог остаться самим собой. А что, при коммунизме все раздатчицы будут такие хорошенькие? Висит колбаса — на ней волоса… Женщины — они все Прекрасные Незнакомки!.. Мы просто хотели познакомиться!.. И эти светящиеся глаза из-под мохнатых ресниц… В их жизни был смысл… Тут что-то нехорошее… Целая ночь! Ночь!.. Опять бухаловка, а на фиг это надо?!.

И вдруг он видит, как его, Мишку Корякина, здоровенный мужик-спасатель поднимает на моторную лодку. И бабах! — голова стукается об скамейку. Он хочет поддержать ее, но рука проходит сквозь голову. И нисколько ему не больно, и ничего он не чувствует. И так легко и хорошо. Перекладывают на «скорую». Рядом стоит Петька. Мишка кричит ему, но он ничего не слышит. Хватает за плечо, но рука проходит насквозь. И вдруг Мишка понимает: «Всё, умер… Но как же он умер, если вот он? Значит, есть другой мир, в котором живут души? А как же мама, Митька? Как они без меня! Может, вернуться? Но зачем? Тут так хорошо и легко. И они когда-нибудь придут сюда, и я встречусь с ними. Но ведь здесь должны быть папка с Витькой?» — он резко оборачивается. Никого! Но он чувствует, что еще встретится с ними — просто не время. И вдруг — фють! Мгновение — и он оказывается в Солнечном на скамейке около могил отца и Витьки. И вот — в квартире. Мама на кухне печет блины, Митька, лежа на диване, лопает персики и смотрит по телеку «Ну, погоди!». «А Петька где? — думает Мишка. — Переживает, наверное? Это же он предложил Днепр переплыть. Винит себя, наверное? Дурак! Не знает, что здесь-то лучше в сто раз».

И вдруг как приговор: «Это пока лучше. Пока я тут с тобой не разобрался». Да, это был он, Инмар, восседающий на золотом троне:

— Теперь ты в моем Царстве. Ха-ха-ха! Что захочу, то и сотворю с тобой. Это на Земле ты много выделывался. Зачем я тебя на Землю посылал? Отвечай! Зачем?

— Никто меня туда не посылал, я там родился от мамы Нади.

— Это тело твое родилось. Непутевый! А душа?! Я о ней речь веду. Зачем?

— А душа — это что?

— Душа — это то, что ты сейчас. Но ты мне зубы-то не заговаривай. Так зачем я тебя посылал? В последний раз спрашиваю!

И вдруг Мишка всё вспоминает. Всё!

— Я должен был рассказать людям Великую Тайну жизни и смерти и исполнить заключенный между нами Договор, — с тоской шепчет он и тут же с вызовом добавляет: — Но как бы я ее рассказал, если я сам забыл?

— А сколько раз я пытался тебе помочь, но ты мне только кулаки, языки да фиги показывал. Вот и решил я тебя тогда…

— Так это ты меня утопил! — восклицает Мишка. — Зачем?! Я бы в армию пошел. Стал бы Героем Советского Союза… Потом в институт, стал бы…

— …алкашом, — обрывает его Инмар. — Как папаша твой родименький.

— Да я бы самосовершенствовался…

— Видел я твое самосовершенствование с бутылками, девками и сигаретами. Самоублажение это.

— Да я…

— Не спорь со мной, — гневно говорит Инмар. — Забыл, где находишься? И в кого же тебя превратить? Да куда же тебя отправить? В микроба да на мусорку… А может, вообще в ничто.

— Как это, в ничто? — в страхе шепчет Мишка. — По марксизму, что-то в ничто не превращается. Материя переходит из одного состояния в другое.

— Плевал я на марксизм.

— Но я же очень любил и сейчас люблю людей, — пищит Мишка. — Я просто хотел познать жизнь во всем ее многообразии, стать настоящим мужчиной и построить на Земле коммунизм, чтобы все люди жили счастливо…

— Ну да ладно, ладно… — вдруг смягчается Инмар. — Знаю, что лежит у тебя на сердце. Это я так, припугнул немного.

— А ты отправь меня еще раз на Землю, — просит Мишка. — Теперь я всё сделаю, как надо, и расскажу людям о твоей Великой Тайне жизни и смерти!

— Будь по-твоему, — соглашается Инмар, — но в последний раз! Подойди! — и шепчет, положив ладони Мишке на голову: «Экэтэ-пэкэтэ-чукэтэ-мэ! Амбуль-фамбуль-дай-мэнэ! Экс-пэкс-пуляпэкс! Наур-наур…»

И Мишка начинает таять и проваливаться куда-то… И вдруг как резанет по мозгу: «А Великая Тайна жизни и смерти… В чем она? Так и не спросил…» Он машет руками, стараясь задержаться в пространстве, и кричит что есть сил:

— А Тайна? В чем она?! Инмар…

— …ить …но …ть …ым…ть …ым …ть …по …ти …по …ей …ти …в …ом …ве …в …ом …ил… — доносится в ответ.

Начало…

Начало этого… И продолжение, и конец в том…