РАССКАЗЫ
Рашида КАСИМОВА
БАБОЧКИ ВЕКА
Мир переходил в новое тысячелетие, обостряя противоречия, в особенности молодого сознания. Прокатилась по стране волна самоубийств среди юных девушек, находящихся как бы на грани временного помешательства.
В какой день и час ты решилась изменить свой образ, милая Полина Далькович? И только ли реальные обстоятельства стали тому причиной?
Я помню тебя ещё в лицее. Помню вас обеих: Полину и Марину, очень похожих на двойняшек, неразлучных подруг. В яркие весенние дни вы вылетали из лицея, как два крепких розовых апрельских тюльпана, только что отряхнувшихся от снега, и бежали, смеясь, сами не понимая причины этого неоткудошнего смеха
И пришла почти неизбежная в эту пору юношеская страсть. В изостудии, где ты занималась четвертый год и готовилась в художественное училище, появился новый преподаватель живописи и композиции Павел Андреевич Карташов.
И когда он, наклоняясь над твоим мольбертом, объяснял, как лучше выразить объёмы и пространство, ты совершенно глохла и глупела, слыша только стук собственного сердца и аромат его сигарет. Это был взрослый мужчина, совсем из другого, взрослого мира, и у тебя не было ни малейшей надежды заглянуть в него. Как современное дитя, ты слышала и знала о приёмах обольщения, но знания и опыт – разные вещи.
После окончания лицея вы с Мариной уехали в большой город русского запада. Она выбрала модный нынче турсервис, жила и училась в другом конце мегаполиса, и ваше общение теперь ограничивалось звонками и краткими посланиями по мобильнику.
Ты сняла маленькую мебелированную квартиру и, вечерами учась на отделении дизайна, днём, чтобы оплатить жильё, делала эскизы и шила костюмы для театра.
Как-то в костюмерной среди актёров ты познакомилась с молоденьким и очень суетливым пареньком Максимом, который учился на журфаке, но был уже известен как театральный рецензент. Он очень увлечённо рассказывал о своей новой идее мобильных съёмок клипов на молодёжные темы и, пытаясь скрыть своё смущение, постоянно называл тебя «Аполончик», имея в виду, очевидно, имя «Аполлинария».
Возвращаясь поздно домой и скинув верхнюю одежду, ты на минутку задерживалась у овального зеркала в медно-розовой оправе. Оно теперь стало почти другом. Оно снисходительно оценивало твои молодые упругие плечи и тугие бёдра, которые ты кокетливо обертывала в разноцветные театральные ткани, делаясь похожей на островитянок Гогена.
Но однажды судьба вновь свела тебя с Карташовым.
На сцене театра шла репетиция постановки М.Такахаси «Сезон бабочек», где женщины, протестуя против семейной кабалы, одна за другой превращаются в бабочек. Роль главной героини исполняла ученица хореографического училища Инесса Гедола. И так хороша она была в танце, то складывая, то расправляя свои трепещущие руки-крылья, так летело и взмывало её гибкое, словно тонкая древесная ветвь на лунном свете, тело, что ты не могла уйти и всё стояла и смотрела, пока вдруг не увидела за кулисами, напротив, Павла Андреевича, застывшего с выражением тихого глубинного восторга.
И с той минуты поняла, что начинается прежняя жизнь, мучительная и наполненная бесплодными мечтаниями и фантазиями, как было ещё тогда, год назад, в студии, когда за одну его похвалу в твой адрес ты готова была отдать полжизни.
Вернулась страсть. Как болезнь.
«Подними руки, повернись, встань боком, – шепчет тебе зеркало, – видишь, от груди линия тела должна сужаться книзу, а у тебя… Нет, никогда он не посмотрит на тебя такими же глазами…»
И ты перестаёшь есть.
Когда тебе из театра привезли резиновый торс манекена, выполненного с изящной фигурки Инессы Гедола, ты была уже почти спокойна, потому что знала, что тебе предстоит делать над собою с этого дня, этого часа.
Худеть. Непременно. И ты отказываешься от утреннего бутерброда. Чашка кофе бодрит, и ты легко и весело несёшься к трамвайной остановке. Пообедать можно в фаст-фуде кусочком сыра и стаканом колы (булочку оставить – лишние калории). Наступает вечер и, превозмогая пустотную тошноту из желудка, ты, обменявшись взглядом с надменно усмехнувшимся стеклянным сообщником, закрываешься с головой одеялом.
Через неделю, ощущая ежечасно напоминающую о себе тошноту и в то же время возрастающую легкость тела, ты влетаешь в училище, где однокурсники потрясаются: «Ты что-то на глазах хорошеешь!».
И потекли дни, наполненные учёбой, шитьём и тщательным отбором пищи, которая сводилась всё больше к минимуму, и постоянными мыслями о нём. Представлялось, как его глаза с тем особенным выражением глубинного света останавливаются уже на тебе. Или как его сильные длинные руки касаются твоего тела…
Однажды за фуршетным столом после премьеры спектакля, куда были приглашены и декораторы, чудится тебе в его взгляде какое-то особое тепло.
И ты несёшь этот взгляд домой и, замирая, накидываешь на себя прозрачную розово-жёлтую блузку Инессы. «Ещё чуть-чуть, – шепчет тебе твой надменный друг, – видишь, совсем немного осталось…» Но тебе именно сегодня, когда он задержал свой взгляд на тебе, особенно сегодня хочется есть. И ты открываешь холодильник, дрожащими от нетерпения руками распиливаешь ножом засохший сыр и хлеб месячной давности и, давясь, начинаешь глотать их. А потом, вдруг осознав, что творишь ужасное – рушишь то, чего с таким трудом достигла, – и уже представляя, как утром твоя модная юбка не скользнёт легко и радостно вдоль тела, ты бежишь к раковине, суёшь пальцы в глотку…
Но вот наступает день, когда платье Инессы Гедола тебе впору, и зеркальный друг одобрительно-ехидно улыбается, возвращая тебе образ тоненькой девушки с молочно-синеватой кожей, покрытой мелкими пузырьками от внезапных приступов озноба.
Наконец ты собираешься с духом и, тщательно продумав бельё и причёску, едешь в мастерскую на Кропоткина. Белый дневной свет заливает полуподвальное помещение, где вдоль стен на полках и на полу лежат багеты для эскизов театральных декораций. Павел Андреевич, завидя тебя, смущённо улыбается и, сбросив с шеи серый вязаный шарф, приглашает войти. Ты что-то бормочешь о желании позировать, заплатить. Павел Андреевич, пожав плечами, берётся за подрамник, а ты начинаешь раздеваться. Услышав звук молнии за спиной, он оборачивается и встречает твои глаза. Отчаяние, страсть и стыд мечутся в них. «Девочка, я не смогу тебя писать, – говорит он медленно, словно всматриваясь в тебя, – у тебя не хватит денег…» «Нет, нет, нет, я рассчитаюсь… по частям, – говоришь ты в исступлении и вся дрожа, и, схватив брошенный им шарф, кутаешься в него, открыто-бесстыже вдыхая тепло и запах того, о ком мечтала дни и ночи.
«Полина, ты сейчас уйдёшь! Поверь, это безумно дорого!» – почти кричит он сердито, подавая плащ и подталкивая тебя к выходу.
Боль, обида, позор несут тебя, едва живую, обратной дорогой в четыре стены, где зияет теперь пустоглазое стекло в углу.
Странно, в последнее время тебя всё больше тянет остаться одной. И молчащий мобильник, и отсутствие звонков и посланий от Марины тебя не трогают.
Как- то утром ты долго сидишь на своей узкой софе, не решаясь встать и с удивлением ощущая пустую тишину внутри себя и абсолютное нежелание ни пить, ни есть, ни двигаться. Жёстким куском пергамента сохнет во рту язык. Взгляд твой падает на холодный овал, из которого смотрит существо, очень отдалённо напоминающее прежнюю Полину. Худое, с узким опущенным вниз лицом и чёрно-зелёными тенями вокруг глаз.
Какая- то мысль заставляет тебя подняться, и ты начинаешь медленно кружиться, вспоминая движения бабочки-Инессы, ты пытаешься поднять и сложить перед собой руки, и рубашка, соскользнув с острого плечика, обнажает вдруг ставшую лишней и повисшую на руках кожу, а живот и ноги обвивают широкие и похожие на плоских издыхающих червей синие вены…
Но это не вызывает у тебя ужаса. «Кажется, я сильно похудела, – говоришь ты себе. Друг-враг твой победно молчит из угла.
Вот уже вторую неделю ты не ходишь на занятия. Покрываясь пылью, висит на манекене недошитое для Инессы болеро. «Вот ещё день посплю», – шепчешь ты кому-то и, отпив из стакана глоток воды, снова впадаешь в спячку.
Как-то, придя в себя и встав во весь рост в комнате среди плывущих вокруг предметов, видишь в знакомом овале свой собственный скелет с выпирающими вперёд ребрами и вместо живота глубокую, как бы с вынутыми внутренностями, чашу.
Сон и явь путаются в твоём сознании. Когда-то в детстве на загородный лагерь, где вы отдыхали с Мариной, августовским летним вечером налетел многомиллионный рой бабочек-однодневок. Весь лагерь галдел, возбуждённый этим зрелищем, а утром вы находили их десятками и сотнями в складках одеял и простынь, на перилах и ступеньках крыльца…
«Отчего они погибли? И чем они питались?.. Погибли оттого, что не питались и только летали, летали…» – думаешь ты сквозь растворяющую тебя дремоту.
И почему-то очень пугаешься, слыша звонок в дверь. Это Максим. «Ну, ни фига себе, – говорит он, внося запах дождя, – ты что, болеешь?» «Нет, – говоришь ты, кутаясь в одеяло и стуча зубами, – как твой клип?» «Могу показать, – говорит Максим, – если, конечно, ты в состоянии…» «В состоянии», – ты пытаешься улыбнуться, но это подобие улыбки на лице скелета, раздвигающего свой бескровный рот.
Ты берёшь из рук оторопело глядящего на тебя Максима мобильник, на который он снял местных ребят на северном городском кладбище. На крошечном экране ты видишь тёмные силуэты размахивающих руками подростков, но тебя привлекает очень знакомая фигура женщины, склонившейся над дальней оградой. Ты увеличиваешь изображение. Неужели? Нет. Не может быть. Очевидно, в момент съёмки женщина поворачивает слегка голову. Да, это Людмила, мать Марины. Но что она здесь делает? Страшная догадка обжигает твой мозг. «Марина умерла», – шепчешь ты, теряя сознание.
Ты открываешь глаза, мгновенно понимая, где ты. Белые стены, золотистые окна и сверху над тобой длинный прозрачный шнур, по которому стекает жидкость в твои истончившиеся вены… «Марина умерла, – шепчешь ты сидящему рядом Максиму, – я знаю, отчего она умерла». «Аполончик, – говорит Максим, не понимая, о чём ты, – на улице обалденное бабье лето».
И мгновенно, как птица в открытую форточку, врывается в белую палату картина прошлой осени. Марина, цепляя модными каблучками опавшие листья, летит вперёд, обгоняет тебя и затем внезапно оборачивается с зажатой между зубами гроздью мелких красных ранеток и сморщенным от смеха лицом, а вокруг, стряхнув с себя тяжёлое расплавленное золото, горит, усыпанный мелкими яблочками лицейский сад.
И ты вдруг плачешь горько и долго, вздрагивая всем телом, как бы медленно высвобождаясь из-под власти нависшей над тобой угрозы небытия. Но слезы – это тоже жизнь, милая Полина Далькович. Всё-таки жизнь.
ДОЖДЬ В ДЕКАБРЕ
Кивнув нашей помощнице Наташе, которая возится в углу с цветами, я взлетаю по ступенькам вверх, горя нетерпением увидеть Сашино лицо. И замираю на полуслове. Да, это, конечно же, она, Саша. Но это уже и не она, не моя Сашенька. «Что ты сделала со своим лицом?» Я спрашиваю это почему-то шёпотом, забывая обнять её после полугодовой разлуки. «Милый, тебе не нравится? Но ты же помнишь, у меня появились морщины под глазами…» Саша растеряна.
Я обильно поливаю телячьи отбивные фруктовым соусом. Украдкой изучаю её новое лицо.
Приподнялись брови, придав ему выражение постоянной лёгкой тревоги и нарушив обычную мягкость; верхняя губа, утратив прежний прелестный изгиб, делающий её рот очаровательным и единственным для меня среди ртов тысяч женщин, теперь отчего-то неестественно припухла…
И сама Сашенька в новой лиловой тунике с ниточкой жемчуга на шее кажется мне немного пополневшей…
После ужина мы берём бокалы с бутылкой «Кьянти» в соломенном оплетении и выходим в нашу малую гостиную. Саша оборудовала её для нас двоих.
Над бугристым камином декоративная ниша с японской мозаикой из морских камушков, выложенных в форме белых лилий. Подсветка над ней вместе со свечением камина источает особое ощущение уюта. Светло-жёлтая стена справа от нас кажется полупрозрачной и, как бы продолжая японскую эстетику, в центре украшена цветной копией одной из лучших работ Обри Бердслея: женская головка с замысловато-причудливой причёской тянется к вазе на тонкой витой ножке. Из вазы, наполненной плодами экзотических фруктов, свешиваются гроздья винограда. Художник так искусно передал всё это, что при долгом рассмотрении изображённое становится ярче, рельефней. Постепенно проступает прозрачная золотая пыльца аромата, которую втягивают в себя тонкие ноздри молодой женщины. Ваза на высокой ножке и женская головка на длинной шее, в своих совершенных линиях уподобляясь друг другу, как бы являют образец гармонии.
Огонь играет на стенках наших бокалов. Пошлая схожесть вина и крови. Мы не глядим друг на друга. Но хмель вкрадчиво льнёт к нам, заглядывает в глаза. Я касаюсь Сашиного плеча, и она кладёт голову мне на грудь. Последние минуты нашего почти безмятежного счастья.
Я несу её в спальню. Жадно припадаю к знакомой шее. Рука моя – о, из тысячи тысяч женских грудей она узнала бы Сашину, небольшую, с твёрдыми сосками, родную, девичью грудь, – рука моя ложится на тяжёлую студенистую, незнакомую мякоть. Похолодев, я открываю глаза. Чтобы убедиться воочию, что со мною рядом лежит, действительно, Саша, резко включаю ночник… Две огромные расплывшиеся тестообразные массы. Сашины глаза, наполненные слезами и ужасом…
В эту ночь я не могу и не хочу её больше. Долго лежу без сна. Дождь за окнами неугомонно выбивает чечётку. Кажется, и Саша не спит.
Утро.Тугая струя холодного душа и чашка кофе. Саша спит. Она склонила голову на плечо. Вытянула руки вдоль тела. Как девочка. Секундная жалость. Я нагибаюсь, чтобы поцеловать её. Но не нахожу прежней родинки над губой. Она съехала куда-то в сторону. Жалость сменяется едкой ненавистью к ней. Я хватаю её, спящую, за плечи и трясу. «Что ты сделала с собой? Ты меня спросила? Ты спросила меня?» – твержу я. Молча рыдая, она падает на подушку. На пороге я бросаю: «Ты украла у меня то, что я любил!»
Холодный дождь продолжает свой безумный пляс. Бесстыже втаптывает скудную растительность в оголившееся тело земли. Навстречу мне сквозь мокрую хмарь плывут зажжённые фары автомобилей. Кровь толчками пульсирует в голове. Наше с Сашей прошлое. Горький ком в горле.
Начинали учиться в одном вузе, на разных курсах графического дизайна. Но познакомились пять лет спустя, когда я, бросив дизайн, закончил факультет современных бизнес-технологий и успешно разворачивался в деловом мире.
…Презентация работ художницы Гаевой. В руках её бокал с розовым «Мартини» и долькой лимона. Гаева – сердцевина веера, вокруг которой лучами полыхают дамские наряды. Веер движется мне навстречу. Но за ним, на заднем плане, – она, моя Сашенька.
Она стоит у золочёного портала, вглядываясь в художественные миниатюры. Заслыша возбуждённые голоса дам, поднимает голову. Меня поражает покой, заключённый в соседстве густых русых бровей над серо-синими глазами и тонко очерченного рта. Тёмно-зелёная ткань платья подчёркивает свет её тяжёлых волос и редкое совершенство хрупкого тела. Всё в ней тихо согласно друг с другом. Так сказал бы поэт.
Через полгода мы соединяем наши судьбы. Я счастлив и горд своим счастьем. Её непохожестью на жён и подруг моих компаньонов. Сашенька увлекается цветной графикой. У неё маленькая фотомастерская в нашем доме.
Как-то увеличила свой фотопортрет. Долго смотрит на него. «Кажется, я старею». И вдруг спрашивает. Глаза в глаза: «Ты будешь меня любить… старую?»
Консультант и акционер двух крупных фирм – я постоянно занят. Мы редко видимся с Сашей. Раздражение на жену не отпускает меня. Я ощущаю себя обманутым. Да, говорю я себе, это эгоистично. Она не игрушка, она имеет право, и так далее. Но ведь её лицо принадлежит и мне. Наши тела и лица в любви отданы друг другу. Она отняла у меня то, что я любил, и взамен предложила то, что я не могу любить.
«Интересно, для кого ты сделала пластику, – спрашиваю я на пороге её спальни, – может тебя с твоими новыми с…ми уже кто-то успел отлюбить … на этой кровати, пока меня не было?»
«Не надо, милый… Остынь» , – тихо говорит Саша.
Я закрываю дверь. Гадливое ощущение – от себя. Как запах изо рта.
Долго и бесцельно плыву в потоке машин по вечерним улицам. Расплывающиеся справа и слева от меня фонари и реклама. Стайки хохочущей под зонтами молодёжи возле баров. Тающие свечи на ёлках в окнах соседних коттеджей. Приближаются новогодние праздники. А дождь между тем от свободной пластики снова переходит к бравурным прыжкам, поливая забывшую о снеге землю. Какой-то танец модерн. И всеобщая тоска.
Навстречу мне спускается Саша. Никакая. На ней нет лица. Ни того, что было прежде, ни её нового. Почти пройдя мимо, я ловлю её руку и, не глядя на неё, говорю: «Передай Наташе… короче, в Новый год – у нас гости и… прости меня».
Жалкая попытка к примирению.
От нашего дома тянется хвост иномарок. Гостиная высотой в два этажа сияет звёздной пылью. У барной стойки мои гладковыбритые тугие компаньоны. Деловой бомонд и представители арт-бизнеса. Чёрные френчи и фарфоровые зубы. Бесконечные попытки говорить на отвлечённые темы и острить. Предполуночное оживление. Как будто завтра, то есть уже через пару часов, с боем курантов мир перевернётся. Дамы хохочут. Я с трудом узнаю в женской стайке свою жену. У них у всех одно лицо: убывающие брови, вывернуто-влажные рты и готовые вывалиться бюсты, обтянутые блестящей тканью. Я отворачиваюсь, но успеваю заметить внимательно-горький взгляд Саши. Слыша закипающее во мне бешенство, иду к барной стойке.
К утру все разъезжаются. Проводив гостей, возвращаюсь в дом. Захожу в малую гостиную и зажигаю свет. Но что это? Я холодею от ужаса. Из фруктов на картине Бердслея ползут черви. Жирные, желтовато-серые, насытившиеся черви. Они лезут и из женских локонов. Приглядевшись, я понимаю, что это обыкновенные подтёки. Картина, очевидно, отсырела от дождей, так как гостиная смыкается с остеклённой и недостроенной в кровельной части верандой.
С чувством омерзения стою перед испорченной картиной. Слышно, как стукнула входная дверь. Должно быть, я плохо прикрыл её. Вторые сутки не унимается ветер.
Открываю дверь в её спальню. Гладко застеленная безмолвная кровать с откинутым шифоновым пологом. Где Саша?
Я бреду в соседнюю комнату, и в другую, и в третью. Её нет нигде.
Я заглядываю во все ванные, душевые и «клазеты». И, уже холодея, открываю дверь в мастерскую. И там пусто. Где Саша?
Я начинаю искать её по второму кругу. Заглядываю в гардеробные. Всё на месте. Все её шубки, пальто, дублёнки. И даже домашние туфли. Где она?
Я несусь в гараж. Её машина стоит на месте.
В бессильной ярости и обиде опускаюсь на нижние ступеньки лестницы, ведущей вверх. Я устал. Утренние сумерки нового дня. Середина зимы без единой упавшей снежинки.
Предметы и очертания холла становятся всё чётче. Я долго сижу в каком-то замершем пространстве и курю сигарету за сигаретой.
Я ещё не знаю, как комнаты в доме станут гулкими из-за её отсутствия. И постепенно из памяти стен выветрится звук её шагов.
Не знаю, что уже завтра, теряя сон и аппетит, я кинусь искать её, подниму на ноги частный сыск, милицию, скорую помощь…
И замысел Сашеньки станет для меня очевидней, когда у меня попросят её фотографии и я не найду их даже в семейном альбоме. Она забрала с собой все свои фотоснимки. Унесла свой воплощённый образ.
Составляя фоторобот с молодым сыщиком и вполне осознавая неадекватность моих действий, я опишу её – ту, прежнюю, какую любил: и тонкий рисунок нежного рта, и родинку над губой, и густые русые брови… А через минуту вернусь обратно, вызвав замешательство и подозрение у «следопыта». «Виноват, лейтенант, замечтался. Нарисуем другой портрет…»
И лишь к середине января выпадет снег.
SHOPING
Сегодня опять ночь плохо спала. Можай. Нет, лучше о другом.
Так что там? Берет. Надо взять его. Очень приличный. Такой большой оранжевый блин тонкой ажурной вязки. Его носят, сдвинув на затылок. Там есть ещё чёрный. Можно и то, и другое взять. Представляю себя в своём коротком чёрном плащике с длинным вязаным шарфом и в этом берете. Классно.
Да…Что же ты, Можай, сделал со мной? Сократил. И, как какую-нибудь пенсионерку, посадил на домашний телефон, посредником. Говорят, его уже два раза видели в кафешке с новенькой, которую он вместо меня принял… То есть, заменил, задвинул. «Они же из разряда простейших. Их на свеженькое тянет», – говорит моя подруга Лика. Да, только вот без этого простейшего я… Впрочем, пора вставать.
Отвратительная зубная паста. Очень холодная. У меня стынут губы, и где-то в гортани и грудной клетке гуляет сквозняк. Что же будет? Вчера я умолила его по телефону об одной встрече. Одной-единственной. И ещё не придумала слова.
Я включаю зажигание и, как-то сразу всё выдохнув из себя, вливаюсь в импортно- отечественный поток автомобилей, плыву навстречу моему солнцу. А оно вон, в центре площади Молодежи. Издали сияет роскошными оконными витринами, белизной колонн и необозримой парковкой. Механически нажимаю на пульт. За спиной жалобно пискнула моя стареющая «Мазда».
Люблю шопинг. Ещё издали, как предвкушение, ощущаю внезапную лёгкость в ногах от желания вбежать в танцующие двери. У меня выпрямляется спина, электризуются и пощёлкивают на голове волосы и расширяются ноздри, когда я вступаю в дышащий огнями и ароматами зал европейской парфюмерии. Из сотен мерцающих под стеклом флаконов я выбираю ещё один маленький к моей коллекции Дольче Габбана.
Но снова иглой в сердце возникает склонённое надо мной лицо Можайского, голые, сильные плечи и ледяной свет из-под ресниц…
Можай, какие же мне слова найти для тебя? Нет, прочь. Об этом позже…
И я взмываю на эскалаторе ввысь, – мимо отдела джентльменских нарядов, хотя тысячи женщин устремляются туда, но столько же – мимо.
Вперед – в дамский Нэв Лоок. Там сегодня скидки.
Вот где я дышу по-настоящему, так, что, кажется, сейчас выскочу из собственной грудной клетки.
Передо мной переливается океан разноцветными волнами льна, шифона, атласа, бархата и кашемира. Вот нежно-розовые юбки-тюльпаны с лёгкой кисейной драпировкой, вот терракотовые со множеством каких-то там воздушных наслоений, вот прямые юбки с гофрированными оборками. А вот пошли брюки: широкие, укороченные, откровенно прозрачные. «Самые модные брэнды года!» – ликует световая реклама. Я примеряю лаковые брючки со сквозной молнией и двумя очаровательными кармашками сзади. Только такие брючки способны подчеркнуть округлость моих бёдер, стройность ног.
Да если ещё приложить к бедру сумочку-клатч из сверкающей чёрной кожи, перехваченной посередине крупной ромбовидной брошью с голубыми камушками…
Нет, поздно думать, кто-то внутри меня уже решился, и если я уйду без этой сумочки, то он всё равно заставит меня вернуться… И я покупаю сумочку-клатч вместе с брюками. Лечу дальше и рядом со мной в зеркальных стенах летит вся розовая и почти счастливая девушка-двойник. А в отдалённых зеркалах, не отставая, вслед за нами плывёт знакомая холодная тень…
В отделе шляпок я покупаю свои вымечтанные береты и, наконец, почти не дыша, вступаю в глубокую нишу сокровенного, женского, скользящего, почти неосязаемого. Среди множества стильных боди с подвязками, прозрачных топов и пеньюаров я замираю перед кружевным двухцветным бельём. Потом, с участившимся пульсом, захожу за ширму и примеряю его. Гламур!.. Но в это время мой мобильник отстукивает знакомый марш. Звонит Можай: «Я внизу, у фонтана». Вот так, очень коротко. Как умеет только он.
Ничего больше не видя и не соображая, прыгающими пальцами я натягиваю на себя свитер, с ужасом осознавая, что так и не придумала, что я ему сейчас скажу, выскакиваю из примерочной и, бестолково роняя один пакет за другим, несусь к кассе. Достаю кошелек и… тут, металлом вонзаясь в мой мозг и разрывая и руша моё маленькое пространство, где я ещё могла быть счастливой, раздаётся сигнал. Кассирша бледнеет, оглядывается по сторонам, подходят охранники в чёрном. И вдруг до меня доходит, что на мне, под моим свитером, французское бельё, – вот оно, покалывает тело. Второпях я забыла его снять.
Дальше всё идёт как предначертано. Меня, всю в слезах и соплях, ведут к администратору, потом Можай платит ему какую-то сумму и, проходя мимо, говорит, наклоняясь ко мне, тихо и смертельно спокойно: «Так ты ещё и воровка». И уходит.
«Можай», – говорю я, но вместо этого у меня выходит: «Мо-а-а-й»… У меня нет больше сил, и я сползаю по стене вниз. «Нормально», – говорю я, улыбаясь ему вслед и стукнув зубами от внезапного озноба.
А напротив меня в зеркальной нише сидит на корточках в окружении разноцветных пакетов девушка – мой двойник. Чёрные мокрые дорожки бегут и бегут у неё из глаз к подбородку…
ПУТНИКИ
Выехали рано. Было ещё темно. Микроавтобус с пятью пассажирами нырнул в февральскую ночь и покатился мимо спящих селений и перелесков. Навстречу летело разорванное в клочья небо, в котором металась луна.
Косенков Олег Павлович, известный прозаик, ткнувшись носом в мех капюшона, слушал сквозь дрему голоса двух молодых сценаристов:
- Ну что, как тебе «Аватар»?
- Нормально. Только затянуто, по-моему.
- Во, во! Так же растянули и Толкиена. Помнишь, «Властелин колец»?
- Да, сегодня кино требует предельной динамики. Может, даже вообще отсутствия слов. Язык кино в отсутствии в нём языка, понимаешь?
Сон ушёл. И снова Косенков ощутил сжигающее его изнутри болезненное желание понять молодых авторов. Последние два года он не написал ни строчки. По образованию учитель словесности, он раньше многих понял, что ветер наступившего века принёс новое человечество, и где-то на горизонте ему уже мерещились зарницы нового искусства. Он был далёк от старческого брюзжания, и ему искренне хотелось участвовать в создании новой литературы. Какой, он ещё и сам не знал. Но как возможно обойтись без слова? И не скудеет ли уже человек, теряя былую связь с ним?
Проснулся Олег Павлович от внезапного света. Они неслись теперь навстречу встающему солнцу, полыхнувшему прямо в залежалые снега в фиолетовой лесной оторочке под лёгкими розоватыми облаками. Косенков услышал возле себя какой-то звук, похожий на выдох. Это проснулся слепой поэт Курт. Он покрутил головой в чёрных очках и сказал: «Да-а! Такой розовый свет по утрам бывает только в конце февраля!» Косенков изумлённо взглянул на него. Свет утра, казалось, омыл и без того гладкое, какое бывает только у незрячих людей, лицо поэта, и теперь он был похож на мальчишку в начале летних каникул.
- Нет, это невозможно передать! – с отчаянием прошептала где-то сзади, прилипая к стеклу, молодая поэтесса Рина.
- Почему же? – спрашивал сценарист, – вы, мадам, не представляете возможностей компьютерной графики…
- А запахи? – спросил Курт, – каким же образом компьютерная графика передаст, например, запах леса в начале осени, как это делает Фет?
- Да-а, Фет, запахи… – рассеянно думал Косенков, мысленно возвращаясь к вчерашнему происшествию: к нему вернулась жена, двадцать лет назад сбежавшая с местным богачом. Вынырнула из глубины памяти как из Зазеркалья. Неслучайно и звали её Алисой. Шагнула из той ещё страны-зазеркалья и встала у порога, спустила сумку с плеча и сказала просто, словно уходила час тому назад: «Олежка, я вернулась… Знаю, виновата. Не простишь – уйду. Но я давно одна, и мы оба уже не молоды…» Он хотел высокопарно пошутить, что за давностью времени былое обратилось в прах, но молча пожал плечами и впустил её в квартиру, где она ещё до сих пор числилась в бумагах совладелицей.
Вечером перед сном, случайно открыв дверь в ванную, он увидел, как она дёрнулась, чтобы прикрыть своё подурневшее тело. Обнажённые груди её напомнили ему приспущенные женские чулки. Он поспешно закрыл дверь. И, уже ложась спать и по привычке бросив взгляд за окно, увидел незнакомую «девятку», кажется, красного цвета.
- Почему не тойота? – подумал Косенков не без тени ехидства.
Ближе к полудню подъехали к областному Дому дружбы народов, где собирался форум местных прозаиков и драматургов. Центральный зал был переполнен творческим людом. Олег Павлович со смешанным чувством наблюдал, как какие-то дряблые люди поднимаются в президиум и спускаются оттуда, прижимая к груди сизыми от старости руками бумажные грамоты. Страна Зазеркалье ещё крепко держалась в этом зале.
В перерыве Косенков вышел покурить на ступеньки парадного подъезда и не узнал прилегающей площади. Не менее сорока дорогущих автомашин заполнили парковку, блистая неземным лаком. Из них, поминутно хлопая дверью, выходили рослые, тучные и смуглые мужчины, не спеша, уверенно поднимались по ступенькам, учтиво кланяясь друг другу, шли в другое крыло, где, должно быть, намечался сход хозяев города. Это был уже другой мир. Мир, где бумажная грамота не стоила и пылинки. И тут Косенков увидел, как из дымчатого джипа вышел Месхиев, тот самый, когда-то расторопный молодой человек, который из базарных торговых рядов шагнул сразу в большую коммерцию и увёл Алису.
За плечами увядало небо, когда микроавтобус тронулся в обратный путь. Встреча с Месхиевым царапнула что-то внутри Косенкова. Страдал ли он о жене? Спустя два года после побега Алисы, он нашёл в одном из ящиков комода тюбик с её ночным кремом, выдавил немного на палец и, поднеся к носу, вдруг весь затрясся от внутренних беззвучных рыданий. Но с того дня даже память о боли постепенно стёрлась. И когда впереди замигали огни селения и поэтесса Рина произнесла: «Дрожащие огни печальных деревень», Олег Павлович подумал: «Надо будет сказать ей, чтобы в утренние часы, когда я работаю, она не входила бы в мою комнату». И через секунду ужаснулся себе: «Как? Разве я уже… простил?» «А что прощать, – спросил он себя в следующую минуту, – прощать за то, что она не смогла меня полюбить?»
Потом сделали остановку в придорожной чайной, где-то на крошечной станции «Лоза», заказали ужин с шампанским. После шампанского стало веселей. Сгустившиеся вокруг чайной сумерки обрели влажный блеск чёрных маслин. Курт сказал своим молодым нерастраченным голосом: «Милые мои, чаще поднимайте глаза вверх. Выше, выше себя. Там – дух. Он любит поиграть в прятки с художником. И если хотите сотворить что-то стоящее, поймайте его!» И, уже хмелея, добавил: «Всё исчезнет. Останется только то, что имеет отношение к… (Курт ткнул пальцем вверх).
- А если не останется? – спросил до сих пор молчавший Косенков, – если мы на пороге совершенно иной культуры, возможно, даже других ценностей?
- Верно! – вскричал один из молодых сценаристов. – На дворе двадцать первый век. Динамика – вот одно из основных условий сегодня в искусстве!
- И ведь главное – остановить новое невозможно. Оно прёт на нас! – продолжал свою мысль Олег Павлович.
- Я, как сценарист, скажу вам, новый театр, подобно рельефному кино, обязан сегодня соединить героя и зрителя непосредственно на сцене. Заметьте, не актёра, а героя и зрителя, понимаете? – горячо говорил второй сценарист.
- Боже, – махнул рукой Косенков, – и это было. В начале прошлого столетия с подобной идеей носились футуристы.
- Значит, остаётся динамика, – упрямо гудел Курт. – Думает и читает за нас компьютер. А в театре искусственный запах фиалок… Для со-участия. А по мне так с потрёпанной толстой книгой теплее, – заключил он вдруг.
Когда вышли на улицу, стояла уже высокая, озарённая звёздами, ночь. Терпкий февральский ветер, подобный току крови, охолодил разгоряченные лица путников.
И уже сев на своё место, из окна автобуса увидел Косенков совсем рядом стоящую красную «девятку», в которой знакомо белели упавшие на плечи волосы Алисы. В левой руке она держала сигарету, а правой прижимала к щеке мобильник и курила, и говорила, и плакала одновременно… О чём она плакала? Кому жаловалась? Для чего вынырнула из странствия в двадцать лет? И куда опять понеслась? «В конце концов это уже её судьба, которую она сама себе выбрала, – сказал чуть не вслух и с облегчением Олег Павлович, подавив в себе первое желание выскочить из автобуса.
Когда путники въехали в свой городишко, сквозь редкие тучки глянул янтарный глаз нового утра.
«До свидания, дорогой, прощайте, – говорит Курт, пожимая руку Косенкову, и добавляет: – Желаю ясности вашей головушке… Да». И уходит, выбрасывая вперёд себя свою чёрную палку и обратив к солнцу лицо с выражением готовности жить вечно и умереть вот с этим солнцем.
Поэтесса Рина торопится в издательство, где её ждёт собственный, ещё в горячей обложке, сборник «Подражания молодой Цветаевой».
Близнецы-сценаристы бегут в студию, где, выпив чашечку кофе, продолжат съёмку видеоклипов в загадочном и популярном жанре «Приколы».
Косенков, выкурив сигарету за сигаретой, сядет за письменный стол, и чистый лист перед ним станет первой страницей повести о герое-двойнике, о стране Зазеркалье, где осталась его молодость с сине-зелёным блеском молодых глаз жены-беглянки… Исписав страницу за страницей, он изнурится и устанет от одной тяжёлой и неотступной мысли: «А ведь это уже кто-то писал. И это было, было, было…»
А день за окном будет разгораться навстречу весне, ясному широкому свету, льющему с каких-то щемящих душу синих высот.
ТЁМНАЯ ЗВЕЗДА
Дианка. Её имя упало на меня как маленькая весенняя льдинка в солнечный день. А когда авторучка её закатилась под мой стол и она тихо попросила: «Никитушка, подними, пожалуйста, ручку», я увидел её прозрачные глаза. Это было в пятом классе. С тех пор она моя. Я первый и единственный, кто увидел её по-настоящему. Но сама она об этом пока не знает и не догадывается.
Я – Ник двуликий. Пребываю в двух реальностях одновременно. Первая – это мое внешнее пространство. Мои пра-пра, которых я скорее презираю, чем люблю, хотя знаю, что их полагается любить. Вот опять моя родительница прослушивает телефон, по которому мой родитель договаривается о плате с клиенткой. Я знаю, что она подслушает и процедуру массажа. Мой родитель – массажист. Типа ИП. У него водятся деньги, и родительница моя из кожи лезет, чтобы он не ушёл к одной из своих клиенток. Здесь для меня нет ничего ценного. В школу я хожу, чтобы видеть Дианку.
Моя вторая реальность – это мой комп. Здесь я Хозяин и Распорядитель. Ник Двуликий. Щелчком мышки я создаю Желаемое и отменяю его. А если ещё подключиться к Воображению…
Я сбежал после четвёртого урока. Мне необходимо иметь свежую голову. Пальцы мои, как всегда, подрагивают от волнения, нащупывая клавишу мышки.
Итак, мы с группой из десяти бойцов преодолели первый уровень «Darkstar». Моя задача – вычислить среди них предателя и добраться до сейфа императора Никандра (странная схожесть наших имён), где хранится мистический символ Победы. На первом уровне мы двигались по подвальным помещениям, примыкающим к замку. Мы шли почти в полной темноте под низкими тяжёлыми сводами, пересекали бывшие тюремные казематы и наткнулись на колодец для пыток, где мой жидкий фонарь обнаружил сохранившиеся бурые пятна крови. В одной нише оказалась дверь в тайник с оружием. Здесь были все виды огнестрельного оружия и даже боевые ножи. Я выбрал самопал и очень приличный армейский клинок.
Пришёл из школы с головной болью. Сегодня видел, как наш инфо (преподаватель информатики) наклонился над Дианкой и положил ей руку на плечо – типа он объяснял ей программу. И смотрел на неё дольше, чем на других девчонок. Конкретно запал на Дианку. Козёл старый! Сто пудов, ему уже больше двадцати пяти. Захожу в игру, а сам думаю о вонючем инфо и Дианке. Из-за головной боли и невнимательности теряю сразу двух бойцов. Иду спать. Не спится. Уснул только под утро. Проспал и не пошёл в школу. Классная звонила нам домой. Бегающие глаза матери. Противно и жалко.
Зашёл в класс – на моём столе написали похабный стишок. Это Максик. Лох поганый! С трудом досидел до конца уроков. Дома мать что-то говорит мне про уроки. Мы никогда не смотрим друг другу в глаза. После этого я пытаюсь читать шестую главу «Мёртвых душ». Гоголь явно писал это в своём летаргическом бреду. Остальное читать не буду. Утомляет. Да и времени нет.
Мышка удобно юркнула в тепло моей ладони. Я успокаиваюсь, дышу уже ровнее. Мы выходим наружу. Слышится лязг цепей опускающегося перед нами подъёмного моста, по которому мы устремляемся к замку. Но нас заметила стража. На крепостной стене замелькали пылающие факелы. Гремят выстрелы – световые вспышки следуют друг за другом. Убрав стражу, мы поспешно скрываемся за стенами замка, несёмся по каким-то лабиринтам. Из-за поворота на меня выскакивает один из стражи. Он слишком близко – я не успею выстрелить. И тогда я ударяю его ножом в плечо и добиваю его, лежащего, в грудь, живот. Рукоять моего ножа становится склизкой от крови. Я вижу его остановившиеся глаза и лихорадочно нажимаю на мышку.
Издали вижу, как на школьном крыльце инфо (я узнаю его по синей бейсболке) разговаривает с Дианкой. А потом, кажется, поправляет на ней шапочку. Представляю его улыбку. У меня темнеет в глазах. Доулыбаешься, урод вонючий! Я намеренно обхожу их. Кажется, я боюсь. Кого? Только не инфо.
Плохо справился с тестами по литературе. Не читал ни «Онегина», ни «Мёртвые души». Так, кое-что в отрывках. Не лезут они мне в голову. Всё равно, как сидеть в запертой комнате и знать, что за окнами что-то присходит. Но тебя это не трогает. Может, серое вещество у меня другой структуры?
Мы достигли третьего уровня. Перемещаясь с одной лестничной клетки на другую, мы в упор расстреливаем кучку обезумевшей от ужаса прислуги. Потом в полной тишине движемся под высокими сводами центральной части замка. Слабый свет луны проникает сквозь узкие окна и поблескивает на мозаичном полу. Где-то за стенами замка проухал филин. Мы замираем за колоннами, как пумы, выслеживающие добычу. Но вот слышится шёпот и торопливые шаги. Из-под арки появляются испуганные женщины в чепчиках и с ними девочка лет четырнадцати. Я хватаю её за руку и тащу в открытые двери диванной. Я бросаю её на софу и, задрав юбку и поспешно стащив с неё что-то лёгкое, насилую её особенно ожесточённо, потому что знаю, что всё можно остановить, исправить. Она лежит как-то навзничь, и на одной ноге её скомканным кружевом болтаются не снятые до конца панталончики. И вдруг я узнаю в ней Дианку. И судорожно, с каким-то всхлипом, нажимаю на мышку.
И плачу. Чего ты сопли мажешь, говнюк двуликий? Ведь всё это было только в твоём герметически замкнутом пространстве.
Выхожу из школы через заднее крыльцо, чтобы не встретиться с ними. Но уже издали вижу их. О чём-то говорят. Слышу смех Дианки. Тихий короткий смех. Прозрачные глаза. Она не знает, что с того самого дня в пятом классе, меня никто никогда больше не назвал Никитушкой. Наверное, это супер, когда тебя провожает инфо. Из-за головной боли я не могу войти в «Darkstar». И не спится.
Yes! Когда мы пробрались в каминный зал, слабые всплески догорающего огня осветили наши лица, и я увидел на пилотке одного из моих бойцов незнакомый герб с рунами и черепом. Я с удовольствием расстрелял его в упор. Он рухнул, упавшая пилотка открыла его белобрысую голову. Точно такую же бесцветную, как у инфо. Итак, предатель обнаружен и уничтожен.
Мы приближаемся к императорским покоям. Окна в многоцветных витражах и статуи рыцарей на порталах. Мы долго кружим вокруг ниши с рыцарскими доспехами. Перебрав мечи, копья, арбалеты, я нахожу, наконец, за одним из щитов шкатулку с геральдической печатью и, замирая сердцем, ломаю печать и извлекаю увесистую многогранную фигурку в виде звезды, пылающую чёрным огнём. Вот он – символ Победы. Мои бойцы ликуют. Наконец-то мы стряхнули с ботинок пыль подземелий.
Но у меня нет радости. Завтра я уже не подойду, как обычно, к Дианке и не скажу ей: «Дианка, я закончил последнюю версию «Darkstar». Я нашёл звезду!» И она не ответит мне: «Классно, Никитка! А я всё ещё на втором уровне».
Её как течением уносит от меня всё дальше и дальше.
Я почти спокоен, когда решаюсь выйти из школы через центральный вход. Всё как обычно. Он стоит спиной ко мне и держит Дианку за локти.
Я не могу вздохнуть. Болезненный спазм в груди и ярость. В кармане складной нож и внезапно ослабевшая рука. Нож как-то косо входит в плечо инфо, и когда тот пытается повернуть голову, я уже вижу, что это не он. Это совсем другой пацан в такой же синей, как у инфо, бейсболке.
Зажав плечо рукой, пацан оседает, кровь сочится сквозь его пальцы и быстро капает на плиты. Прозрачные и круглые от ужаса глаза Дианки. Я конвульсивно дёргаю дрожащей и липкой от крови рукой, пытаясь нажать на мышку, но не нахожу её…