ИЗ НОВЫХ И СТАРЫХ ТЕТРАДЕЙ
* * *
Некая исконная ирония
нас морочит странною игрой:
почему чужая, посторонняя
предстает единственной, родной?
Кто нас околдовывает бреднями,
почему, сбивая нас с пути,
первый взгляд, как дурака последнего,
может за собою увести?
Никакой разумной информации,
кроме визуальной, но она —
как вердикт без права апелляции,
коей справедливость не нужна.
Полюбить сильнее, чем родителей,
уличную девку не хотите ли?
* * *
В селах принято, как дома,
всем здороваться со всеми.
Горожане не знакомы
и живут в другой системе…
Им бы в транспортной горячке,
пешеходной канители,
узнавать не лица — тачки,
их прикольные модели.
В круговерти человечьей
приспособлен мегаполис
обеспечивать невстречи,
как пустыня или полюс.
Но Москва не обкатала
сокрушительным шаблоном
одного провинциала
с романтическим уклоном:
Все болею той привычкой,
все не верю я в ошибку,
все ищу в толпе столичной
узнавания улыбку.
Перед итогом
Что приходит в голову?
Вопросительные знаки,
Неувязок тьма…
Из огня да в полымя…
Кулаками после драки…
Горе от ума…
Зарифмуй-ка семьдесят
и расслабься, успокойся,
как во льду вода…
Только сердце сердится
на пустое это свойство:
злиться на года.
Молодость мою ношу,
как в матрешке безголовой,
на исходе дня…
Ты любила юношу,
так пойми и пожилого
и прости меня.
Песня
Сколько женщин в одной!
Сколько в стерве родной!
Сколько меда и яда в улыбке!
Сколько снов у девиц,
сколько в зеркале лиц,
сколько песен и скрипа у скрипки?
Сколько женщин в одной! —
чехарда, разнобой,
оболочки, скорлупки —
от улыбки голубки
до лисицы лесной.
Сосчитай — не сочтешь
в песне правду и ложь,
платья, брошки и складки в атласе.
А когда не с тобой,
может, стала другой —
плюс одной, что таилась в запасе?
Сколько женщин со мной! —
и пожар, и покой,
нагоняй и награда —
только больше не надо,
хватит мне и одной!
Гадалка
Обидной правде зажимаю рот,
когда судьбы тяжелый поворот
предотвратить не в силах… Раньше срока
пускать не надо на порог пророка.
Когда больной навстречу мне идет,
когда красотка вянет, как фиалка,
молчу, молчу. Мне обреченных жалко:
людей щадить обязана гадалка.
Опасной правде зажимаю рот.
* * *
Не поют нам серафимы,
нет любви и музы нет…
Эротические фильмы
хороши на склоне лет.
В белый снег на белом свете
выйдем, свежестью дыша…
Только новое столетье
не сулит нам ни шиша.
Пожилой идет прохожий,
как и все, своим путем.
Совершенно непохоже,
что такие бури в нем.
Он противится итогам,
плоть бунтует, дух скорбит…
Безответно спорит с Богом
и за все благодарит!
* * *
В старой квартире затеплил свечу
в предновогоднюю ночь.
Медленный оползень в доме,
библиотека в разгроме…
Мудрость — в каком она томе?
Я к прилетающим перелечу
иль к улетающим прочь?
В старой квартире затеплил свечу
в предновогоднюю ночь.
Списаны пыльные книги,
в памяти горные сдвиги,
годы мои — вериги…
Пламени доброе слово шепчу
и заклинаю помочь.
В старой квартире затеплил свечу
в предновогоднюю ночь.
Самое прочное — зыбко,
опыт — большая ошибка,
после провала — улыбка…
По золотому лучу полечу,
дай только плоть превозмочь…
В старой квартире затеплил свечу
в предновогоднюю ночь.
Тает, качаясь, квартира
в коловращении мира
с веком без ориентира…
Я в эту ночь, помолясь, помолчу,
ты в эту ночь не пророчь…
* * *
Зачеркнула, отвернулась — удаляется, уходит…
Календарь меня из кадра вытесняет и уводит,
а за дверью мокрый ветер до рассвета
колобродит, —
что такое происходит, что такое происходит?
В темноте воспоминанье спотыкается и бродит,
листопады старых писем под любым кустом
находит,
а глумливые вороны свои выводы выводят, —
что такое происходит, что такое происходит?
Пепел тихо оседает, с головы уже не сходит,
за нос водит заваруха, а с ума старуха сходит,
рельсы мимо остановок поезда в туман уводят,
что-то в мире происходит, происходит,
происходит…
* * *
Пускай другие ищут робко
Аллею темную одну, —
А нам легко, нажав на кнопку,
Гасить настольную луну;
И в этой комнате вечерней,
Где занавешено окно,
Тогда становится пещерно,
И первобытно, и темно.
Тогда рассеянной ладошкой
Ты вспоминаешь наугад,
Что под отглаженной одежкой
Дикарской шерстью я богат.
И все твое в переплетенье
Моим становится вполне:
Мои глаза, мои колени,
Моя ложбинка на спине.
Ты вся моя, ты вся родная,
Торопишь, губ моих ища,
Замрешь и ждешь, изнемогая,
Как поле знойное дождя.
Внезапно мы коротким блеском
Озарены, ослеплены, —
Как молнией, горячим всплеском
Твоей касаюсь глубины.
И сон не встанет между нами.
Ты, засыпая, в полусне
Подушку трогаешь губами,
Губами тянешься ко мне.
Случай
Самолет улетел без меня,
ускользнул в измеренье иное,
ну а я — сам себе западня.
Возросло тяготенье земное.
Отменяются вдруг чудеса,
голубой океан под запретом.
Самолет распахнул небеса,
я остался с бескрылым билетом.
Завтра снова в метро толкотня.
Опровергнуты дальние страны.
Самолет улетел без меня,
распаковываю чемоданы.
Но пока он летит, самолет,
неизвестно, что хуже, что лучше:
знает Бог — через час, через год
назову ли случайностью случай?
Поколенческое
— В мире дурацких оценок
мы проживали, друзья.
Мы собирались на сцену,
нам говорили: нельзя.
Дескать, не значитесь в списке
к пьесе допущенных лиц;
ешьте в буфете сосиски
на бенефисе тупиц.
Лучших сживали со света
временщики, дурачье.
Чудилось — песенка спета,
хоть мы не пели ее…
— Вам не спеть. У свободы
новых актеров набор.
Для отстающих от моды
это уже приговор.
— Дело не в моде, однако,
суд у искусства не скор.
Ждите посмертного знака:
тот еще будет отбор!
Мне двадцать
…Не знаю, откуда берется начало,
но только под вечер оно зазвучало
то тихо, то бурно, а в общем сумбурно,
то кажется — дурно, то вовсе недурно,
не только недурно, а просто чудесно!..
Шагаешь — становится в комнате тесно.
Терзаешь бумагу и жжешь папиросы,
а мать задает неуместно вопросы:
— Когда ж ты поедешь за тонной брикета?
Морозы, а печка в дому не согрета…
— Какого брикета?.. Не надо мне чаю!..
— И что ты всё пишешь? — Да так… — отвечаю.
Мне двадцать. Судьба перед носом маячит,
Свой дар на лету то покажет, то спрячет.
…Начало отсечь, середину поправить,
строфу переставить, а может, оставить?
Не вышло… Ложусь. Но душа не находит
покоя — всю ночь среди звезд колобродит.
* * *
Телевизоры, словно бульдозеры,
насыпают из всех программ
в наших душ обмелевшее озеро
разноцветный рекламный хлам.
Поп-культура в кассетах-консервах,
про любовь поет «голубой»…
Ведьмы видео, стерео-стервы
и плебей актуальный — «Плейбой»…
А экраны становятся шире,
полновластно в каждой квартире
телевизор сел на престол.
Что смотреть — посудите сами:
если Блок по второй программе,
бой в Чечне по третьей программе,
а по первой — футбол…
Паралич
Свобода, равенство и братство!
Обыкновенное пиратство.
Уже разборка на борту,
и некто с трубкою во рту.
А капитан парализован,
плывет в багровость новых дней,
не то чтобы к скале прикован —
к каталке — антипрометей…
В мучениях нечеловечьих
мычит, лишенный дара речи,
Владимир Ленин, капитан.
Корабль сорвался в океан.
Багровый ветр к победам тащит,
к державной славе — в круговерть.
Бессильный вождь глаза таращит,
он за победой видит смерть.
Хоть родила его Мария,
явился как Антимессия…
Трещит корабль. Гроза, потоп.
На мостике — нетленный гроб.
Проходят годы за годами,
страна живет при гробе том,
и мертвецы за ним рядами,
и миллионы за бортом.
Без бури — кораблекрушенье,
верней, на части разрушенье:
куда глаза глядят плывет
плотов и лодок целый флот.
И всем уже не до америк,
плыть в пустоту невмоготу.
Прощай, мечта. Пора на берег.
Но гроб — он с нами, на плоту!
* * *
Применять наобум негоже
этой формулы острие:
«Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее».
Почему же «не может»? Может:
вдруг на Музу себя помножит,
поразит изумленный мир,
если глаз на нее положит
Пушкин,
Данте
или Шекспир!
Начинающему
Достаточно эффектных
поэтов, поэтесс
абстрактных ли конкретных,
с талантом или без;
хватает громогласных
и злых мастеровых,
соперников опасных
с командой запасных.
Дорог лукавых много,
а к Богу — крестный путь…
У отчего порога
побудь еще, побудь
и не спеши с тетрадкой,
где в рифму, от руки
писал ты о припадках
восторга и тоски.
Кто твой талант решится
прижать к своей груди,
когда в Москве-столице
поэтов — пруд пруди?
И где твоя на общей
на площади тропа?
Ученика затопчет
учителей толпа.