“Я СНОВА У ДЕТСТВА ДОБРУ ПОУЧУСЬ…”
Анатолий ОЗЕРНЫЙ
И время откликается на слово
Сегодня, когда уровень писательского и читательского достоинства упал до преодоленного было еще в конце 20-х годов прошлого века рубежа всеобщей российской малограмотности, трудно втолковать нашемукнигочею, что еще не закончились в отечестве времена поэтов, современных нам. Не перевелись они, хотя дыхание поэзии и стиснуто удавкой детективов, печатного площадного мата и литературных пособий для страдальцев от неразделенной любви. Такое в отечественной словесности уже бывало, переболеем мы интеллектуальной немощью и на этот раз — «чуме бездуховности», по счастью, подвержены и теперь далеко не все. Иные коротают черные дни творческого безвременья общением с сокровищами «золотого» и «серебряного» веков российской словесности, другие пытаются отыскать жемчужины писательского сегодня, «навозну кучу разрывая», третьи… Третьи продолжают творить литературное слово даровито и упорно, словно позабыв о наличии за окошком пока что ненастного для литературы дня. Дорогого стоит подобное прилежание в литературном деле.
Писательская братия нашей республики тоже в большинстве своем помалкивает. «Мамонты пятилеток» сбили свои клыки, а творческая поросль полагает: себе дороже… Так что редкой и оттого особенно перспективной представляется творческая одержимость Владислава Кириллова — прикладная, упорная и благодарно отзывающаяся на профессиональном уровне автора его работа над стихотворной строкой. Свидетельство тому — очередная, недавно изданная им поэтическая книжка «Ива неплакучая моя» — переводной с удмуртского сборник, первый у него на русском языке.
Вспоминается, как непросто всё слагалось у Владислава Кириллова на стадии его творческих начал, которые пришлись на пору ранних для литературы ненастий, да и не вызывали у коллег встречного радушного понимания и отклика. Тут бы, как в большинстве подобных казусов, начинающему и «скиснуть». Ничего подобного с Кирилловым не произошло. Казалось, обидные отповеди корифеев литературного нашего цеха лишь добавляли молодому соискателю лавров настырства и азарта — поэзии он не оставил.
На родном удмуртском Владислав Кириллов издал уже за десяток стихотворных книжек — достаточно, чтоб уверенно судить о нем в рамках национальной литературы. А с последним сборником — и шире: стихи облеклись русским словом, и круг их общения с читателем расширился.
Вечная проблема с переводными работами: какими критериями измерять добротность перевода, истинность следования первоисточнику?.. Но ведь это казуистика! Переводчик, будь он семи пядей во лбу, не творец стихотворения-оригинала и вовсе не соавтор. Творческая жилка в миссии переводчика, конечно, присутствует, но доля переводчика гораздо менее весома, чем авторская, на итоговых весах. Перевод и вообще-то определяет лишь слог и смысл оригинала, перевод лишь блик, лишь отражение того творческого огня, который жил в непосредственном создателе произведения. И в случае с «Ивой неплакучей моей» вполне уверенно можно утверждать: переводы лишь сохранили индивидуальность, творческую добротность и глубину национального первоисточника. Они не стали его точным слепком, это в переводческом деле невозможно, да и ни к чему. А вот зрелость и свежесть этого удмуртского поэта для русского читателя они донесли, еще раз подчеркнув давно вéдомое: язык красоты и мудрости всепонятен и един.
В достаточно емком, стихотворений на сто, поэтическом сборнике Владислава Кириллова представлен широкий творческий диапазон: от работ для детей, перекочевавших сюда из давней уже его книжечки «Снежный домик», до стихотворений лирико-философского склада, зрелых смыслом и точностью эмоциональной нагрузки, исполненных и технически интересно — для сегодняшнего их автора литературный изыск, похоже, не забота. Его архитектоника (классическая форма средневековой баллады) соседствует с триптихом, многие работы по сути стансового характера, а это тоже «высший пилотаж» версификации.
Владислава Кириллова давно не гнетут такие хитрости стихосложения, как фигурная строфика, искусство тропа. Поэтом познано и зрело воплощается важное условие творческого видения мира. Если это лирика — то лирика сердца и разума, если позиция гражданина — то по законам художественности, без скрипучих казенных уверений в верноподданстве. Очень симпатичны кирилловские национальные орнаменты, пульсом наполняющие всю ткань его стихотворений, они сохранены и в переводе.
Своеобразно и последовательно проводится в книжке тема великой и доброй созидательной силы — Осто Инмаре, древнейшего из богов удмуртского пантеона, подателя и покровителя жизненных благ. Инмар в стихах Кириллова почти реально сущий образ, его присутствие зримо и благотворно. В обращении автора к божеству ощутимы древние национальные корни, а отношения с ним равновелики и лишены униженной всепокорности («Хвала Инмару», «Деревня именем Женвай», «Рощи березовый свет» и др.). Инмар, Кылдысин, Пери для поэта не тайная неодолимая сила, у которой он вымаливает удачу, они — собеседники, советчики и благожелатели, не более того, потому что, утверждает поэт, высший в мире творец и судьбоносец — сам человек!
Незаурядно отражена автором тема отчего края, дома, очага. Из подобного родника пытаются испить многие удмуртские поэты, иной раз так и не умея утолить ни своей, ни читательской жажды. Владислав Кириллов и тут остается поэтом не заемного взгляда и голоса. Проникновенны его стихотворения такой направленности «Сиротство», «Удмуртский лес», «Деревенька моя Юмья», «Табани», триптих «Земной поклон небесному отцу», «Тыло» и целый ряд других. Пишет автор о своем далеком-дорогом просто и безыскусно, словно приглашая читателя в свидетели и сопереживатели собственных переживаний и утрат:
Там вкусно пахнет ряженкой и щами,
Там детства свет, о коем я грущу.
Там — словно ларь с хорошими вещами,
Да что-то всё ключей не отыщу…
«Юмьинский край»
Воспевая традиционные уже вехи малой родины, находит собственные краски, тропы:
И в свежести своей нетленны,
Прозрачны от веку веков
Животрепещущие вены
Ключей, речушек, родников…
«Удмурт Элькун»
А сколь зрима, пластична и национальна картина природы в ее страстях!
Пляшут струи теплые, играют
По лесам, на реках, по лугам —
И гремит, лады перебирает
Яростный небесный чипчирган.
Будто о седом, о прошлом грезя,
Заглушает плеск и рокот струй,
А за ним вступают звуки крезя —
Двадцать шесть певучих древних струн…
«Осенняя гроза»
Даже в чисто познавательном плане (крезь, оказывается, имеет 26 струн!) стихотворение это неординарно. И это не единственный пример, когда автор умеет наполнить строку и образ смыслом точным и рельефным.
Украшают книгу чисто философские мотивы — поэт находится в той хорошей поре творческой зрелости, когда на смену безудержному романтизму мира, познанного в черно-белых красках, приходит его многоцветие, меняется оценка истинных ценностей бытия, когда под ногами появляется твердая почва познаний и координат. В этом отношении характерны стихотворения «Цветные сны», «Макрокосм и микрокосм», «Строчки-дочки», «Как жизнь долга, течет река», «Осколки звезд».
Отдельной похвалы заслуживает любовная лирика сборника «Ива неплакучая моя» — нет в ней проходных положений, где каждый сюжет завязан на банальном «розы-морозы». Решение таких сюжетов у автора, как правило, светло. И вообще, светлое впечатление оставляет весь этот поэтический сборник, несмотря на то, что есть там и не самые солнечные мотивы и грусть автора порою безоглядна, а житейские испытания, о которых поэтической строкой поведал Владислав Кириллов, что называется, на любителя. Но всё это, свидетельствует поэт, преодолимо — да и пресно житье-бытье, начисто лишенное препон и одолений!
Художественная удача этой поэтической книжки связана с тем, что создана она в непростое время острого дефицита на подлинное поэтическое слово. Чрезвычайно, неимоверно сложно сегодня профессионально создавать стихи и, главное, публиковать это надиктованное свыше. И к тому же, как в нашем конкретном случае, оставаться еще и оптимистом в приятии мира. Но, оказывается, это возможно — в реалиях, без надуманности и фальши определить и не в самые лучезарные времена и добро, и человечность. Это и есть главная задача всерьез сотворенной поэзии. Владислав Кириллов реально, повседневно работает как поэт, что позволяет уверенно надеяться на дальнейшие благие творческие результаты. Надеяться и поджидать новых встреч с этим незаурядным дарованием.
Владислав КИРИЛЛОВ
ТУРИПАЛ
Как забытая древняя черная шаль,
Этот лес в неразгаданных сказках ветшал.
В нем таился по ярам русалочий смех
И до бабьего лета нетающий снег.
Я проник в эти тайности, мал да удал, —
Как стрелой, в золотое кольцо угадал.
…Было озеро в нашей округе простой —
Непомерны его глубина с чистотой!
И на нем, не вникая в людские дела,
Много лет журавлиная стая жила.
Вили гнезда, кормились от хлебных полей,
И гнездовье звалось Стороной Журавлей.
Турипал — на удмуртском реченье звалось.
Сытно елось там птицам и сладко спалось.
Их не трогали пращуры, счет не вели…
Улетели высоким путем журавли
Из объятий Уйшора на ласковый юг
И оставили песню: пусть люди поют…
Не поверили пращуры в птичью мечту —
Журавлиная песня ушла в немоту…
Много зим укатило и столько же лет,
О великом гнездовье и помину нет.
Но порою гостят среди наших полей
Малым кланом десяток-другой журавлей.
Стародавних сказаний они не поют,
Но студеную воду из озера пьют:
Как и встарь, эта влага чиста и добра,
Зачерпни — и добудешь ведро серебра…
Я к узорочью сказки всем сердцем припал:
Сторона Журавлей…
Турипал, Турипал…
УДМУРТСКАЯ РЕЧКА НЫЛГА
Роскошна удмуртская речка Нылга —
Блистательны поймы, опрятны луга.
Ее благоденствие кратно векам…
В истоки ее, к золотым родникам,
Как голос крови стародавний велит,
Весною прилетная птица валит.
Находит отраду тоскующий зверь
И люди — их разною мерою мерь,
И разны в их жизни дела и следы,
Но — всякому надо нылгинской воды…
А речка Нылга из легенды звенит
И тянет к себе, словно тайный магнит,
Живых изобилий уже лишена —
И ряска в затонах, и тина у дна…
Жил-был островок возле плеса — Синбыр, —
Вот он, коли сущ, про меня не забыл.
Жил-был меж излуками омут Зарезь —
И он меня помнит, коль выжил и есть.
Бочаг Кулонкари, лихой водокрут, —
Неужто и нынче ты норовом крут?
Я снова у детства добру поучусь —
Я снова на речку Нылга ворочусь.
Слыхал я: не стало ни рыб, ни зверей —
Довольно с меня половить пескарей!
Коль вывелись щука, налим и карась —
Сойдет и пескарь на рыбацкий кураж…
Развеяны ветром мои острова,
И ноги мои попирает трава —
Но всё же питается жизни река
Притоком по имени речка Нылга!
ПОЛНОЧНАЯ ПАМЯТЬ
На перроне малого разъезда
С присносущим именем Мултан
Битый час томились бесполезно:
Где-то местный поезд заплутал…
Ночь свое течение стремила
В вышивке алмазной, дорогой…
И сказала женщина Людмила:
— Спутник…
А еще левей — другой!
Как трамваи катят по маршруту —
Только расписанием точней…
Посмеялись… Ну, а кроме шуток,
Женщине высокое видней.
Женщине присуще упованье
Логикой и смыслом пренебречь.
Звезды — это женское названье,
Тайна неба, плоть его и речь.
Звезды наблюдают, звезды — помнят,
Следуют за нами по пятам…
Семеро безвинных в злую полночь
Провожал на каторгу Мултан.
Семеро богам своим молились,
Клевету сумели превозмочь…
Может, это души их вселились
В спутники, пронзающие ночь?
Вуж Мултану* кланяемся в пояс,
Память в этом имени поет…
Время жить…
И запоздалый поезд
На подходе голос подает.
МАЛИНОВАЯ ГОРА
Когда, устав, о вечности помыслю,
О горьком дне, где зреет мой исход —
Свези меня к Малиновому мысу,
Речной трамвайчик, славный тихоход!
Его и в знойный полдень тени кроют,
Укромно там и ветреной порой,
Поскольку мыс простерся под горою —
Ее зовут Малиновой горой.
Там имена и прозвища старинны
И от листвы курчава высота…
Малинник там, и девушки Марины
Малиновые сочные уста.
Поеду, право!
Хватит в чет и нечет
Играть с судьбой да тешить неустрой…
Прислушаюсь — малиновка щебечет
Малиновой рассветною порой.
И, от вершины вплоть до основанья,
Гора в очарованье той поры…
Эмезь гурезь — удмуртское названье,
Прозвание Малиновой горы.
Здесь шалый выстрел некогда ударил —
И пал среди малиновой глуши
Великий Дуров, лицедей и барин,
Знаток звериной сумрачной души…
Поедем, друг мой!
Мы ли нравом хлипки,
И кто нас держит, что нас стережет?
Куда хмельней малиновой наливки
Усмешкой нас Марина обожжет!
«Эзель — мынам тэле» —
«мой лес подобен смерти», —
Так о судьбе удмурты говорят.
Ну что ж… Какою мерою не мерьте,
Свой крайний час нам угадать навряд.
И потому ни от кого не скрою:
Мне легче встретить смертную косу
Лицом к лицу с Малиновой горою,
В Эмезь гурезь, в малиновом лесу.
И оттого, собравшись так не споро,
Сорвав дыханье в городской пыли,
Я еду на Малиновую гору —
Так в осень улетают журавли.
Ведь только там, покоем овевая,
Освобождая душу от оков,
Посветит мне гвоздика полевая
Малиновою вязью лепестков.
ДЕРЕВНЯ ИМЕНЕМ ЖЕНВАЙ
Баллада
В деревне именем Женвай
Мой друг Юбер рожден и пожил…
— О Кылдысин, вождэ эн вай!
(«Не гневайся, о правый Боже!») —
С такой молитвою от кар,
Своим заклятием привычным
Сегодня в городе Ижкар
Юбер живет весьма прилично:
В деревне именем Женвай,
Творя мольбу: «Вождэ эн вай!»,
Юбер добился, чтобы Бог
Ему и в городе помог…
Так отчего, когда вдали
Идет житейское кипенье,
Когда курлычут журавли
И родники поют весенне,
Деревней именем Женвай,
А после городом пригретый,
«О Кылдысин, вождэ эн вай!» —
Опять Юбер творит обеты?
Да оттого, что добрый Бог
Юберу в городе помог
Не позабыть родимый край —
Деревню именем Женвай.
В деревне именем Женвай
Мой друг Юбер рожден и пожил…
— О Кылдысин, вождэ эн вай! —
Не гневайся, о правый Боже!
Перевод с удмуртского
Анатолия ДЕМЬЯНОВА