МНЕ ЧАСТО ЧУДИТСЯ, ЧТО ВСЁ НЕ ТАК УЖ ПЛОХО

Поэт

 

Ну, что, поэт? Твой звёздный час

настал. А ты, как истукан:

ни «бе», ни «ме», ни «кукареку».

И вот тебе уже несут стакан,

как умному, как золотому человеку,

в надежде что-то услыхать, услышать…

Прочтёшь, быть может, пару строчек?

Про то, на что тебе плевать…

Что ты молчишь? Они, ведь, пи­шут

на плёнку каждое твоё немое слово.

Тишина, как совокупность чёрных точек.

И неподъёмный груз клейма

переполняет тебя снова,

едва стоишь. И на часы

тебе указывает время:

твой звёздный час почти прошёл.

Зевают, кто-то чешет темя,

не понимая, для чего

их здесь собрали, приодели.

Скрипит паркет от твоего

скупого, глупого молчанья -

так много дел;

из-за тебя они чего-то не успели.

Мол­чишь, скотина… Хорошо.

Ты – эгоист, мы это знаем.

Ты, как последний онанист,

ни с кем делиться не желая,

один во тьме,

под светом лампочки сорокаваттной,

сидишь и наслаждаешься собой.

И микро­фон в руках катаешь.

Стоять с тобой и так отвратно.

Так ты ещё немой. Ну, знаешь!

Иммунитет к бо­лезни звёздной

дал сбой, похоже. Бледный вид

тебя нам выдал. Видно, поздно

мы спохватились. Он едва стоит.

Поэт же, малость помолчав, подумал,

ко лбу свой палец приложив,

сказав: «Раз-два», он в микрофончик дунул.

Дождался, чтобы гомон стих. И произнёс:

«Сказали мне, тут микрофон сло­мался,

да просто кто-то штепсель не воткнул.

Электрик я, – зал заволновался, –

на всякий случай батарейки вам принёс.

Всё починил». А за кулисами

вдруг кто-то с облегчением вздохнул…

 

В коридоре

 

Выставили в коридор.

Не вдаваясь в подробности. Без объяснений,

спрятав за дверью изменчивый взор.

В противоречиях клятвенных мнений

остался за шторами натянутый смех.

И больше не слышно ни слёз, ни скандалов.

Каждый сам за себя. Один против всех

иду без оглядки сквозь грохот вокзалов.

 

Остров

 

Разобрав до конца все мосты,

отправляю свой остров под воду.

Глянь-ка, сколько столпилось народу,

даже в центре все бары пусты.

 

Проползает под фарами ночь,

у дороги какие-то люди

предлагают мне сердце на блюде,

подложив под него липкий скотч.

 

Жаль, кричу им, не взял с собой нож,

а не то бы зарезал на месте.

Мне вон там предлагали по двести,

да глаза были полные мести,

и бутыль из-под яда. Ну, что ж…

 

Не судьба мне, видать, с вами пить,

заверните обратно закуску.

Я не местный, хотя тоже русский,

и хочу я не с вами, но жить.

 

Кардиограмма

 

Тошнит карманами наружу пустота,

на улицу извергнет вверх ногами.

Рукой не дотянувшись, нищета

и так разводит нас. Казёнными словами

пытаясь склеить мёртвый разговор,

реанимирую измотанные нервы.

Отрепетировав шагами коридор,

ищу хоть что-нибудь. Гудки. Уже не первый

раз полуистерзанный бессонницей. Вдвоём

мне часто чудится, что всё не так уж плохо.

Но, уловив свой взгляд пустой в твоём,

я всё же жду какого-то подвоха.

В холодной ванне. В тишине. Один.

Крюк с потолка мне галстук предлагает.

Но попрощаться и уйти за ним

не удаётся: мыло ускользает.

Слепящей перхотью по улицам метёт –

зима-хозяйка мечется в столовой,

пересолила все дороги. Не везёт

который день мечту мне кучер новый.

И без того глухая немота

опять изводит нас. Холодными губами

пытаюсь склеить мёртвый разговор,

реанимируя измотанное сердце.

Отрепетировав шагами коридор,

ищу себя за потаённой дверцей.

 

Берег

 

Слюнявя пальцы, тычась лбом,

мой пёс в ладонь вдыхает память,

и на безлюдном берегу

нет ничего, что не заставит

меня опять прийти сюда

и вспомнить снова всё. Но сердце

закрылось, как рапан в ракушку.

Не может кровь уже согреться,

осколками летит по жилам,

буравя грудь. Наружу рвётся

холодный зверь с тоской в глазах,

любви в глаза лишь ухмыльнётся,

и вновь по улицам пустым

бродить начнёт, то завывая,

то плача на груди у пса,

с бордюров пыль хвостом сбивая,

как демон, воет от тоски,

всех разогнав. Захлопнув ставни,

не дышит город. Слышит. Ждёт,

когда придёт по силе равный…

Но не придёт… и не вернётся.

Не помнят улицы шагов

Её ноги. Она смеётся

другому демону. С дворов

доносится собачий лай.

У перекрёстка спит бродяга –

единственный, чей скорбный вид

не вызывает зла. Бумага

скрипит под росщепом пера.

В квартиру заползает вечер.

Поскуливая, пёс во сне

дрожит. Вновь догорают свечи

под утро лишь. Снимая воск

с железной ножки,

припоминаю чей-то взгляд…

наверно, твой. Из-под обложки

подкрался к горлу ком и душит.

И холод лезет под лопатки.

Я убегаю от себя,

несусь по лужам без оглядки.

В разбитых жёлтых фонарях

в истерике мелькает совесть,

листает ветер на мосту

твою, но недописанную мною, повесть.

В руках, не в силах удержать тебя,

очередной встречая день,

держу, не понимая – для чего,

лишь твои запах, память, тень…

 

Псарня

 

Чем больше узнаю людей,

тем ближе мне друзья-собаки,

мир не становится добрей.

Разглядывая после драки

разбитое судьбой лицо,

озлобленность поглубже прячу –

в карманы старого пальто.

Монету бросив наудачу,

во двор пустынный выхожу

под дождь унылый. Пьяный ветер

срывает с веток паранджу.

На перекрёстке тускло светит

ночной фонарь. Склонясь ко мне,

он молча путь мой освещает…

Спустя минуту, я во тьме

опять иду один. Кто знает,

быть может, встретится поздней

мне дом родной, а не бараки.

Чем больше узнаю людей,

тем ближе мне друзья-собаки…

 

Лавкрафт

 

Слетаясь с крыш домов в округе

в песочницу из глаз и нервов,

и жадно потирая руки,

они считали шеи. Первым

сгорел дотла твой дом в долине,

залитый светом галогена.

В простреленной насквозь машине

сидела ты. С Его колена

свисал паук – в дурном припадке

обматывал себя слезами.

И птицы странные в распадке

в любви клялись тебе. Ключами

звеня в захлопнувшемся лифте,

летев за светом по восьмёрке,

свербила мысль о калитке,

ведущей в дом, что за каптёркой,

играющей огнём страданий,

придуманных тобой случайно.

А с крыш вчерашних снежных зданий

слетев, они шептались тайно…

 

Театр

 

Судьбу свою оплакивать не стоит.

Не вижу смысла в поиске причин

слюнопускания, которого не скроет

любой из нас. В игре двух величин,

где нота «М» – упругая, прямая,

а точка «Ж» – лозою гнётся вниз,

мы все – актёры из бродячего трамвая,

готовые пред примой падать ниц.

Как соло робкого в тиши аплодисмента

лавину дрогнувших оваций вниз сорвёт,

так дирижер ждёт подходящего момента,

чтоб ноту в точку – палочкой взмахнёт.

И ждёт актёр, согнувшийся в поклоне

в загробной тишине. Живой ли сам?

И градом пот бежит в корсетном лоне,

и сок лозы струится по ногам.

Когда в упругой прямоте нет фальши,

а похоть видит в зеркале лишь страсть,

лоза, сгибаясь перед ветром ниже, дальше,

раскинув волосы, как ветки, дарит власть.

Жаль, в периодике зачитанных изданий

с названием лихим «Наука “Жить”»

нет одного средь пожелтевших знаний:

приняв любовь, не забывай любить…

 

Внеклассное чтение

 

Пожалуйста, только не бейте -

на слово ответьте словом.

А если хотите – налейте,

и я прочитаю вам снова,

как люди живут и не знают

улиц в собственном городе.

Как это часто бывает:

ценят тепло после холода.

Совместная жизнь экономна:

не тратятся деньги на шлюху.

Согласен, я начал не скромно

читать вам, и вот оплеуху

успел получить. Табуретку

поставьте. Петлю с монитора

скорей уберите. Избавьте

детей от цветного террора.

 

Трамвай

 

Бегло глазами перебирая

город, устало волочащий ноги,

ехали люди в вечернем трамвае:

каждый по-своему одинокий.

Каждый из них про судьбу свою думал,

взглядом стеклянным прогнав побирушку.

В форточку ветер октябрьский дунул.

Встав, я к двери подошёл. На сидушку

выпала мелочь. Ключи из кармана

долго свисали – приманка для вора.

Долго смотрели на дуло нагана.

Вот мой семнадцатый. Где же Аврора?

 

***

Я так хочу тебя обнять,

зарыться в волосы. Глазами

неторопливо раздевать,

когда не видишь ты, чем занят

мой взгляд, что за твоей спиной

следит, не подавая виду.

Я словно старый кот седой

бреду по локтевому сгибу

твоей покинутой страны,

и продираясь сквозь руины

сомнений лишних, у спины

передохну и двинусь выше.

Слегка ложбину обогнув,

к холмам направлю свои лапы.

Тебя, чуть сонную, встряхнув,

переверну, вдыхая запах

нагого тела. В небесах

померкнут звезды на мгновенье,

и я в распахнутых глазах

твоих увижу нетерпенье…

 

Ку-ку!

 

Я слышу музыку в ночи.

Мой пёс устал, сквозь сон зевает.

И что-то манит и звучит

снаружи – нервами играет.

Я знаю: время не вернуть,

поймав попутку на пороге,

и унестись в последний путь,

срывая листья по дороге.

А ночью, сидя у окна,

Сверкая сигаретой в пальцах,

смотреть, как пятится луна,

Раскинув золотые пяльца.

Ты тоже скоро будешь здесь:

твой телефон едва ли смолкнет.

Лети, машина! Ноги свесь.

Водитель тихо пальцем щёлкнет.

Шипит приёмник. Время прёт,

Не ждёт. И снова столбик пепла

на подоконник упадёт.

Пройдёт неделя. Подослепло

сознание. Глазок дверной

заволокло слепящим светом.

Ты подарил нам свой покой –

Мы будем вечно помнить это…

 

Послед

 

Запелёнутый в листья капустные,

говорят, я родился в рубашке -

официально. Но шёпоты гнусные:

мол, в смирительной, с толовой шашкой

вместо ложки, оставленной челюсти,

акушером рассеянным в спешке.

Раздвигая колени да прелести,

Я наружу спешил без поддержки.