(Продолжение цикла рассказов. Начало в № 11-12, 2012г. ; №1, 2017г)

 

НОВЫЙ ПОРТ

 

- А поезжай-ка ты в Новый Порт, – заметил, оторвавшись от шахматной доски, ответственный наш секретарь Евгеньич. – Там как раз загарный лов начинается…

Слова эти были для меня полной загадкой.

Поэтому Евгеньич снисходительно растолковал мне, что явление это связано с началом ледохода в верховьях Оби: талая вода спускается вниз по течению, опережая ледоход, а рыбе приходится уходить ниже и ниже, потому что кислорода в этой водице нет ни одной молекулы. Она мёртвая.

Местные жители таинственно говорят об этом: «Вода загорается». Вот тогда и наступает сезон «загарного лова», когда масса рыбы прёт в Обскую губу, спасаясь от удушья.

- Во льду делают майны метра два на два, оттуда муксуны высовываются с раскрытыми ртами, чтобы ухватить глоток кислорода. Их берут, можно сказать, голыми руками, – завершил ответсек своё увлекательное повествование. – Завтра в Новый Порт идёт спецборт, падай на него, и вперёд.

Летел я в место назначения вместе с миллионом полновесных советских рублей. Ведь доллар тогда стоил 60 копеек! Покоилась эта сумма в деревянном чемодане, обшитом брезентом. Углы его пообтрепались от интенсивного использования.

А за ручку чемодана держалась симпатичная молодая женщина – кассир Новопортовского рыбзавода. Она везла зарплату коллектива за минувший месяц и ощутимо сгибалась под её тяжестью. Я помог ей закинуть драгоценный чемодан в вертолёт, и вскоре мы вознеслись к небесам. Лететь было минут сорок.

В Новом Порту кассиршу подхватил заводской УАЗик, а я подался в сельсовет.

Молодой глава местной власти Хотяко Езынги, которого все звали просто Олег, объяснил ситуацию, открыв шкаф и показав две раскладушки:

- Одна моя, другая твоя будет. Я в кабинете третий месяц живу. Вдвоём веселее будет…

К вечеру я уже знал, что Олег окончил Салехардский зооветтехникум, отслужил на Северном флоте и недавно избран на свою ответственную должность. Главной заботой главы исполнительной власти была поселковая пекарня – печь там давно дышала на ладан, и печник только разводил руками: дескать, ей ничем уже не поможешь.

Позднее пришли с «моря» (так здесь называют Обскую губу) председателевы родичи, принесли свежих муксунов и нельм, и Олег стал с увлечением посвящать меня в тонкости приготовления строганины, «пятиминутки» и других северных деликатесов.

- Главное в этом деле нож, – повествовал он. – Должен быть такой острый, чтобы волос на лету разрезал. Тогда ломтики будут получаться тонкие, прозрачные, и настоящий вкус рыбы поймёшь.

Я старался и к полуночи очень полюбил тонкий вкус строганой нельмы.

Наутро Олег улетел в Лабытнанги – там на базе отыскалась армейская пекарня подходящей производительности.

На заводе перво-наперво я познакомился с директором Александром Ивановичем Захотеем, пожилым молдаванином из ссыльных. Когда-то их называли спецпоселенцами. Практичные молдаване, кстати говоря, сумели обратить в свою пользу сам факт ссылки. Они прижились в Новом Порту. Зимой, по весне и летом ловили рыбу, а после окончания «загарного лова» торопились домой, к сезону сбора винограда. Собрав виноград и наполнив бочки вином, возвращались на рыбозавод к началу подлёдного лова.

Так и летают до сих пор целыми бригадами – Угля, Гуцу, Стекляру…

В кабинете часто звонили телефоны, и простуженные голоса требовали солярки, запчастей, свежего хлеба и дров в рыбацкие палатки.

Я очень хотел попасть в знаменитый Новопортовский мерзлотник – чуть ли не самый большой в стране. Говорили, только чукотский превосходит его по размерам. Александр Иванович согласился быть моим гидом.

И вот мы у входа в тоннель. Стоит погожий июньский день. Сияет солнышко. Чирикают на солнцепёке северные воробьи – пуночки. Разнежились. Раз они прилетели – значит, пришло лето на Ямал.

Толстая утеплённая дверь захлопывается за спиной, и сразу нас обволакивает холод. Мерзлотник!

Тускло освещённый наклонный ход ведёт вниз. Осторожно спускаемся по деревянным ступенькам. Внизу нас встречает вторая дверь, так же плотно «упакованная». Я соображаю, что теплоизоляция нужна здесь для сохранения холода.

- Лишнему человеку не даём сюда заходить, – подтверждает мой спутник. – Потому что каждый посетитель несёт с собой тепло, и всякий раз на какие-то десятые доли градуса температура в мерзлотнике повышается. А это не нужно.

Наконец мы вошли в главный тоннель. У меня захватило дух – так это было красиво и необычно. В ярком свете люминесцентных ламп сияли и искрились радужными лучиками высокие ледяные стены, покрытые тонким снеговым кружевом.

Они сходились вверху в свод, который мог поспорить высотой со станциями московского метро. Грубое слово «мерзлотник» никак не подходило к этому ледяному дворцу. Хотелось назвать его как минимум «чертогом Снежной королевы».

Сияющий чертог тянулся метров на двести. По обе стороны – боковые ответвления, в них, собственно, хранилась рыба. На решётчатых дверях – таблички с надписями: «осётр», «нельма», «муксун» с указанием года вылова. Много таких боковушек мы миновали, осторожно ступая по зеленоватому ледяному полу главного тоннеля…

- Рыба тоже несёт с собой тепло, и сразу её помещать в хранилище нельзя, – прокомментировал Александр Иванович. – Чтобы не «посадить» мерзлотник, улов сначала замораживают в обычном, фреоновом холодильнике до минус двадцати градусов. Потом глазируют рыбу льдом, чтобы не высыхала. На холоде она тоже высыхает. Только потом загружаем её на хранение.

- Как же строили эти подземные палаты? Такое только метростроевскому проходческому щиту под силу. Грунт наружу, наверное, вывозили ленточными транспортёрами? – спросил я. – Это же надо – столько земли вынуть!

Александр Иванович усмехнулся моей наивности:

- Начали-то строить во время войны, когда буквально каждый гвоздь был на счету. Работал на заводе один ссыльный немец, звали его Юрий Бергер, выселили его из Москвы на всякий случай. Оказался он хорошим архитектором. Мы к нему обратились, он проект и сделал. Потом и стройкой руководил.

Проходили тоннель без всяких маркшейдеров и теодолитов. Бергер сколотил огромные шаблоны из фанеры, по ним и выверяли правильность проходки. Грунт вывозили на санях – была единственная на весь посёлок лошадка, её и приспособили.

А машины и механизмы – кайло да лопата. Как рыбак или матрос проштрафятся, сразу его в мерзлотник – на исправление. Мускулами и крепким словом это чудо сотворили… Считай, весь завод через стройку прошёл…

Ещё Александр Иванович рассказал, что каждый год в середине декабря ледяная «одежда» мерзлотника обновляется. Она, оказывается, стареет со временем. Весь лёд со стен и потолка тоннеля скалывается и вывозится. Затем мощными вентиляторами под землю нагнетается студёный воздух. Морозы-то в декабре стоят трескучие! Потом наращивается новый ледяной панцирь, и природный холодильник готов принять новый улов.

Постоянная температура внутри него примерно минус пятнадцать.

А ещё я поинтересовался, каково происхождение ажурных снежных кружев, которыми покрыты стены тоннеля. «Это наше замёрзшее дыхание», – объяснил мой гид.

За те полчаса, что мы пробыли под землёй, холод успел пробраться под шубу, и мы решили больше не «сажать» мерзлотник и выбрались на белый свет, под июньское солнышко.

Глядя на зеленеющую траву, весело прыгающих пуночек, с трудом верилось, что под ногами у нас – суровое царство вечной мерзлоты, ледяные чертоги Снежной королевы.

 

* * *

Следующее утро принесло новые неожиданности. Я ночевал один – Олег где-то завяз с пекарней. В сельсовет примчалась стайка ребятишек, едва я успел выпить утреннюю чашку чаю. «Там, под обрывом, из-под снега ноги вытаяли», – отрапортовали они.

Из их путаных объяснений я понял, что вытаяли, собственно говоря, сапоги, но явно надетые на чьи-то ноги. При ногах же, по логике вещей, должно было иметься какое-то туловище. Но оно пока что скрывалось под плотным снегом.

Я направил ребятишек на завод, поскольку в милиции они уже были и никого не нашли – сотрудники выехали в «море» обеспечивать режим трезвости на промыслах.

Меня разобрало любопытство, и я последовал за детишками.

- Кто там вытаял? – спросил я у Александра Ивановича, нёсшего свою бессменную вахту.

- Да это Майко Лаптандер нашёлся, объяснил он. – Ещё в прошлом декабре пропал. Искали-искали, да так и не нашли. А он вон где – на краю губы, под обрывом. Видно, спьяну кувыркнулся да так вниз головой и замёрз.

- Наверное, надо людей послать, выколоть тело изо льда, опознание провести, – предположил я.

- Сам за неделю вытает, – отмахнулся Захотей. – Люди сейчас все на порядках, в море. Послать некого. А это Майко, сто процентов. Хороший был парень. Певец, танцор. В агитбригаде выступал. Слава его и сгубила. Стал к бутылочке прикладываться, пока не выгнали. В котельную пошёл кочегаром работать – и оттуда выперли. Последние годы рыбной ловлей жил. Видно, кто-то ему поднёс стакан, да не к добру. Разве трезвый ненец заблудится?

На том тема вытаявших ног исчерпалась. Александр Иванович предложил мне на время командировки выпускать этакий «боевой листок» с именами передовых рыбаков, критикой в адрес отстающих – в общем, как положено.

Я охотно взялся за дело, тем более, что художник на заводе был. Склеил два листа ватмана и написал сверху: «Правда тундры» на путине. Специальный выпуск».

Тут же Захотей подбросил тему для сатирической заметки: в одну из бригад трактора за рыбой пришли с опозданием. А она ведь портится на жарком солнышке. До сих пор помню это четверостишие, в жизни ничего лучше я не сочинял:

 

- Где же наши трактора?

Ждем их с самого утра, -

Говорили рыбаки,

Глядя вдаль из-под руки.

 

Художник красочно изобразил, как глядят вдаль «из-под руки» добытчики, а от сваленной в кучу рыбы исходят нехорошие миазмы. Даже трактора, которых не дождались, были отражены в карикатуре бледными силуэтами где-то на горизонте. Было ясно, что, пока они доплетутся, рыба совсем протухнет.

И пошла у меня работа. Наряду с «боевым листком» я вёл радиогазету, ездил к рыбакам на порядки (так называют выставленные подо льдом сети, которые тянутся на сотни метров), потом сообщал о ходе лова по трансляции. Информации о ходе путины посылал в родную редакцию с поселковой радиостанции.

Наконец один трактор провалился под лёд. Без жертв, к счастью. На такой случай с них снимали кабины – чтобы тракторист успел выпрыгнуть. На краю губы появились забереги, и это означало, что путина, а с ней и моя командировка, заканчиваются.

Тут подстерегла меня беда: зимний аэродром раскис, и воздушное сообщение прекратилось до высыхания лётной полосы.

Выручил Александр Иванович:

«Завтра вертолёт депутатов в райцентр повезёт, одна рыбачка заболела, так ты вместо неё полетишь. Как будут список пассажиров читать, откликнись за Дмитриеву Лидию тонким голосом, и всё в порядке будет. Иначе тебе отсюда до лета не выбраться…»

Так я и сделал. Из раскисшей снеговой каши взобрался в вертолёт, который даже не садился, а принял нас «на весу», открыв нижний люк, потом отозвался на Дмитриеву, и в тот же день шагал по деревянным тротуарам райцентра к родной редакции.

Много впоследствии было подобных командировок. Но Новый Порт по-особому близок мне тем, что там я впервые попробовал строганину, побывал в толще вечной мерзлоты и узнал, как близко на севере соприкасаются жизнь и смерть.

С Олегом Езынги до сих пор, когда встречаемся, вспоминаем ту путину. Хотя называют его теперь Хотяко Мэйкович.

А мерзлотник, кстати, объявили памятником природы окружного значения.

 

 

ПРИПОЛЯРНАЯ КАРТОШКА

 

Недавно довелось мне прочитать интересное высказывание Уильяма Фолкнера: «Прошлое не исчезает. Да это и не прошлое вовсе…» И вспомнился мне крошечный посёлок Нори, с населением всего 700 человек. Мне не раз доводилось бывать там по журналистским делам. Начало его существования было трагичным, а  последующие годы порой напоминали Щедринскую «Историю одного города».

А начало было такое. В 1941 году пристали к берегу реки Надым несколько барж, груженных людьми. Именно так – груженных людьми. Это были немцы Поволжья, вывезенные из своих мест как ненадёжный элемент.

Трудоспособных мужчин направили в «трудармию», а женщин, стариков и детей в количестве нескольких сотен привезли сюда, высадили в голой тундре и предложили обустраиваться. Предупредили: попытка покинуть место ссылки приравнивается к побегу. Оставили несколько мешков муки, сушёных овощей, кое-какие инструменты – лопаты, пилы, топоры. И уплыли.

Ссыльные взялись за инструменты и принялись за работу. Было лето, стояли белые ночи, поэтому обустраивались круглые сутки. Вырубали густой ивняк – расчищали места под огороды. Собирали по берегам брёвна от разбитых плотов, принесённые рекой. Из этого стройматериала рубили дома. Тем временем другая часть ссыльных вскапывала землю. Посадили картошку, морковь, брюкву, капусту – мешочки с семенами им тоже оставили.

Было холодно, голодно. Не все выжили. Но к первому снегу стоял на берегу аккуратный порядок небольших рубленых домиков. Было, в чём перезимовать. Прожили здесь ссыльные немцы аж до 60-х годов, когда законодательство помягчело, и им разрешили переехать отсюда на юг Тюменской области. Там и ныне, например, в Юргинском районе, существуют немецкие деревни.

И вот тут-то начинается новейшая история посёлка Нори. Здесь было создано отделение оленеводческого хозяйства «Ныдинское». Правда, новые жители посёлка большей частью занимались рыбной ловлей. Не приспособлена была местность к оленеводству. Но нельзя же человеку постоянно питаться рыбой, даже очень вкусной, даже сиговой. А германских талантов к огородничеству, увы, не переняли.

Река была судоходной только во время краткого периода высокой воды. Так и летали сюда вертолёты с продуктами. Порой загружали МИ-8 картошкой и везли в Нори. «Золотые» получались клубни. Помню, мой приятель Пашка Няданги, председатель Норинского сельсовета, бегал с портфелем по коридорам Надымской мэрии, оформляя оплату продуктового рейса.

У Пашки была необычная судьба. Лишившись в раннем детстве родителей, он попал в Тобольский детский дом. Вырос, не зная родного языка. Зато стал писать прекрасные стихи на русском. Рисовал картины, резал по кости. Вернулся в родные места, и кого-то из Надымской администрации осенила «счастливая» мысль -  отправить его главой местной власти в Нори. Конечно, поэт – это не администратор. Далеко не…

Своё прибытие в Нори Пашка ознаменовал тем, что водрузил напротив здания сельсовета бюст Ильича, собственноручно им вылепленный, правда, с присутствием в лике вождя явных черт обитателя тундры.  Рабочий день его состоял в основном из сидения на пороге служебного офиса и исполнения под баян песен собственного сочинения.

А должность-то исполнять надо. Это ему не всегда удавалось, поскольку продуктовый магазин был рядом – рукой подать. И порой Пашка не появлялся на «рабочем месте» по несколько дней, пуская дела на самотёк. В общем, администрация в добавление к продовольственной проблеме Нори получила ещё проблему Пашки.

В это время появился в городе человек, объявивший о желании стать фермером. В первые постперестроечные годы толком никто не представлял себе, что это такое. Что-то такое капиталистическое, рыночное, а что конкретно? Но отчитываться-то «наверх» о поддержке фермерства надо – этот советский синдром крепко сидел в чиновничьих душах. С приезжим поговорили. Звали его Леонид Николаевич, о фамилии умолчу. Вроде вполне вменяемый гражданин, вынашивает хорошие планы. Спросили: «Нори накормить сможешь?». Тот ответил утвердительно.

Что ж, поверили. Отвели ему угодья в окрестностях посёлка. Дали кредит на обзаведение. Леонид горячо взялся за дело. Купил подержанный трактор. Затем нанял баржу и купил в Мужах картошки для осеменения приполярных земель. Пригнал баржу с грузами в Нори.

Вспахал землю на бывших немецких плантациях, они ещё не успели сильно зарасти, и пригласил местное население поучаствовать в посадках. Все дружно вышли на полевые работы. В течение одного дня посадочная кампания успешно завершилась.

Можно себе представить, как новоявленный фермер потирал руки и повлажневшими глазами вглядывался в свои возделанные угодья. Возможно, перед его мысленным взором носились фантастические видения  неоглядных полей заполярной пшеницы или буйные заросли особой тундровой кукурузы. Кто знает, в какие эмпиреи заносили его дерзкие мечты…

Утром следующего дня он поспешил за посёлок – полюбоваться своими достижениями. Бросил взгляд на поля и заметил, что пашня какая-то не такая – вместо кучек наблюдались по большей части лунки. Смутные подозрения зашевелились в его душе, он схватил лопату и стал раскапывать грядки. Ни  одного клубня не нашёл! В следующей грядке – тот же результат. Он оглянулся на посёлок – из печных труб дружно тянулись к небу дымки. Это летом-то, в теплынь! Стало ясно: сельчане варили на завтрак посаженную вчера картошку. Неплохой гарнир к деликатесному надымскому щекуру.

Отчего-то этот мелкий эпизод так на фермера подействовал, что он моментально расстался со своими аграрными фантазиями, и его потянуло в Надым.

Не теряя ни минуты, завёл мотор на лодке и помчался, чтобы доложить о своём поражении и сдать фермерские полномочия. После его отчёта о посадке картошки вся мэрия часа два заливалась весёлым смехом. Отсмеявшись, чиновники сказали: «Конечно, мы тебе сочувствуем. Но кредит-то надо возвращать. Опять же, трактор… Пригляд нужен».

Дав страдальцу время прочувствовать ситуацию, ему предложили: «Поезжай-ка ты назад, в Нори…».

Он взмолился: «Не надо. Там для фермерства почва неподходящая». – «Нет, – говорят ему, – ты не понял. Плыви назад и принимай должность председателя сельсовета. А то нынешний ушёл в трансцендентные миры и, похоже, надолго. Забери печать и властвуй. Годик поработаешь, там и с кредитом порешаем».

И что вы думаете? Леонид оказался очень толковым главой посёлка. Решил-таки проблему завоза продуктов – построил овощехранилище, по высокой воде пригонял несколько барж с картошкой, свеклой и т.д. Даже нашёл средства на ремонт домиков и поселковой котельной.

Мы летали к нему в Нори со съёмочной бригадой Надымского телевидения и сделали несколько передач о современном сельском руководителе. Через пару лет Леонид стал заместителем мэра по сельскому хозяйству. А Пашку Няданги я позднее встретил в Ныде. Он нашёл применение своим талантам в художественной мастерской – обрабатывал оленьи рога на сувениры и рисовал северные пейзажи на древесных срезах. Тоже нашёл себя человек…

 

 

ФОТОГРАФИЯ НА ПАМЯТЬ

 

Как-то встречали мы в Надыме крупный журналистский «десант». Прибыло телевидение из Германии, два финна, сразу четверо болгар, японец и ещё несколько представителей «акробатов пера» из разных стран…

Руководила мероприятием девица из МИДа, Ирина её звали. Я подошёл к ней и спросил, есть ли кто-нибудь из англоязычных стран – попрактиковаться в английском языке. Она подвела меня к невысокой девушке и представила:

- Кейт Кларк, корреспондент газеты «Морнинг Стар».

Всю следующую неделю мы с Кейт, можно сказать, не разлучались. Её русский был примерно равен моему английскому, и оба мы старались всемерно использовать возможность пообщаться. То есть, она задавала вопросы по-русски, а я отвечал по-английски.

На пресс-конференции в «Главямбургнефтегазстрое» начальник главка Игорь Александрович Шаповалов рассказывал гостям об уникальных газовых запасах Ямала, о том, что на Ямбургском месторождении недавно введён в эксплуатацию суперсовременный добывающий комплекс. Обмолвился он и о том, что сейчас идёт беспощадная борьба с бюрократизмом и искореняется это явление просто под корень.

И тут Кейт нарушила монотонный ход мероприятия. На своём странном русском языке она задала простой вопрос: «Сколько бюрократов уволили?»

Великолепный Игорь Александрович на cекунду потерялся, но быстро нашёлся: «Наверное, прежде всего надо увольнять меня, потому что я здесь главный бюрократ. Но я перестроился и теперь перестраиваю своих подчинённых. Так что увольнять никого не пришлось. Ведь люди-то у нас золотые…»

И заговорил о том, какие золотые люди работают на Севере. Тем и обошлось. А мне Кейт запомнилась тем, что умела ставить вопросы по сути дела. На следующий день корреспондентов повезли на Ямбург, это Тазовский полуостров. Привезли на газовый промысел.

Зарубежные гости таращили глаза на огромную, во всю стену, мнемосхему с десятками подмигивающих индикаторов, окошек приборов, где мелко дрожали стрелки, или чёрные пальцы самописцев вычерчивали на миллиметровке кардиограмму работы промысла.

Посетители от увиденного малость ошалели. Лихорадочно заносили в блокноты цифры добычи, путая дневной объём с месячным, а когда дело дошло до заработка, то вообще не могли уразуметь, что к чему. Потому что работали газовики по вахтовой системе, двенадцать на двенадцать, в течение месяца, а потом получали зарплату за два месяца плюс месяц отгулов. Всё это звучало, как шифровка.

Поначалу я пытался что-то объяснить, но потом махнул на это дело рукой, потому что моё вмешательство только усиливало сумятицу в умах. Оставался, правда, интересный вопрос: что будет написано об этом впоследствии? Забегая вперёд, скажу: ни одна цифра в репортажи не попала. Видимо, редакторы своё дело знали.

Была, как водится, и неофициальная часть.

На берегу Обской губы расчистили от снега большую площадку, сложили на ней огромную пирамиду из обломков досок, бруса и прочих горючих материалов. Затем привезли туда гостей, а был уже поздний вечер, считай, ночь.

При благоговейном молчании собравшихся сооружение полили бензином и бросили факелок.

Огонь враз охватил всю массу дров и бешено рванулся в небо. Это было, как извержение вулкана. В лица ударило жаром, все попятились.

Гостей пригласили к длинным мангалам с дымящимися шашлыками. Рядом на дощатых столах поблескивали бутылки с сорокаградусным напитком, и отсветы пламени играли на стенках сосудов. Воцарилась атмосфера языческого праздника.

Происходящее оттенялось шикарными декорациями: нетронутые ямбургские снега вокруг, непроглядная ночь и фосфористые глаза звёзд на чёрном бархате неба. Уверен, им ещё не приходилось видеть такое на древней тазовской земле.

Я на минуту потерял Кейт из виду, потом она вдруг материализовалась из темноты с огромным шашлыком в одной руке и стаканом сорокаградусной – в другой. Правда, плескалось там на донышке, и пила Кейт по-западному – мелкими глоточками.

Шашлык на морозе быстро остывал, и Кейт часто подбегала к костру и, отвернув лицо в сторону, протягивала вперёд шампур – разогревала.

Она обернулась ко мне и произнесла, задыхаясь от стужи: «Надо быть русскими, чтобы устроить пикник на тридцатиградусном морозе!» Я развёл руками: мол, уж такие мы ребята.

«Шабаш» продолжался около двух часов, потом костёр стал угасать, резко похолодало, и гостей увезли в гостиницу.

Наутро мы улетели в Се-яху, посёлок на Обской губе. Там в то время располагалась база для пионерного выхода на Бованенковское месторождение – очередной газовый гигант Ямала.

В Се-яхе нас встречал председатель сельсовета Николай Лачевич Окотэтто. Он пребывал в этой должности много-много лет и был, можно сказать, местной достопримечательностью…

Во время обеда в плавучей столовой (экология!) он подсел за наш столик и поведал о своих планах.

«Мой настоящий дом – тундра. В ней просторно и дышится легко. Тундра и олени – в них жизнь ненца. Придёт время, и я туда уеду, – рассказывал Николай Лачевич. – У меня возле дома нарты с нюками стоят… (со шкурами для чума, – пояснил я Кейт). А баба моя всегда готова, за полчаса соберётся. Только запрячь оленей, и ехать можно. Вот только некому пока печать сельсоветскую передать…

Рассказывали старые люди, – продолжал председатель, – что в тундре есть озёра без дна. Иногда посреди озера вода начинает сильно бурлить, далеко гром и свист слышно. Олени боятся близко подходить. Если в это время гроза случится и молния в озеро ударит, – большой огонь получается. Долго потом горит. Месяц, два. Шумный огонь – такой, что рядом глохнет человек. Старые люди говорили: злые духи из Нижнего мира сердятся, жди плохого.

Теперь нам объяснили – бояться не надо, это газ из земли идёт. Но всё равно плохо. Вездеходы тундру портят, трава после них сто лет не растёт. В речках рыба пропадает, потому что в воду всякую гадость сливают. На старых буровых геологи химикаты бросают, олени думают – соль, лижут, потом дохнут. На бурплощадках проволока остаётся, олени рогами цепляются, пропадают. Всё меньше места для оленя в тундре …»

Кейт старательно записывала.

Из Се-яхи полетели на трассу строящегося газопровода, в бригаду известного строителя Бориса Дидука. Здесь первыми освоили агрегаты дуговой сварки труб большого диаметра, созданные в Институте электросварки имени Патона. Они вызывали восторг у специалистов, не говоря уж о рядовых сварщиках.

Электрическое «солнце», рождающееся вокруг стыка во время сварки, так и просилось в кадр. Корреспонденты защёлкали затворами фотокамер.

Перед отлётом Кейт попросила референта Шаповалова Васю Белова, Дидука и меня стать возле вертолёта, чтобы сфотографироваться на память. Вытащила из-под шубы «мыльницу» и щёлкнула затвором.

Забегу вперёд. Репортаж в «Морнинг Стар» назывался «В огне электросварки рождается новая жизнь». Публикация сопровождалась большой фотографией, изображавшей нашу троицу – тот самый кадр «на память». И подпись: «Российские инженеры-строители, создающие сегодняшний день Севера». Ни больше ни меньше.

В тот день, когда «вертушка» несла нас над трассой газопровода в Надым, Кейт поведала мне свою историю. Она училась в МГУ, познакомилась там с чилийским студентом по имени Рикардо.

Получили дипломы, поженились и уехали в Чили. Рикардо работал в газете, она преподавала в школе. Наладилась нормальная человеческая жизнь, но грянул фашистский переворот. Весь мир знает кадры кинохроники тех лет: танки, стреляющие по дворцу Ла Монеда, президент Альенде с автоматом в руках.

Пошли повальные аресты. Кейт и Рикардо сразу оказались в тюрьме. Их допрашивали порознь, требовали назвать адреса тайных складов оружия. О каких складах могла знать скромная учительница? Но они оба учились в Советском Союзе, к тому же не скрывали своей принадлежности к компартии. Этого было достаточно.

- Пытали? – спросил я.

Она молча кивнула и отвернулась к окну. Через пару минут повернулась ко мне и продолжила рассказ.

Кейт понимала, что её ждёт либо расстрел, либо бессрочная ссылка куда-нибудь в концлагерь на крайнем юге, по соседству с Антарктидой.

Спасение пришло со стороны родной британской бюрократии. Она защищала подданных королевы независимо от партийной принадлежности. Кейт оставалась гражданкой Великобритании, и консул потребовал освободить её из заключения.

Оказавшись на свободе, Кейт стала бороться за спасение мужа. Обивала пороги дипломатических кабинетов в Лондоне. Рикардо к тому времени уже был помещён в концлагерь. В конце концов, Кейт добилась, чтобы британские власти вступились и за её мужа.

Хунте, видимо, отпустить одного узника было не жалко, нахватали их много. Да и портить отношения с Великобританией из-за мелкого журналиста было не с руки. И вскоре она встречала Рикардо в лондонском аэропорту Хитроу.

Потом пошли тусклые дни прозябания: она преподавала в школе, муж сидел без работы… В это время «Морнинг Стар» объявила конкурс на место собственного корреспондента в Москве. Из 124 претендентов она оказалась лучшей. И для Рикардо нашлось место в испанской редакции Агентства печати «Новости». За годы работы собкором Кейт объехала всю нашу страну – от Петербурга до Чукотки.

Прошёл примерно месяц после отъезда зарубежных журналистов, воспоминания о встречах были оттеснены в сторону новыми темами. Вдруг меня пригласили в «Главямбургнефтегазстрой» – к самому Игорю Александровичу Шаповалову.

Начальник главка вручил мне толстую пачку публикаций, сопроводив просьбой: «Попробуйте разобраться, что тут наши гости понаписали. С английским, я знаю, у вас проблем не будет. Ну, а по поводу других языков среди учителей поищите специалистов…»

Я заверил большого человека, что справлюсь с заданием в кратчайшие сроки, и пустился в поиски. Специалиста по немецкому я нашёл быстро. А вот с болгарским вышел, прямо скажу, облом. А публикаций было много – ведь аж четверо болгар было. Ну не преподавали в надымских школах этот язык. К счастью, был у меня приятель Вася Поликарпов, который знал славянские языки. Но какие?

«Нет, болгарский не знаю, – ответил Вася по телефону. – Чешский, словацкий, cербский пожалуйста, а болгарский нет».

Опять облом. Но выход нашёлся. Мы с Васей рассудили, что все славянские языки происходят из одного корня. Это раз. Публикации рассказывали, в сущности, об одном и том же. Это два.

Сочтя, что двух соображений вполне достаточно, мы сели за работу. На диво быстро овладели болгарским, и перевод получился на славу. Шаповалов был доволен и горячо благодарил за качество и быстроту.

А с Кейт вышла такая история. Я с ней поддерживал связь, но вскоре они с Рикардо покинули нашу страну. Я иногда пытался угадать их судьбу.

И вдруг однажды услыхал по приёмнику передачу русской службы Би-Би-Си. Представьте, среди имён авторов передачи прозвучало: Кейт Кларк. «Что ж, – подумал я, – с её знанием нашей страны она в этой службе очень полезный сотрудник». А что касается принадлежности к английской компартии, то, видимо, она решила эту проблему.

 

 

ХАНТЫЙСКИЙ ИДОЛ

 

Июнь в Харпе – это чёрные от гари завалы снега по обочинам дорог, сырой ветер с гор и редкие лужицы на проталинах. Почва здесь железистая, оттого и вода в лужах красноватая, словно с примесью крови.

В этот посёлок на Полярном Урале я впервые приехал в начале восьмидесятых – в командировку от окружной газеты «Красный Север», и мне здесь сразу очень понравилось. Местность напомнила, как ни странно, Крым – такие же невысокие, округлые горы вокруг, шерстистые от мелкого леса, будто овечьи спины.

Харп уютно устроился в котловине между гор, на берегу чистейшей нерестовой реки Соби.

Постоянно гремят вокруг посёлка взрывы, и скрипит на зубах мельчайшая каменная пыль. В горных карьерах добывается крепчайший габбро-диорит, а потом идут отсюда на заполярные стройки вагоны со щебёнкой, железобетонными плитами, сваями, панелями. Добычу ведут заключённые.

Завод строительных материалов – ось, вокруг которой крутится вся местная жизнь, за исключением, разве что, зайцев в лесу и рыбы в реке.

В заводском музее мне показали приказ за подписью Лаврентия Павловича Берии, положивший начало заводу, а значит, и посёлку. Напечатанный крупным шрифтом на желтоватом, искрошившемся по краям листке бумаги, этот документ делал тот далёкий 1949-й год близким и осязаемо конкретным.

Я держал в руках этот клочок бумаги, в половину тетрадного листа, и сквозь полустёртые буквы передо мной проступал тусклый зимний день, заштрихованный метелью. За снежными росчерками на фоне чёрных елей виднелись сгорбленные фигуры зэков с тачками и силуэты конвоиров в будёновках, остроконечные, как горные ели.

Приказом предписывалось организовать на базе существующей исправительно-трудовой колонии строгого режима каменоломню «в целях создания соответствующих условий для заключённых…» То есть, всё должно было соответствовать: лагерный режим, роба в полосочку, заполярный климат и  «строгий» труд в каменоломне.

Где-то я читал, что «вождь всех народов» любил повторять восточную поговорку: «Змея есть змея, тюрьма есть тюрьма». В том смысле, что человек, попав за колючую проволоку, не должен ждать для себя ничего хорошего.

Практически это выражалось в том, что харпские зэки таскали из горных карьеров тачки со щебнем для 501-й стройки до самого упаду, и многие тысячи их легли здесь под безымянные столбики с цифрами, а то и просто под шпалы.

501-я стройка, к слову говоря, была частью грандиозного проекта «дороги трёх океанов». Его выдвинула в начале ХХ века группа инженеров и промышленников. Проект предусматривал прокладку железной дороги вдоль всего северного побережья России – от Питера до Чукотки.

Идея была скрупулёзно обсуждена специалистами и затем похоронена в архиве по причине полной бесполезности для страны. Эти сведения я почерпнул позднее в «Северном вестнике». Узнал и о том, что в тридцатые годы проект достали с полки, стряхнули с него пыль и пустили в дело.

У «вождя» и учителя были, конечно, свои резоны. Например, куда девать этакую тьму заключённых? Вот оно и решение. Да и грандиозность замысла со счетов не сбросишь. Памятник на века!

И загремели взрывы в долине Соби, очень подходящей для прокладки железной дороги через Полярный Урал.

Побывал я и в харпской «зоне». Для начала меня минут десять продержали в предзоннике, где колючая проволока и спереди, и сзади, и с боков. Очевидно, чтобы прочувствовал атмосферу. Потом в сопровождении гида-капитана прошёлся по цехам, где зэки с серыми лицами пропаривали для придания прочности железобетонные плиты, поглядел издали на жилые бараки, а под конец спросил у капитана, кого здесь больше – рабочих, интеллигентов или тружеников сельского хозяйства.

- Да по большей части артисты, художники, писатели. И вашего брата хватает, – добродушно пояснил капитан.

- Какого «брата»? – не сразу понял я.

- Журналиста, – уточнил капитан и плотоядно окинул взглядом мою фигуру, как бы примеряя на меня полосатый прикид.

Тем не менее, на волю меня выпустили, и я отправился в строительное управление, которое, собственно говоря, построило завод и посёлок. Руками зэков, естественно.

Вдвоём с главным инженером мы долго бродили между сосен, где намечалась вторая очередь посёлка. Он размахивал руками, показывая, где и какие микрорайоны вырастут.

В последние годы (а с тех пор прошло немало лет) я не раз проезжал через Харп и убедился: строитель сдержал своё слово: силуэты белокаменных девятиэтажек очень уютно смотрелись на фоне гор, и сосны остались, оттеняя ритм чередования больших и малых зданий.

Потом мой спутник неожиданно предложил: «Поехали, сфотографируемся у хантыйского идола».

От этих слов повеяло какой-то местной легендой. Я без лишних расспросов согласился. Мы погрузились в УАЗик, по раскисшей дороге подъехали к «железке», потом, перевалив через рельсы, водитель повернул направо, и машина пошла вдоль насыпи по набитой каменистой грунтовке, усеянной лужицами с красноватой водой.

Южный откос насыпи уже оттаял и был весь огненно-красный от листьев прошлогодней черники. Между мелкими кустиками из откоса торчал высокий лиственничный пень, весь серый от времени. Строитель указал на него.

Мы подошли к пню вплотную. Я пригляделся. Сбоку, на стороне, обращенной к югу, на пне было вырезано человеческое лицо, обведённое овальной рамкой. Это напоминало фамильную фотографию, висящую на стене где-нибудь в гостиной, в такой же овальной рамочке.

Только вместо уютной гостиной перед нами был всего лишь скат насыпи, заросший ягодником и карликовой берёзой, а вместо фотографии – чей-то портрет, вырезанный в крепкой древесине. Что это был именно портрет, угадывалось по индивидуальности черт: высокий лоб, крупный нос с горбинкой и, как мне показалось, горечь, затаившаяся в складке губ.

Работа была изрядно подправлена ветром и дождями, но следы, оставленные инструментом неизвестного мастера, ещё не потеряли отчётливости, и портрет невольно притягивал взгляд. Хотите верьте, хотите нет, но на секунду я почувствовал, что через это изображение, вырезанное на мёртвой древесине, на меня смотрит человек, давным-давно живший здесь, любивший и мучавшийся и искавший ответа на свои вопросы, как и мы.

Впрочем, если быть точным, он смотрел мимо нас, на чугунно-серые громады гор, за которыми, может быть, осталась его родина? Такое вот впечатление вдруг наплыло на меня.

Я повернулся к своему спутнику и сказал ему, что на хантыйского идола это не очень похоже. Те выглядят совсем иначе: на гладком затёсе дерева едва намечены топором глаза, рот, нос – и всё. Ненцы, ханты, вообще коренные жители Севера – прекрасные резчики по кости, дереву. Если надо, мастер ювелирно вырежет из моржового клыка натянутую, как струна, вожжачку оленьей упряжки, снаряжение охотника до малейшей детали. Но их идолы  и сегодня – такие, какими вырезали их предки и сто, и двести, и больше лет назад. Всё дело в традиции.

Строитель махнул рукой: «Это понятно. Просто его так у нас называют. Это своего рода достопримечательность. И есть  об этом «идоле» легенда».

Были тут, на 501-й стройке, два зэка, друзья были между собой. Знаете, зэки привыкли «семьями» жить, делиться пайками, посылками, помогать друг другу. Без друзей человек здесь быстро погибает. А в те лихие времена человеку цена была меньше, чем этому камню – умер, сунули его под шпалу и забыли. Ну, эти двое помогали друг другу выжить, как могли. Как их звали, кто такие – никто не знает. Только вот легенда осталась, – что погиб один из них. То ли шпур неудачно отпалил и завалило его, то ли просто от болезни загнулся…  Говорю, никто не знает подробностей. Ну а тот, кто остался в живых, лицо друга на листвянке и вырезал. Скульптор, надо полагать…»

Прямо перед нами светились алым огнём облака, которые солнце освещало закатными лучами из-за гор. Был светлый вечер. Ночи в то время стояли белые. Я думал о том, что легенда вполне соответствует месту, где мы находились. Уж слишком много жизней приняла в себя эта земля. И неприкаянные души носятся, как чайки, над этой трассой смерти и долго ещё будут носиться.

«До сих пор, – после паузы продолжил строитель, – каждый год сюда приезжает человек с московским поездом. Приходит к этому «идолу», расстилает на камне салфеточку, ставит бутылку и два стакана. Наливает один до краёв и накрывает краюхой хлеба. Сидит один, пьёт, молчит.

Люди пытались с ним заговорить, расспросить, кто он, откуда, что да как, только в разговоры он не вступает. Отмалчивается. А с обратным поездом отбывает восвояси».

У меня на языке вертелось много вопросов, но я воздержался их задавать, потому что, во-первых, ответов явно не получил бы, а во-вторых, некоторая недосказанность очень подходила к услышанной только что легенде. Стоит ли стараться разгадать тайну, когда в тайне – всё очарование?

Из задумчивости нас вывел хруст чьих-то шагов по сухим веткам. Отставший водитель присоединился к нам. Он щёлкнул затвором фотокамеры и запечатлел нас на долгую и добрую память.

Правда, снимков этих я так и не получил. Потому что дела забрасывали меня совсем в другие места, а вскоре я вообще оказался за пять тысяч километров от Ямала, где были другие встречи, впечатления, радости и заботы.

А где-то в уральском посёлке Харп стоит на откосе железнодорожной насыпи высокий обветренный пень с портретом канувшего в безвестность зэка и смотрит, смотрит на юг своими лиственничными глазами.