БОГ И ПОРОХ
(к 70-летию Владимира Парамонова)
…Крепкий чай «по-морскому», с солью и перцем. Непременный атрибут наших первых встреч с Владимиром Васильевичем Парамоновым у него дома. Он заваривал его только сам и щедро угощал дорогих гостей. Каковым я стал бывать с января 1987 года, когда ВВП взял надо мной «литературное шефство» – прямо на занятии городского литературного объединения, которым в то время он лишь недавно стал руководить. Куда я пришёл с общей тетрадью ещё неумелых, но уже необщих стихотворений, суть коих Парамонов сразу окрестил «искренностью на переделе»…
Несмотря на разницу в 24 года, мы легко и быстро сошлись – хотя я ещё довольно долго не мог называть его на «ты». Именно Владимир Васильевич по-настоящему приоткрыл для меня огромный мир русской поэзии – прежде всего, давая книги, порой довольно редкие, на прочтение (многие просто дарил). Однако ни о каком сам- и там-издате речи не было. Парамонов был тогда, если можно так выразиться, правоверным коммунистом (тем более, что жил в полузакрытом провинциальном городе с оборонным производством) и поэтому знал и любил многое из официально издаваемого, к чему приучал и меня (и вещи были – хорошие), но практически ничего не ведал о литературе, в СССР запрещённой и неразрешённой.
Сейчас уже трудно это представить, но ещё летом 1987 года ВВП делился со мной нешуточной тревогой, повторяя при этом пропагандистские штампы: «Ты слышал, у нас собираются печатать Солженицына! Но это же литературный власовец!». Уже взламывались тотальные запреты Советской власти на литературу и информацию вообще – но до нас всё тогда доходило медленно. Особенно в плане переосмысления и переоценки. Конечно, трудно было перестроить своё отношение к неподцензурным книгам и авторам, воспитанное советской пропагандой в жестокой строгости. Честно говоря, имя того же Солженицына я и сам тогда услышал впервые – а сколько ещё предстояло узнать!
И узнавали. Вместе, за упомянутым крепким чаем по-морскому, и порознь. А также обсуждали мои новые вирши, приносимые ВВП на оценку и критику как минимум еженедельно. А ещё я давал ему на прочтение регулярно ведомые в то время свои дневники – настолько откровенные порой, что Владимир Васильевич, сам ведший дневники много лет, однажды воскликнул: «Саша! Прикройся!». Имея в виду, что предельная искренность может быть реально и буквально опасной для её носителя. И я внял совету (хотя и не сразу), на собственном опыте убедившись в его справедливости.
Парамонов фактически был моим непосредственным литературным наставником, но никогда у меня не возникало желания писать «под Парамонова». И под кого-либо из классиков и современников – тоже. Только – под самого себя, по возможности неповторимо. Что ВВП приветствовал и поддерживал. От довольно многословной лирики, большей частью, «сырой» – я постепенно перешёл к сжатым формам, поэтическому минимализму. Во многом благодаря постоянному общению с ВВП у него дома и на занятиях городского ЛИТО – к концу того же 1987-го у меня появились первые полноценные стихотворные удачи. Помню, некоторое время спустя Парамонов, ругая других членов ЛИТО за «лишние слова» в стихах, обмолвился: «Единственный человек среди вас, к кому у меня в этом вопросе нет претензий – это Саша. Наоборот, хочется, чтобы он писал больше, «расшифровывая» свои стихи…»
Не могу не упомянуть совершенно конкретный и одновременно очень символичный, почти мистический факт: мы оба, хотя и в разное время, выросли на воткинской улице Труда, он – в родительском доме №37 (выше Красноармейской), я – в родительском доме №22 (моё любимое, судьбоносное, число) – ниже Красноармейской. Уже будучи знакомы, мы иногда встречались и здесь, и случайно, и нарочно… Тут (частично) прошло и детство его сына Кости, тоже талантливого поэта и прозаика. Невольно задумаешься об особой энергетике этих двух кварталов одной улицы. Жаль только, что в парамоновском доме сейчас живут совсем чужие люди, а на месте моего, снесённого в 1993 году под строительство ГПО «Воткинский завод», теперь и вовсе пустырь…
Но не всё было столь «гладко» в наших отношениях. В конце июля 1988 года, например, произошёл случай, едва не ставший трагическим. Надо сказать, что весь этот год я переживал острый внешний и внутренний кризис, доводивший меня – Господи, прости! – до серьёзных мыслей о самоубийстве… И вот в один из пасмурных летних дней мы встретились с Владимиром Васильевичем утром у него дома, а потом несколько часов провели вместе, выехав «в город». И всё это время он, не зная, но, всё-таки, вероятно, догадываясь о глубоком смятении в моей душе – пытался «учить меня жизни». И был по-своему прав. Как я теперь это понимаю. Но тогда для меня это было почти невыносимо. Однако – я терпел. Но когда возвращаясь «из города» на автобусе, мы завели речь о поэзии, «случилось страшное». То есть, воистину страшное для 19-летнего человека – увы, ещё без стойких душевных ориентиров – у которого в тот момент оставалась чуть ли не единственная зацепка за эту жизнь – стихи (причём, к тому моменту уже были написаны некоторые мои тексты, традиционно входящие в, так сказать, личный золотой фонд). И вот, мою вполне невинную фразу «я в своих стихах…» Парамонов неожиданно раздражённо прервал: «Саша, не называй то, что ты пишешь – стихами!». Такого внезапного, как мне показалось в тот миг, вероломства я стерпеть уже не мог. И молча сошёл через закрытую дверь. То есть, автобус как раз ещё стоял на остановке – и готовился тронуться, затворив двери. Но протестующий мой порыв был настолько силён, что я принудительно отодвинул створку – и выбежал прочь. Что было дальше – пусть останется фигурой умолчания, скажу только, тот вечер пережить мне было очень трудно. И следующее утро – тоже. Но, слава Богу, пережил – и, разумеется, помирился с Владимиром Васильевичем, уже не впервые, но ещё и не привычно подтвердив аксиому: что нас не убивает – то нас развивает…
Мы продолжали дружески общаться – и в конце января 1989-го Владимир Васильевич крепко пожал мне руку за стихотворение «Песня лосося», сказав о нём «без обиняков» как о моём первом по-настоящему хорошем и профессиональном стихотворении.
Шло время, я продолжал творчески развиваться, а Владимир Васильевич из-за своей большой занятости всё реже появлялся на занятиях руководимого им ЛИТО. И, наконец, в ноябре 1991 года настал «момент истины». Мне, только что вернувшемуся (с победой) из Москвы со Всесоюзного фестиваля молодой поэзии, организованного Товариществом молодых литераторов «Вавилон», от Парамонова было передано руководство городским литобъединением. Надо сказать, что поначалу с энтузиазмом взявшийся за это дело и главной его целью считая просветительскую деятельность и выход за «местные рамки», я, в силу разных причин, через некоторое время, к сожалению, тоже оставил его. В 1993 году, вскоре после полувекового юбилея ЛИТО и выхода посвящённого ему первого коллективного поэтического альманаха «Мы – воткинцы» (1993 г.). В альманах вошли и лучшие стихотворения Парамонова конца 1980-х – начала 1990-х годов, вскоре ставшие частью его последней книги «Невольники свободы» («Удмуртия», 1995), выпущенной к 50-летию автора.
А в 1994-95 гг. мы с Владимиром Васильевичем вместе работали корреспондентами в редакции воткинской газеты «Вега». Помнится, под Новый 1995-й год отмечалась первая годовщина со дня выхода первого номера газеты – и ВВП принёс целую галерею удачных дружеских шаржей на сотрудников (и на меня в том числе), напечатанную в праздничном выпуске.
Следует отметить, что Парамонов всегда был любителем изобразительного искусства – и не только как зритель. В его архивах остались сотни рисунков (а возможно – и тысячи) – в основном, портреты с натуры и по памяти – друзей, знакомых, сослуживцев и т. д. А ещё за много лет работы для души он стал настоящим мастером в резьбе по дереву. Десятки его, как правило, небольших по размеру деревянных скульптур сейчас хранятся в некоторых воткинских домах, в семье поэта, а также в фондах Музея истории и культуры г. Воткинска…
…К чему скрывать горькую правду – Владимир Васильевич, увы, был подвержен старому русскому известному пороку. Не запойному, но частому. Которое, в конце концов, стало одной из главных причин его раннего ухода из жизни (ещё бы, пить с инфарктом – в таких количествах, какие позволял себе ВВП – было постоянным смертельным риском…). Есть ли этому оправдание – не знаю, но объяснение – есть. С конца 1980-х годов Парамонов мучительно переоценивал и переосмысливал уже пережитое и быстро меняющееся происходящее, личное и общее – от семейного до планетарного масштабов. Можно сказать, он испытывал постоянный катарсис – очищение души в творчестве через непрекращающуюся и только усиливающуюся боль. И сам признавался, что буквально наступает на горло собственной песне – в угоду стихам на злобу дня. Годы спустя видно, что далеко не все они равноценны – однако в лучших сквозь сиюминутную злобу дня проступает, я сказал бы, Доброта Вечности…
Именно эта боль и алкогольная «анестезия» привели его к первому инфаркту в 1996-м. Так получилось, что я беседовал с патологоанатомом, буквально державшим в своих руках сердце ВВП во время медицинского вскрытия. И этот человек поведал мне, что его, Парамонова, миокард – был в сплошных рубцах – то есть, поэт перенёс ещё несколько инфарктов, что называется, «на ногах», не обращаясь в больницу. Так что поводы поберечь своё здоровье у него были весьма и весьма основательные, особенно в последние годы. Но он себя, увы, не щадил – ни в творческом, ни в нетрезвом плане. К сожалению, свою несколько дрожащую с похмелья руку приложили здесь и друзья Парамонова, близкие и разные. И я в том числе – в чём с искренней болью и трепетом душевным раскаиваюсь…
После скоропостижной кончины Владимира Васильевича 1 февраля 2001 г. у меня даже написалось такое – в целом цикле стихотворений его памяти:
Так скользко было. Снег и шёл, и падал,
Не тая на губах – как смерть твоя…
Что мне сказать? Мы все, конечно, падлы –
И первый падла, безусловно – я.
Тепло и время тратили беспечно
Твои – до ледяного до конца.
Что нам сказать? Прости нас, друг сердечный!
До встречи там, где холодны сердца…
Будучи интуитивно чутким человеком, Парамонов предчувствовал свой скорый уход из жизни. В его последнем рабочем блокноте обнаружились, например, вот эти четверостишия, датированные январём 2001-го:
Не любит время с ним пустой игры.
И ты учти, испытывая трепет,
Что время терпит только до поры,
А как пора – оно уже не терпит…
и
Вот и окончен праздник наш.
И память дымкой затянуло.
Лыжня перечеркнула пляж,
Как будто жизнь перечеркнула…
Талантливый поэт, единственный в Воткинске член Союза писателей СССР, Владимир Васильевич Парамонов относился к своему творчеству, разумеется, серьёзно – и при этом – с доброй улыбкой. Напоследок позволю себе полностью процитировать одно из итоговых его стихотворений:
БОГ И ПОРОХ
При чем тут Бог, коль сам не плох
Иль сам чего-то прозевал –
Поднаторел на ловле блох,
Зато жар-птицу не поймал
И пороха не изобрёл… –
Но, значит, многих спас от бед!
Зато своей дорогой шёл –
Изобретал велосипед:
Трещит педаль, звенит звонок
И птичка душу веселит.
И улыбающийся Бог
На белом облаке сидит.
И говорит: спасибо, мол –
Что пороха не изобрёл!..
Остаётся только выразить общую с родными и друзьями поэта надежду, что издание подготовленной им самим ещё в 2000-м году книги «Переходный возраст», оказавшейся действительно итоговой, в очередной юбилейный для В.В. Парамонова 2015-й год – наконец будет осуществлено.