ТАМ ЗА ОКЕАНОМ
Чикагский блюз
Он рождается на горизонте внезапно. В сероватой мгле возникают вытянутые силуэты
Чикагских небоскрёбов.
«Произносишь «Чи-ка-го» – и тысячи птиц из индейских прерий взлетают вверх, и из-за каждого угла ночного бара или отеля смотрит дуло гангстерского револьвера», – так я начинал когда-то своё эссе об этом городе.
…Вырвавшись из чёрного туннеля, двухъярусный электропоезд «Метра» выносит меня на Адам-стрит, в самое сердце города.
И вот я уже стою на одном из многочисленных мостов реки Чикаго, разделяющей город на три неравные части…
…Когда-то в своей московской молодости мы вдвоём мечтали об этом городе, и нам с ней посчастливилось побывать здесь вместе. Потом долгие годы я помнил, любил и ненавидел Чикаго, который в конце концов отнял у меня Катю.
«А вдруг? Чем чёрт не шутит», – думаю я, спускаясь с моста в сторону бульвара Джексона и закуривая на ходу.
И пока я брожу, – то отдаляясь, то приближаясь к стальному гиганту Сирс-Тауэр, я оказываюсь в таком кружеве из камня, стекла и металла, в таком сплетении улиц и бульваров, что порой теряю ощущение реальности окружающего меня мира. Это состояние достигает предела, когда я с верхушки Сирс-Тауэр окидываю взором лежащий подо мной Чикаго. Вон второй по высоте Трамп-Тауэр, а вон Джон Хэнкок. Оба великана пробивают своими шпилями туман облаков. Справа синий простор озера. Весь мир у моих ног. Говорят, что отсюда можно видеть сразу четыре штата. Если то, что простирается в серых неясных очертаниях и теряется где-то за пределами штата Иллинойс и есть Индиана, Мичиган, Висконсин и Айова, то тогда я их точно вижу.
И снова я внизу, и снова отвесной блестящей скалой падает на меня Сирс-Тауэр, а узкий канал с ребристо-зеленоватой водой, отражая небоскрёбы, уносит моё воображение куда-то в Венецию, Неаполь…
«Неаполитанский подросток сидит, свесив ноги в мутные воды канала. Он здесь проездом с отцом. Через двадцать лет он заставит содрогнуться этот город, и на футбольном матче на стадионе «Селлулар» многотысячная толпа встанет, увидев своего ночного Короля.
А сейчас он всего лишь Альфонсо с немытыми ногами», – так писал я о знаменитом Аль Капоне, молодой журналист, впервые увидевший эту американскую Венецию.
«Да ты же оголтелый романтик, – смеялась она, читая мои тогдашние репортажи, – нет, извини, мы слишком разные…» В конце концов она уехала с джаз-группой в Чикаго, и я потерял её. Слышал, что вышла замуж. От последнего письма Кати я оторвал краешек, где она ручкой изобразила плачущего дельфинчика, и спрятал его во внутренний карман… Прошли годы, у меня семья, и я редко вспоминаю девушку из московского училища джаза, но смешной дельфинчик продолжает кочевать из одного внутреннего кармана в другой.
…И вот по работе я снова оказался в штате Иллинойс. Стоит начало сентября. Уже тронулись осенней пыльцой каштаны и клёны на площади Конгресс, но ещё свежи бордовые крокусы и розовые хризантемы вокруг знаменитого фонтана. Трехъярусным дождём падает сверху букингемская вода.
Впереди у меня много времени, и я, не спеша, поднимаюсь по улице Монро, которую с грохотом пересекает наземное метро. Металл в Чикаго поёт, утончаясь, сплетается в кружево лиловых мостов над многочисленными каналами, неожиданно являя то абстрактную лошадь Пикассо, то бронзовую корову, то ряд фонарей со старинными виньетками на улице Дирборн.… Зеркальный ряд банков-великанов завершает стена, которая катится откуда-то из- под небес и обрывается взметнувшейся кверху волной.
Чикагский Даунтаун – чудо урбанистического откровения. Я выхожу на Уокер-стрит и замираю от развернувшегося передо мной зрелища.
Река Чикаго, окольцованная разводными мостами, катит свои зеленовато-замшевые воды на запад. Слева встают круглые башни Марина-Сити до пояса запаркованные автомобилями, а верхушки башен золотит вечернее солнце. Белые яхты принимают жителей прямо из башен, стоящих в воде.
Справа от второго моста в кремово-ажурной лепке вытянулась башня всемирно известной «Чикаго-трибьюн», к ней прижалась другая готическая башенка с часами, а за ними ещё и ещё теснятся, как сверкающие тени, каменные великаны, и нет им числа… И сколько бы ты ни удалялся от них, они не покидают тебя, поворачиваясь то одной, то другой стороной, и постоянная, как кисея, дымка призраком стоит над ними…
Всё ещё жарко, солнце склоняется ниже, когда наконец я пускаюсь вниз по Мичиган авеню, и всё гуще делается людской поток. Тысячеликий Чикаго. С ярко разрисованного двухъярусного автобуса слышится: «Леди и джентльмены, мы на Великолепной миле. Здесь самые дорогие магазины мира, самые дорогие отели! Most! Most! Most!..»
«Тени великих донов (бывших неаполитанских сопляков) витают над Золотым Берегом… Где-то здесь среди ночных казино затерялся бар «Аль Капоне», – писал я восторженно когда-то.
На перекрестке Мичиган и Огайо в тени подъезда немолодой чёрнокожий играет на саксофоне медленный блюз и, удаляясь, я слышу, как накатывает и накатывает мне вслед знакомая мелодия Брайена Макнайта… Уличный джаз на Великолепной миле – зрелище обычное, давнее.
А вот напротив католического собора джаз-квартет в честь недавно умершего Исаака Хейза импровизирует его «Водопад». Не успели затихнуть звуки «Водопада», как уже снова где-то впереди слышатся удары по большому барабану с игрой на тарелках. Поёт трубач свой нескончаемый джазовый блюз на улицах Чикаго.
Передо мной вдруг встаёт забытое: джаз-концерт в Измайловском парке. На сцене очень тоненькая девушка – в красном платье, и я машу ей рукой. Уже глубокая осень, вдруг пошёл снег, но, смеясь, она ни за что не соглашается надеть плащ, говоря, что петь может только в красном…
Джазовые ритмы ещё долго слышатся в воздухе, пока я пересекаю одну за другой улицы, названные в честь великих озёр Америки – Онтарио, Эри, Гурон…
Между тем первые фонари зажглись на Великолепной миле. Зеленоватое небо освещается снизу огнями гигантского города… И всё жарче запахи, звуки, улыбки текущей мимо толпы.
Нескончаемые ресторанчики выдвинули свои столы чуть не до проезжей части, и я невольно врезаюсь в них, оказываюсь в стихии запахов французских и перуанских соусов и жующих ртов… На улице Гурон я заворачиваю в маленький британский паб «Элефант энд кэсл». Когда-то здесь был другой ресторан с другим названием и другим интерьером… В том углу, где сидит сейчас какой-то неопрятный седой джентльмен, сидели мы с Катей.
Я заказываю себе пива в высокой гранёной кружке и «Фиш энд чипс». Слева из окна видно, как из старинной стены, мешая стили и эпохи, льётся вверх чёрное стекло небоскрёба. Какая–то девушка в зеленоватом свете фонаря играет на скрипке… И я рад, что могу на минуту закрыть глаза, потому что боюсь цинизма усталости.
Уже совсем темно, и свежим холодом тянет с озера Мичиган. Когда я бреду по Лейкшор, ветер усиливается, жёстко треплет кусты и деревья, чтобы вдруг стихнуть.
Чикаго – город Большого Ветра. Здесь ветры-пустогулы налетают с озера внезапно, мечутся в длинных коридорах города и так же внезапно, не принеся ни единой тучки, исчезают…
Я опять оказываюсь в Грант-парке, который зелёными террасами спускается к озеру. Мимо карликовых хвойных деревьев и журчащих каналов устремляюсь туда, откуда слышится весёлая ирландская музыка. Ах, да это же кельтский фестиваль!
Под козырьком летней сцены волынщики в шотландских юбках дуют в кожаные пузыри. Впереди меня юные, жующие афроамериканки со множеством косичек на головах и татуировками на глянцевых плечах и светловолосые девушки в юбках–килт пляшут что-то национальное, ирландское… Вокруг толпятся подростки с блестящими кнопками на губах, свободных блузах, спадающих с плеч, в тугих лосинах, а то и высоких грубых сапогах… Смешение стилей и времён. И не – прерывающаяся связь.
Почему-то мне вновь хочется взглянуть на Букингемский фонтан, уже вечерний, и я направляюсь к нему. Он продолжает низвергать свой хрусталь сверху вниз, но только уже подсвеченный всполохами розово-фиолетового сияния. У подножия фонтана подростковый «бэнд» в окружении приятелей творит свой джаз…
А за всем этим чернота озера, залитого огнём. В эти часы земной и водный мир Чикаго теряют свои границы, двоясь и сливаясь в единое, реально отражённое. Огонь соединяет землю, воду и небо. И ты в центре этого гигантского фейерверка внезапно понимаешь, что Хемингуэй, живший, кстати, в пригородах Чикаго, произнеся фразу «Праздник, который всегда с тобой», представлял, очевидно, и этот город. Город – праздник.
Намереваясь сесть в такси, в последнюю минуту я почему-то решаю заглянуть в парк «Миллениум». Зачем? Ведь по логике круг моего путешествия должен был замкнуться у Буккингема? Но у судьбы своя логика.
Проходя по парку мимо водопадов Крауна, которых раньше не видел здесь, замедляю шаг.
С двух огромных дисплейных экранов из глаз постоянно меняющихся человеческих лиц льётся нескончаемый поток, образуя ровное водяное поле, в котором барахтаются дети. И тут я вижу её.
С остановившимся дыханием вижу, как на огромной высоте в рамке дисплея рождаются знакомые и родные черты смеющегося Катиного лица, и как неотвратимо смывает их, унося вниз, вода. Так город–праздник (город-призрак?) снисходительно дарит мне последнюю встречу с Катей.
Прождав ещё часов пять в аэропорту О Хара, я сажусь в самолёт. И в нарождающемся алом свете нового дня узнаю внизу слева расплывающуюся синь великого озера, справа рогатую башню Сирс-Тауэр. В уплывающих квадратах улиц и бульваров поблёскивает верхушка «Джона». Но вот они, резко сворачивая влево, тонут в своей загадочной дымке, и город подо мной исчезает как призрак…
Кристл
В предместьях Чикаго есть городок Вернон-Хилз, где я жила и работала когда–то. Через несколько лет я снова оказалась на среднем западе и, продвигаясь по центральному шоссе, свернула на Милуоки авеню. Вот и знакомый мне Сенчури-парк, где так же бродят канадские гуси и пачкают газонные лужайки, так же, лопаясь, падают каштаны под ноги прохожих. Посреди парка довольно большое озеро. Огибая зелёные холмы, оно опоясывает их. Причудливо бегут, обгоняя озеро, пешеходные дорожки…
Вдоль одной из них чернела металлическая резная скамейка. Я присела передохнуть и увидела на спинке медную пластинку с надписью: «В память о моей единственной любимой дочери Кристл Йоно» (в США каждый может таким образом увековечить дорогое имя, заплатив определённую сумму в городскую мэрию).
Я знала одну маленькую Кристл Йоно.
…Прежде чем новая секретарша появилась в нашем офисе, все уже знали о ней. Говорили, что она работала где-то в дочерней компании, что она очень аккуратна, исполнительна, а в общем-то зануда…
В одно утро в дверь втиснулись маленькая двухступенчатая скамейка и большой пакет с торчащими из него папками, из-за которых наконец появилась она – огромная чёрная голова на коротеньких кривых ножках. Чуть позднее я узнала, что она старшая и единственная дочь в многодетной халдейской семье среднего достатка, закончила частный колледж, достаточно умна, но при этом имеет рост и душу шестилетнего ребёнка.
С появлением Кристл весь наш офис, вернее его канцелярская часть, опустилась на несколько полок ниже. И всё-таки девушке приходилось вставать на свою скамеечку, чтобы дотянуться до нужных ей бумаг. Исполняя обязанности секретаря и агента, мы работали с ней в одном помещении. Наши рабочие столики с компьютерами разделяла стойка…
Когда она утром подъезжала на своём серебристом «Ягуаре», видна была лишь её чёрная макушка. Потом неловко, переваливаясь, она входила в офис, и её полуребячий голосок и неестественно короткие ручки начинали свою работу: печатали, звонили, скрепляли файлы. Она была неутомима в работе.
Мы подружились и часто беседовали.
- Кристл, кто такие халдеи? – спрашиваю я, отхлёбывая кофе.
- Это иракские католики, потомки древних вавилонян, – слышится гордый голосок из-за стойки слева.
Кристл в той поре, когда молодость её в ежедневной схватке с природным уродством: её кривенько вставленные ножки-обрубки в элегантных светлых капри не знают покоя, её огромная голова причёсывается каждое утро по-разному, пытаясь скрыть свои размеры, а небольшие чёрные глаза блестят счастьем жизни.
Несмотря на занудство в работе, она была всегда готова помочь… Все взглянули на Кристл по- новому, когда узнали, что у беременной жены менеджера Аманды отошли воды, и наша Кристл спасла её и младенца. Была пятница, а только Кристл могла в этот день задержаться дольше всех. Представляю еле передвигающую ноги Аманду с огромным животом и пытающуюся ей помочь, забегающую то с одной, то с другой стороны испуганную крошечную Кристл, которая всё-таки доставила женщину в госпиталь на своём «Ягуаре».
- Мы решили назвать дочь Кристл, – сообщает ей утром менеджер, и смуглые щёчки девушки вспыхивают как два осенних кленовых листочка.
На самом деле это маленькое существо, возможно, и не представляет, как многие в ней нуждаются… У бабушки её тридцать внуков и правнуков. И все племянники Кристл, едва научившись говорить и ходить, начинают звать её играть с ними по понятной причине… Вижу, как в Хеллоуин, в холодный осенний вечер, она, неуклюже переваливаясь, ковыляет во главе ребячьей стаи с огромной корзиной, переходя от дома к дому, повторяя вместе с детьми «Трит о трит» и собирая лакомства. Среди халдеев не принято пренебрегать семейными обязанностями, а нарушение обычаев всегда имеет последствия. В одной из бесед Кристл поведала мне тайну своего уродства.
Молодой зубной техник из Багдада Оскар Йоно уехал в Америку и через пять лет купил там бензоколонку. Спустя какое-то время он познакомился с девушкой Вивьен, которая только наполовину была халдейкой, и собрался жениться на ней. Мать юноши, узнав об этом от многочисленной американской родни, пришла в ярость. Она давно присмотрела для него другую девушку. Однажды в квартире Вивьен раздался звонок: «Оставь Оскара, сучка. Я, мать, проклинаю тебя и твоего ребёнка, и пусть у тебя родятся уроды!..»
Но Вивьен оказалась крепким орешком. И даже когда на исследовании ультразвуком, разглядев будущего карлика, ей предложили прервать беременность, женщина отказалась. Она без слёз пережила и хмурое лицо мужа, нехотя принявшего на руки дитя и не ведавшего тогда, что именно Кристл из пятерых детей станет самым лелеемым и обожаемым ребёнком.
И теперь, когда Вивьен надо в чём-то убедить мужа, она посылает Кристл к бензоколонке, что на углу Кук-роуд и Чорч-стрит. Любое слово, любое желание маленькой Йоно для отца – закон.
Первое десятилетие нового века совпало с депрессией в Америке, да и, пожалуй, во всём мире. Штат служащих начал заметно убывать. Закрылись дочерние компании, поредели и наши ряды. Не трогали только Кристл. По закону в штатах она не подлежала сокращению.
… И когда наша сотрудница, длинноногая Роуз, прощается, вздохнув, с нами и торопливо убегает к парковке, где её ждет приятель, Кристл долго смотрит ей вслед… Вряд ли уволенная Роуз вызывает у неё сейчас сочувствие.
В это воскресение Кристл, как всегда, поедет в церковь. Посидит часок-другой среди прихожан перед алтарём, прижав к груди ручки-снопики с крашеными плоскими ноготками, перешепчется о чём-то со своим халдейским Богом. О чём? О чём можно просить Бога в неполные двадцать лет, даже если твои ноги, когда сидишь, не доходят пятнадцать дюймов до пола?
В обеденный час мы с Кристл заглядываем в дорогой итальянский бутик «Корнелия». Она долго стоит перед витриной – маленькая, запрокинув назад свою большую голову и не сводя глаз с тонкого кремово-ажурного платья. Её пальчики-обрубки чуть дрожат, когда она дотрагивается до тонкого атласа… У неё замечательный вкус, но платье – увы, – не для неё.
За обеденным столиком в кафе Кристл говорит: «В халдейской семье рождение девочки нежелательно. Но каждая, подрастая, всё равно мечтает о судьбе Синдереллы. И даже …я долгие годы верила, что со мной произойдёт чудо…»
- Кристл, а почему бы тебе не познакомиться с халдейским мальчиком… такого же роста? – осторожно спрашиваю я, когда мы садимся в машину.
- Мне нравятся высокие, – со вздохом отвечает она.
Её ответ восхищает меня.
Близился день рождения Кристл. Я попросила молодого бармена, моего русского знакомого Антона, преподнести ей розы. Так сказать, дать Кристл почувствовать себя барышней.
Со склона холма я вижу тот летний ресторанчик «Шанталь». По ту сторону озера у самой воды десяток столиков под цветными зонтами. Ветер время от времени приносит оттуда едва уловимый запах жареного мяса…
Кристл подъехала в условленное время, сползла, опираясь ручонками-култышками в сиденье и, как всегда, часто размахивая ими, словно разгребая воздух, подошла к моему столику.
На ней было длинное светло-жемчужное платье, которым, очевидно, она попыталась скрыть свои исковерканные от рождения ноги. И хотя непропорциональность форм её тела не изменилась, добрая улыбка, свойственная лишь карликам с их особым строением глаз и лба, делала её внешность довольно-таки сносной.
Антон, рослый стройный юноша-бармен, увидев нас, приветливо помахал рукой.
Пять превосходных галльских роз с плотными восковидными лепестками стояли на стойке бара, ожидая именинницу.
Через пять минут улыбчивый официант-мексиканец преподнёс ей одну из галльских красавиц. Кристл вся вспыхнула, и коричневатый румянец уже не сходил в этот вечер с её лица… Антон поставил диск с песнями известного французского певца и уговорив кого-то из официантов подменить его, подошёл с другой розой к нашей крошке; наклоняясь, вручил ей цветок и взяв её, вдруг побледневшую от страха и волнения, за ручку, пригласил на танец. Зеркала у стойки бара отразили стройного гиганта в паре с карликовой девушкой, едва доходившей на каблуках ему до пояса. Потом он поднял её за талию и стал бережно кружить между столиками. Посетителей было мало, но все с дружелюбными улыбками кивали нашей паре. В течение вечера Антон приносил Кристл по одной розе и галантно касался губами её изломанных природой ручек. Но что творилось с Кристл!
Что творилось с Кристл в последующие дни! Заглянув за барьер, разделявший наши столы, я видела её отсутствующее лицо перед компьютером, только пальцы-коротышки продолжали набирать текст. Она заметно похудела. Я проклинала и себя, и Антона за наше легкомыслие. Хотя, должна сказать, Антон не был ни злодеем, ни соблазнителем. В России его ждала невеста, и скоро он должен был уехать. Но со свойственным молодости эгоизмом он дурачился, желая создать настроение имениннице, а детское сердечко Кристл дрогнуло. История старая как мир.
И всё-таки чудо, о котором с детства мечтала Кристл, произошло. Но каким образом!
В одно утро она с ещё более подурневшим от волнения лицом вошла в дверь и без слов положила передо мной один из популярных глянцевых журналов, потом прошла за стойку, откуда послышалось тихое рыдание.
На обложке на фоне огненно-синего неба (здесь явно поработал фотограф) гигантского роста блондин застыл в танце, держа в руках очень маленькую девушку-карлицу с красной розой. Снимок пересекала размашистая надпись: «Победительница фото-шоу «Самая загадочная невеста». Кто-то из посетителей «Шанталя» в тот памятный день рождения Кристл явно не дремал.
Через месяц она получила конверт с дипломом, к которому был приложен чек с немалой суммой.
Накануне рождественских праздников Антон зашёл попрощаться с нами. Услышав его голос, Кристл вышла из своего угла и, подняв на Антона кроткие свои глаза, протянула ему большой сверкающий в рождественской упаковке пакет: «Энтони, я желаю вам счастья. Только прошу вас, откройте мой подарок там, в России…» Голосок её дрожал.
Антон уехал, а через два дня, пробегая мимо знакомой витрины «Корнелии», я увидела, что на манекене уже висело совсем другое платье.
Между тем депрессия продвигалась дальше, охватывая новые штаты. Чтобы расплатиться с долгами за семейный дом, Оскару пришлось продать свой бизнес, а Вивьен, я слышала, заключила контракт с американской армией и уехала переводчицей в Ирак, где шла война.
Потеряв работу и я уехала в южные штаты. Перед отъездом я зашла к Кристл в маленький дамский салон, где она, помимо основной работы, по вечерам подрабатывала маникюршей, и у неё была неплохая клиентура… В углу за высоким креслом, где восседала Кристл, я увидела в бокале пять вишнёвых, затвердевших в своем дыхании, роз…
И вот я снова здесь, в Вернон-Хилз. Стоит тихий вечер с тонким месяцем над головой и таким нежным светом уходящего летнего дня. Мои попытки отыскать семью Йоно не дали результатов. Но я не хочу верить, что та надпись на скамейке имеет какое-то отношение к моей маленькой знакомой. Мало ли в Штатах халдейских девушек с именем Кристл? И фамилия «Йоно» встречается среди них довольно часто.
«Весенние цветы»
Мы снимаем дом в городке Либертивилль под Чикаго. Перед окнами гостиной тянется ровный зелёный гребень холма, за которым по пешеходной дорожке прогуливаются люди. Вернее, их головы, потому что туловищ не видно. Как в кукольном театре. Плывут головы, подпрыгивают, ползут, кряхтят, бормочут… Где-то рядом пансионат для престарелых, по чьей-то злой иронии названный «SpringFlowers», то есть «Весенние цветы». Моя дочь подрабатывает переводчицей в пансионате, и это даёт мне возможность узнать кое-что о его обитателях.
Сегодня с утра прокряхтел за холмом знакомый «горб» в зелёной бейсболке задом наперёд. Днём, прогуливаясь с внучкой по городку, я вижу его сухонькое старческое личико с полудетским голоском и слышу приветливо-протяжное «Хеллеу-у!» Это Йозеф Репински. Мальчишкой, случайно оказавшись на улице, он увидел, как во время бомбёжки рухнул дом, погребя под собой его родителей и сестрёнок с братьями. После войны он эмигрировал из Польши в США, приобрёл дом, где, говорят, в бейсмонте (подвальной части дома) оборудовал настоящее бомбоубежище с трубой, выходящей наружу. Долгие годы эта труба торчала из-под земли… В конце концов страх оставил Йозефа Репински, прожившего с покойной женой несколько десятков лет на сытой американской земле. Но как спастись в конце пути от старости и одиночества?
После обеда сижу с книгой в патио (дочь продолжает работу по телефону, поставленному на громкоговоритель) и слышу диалог бруклинской пациентки Ханы с медсестрой.
Переводчик: «Здравствуйте, Хана. Я переводчик. Меня зовут Анастасия. Медсестра спрашивает, посещает ли вас домработница?»
Хана: «Ой, здравствуйте. Моя хаматэнда как раз таки пошла за молоком. А ты русская? – Русская. – Ну дай бог тебе здоровья!»
Переводчик: «Как вы себя чувствуете сегодня, Хана?»
Хана: «Та плохо. Нога болит, спина болит. Вчера брали кровь совсем неудачно. Было много крови. А ты откуда, деточка? Не с Одессы? – Нет. – Ну дай бог тебе здоровья».
Переводчик: «Получили ли вы ваучеры на фрукты-овощи?»
Хана: «Таки нет. Если бы мы их получили, то моя хаматэнда давно бы их купила, дай бог ей здоровья».
Переводчик: «Ваучеры вам принесут в пятницу. Какие у вас есть просьбы к нам, Хана?»
Хана: «Детка, дорогая, какие у меня могут быть к тебе просьбы, дай бог тебе здоровья?»
Диалог с Ханой в таком же духе длится ещё полчаса. Мне представляется очень рыхлая пожилая и добрая еврейка из Одессы, давно живущая в Америке, но так и не выучившая ни единого английского слова. Здесь, в Бруклине, выросли её дети и разъехались по всем штатам, и звонят редко. Но у Ханы есть приходящая «хаматэнда», раз в месяц её навещает доктор. «Здесь всё есть, всего для жизни хватает», – вот её философия.
Но возвращаясь из аптеки, куда она в последнее время зачастила, Хана непременно заглянет в рыбную лавку на Кингз Хайвей, постоит у витрин с одной-другой знакомой и обязательно вспомнит с ними лиманских бычков с одесского Привоза. И поспорит, что бычки лучше обжаривать в муке, а не в сметане. И как-то легче, и спину как будто отпустит.
После обеда прогуливающихся вдоль холма старичков становится больше.
Но вот навстречу им, бодро взлетая вверх, движется голова пожилого и солидного американца с седой косичкой. Каждый день Дэвид навещает больную жену в пансионате. Раз в неделю он непременно заворачивает в супермаркет на Милуоки-авеню, где покупает для неё духи «Шанель». Лиз ждёт его, поминутно выглядывая в окно и сердито постукивая в стёкла ярко-красными ноготками на высохших пальчиках. Единственное, что сохранила женщина в своей угасшей памяти – это страх опоздать на свидание с «Дэви». И вот уже пять лет, она каждое утро, вылив на себя чуть ли не весь флакон и сидя на куче собственного дерьма, подслащённого «Шанелью», ждёт его, своего Дэвида, не узнавая любимого в реальном человеке, собственном муже.
Ближе к ночи солнце заворачивает за наш дом, и дубы, что растут на склоне холма, и наш патио с белыми креслами погружаются в вечернюю тень. Вся округа начинает звенеть от цикад. Как будто сотни хрустальных шариков пересыпает ночь из одного сосуда в другой…
Вот послышались из-за холма шаркающие шаги, и две головы – одна седенькая с рыжеватенькими колечками, другая в старенькой белой шляпке – ползут, о чём-то взволнованно беседуя. Одна из них, Марта – невеста. Второй раз она выходит замуж за собственного мужа. Её «Альберти», немецкий солдат, более полувека тому назад был ранен на фронте и признан негодным к службе. Через некоторое время он уехал в Америку, где долго лечился в одном госпитале, и там встретил другую женщину. Через год он вывез в штаты свою семью и только там поставил Марту в известность. Всю жизнь Марта с детьми и бывший ее муж прожили врозь. Но вот в глубокой старости они снова встретились в этой обители уходящих и готовятся к венчанию.
Мы долго сидим в наших креслах, вслушиваясь в звуки ночи – вскрики птиц в кустах, шорохи-тени пробегающих под ногами бурундучков.
…Две головы, прильнув друг к другу, медленно проплывают мимо. До нас доносятся обрывки их разговора:
Марта (должно быть, о муже-женихе):
- Ты представляешь, он до сих пор любит вафли с кленовым сиропом. Настоящее дите…
Линда:
- А я всегда любила имбирный эль с мороженым. Помню, мне было лет семь. Я заболела. Лежу, всё горло распухло. Доктор развёл руками. Поздно, говорит, теперь только молитесь. И мой отец, которого мы страшно боялись и который воспитывал нас в строгости, заходит ко мне в комнату и кормит меня с ложечки мороженым с имбирным элем и сидит возле меня с молитвой всю ночь, а к утру я просыпаюсь вся в поту и начинаю выздоравливать…
Две старушечьи головки постепенно уплывают в сторону пансионата, и я уже не слышу голоса Линды.
Но я вижу длинный стол со свечой в фермерском доме где-то на севере штата Айова и хозяина во главе стола, отца семейства и ревностного католика. И детей, взявшихся за руки и нараспев читающих молитву перед ужином…
Мы уже расходимся по своим комнатам, готовясь ко сну, но сквозь неплотно притворённую дверь я снова слышу звонок, на сей раз из Портланда (штат Орегон), где ещё только завершается рабочий день. Некий Осип Замаховер жалуется по телефону своему врачу:
- Ох, доктор, мне совсем плохо. Голова гудит, почки болят, а из-за ваших таблеток я всю ночь бегаю пи-пи…
- Вам необходимо сдать новые анализы. Скажите, Осип, какая у вас ориентация?
- Что?! Да об-ще-чело-веческая…
- Живёте ли вы с женщинами?
- Всё упало, всё упало, доктор!
- Сколько у вас половых партнёров?
- Да нисколько. По нулям. Всё упало. Я так из-за этого переживаю, доктор.
- Я записываю вас на приём… через неделю.
- Что?! Доктор, я умру! Мне с каждым днём становится хуже.
- В таком случае, день ещё не закончился, подъезжайте сейчас, я приму вас.
- О нет, нет, нет! Сегодня я не могу. Сегодня я иду в гости. У нас праздник – Раш-ашана. Кстати, поздравляю и вас с еврейским новым годом. Знаете, доктор, все религии произошли от иудаизма…
Так с улыбкой я и засыпаю. И во сне вижу сиамских близнецов, что тащатся вслед за моими стариками. Вернее, их сросшиеся головы. Только одна плачет, а другая смеётся…
Парки Америки
Едешь по Среднему западу и в названиях мелькающих друг за другом парков слышишь эхо поэзии ушедших индейских языков: «Бобров ручей», « Тростниковое озеро», «Охотничья роща», «Дорога Большого Бобра».
И если, скажем, в геральдику природного мира Мичигана вписан кленовый лист, то здесь, в Иллинойсе, всюду царствует плакучая ива. Она роскошно горюет под синим чикагским небом, опустив в осколки озёр свои серебряные крылья. Особый блеск придают озерцам обложенные белым камнем низкие берега и фонтаны, фонтаны… Впрочем, живут в этих озёрах, пачкая газонные лужайки, и утки, и канадские гуси, и цапли…
Парки – излюбленное место отдыха американцев в кругу родственников и друзей. У входа в парк нередко видишь таблицы с надписями «Семья Смит – налево», «Брауны – направо».
За длинными столами и мангалами пиршествуют не только семейства бледнолицых, но и галдит всякий цветной люд: индусы, мексиканцы, китайцы. И все с многочисленной детворой. Пикники длятся до позднего вечера. Приглашённые гости, разъезжаясь по разным штатам, ночуют в ближайших отелях.
Попутно о языке
Парки здесь – это и место встреч друг с другом русских или, вернее сказать, русскоязычных бабушек с внуками. Дети разных возрастов качаются на качелях, катаются с горок. «Ноу, ноу, я буду первой!» – кричит пятилетняя Эстер. «Почему?» – гневно вопрошает маленькая Юля. «Потому что первой быть лучше, чем второй!» – резонно отвечает ей маленькая русская американка, отстраняя Юлю. «Нет, Эстер, так нельзя, сейчас очередь Юлечки», – кидается к ним бабушка Эстер.
Американские русские бабушки…
А ведь только благодаря им сохраняется ещё в отдельных семьях русская речь. Дети с нерусскими глазами ещё говорят по-русски. Но их молодые родители уже мало заинтересованы в том, чтобы потомство знало язык этнической родины. Бэби–ситтэры и молодые мамаши обращаются к своим малюткам в колясках по-английски. В лучшем случае они говорят на так называемом «руглише» (языке, наполовину состоящем из английских слов).
Мы сидим в беседке, лакомимся фруктами. К нам незаметно присоединяется девочка лет восьми, которая, прислушавшись, вдруг спрашивает: «Вы бывать в Дисней-парк? Там большой бабочка села на мой носок…» (очевидно, носик?) Она смеётся, а мне делается больно.
Покидая парк, я слышу, как два карапуза-близнеца, ползая по шведской стенке, кричат своей бабушке: «Наташа!»
И всё ж таки слава этим стареющим бабушкам Наташам или Верам! Они несут в своём сердце осколки прошлого с войной и своей молодостью и встречают тебя не с праздным для них вопросом: «Вы из России? Ну как там сейчас?»
Я думаю о них, читая перед сном Шукшина. «На реке ветер похаживал добрый. Стегал и толкался. Канаты гудели. Но хоть выглянуло солнышко, и то хорошо».
Да, это сегодня поймёт, к сожалению, далеко не всякий российский школьник. Но именно это, очевидно, вывезли в себе за океан бабушки.
Попутно о бывших соотечественниках
Пока детишки резвятся, о многом успеваешь поговорить с их бабульками.
«Мы все здесь – Ивановы, Коганы, Рагимовы, Лучко, Швыдко – все мы здесь русские. Не по этническому началу – по духу, – говорит мне Леночка Модилевская, замечательно красивая, несмотря на преклонный возраст, и умная женщина, иммигрантка. – В России русские были старшими братьями, а здесь нас всех сравняла нелёгкая судьба. Мы одинаково сначала согнулись, бывшие братья по Союзу – продавцы, учителя, врачи, учёные. Но разогнулись уже другими людьми, представьте себе, равными…
Здесь русский даже с узбекским акцентом – это родной человек для тебя. Мы разогнулись с новым сознанием, новой психологией, новым взглядом друг на друга и своё место в мире. Конечно, не без потерь: кому-то пришлось расстаться с амбициями, прежними иллюзиями. Но мы выжили, начав всё с нуля…»
И это всё о бабушках.
У их детей здесь уже другая судьба, другая история, другой язык.
О природе
Гуляя по вечерам по пустынным улочкам пригородов Чикаго, поражаешься непривычной для русского уха тишине. Уютно светятся окна, и в раздвинутые жалюзи, как обычно, видна огромная настольная лампа и мерцающий в глубине комнаты экран… Вот сидит какой-то старик, почему-то необыкновенно прямо… Нас обгоняют два-три подростка на велосипедах, бросив еле слышно: «Сори», и снова тихо, а мы, возвратившись, ещё долго сидим в патио, слушая звуки наступающей ночи. Где-то над нами, как большая яркая звезда, плывёт самолёт. И нещадно, не умолкая, звенят цикады.
Во второй половине августа в ближайших парках на деревьях появляются поющие жуки, бежевато-серые, с отверстиями на спине, благодаря чему, очевидно, и создаётся монотонно-неприятное жужжание, напоминающее работу бормашины. За три недели весь Иллинойс, кажется, превращается в зубной кабинет. По вечерам к этому жужжанию ещё присоединяется звон цикад. И все парки в округе звенят до самого рассвета. И совершенно ничего не напоминает о близкой осени.