РАССКАЗЫ

 

ХРОНОЗАВРЫ, НА МЕСТО!

 

Туман клубился за окном в конусе желтого света. Мокрые клочья пожухлой листвы свисали с черных ветвей безжизненными обрывками минувшего. Сырость и безветрие как бы физически ощущались через стекло.

Он зевнул, вяло потянулся, продолжая смотреть вниз. Странное безразличие и неодолимая лень не давали встряхнуться, сосредоточиться, заняться делом.

Где-то там, далеко за туманным сумраком вечера не переставали дымить трубы завода по производству Зла. Увенчанные красными предупредительными огнями, словно новогодние елки, невидимые отсюда двухсотметровые пальцы уходили в темное небо сквозь мглу и ненастье.

Может, всё дело в этом? Когда ветра не было, ничто не мешало вредным эманациям завода достигать узких улочек города, и результат не замедлял проявляться: одно и то же — слабость, сонливость, головная боль. А всякие психоэкологи, инженеры душ человеческих и прочие платные спецы продолжали уверять, что чем больше Зла будет ими создано, тем скорее Добро воцарится в этом мире, ибо Зло и Добро — две стороны одной медали и одно невозможно без наличия другого и может познаваться в истинной мере только в сравнении с противоположным… Но туманные обоснования необходимости производства не утешали, ведь кому-то приходилось расплачиваться за подобные эксперименты, и хуже всего, что этими кем-то прежде других оказывались дети…

Сегодняшний сумрак, полутени, прячущиеся от настойчивых в своей обличительности фонарей, казались ему особенно необыкновенны, даже зловещи. Темный асфальт настороженно блестел, лишь редкий шелест шин одинокого автомобиля нарушал тишину позднего вечера. Будто совсем иное, тягучее время разлилось над притихшим городом за оконным стеклом.

Вскрикнули внезапно неисправные тормоза, он вздрогнул и посмотрел на улицу. Плоская крыша странного фургона мрачно чернела внизу. Заработал лифт в утробе дома, остановился, клацнула открываемая кабина, с эхом приблизились шаги по лестничной площадке, удивительно слышимые сквозь стены квартиры. Раздался звонок, еще один, стук в дверь. Странно.

Он встал и вышел в прихожую, сердце тяжело забухало, подкатывая к горлу в тревожном предчувствии. Рывком распахнул дверь — на пороге обрисовались двое в мокро блестящих одинаковых плащах, в глазах стылая усмешка.

— Надо поговорить, — голос вкрадчивый, но одновременно безличный, лишенный теплоты.

Он растерялся, сделал шаг назад, бездумно уступая напору: надо так надо, ведь видно, что перед ним официальные лица.

— Разрешите?

Деловито протиснулись в прихожую и словно раздвинулись в пространстве, вот уже занимая почти всю квартиру, — попробуй избавься от них! Стоп!

— А документ? — запоздало попытался протестовать.

В глаза тычут какие-то удостоверения, формальность вроде бы соблюдена, а, впрочем, откуда ему знать, как должно поступать в подобных случаях? Вот они уже в комнате, глаза из-под надвинутых шляп с любопытством шарят вокруг. Нескромно, нагловато даже как-то. Но разве ему до того? Назвали же его фамилию, всё вроде бы верно. Собственно, в чем дело, дорогие товарищи-граждане?

— А ты и не знаешь будто? — в голосе насмешливая угроза и двусмысленность обвинения, сознание своей власти, непогрешимой правоты силы — как обухом по голове, сиди, мол, и не рыпайся, всё в свое время.

Один из них неловко берет запыленную пластинку с крышки проигрывателя, скривился, явно с трудом читая:

— Би-тылз…

Второй кивает, и это пригодится. И хотя ничего больше не произносится вслух, он невольно вспоминает нелепое, когда-то слышанное или читанное слово: космополитизм. Пришельцы деловито приступают к книжной полке, будто хозяина и нет вовсе. А он чуть было не предложил им вначале чаю, так, из вежливости, от дурацкого бабушкиного воспитания, но вовремя спохватился: да с какой стати! Разве он их приглашал? Это же обыск, самый настоящий обыск! А ордер? А понятые?

Тот, который пониже ростом, аккуратно положил шляпу на диван и пригладил пятерней короткую стрижку над бритым затылком. Выступил вперед квадратный подбородок, несовременное какое-то лицо, совершенно несимпатичное, даже отталкивающее. Заскорузлые пальцы с желтыми от никотина ногтями уминают короткую папиросу. И вдруг стоп, глаза застыли, остекленели, расширились. Он смотрит по направлению их взгляда — на стене огромный цветной календарь: кукольного вида мальчуган беспечно мчит на велосипеде столь же игрушечную девчонку.

— Почему? — хрипло удивляется сидящий с папиросой, и второй перестает рыться в книгах, вопросительно оборачивается на голос.

Он понимает и смеется про себя с облегчением, как это он сразу не сообразил! Конечно же, и эти двое, и фургон внизу не из его времени. Неведомо как произошла хронологическая ошибка, может, виноват всё тот же завод по производству Зла и безветренный вечер сегодня. Ведь на глянцевом плакате рельефно выделяются огромные красные цифры наступающего через два месяца года. Он снова и снова смотрит на непрошеных гостей из прошлого — откуда же еще! Нелепые хронозавры, болезненно увлеченные своим значительным делом, работники с человеческим материалом… Сейчас он поставит их на место, отправит восвояси…

— Тихо, тихо, без глупостей, — торопливо облизывая губы, предупреждает сидящий. — Следуйте с нами, там разберемся.

Второй деловито прихватывает какую-то тетрадь, пару книг, давешнюю пластинку с крупной черной надписью.

Он натягивает свитер и неосознанно, хотя его никто не понуждает, закладывает руки за спину. Пока он спускается по лестнице меж двух визитеров, происходящее всё больше кажется нереальным. За дверью парадного угрюмо поджидает в клубах погустевшего тумана громада фургона с потушенными фарами. Опять откуда-то из подсознания всплывает название — воронок. Удивления нет. Он даже не протестует. Всё идет, как должно идти, сомнений не возникает, сейчас, вот сейчас его увезут в ночь неизвестные из прошлого и, может статься, навсегда. Что дает им такое право? Неужели лишь маловразумительная корочка с официальными печатями в кармане плаща? Он ступает меж них как лунатик, старательно обходя тускло блестящие лужицы.

Внезапно он слышит окликающий его по имени знакомый голос, такой живой и взволнованный, что прозвучавшая вслух тревога тут же передается окружающему пространству. Он поворачивается в тот самый миг, когда всё вокруг треснуло и поползло, акценты света и тени моментально сместились, словно стрелки часов перескочили на невидимом циферблате сразу множество делений. За спиной слышен звук заработавшего мотора, медленно, но ускоряясь. Шуршат тяжелые шины по отзывчивому асфальту, без него, без него! Он слышит, как фургон удаляется, совсем затихает вдали, но еще боится посмотреть. Прямо перед ним родное лицо с прядками мокрых волос, измененное выражением тревоги, но такое реальное и близкое. Всё ясно: ее окрик прозвучал как приказ для тех исчадий прошлого, чуть не захвативших его с собой по неведомо чьей ошибке. Она шла к нему, и в этом всё дело! Это его и спасло, исправило противоестественную ситуацию! Он опасливо оглядывается, позади никого, лишь свежие следы покрышек пересекают черный глянец с неподвижными отражениями фонарей в редких лужах. Хронозавры исчезли, убрались туда, откуда неведомо как вырвались на короткое время. Только теперь он чувствует, как озяб.

Лифт уже отключен. Обнявшись, они медленно поднимаются по гулкой лестнице в тепло, в ласковый полумрак его комнаты. Он уже не ломает голову над происшедшим, не гадает, может ли подобное повториться. Он не думает больше о том, что где-то в ином времени или измерении сейчас движется мрачный фургон с неутомимым экипажем туда, где не ждут их появления… Он не думает и о том, что завод по производству Зла продолжает свою малопонятную безостановочную деятельность в его же реальности, совсем неподалеку, в этот вечер, как и вчера, и завтра. Ведь на милом лице рядом, в устремленных на него глазах не осталось и тени тревоги, только любовь в их кружащей голову глубине, и это кажется ему сейчас самым важным на свете.

 

 

ЧЕРНЫЕ ПОЛУБОТИНКИ

 

Как умру — похороните…

Т.Шевченко

 

Вынесли его тело. Всё как положено, чин по чину. Подержали немного открытый гроб на подставленных табуретках, лежал он спокойно, с восковой умиро-творенностью, словно взирая закрытыми глазами на одно ему уже доступное, его внутреннему взору. Совершенно безразличный к окружающей суете. Затем погрузили в ритуальный катафалк, и пришлый народ в количестве, вполне подобающем такому случаю, проводил его в последний путь, разместившись на втором уже, большем автобусе. Его, всю жизнь считавшегося правоверным атеистом, согласно коммунистическим порядкам тех времен, хотя был он при рождении крещен, но креста не носил и не соблюдал никаких церковных правил кроме ритуального поедания блинов на масленицу и ежегодного празднования пасхи по весне, напоследок отпевали в церкви при кладбище. Всё это время до конечного момента, когда опускали гроб в отрытую заранее экскаватором яму, последнее прибежище в промерзлой кладбищенской земле, слезы нежданно приходили ей на глаза. Единственное, что Мария Егоровна вполне осознавала сейчас — ничего теперь уже не станет по-прежнему. И рядом никогда уже не будет его мужского плеча. Двое взрослых детей, сын и дочь (вполне достойно по среднестатистическим нормам страны), поддерживали мать с двух сторон — она также в черном платке, он со скорбным неутешным видом, вполне искренним, да иначе и быть не могло, с непокрытой непричесанной головой. Придерживали, будто она могла кинуться вслед за ним в разверстую пасть могилы.

Всё в их прошлой жизни казалось теперь очень даже неплохим: и редкие ссоры, и вечерняя скука, и молчаливое непонимание в минуты, когда вдруг нестерпимо хотелось общения, но в целом смерть всё теперь сровняла и сделала всё прочее незначимым в ее глазах. Он умер, и это было навсегда. Большая часть ее жизни, быта, интересов словно оказалась в один момент вырезана, на этом месте обнаружилась ничем не заполненная огромная пустота, и теперь, вероятно, ничто уже не сможет заполнить внезапно образовавшуюся громадную каверну.

Потом были поминки в снятом кафе, бесконечные соболезнования приходящих и уходящих. Только далеко за полночь, когда зять увез дочку домой, Мария Егоровна осталась наконец совершенно одна в пустой квартире. Ей было страшно, но просить переночевать у нее кого-то из близких она не решилась. Лежала в оцепенении на показавшейся теперь слишком широкой кровати и вспоминала, вспоминала… Даже так и не разделась…

Под утро он ей приснился. Вполне живой и очень недовольный. Что-то хотел ей сказать, но не успел, только укоризненно покачал головой, будто в чем-то упрекая. Мария Егоровна проснулась в испуге с гулко бьющимся сердцем, трясущимися руками накапала себе, не жадничая, корвалол, но больше уже не смогла сомкнуть глаз.

Что значил этот странный сон? Что он хотел ей сказать, словно она в чем-то провинилась перед умершим? Лихорадочно листала она потрепанную брошюру с толкованиями сновидений, но не нашла в ней ничего путного. «Покойник — к перемене погоды» — вот и всё, что смогла сообщить поверхностная книжица. Потом потянулись знакомые, приехал сын, Мария Егоровна уже ни на минуту не оставалась одна, и пугающие воспоминания приснившегося поблекли, отошли на задворки сознания.

Но пришла неизбежная ночь, и снова она увидела умершего мужа. Причем он показался ей еще более раздражительным, чем накануне.

— Как там? — она смогла всё же заставить свои непослушные губы произнести эти два слова.

— Мне плохо! — ответил такой знакомый голос и, немного помолчав, ворчливо укорил: — Как ты могла так поступить, Маша?

Она просто вся похолодела от этого вопроса. Что он имеет в виду? Что он узнал там про нее такого, чего не ведал раньше? Мария Егоровна старательно попыталась припомнить все свои мнимые и действительные старые грешки… Но ничего существенного, что могло бы задеть его, не могла найти при всем старании. Что же такое он хочет предъявить? И вдруг четко осознала: это сон, всего лишь сон!

— Чем я виновата? Я могу что-то еще сделать для тебя? — нашла она в себе силы для разумного вопроса.

— Мне нужны мои ботинки, — веско, со значением произнес умерший. — Мои новые черные полуботинки. Мне без них плохо. Почему ты не дала их мне?

Он всерьез обвинял ее, на самом деле, это не было розыгрышем! Мария Егоровна проснулась, и сердце ее опять гулко билось в ночи, подкатывая к горлу. Сон показался столь реален!

Она вспомнила, что действительно почему-то то ли пожадничала, то ли забыла про купленные ему месяц назад лакированные штиблеты, которые он и надевал-то всего два раза — когда ходил в последний раз за пенсией и на прием в поликлинику. Внешняя форма их находилась в промежуточной фазе между востроносой и прямоугольно-тупорылой, соответственно последней обувной моде. Покойного облачили в другую обувь, вовсе не старую, но выглядевшую привычной для них обоих. А черные полуботинки, еще даже и не разношенные как следует, представились ей тогда чуждыми, не имеющими никакого отношения к умершему мужу. Неужели действительно это могло оказаться столь важным? Бред какой-то!

Весь последующий день, что бы она ни делала и с кем бы ни говорила, эти пугающие сны не шли у нее из головы. Мария Егоровна снова и снова вспоминала привидевшееся, при свете дня всё это казалось таким нелепым и бестолковым. Но близилась ночь, и ее начинал охватывать страх.

И снова, как она ни боролась с подступавшим сном: пила крепкий кофе, пыталась звонить знакомым, смотреть бессмысленные передачи по телевизору, — Мария Егоровна оказалась побеждена дремотой и заснула внезапно, так и не раздевшись, при включенном телевизоре.

И едва это случилось, как он явился снова, живой и реальный, будто и не умер совсем недавно. Всё с тем же недовольным и раздраженным видом, как и в предыдущие ночи. Упреждая его повторные попреки, она спросила, не надеясь особенно на вразумительный ответ, прекрасно продолжая сознавать, что ей снится всего лишь сон:

— Чем же я могу помочь тебе, как исправить положение?

— Я не смогу успокоиться, пока ты не отдашь мои ботинки.

Что за странный фетишизм! Ясно было одно: расспрашивать сейчас или спорить не имело никакого смысла.

— Как же мне передать тебе? Ты сам разве не можешь забрать их?

— Нет, конечно! — возмущенно, едва не фыркнув, оборвал он.

Всё же Мария Егоровна признала, что в целом ее муж выглядел спокойнее, как-то отрешеннее от всего, чем при жизни, будто понял теперь нечто недоступное ее пониманию. Наверное, так оно и было на самом деле, ведь сны не возникают из ничего, что-то подлинное, осязаемое наверняка скрыто за их призрачной дымкой. Ничто не появляется из ничего.

— Как же быть? — спросила она вслух, где-то внутренне не переставая удивляться бессмысленности этого разговора во сне. — Не могу же я разрыть землю на твоей могиле!..

— Сделай так… — терпеливо начал объяснять он, словно говорил с маленькой несмышленой девочкой, но она действительно не имела сейчас ни малейшего понятия без его наставлений, как ей поступить дальше, — …заверни их, можно с коробкой, и отвези по адресу, — последовало незнакомое название улицы и номер дома. — Попроси там передать, хотя бы просто положить в могилу… В их могилу, — тут же уточнил он уже раздраженно. — И больше ничего не надо. Ты поняла?

Мария Егоровна торопливо кивнула головой, не зная, что и думать, но боясь переспросить и тем более не согласиться.

— Это важно для меня. Понимаешь? Я очень тебя прошу сделать именно так… Обещай мне, Машенька!

— Да, — выдавила она из себя и озвучила непослушными губами. Он так редко называл ее Машенькой! Она чего-то не понимает и, скорее всего, не поймет, пока не окажется там сама. Когда же он просил ее о чем-то в последний раз? Даже и не припомнить. Раз это так важно для него, значит, так оно и есть, хотя подобное выше ее разумения. Неужели порядки на «том» свете не менее бессмысленные, чем в здешней жизни? — Да, я тебе обещаю…

Он ласково кивнул на прощание, и снова Мария Егоровна проснулась с гулко прыгающим сердцем. Полежала, приходя в себя, приняла ставший привычным заранее приготовленный корвалол. Сколько же это может продолжаться? Сколько еще он будет так ее мучить? Надо все-таки сделать, как он просил, тем более она обещала. Странно, но адрес с впервые услышанным названием улицы четко сохранился в памяти.

Не откладывая в долгий ящик, на следующий день с утра Мария Егоровна упаковала мужнины полуботинки в сохранившуюся коробку, повязала черный платок и поехала исполнять последнюю волю умершего. Такая улица действительно существовала и находилась на другом берегу реки, совершенно на противоположной стороне города.

Пока ехала на маршрутном такси, пока искала табличку с указанным названием и номером, Мария Егоровна не переставала чувствовать себя последней дурой. Поиски заняли не меньше полутора часов, но вот она подошла наконец к неказистому одноэтажному домику старой каменной постройки с невысоким, давно не крашенным деревянным забором. Ничем особенным не выделялся он среди множества подобных же строений этого района, осколков минувших эпох, далеких от архитектурного прогресса.

Сердце гулко екнуло, ее сомнения в правильности действий разом испарились, когда она с изумлением обнаружила в стороне ритуальный автобус с черной каймой на борту и небольшую толпу подле калитки. Белые снежинки начали, бесшумно кружась, падать с неба, нисколько не нарушая торжественности столь знакомой траурной картины.

Всё же Мария Егоровна не знала, с чего начать разговор с хозяевами, долго не осмеливалась войти внутрь. Только увидев вышедшую во двор заплаканную женщину в черном, выглядевшую, впрочем, гораздо моложе ее самой, решилась подойти к ней и заговорить.

Изумленная женщина, не перебивая, выслушала рассказ Марии Егоровны, на ее широко раскрытых глазах время от времени навертывались крупные слезы, скатывающиеся по проторенным дорожкам на щеках. Да, она тоже потеряла мужа, с которым прожила почти тридцать лет, и сегодня день похорон. Пришедшая сразу же вызвала у нее необъяснимое доверие, в рассказе незнакомки не обнаружилось ни малейшего намека на злую шутку или розыгрыш. Да и сама просительница выглядела вполне приличной, нормальной, здравомыслящей дамой.

Мария Егоровна с самого начала была готова к недоверию и отказу, но, к ее немалому удивлению, хозяйка сразу поверила ее повести и сочувственно дослушала странную просьбу до конца.

— Вам не кажется странным мое обращение? Вы действительно можете сделать так? — с тревогой спросила Мария Егоровна, заканчивая свои торопливые объяснения.

— Оставьте, я верю вашему рассказу. Почему же, спрашивается, мне не помочь вам? Неизвестно еще, что ждет там нас самих… Только как же лучше сделать это? — уже деловитым тоном поделилась вслух хозяйка и озабоченно пояснила: — Ведь в гроб-то, наверное, не получится…

— Да просто положите в могилу, он так вроде просил… Вот и всё. Не знаю, как и благодарить вас…

Они помолчали — Мария Егоровна с внезапным чувством благодарности, а ее новая приятельница по несчастью озабоченно обдумывая дальнейшие действия. Мужчины, разбившись на кучки, курили у забора, женщины тихо переговаривались во дворе. С улицы подходили новые посетители с цветами и без. Время выноса неотвратимо приближалось.

— А как вы объясните своим? — вдруг опять забеспокоилась Мария Егоровна.

— Да ничего я сейчас никому объяснять не стану. Это потом. Давайте коробку и будьте спокойны, я всё сделаю как надо.

Испытывая небывалое облегчение, Мария Егоровна передала посылку из рук в руки своей новой знакомой.

Та всё исполнила, как и обещала, о чем и отчиталась при их следующей встрече. Больше им говорить оказалось не о чем, всё происшедшее воспринималось теперь обеими как само собой разумеющееся, будто иначе и быть не могло и никто из них не мог поступить по-другому.

Как бы там ни было, но после этого покойный муж перестал являться Марии Егоровне в снах и ни разу больше не побеспокоил ее по ночам, хотя зачастую ей этого очень сильно хотелось.