“Из разбухшего лета…”

* * *

Ты созрела для жизни,

Я знаю про это.

Осень, сжалься и брызни

Из разбухшего лета.

Перебила все стекла,

Выпав на мостовую,

Одичав, быстро смолкла,

Годы съев подчистую.

Мы не знаем, откуда

Осень кинется снова,

Зацепившись за груду

Бесполезного слова.

Ловим пальцами ветры.

Облетевшие стены

Шлют последние метры

Сквозь холодные вены.

Хватит нам вот такого

Твердо-мокрого хлеба,

Где внутри хоть немного

Плоти синего неба.

* * *

В тундре воют чьи-то души,

Вьюга снегом кроет чумы,

Солнце светится угрюмо,

Из бидона шепчет глуше.

По оврагам скачут зимы,

Собирают ягель белый,

Кормят стылым, хрустким мелом

Реки, просыпая мимо.

Щиплют горизонт олени

Чуть подмерзшими губами,

Небо трогают рогами,

Разговаривают с теми,

Кто давно уже все ветры

Называет просто: «братья»

И полуденное счастье

Мечет в инистые кедры.

* * *

Закат ползет, он как-то выжил.

Включаю «новости» опять,

И сразу делается ближе

Всё, от чего он умирать

Ползет на голый мерзлый берег,

Дрожа и корчась, как белек,

Он ни во что уже не верит,

Он просто вспоротый зверек.

Я лишь молчу. Осенний шепот

Стекает вниз из Божьих уст.

Окно, забор, ночная копоть,

И тазик неба мрачно пуст.

Октябрь

Ветер брызжет сквозь портьеры,

Дождь идет через стекло.

На плите остатки веры

Да закрашенное зло.

Мы не птицы, мы не звери,

Но октябрь всё равно

Сносит импортные двери,

Рвет квадратное окно.

Достаем из шкафа шторы,

Чтоб октябрь не пустить.

Разбежались зычны хоры.

Боже, петь или грустить?!

Под столом нагая правда,

Сверху горе пьет вино,

И октябрь стучит кувалдой,

Бьет карнизное трюмо.

* * *

Опять выходим на перрон.

Перрон в безжалостной отключке,

Как ржавый полдень за «колючкой»,

Холодным ветром населен.

А мы глядим через киоск,

И рельсы гнутся чуть не плача.

Всё от того, что лишь иначе

Прожевывают медный воск.

Осмеянный бросок минут

Здесь достает свою управу.

Нет разницы: где лево, право.

Сплошной вокзальный абсолют.

Перрон — лицо, побег и взгляд.

Голодные летают птицы,

Ища остывшие крупицы,

Клюют гудронный мармелад.

Обычный тип обычных мест.

Когда упасть — совсем немного.

Трясет железная дорога,

И в тамбуре стучится крест.

* * *

Лес вытекал из рукава шинели,

Вдоль лиц струилась мертвая листва,

Березы небо приторное ели,

Дотягиваясь ветками едва.

Мы были здесь, а почва злила вязы.

Как воплощенье каменной Руси,

От ощущенья первобытной связи,

Виски дробило: «Господи, спаси!»

Лес застывал в потоке белой глади,

На холод собирались облака.

И чувствовалось, будто где-то сзади

Телец у ветра просит молока.

* * *

Русь каменная смотрит на меня

И ждет, когда любовь проклюнет версты.

А вечер гонит черного коня,

Глотающего выпавшие звезды.

Вдоль деревень полощется луна.

Мир тихо ржет из запертого стойла.

С дороги жизнь размытая видна,

Ее, наверно, ворошить не стоило.

Земля, земля. Тебя грызут кресты,

Все устремленные куда-то сразу к небу.

Там месяц каркает от бересты,

Тоскуя по пещерному ночлегу.

Пусть ищет сны угрюмая река,

Ныряя между никнущими днями,

Где рвет холсты и дышит Русь-тайга

Своими человечьими глазами.

* * *

За Родину давно уже судьба

Поставила, где надо, многоточие.

И где не надо. Черная резьба

Стремится превратиться в кровоточие.

А ветер спит, и всюду тишина,

Остыв, лежит на белом пенопласте.

Взрослеет, как ребеночек, война,

Мусоля гнилью пахнущие сласти.

* * *

Мертвых душ холодные одежды

Стелются вдоль площади «Минутка».

Еженощно, как бывало прежде,

Тишину рассматривают чутко

Синие опухшие глазницы,

Твердые заснеженные веки —

Те, кому в сырой земле не спится,

Те, кто помнит северные реки.

* * *

Железная ложка в центре белого стола — как

Мироздание, которое понимаешь лишь вдруг

И думаешь, задевая рукой о дверной косяк,

Что оно тоже рождалось среди первобытных мук,

Что оно тоже, возможно, смотрело кругом,

Выискивая останки пропавших утробных мышц,

И улыбалось еще беззубым вселенским ртом,

Из глаз доставая обломки звездных ресниц,

И рдело на фоне лун и на фоне солнц

(Срывавшихся в пике от усталости вечный год),

Давным-давно существуя в скелете холодных бронз,

По столу жизни размазывая планетный мед.

* * *

Всех, кто не сорвался с петель

В этом длинном зимнем пути,

Всех, кого замела метель,

На постой к себе пропусти.

Им не нужно твоей еды.

Тем, кто не сорвался — вести,

Заметенным — живой воды.

Обреченным — стакан вина,

Чтобы, выбросив злые мзды,

Били вьюгу еще три дня.

Ну а кто отказался идти,

Тем, жалеючи, дай коня,

Чтоб успели до темноты.

На рассвете готовься сам

Уходить, подорвав мосты,

Утопив бесполезный хлам.

* * *

Я отказался играть батоном в футбол,

Когда в роли ворот для гола был храм,

Когда ветер все мысли давно извел

На харчи гиенам и кабанам.

Я отказался сжигать чужой гимн,

Когда кругом пировал январь,

Когда привыкала к сожительству спин

Любая иная и божья тварь.

Я отказался идти и петь,

Когда за взрослыми на дикий бег

Срывались дети, увидев смерть,

Стремясь лизнуть ее сладкий снег.

Я отказался улыбаться всерьез,

Когда зима поедала фарш

Из человеческих дум и грез,

Наяривая в небе холодный марш.

Я отказался теперь и впредь

Хватать с земли (раз отказ — отказ)

Упавшую мимо звонкую медь,

Когда — другое, пусть не сейчас.