ГРАЖДАНЕ АДА

 

Василий Иванович делал вид, что внимательно слушает сидевшую в соседнем кресле посетительницу, сам же думал о своём: «Совсем бабы обнаглели. «Форд Фокус», а ей, видите ли, не нравится. Пойди, заработай! И что мне теперь – в карман его запихать?! Нет, Светка покладистей была, чем Любка, да и поговорить с ней хоть можно было. А эта! Дура расфуфыренная!»

- Вы понимаете, у нас нет таких денег на операцию, – пробился через его размышления голос посетительницы. – Нам ничего не остается, кроме как просить у вас помощи. Конечно, это…

- Да-да, я всё прекрасно понимаю, – перебил он её, сочувственно покачал головой и снова погрузился в свои мысли, только теперь они уже были связаны с сидевшей перед ним молодой симпатичной женщиной.

«Что, думаешь, навела глазки – и всё: сушите вёсла, господа бизнесмены, – усмехнулся он про себя, глядя на просительницу. – Нашла дурака: сейчас, кинулся уже платить за твои коровьи зенки. – Василий Иванович озабоченно потёр лоб и зачем-то достал из стола какую-то папку, открыл её, машинально пролистал и взглянул на посетительницу. – Ой, ой, какой выстрел! Я, что, по-твоему, уже должен упасть и рыдать, оттого что не встретил тебя в ещё холостяцкой жизни. Да пол-Москвы с такими зенками ходит, и что – каждой дай. Курица! Пора бы тебе меня уже и на слёзы брать». Та, будто бы приняв телепортированный им мысленный заказ, сразу заплакала.

- Поймите, ей всего пять лет. У нас больше никого нет. Ведь такого же не должно быть, чтобы ребёнок умирал в таком возрасте. Посмотрите на неё, – сунула она ему под нос фотографию, с которой смотрела на него куклообразная девочка с типовым для её возраста набором: кудряшки, круглые удивлённые глазки, пухлые щёчки. – Самое страшное видеть, как она тает на глазах, и осознавать, что она не обречена, что операция её спасёт, а ты не можешь ей помочь, потому что нет денег.

- Да-да, я всё прекрасно понимаю, – сочувственно покачал головой Василий Иванович, а сам подумал: «Как вы уже достали со своими просьбами: ходите постоянно – дай, дай, дай – хоть бы одному человеку ничего не надо было от меня», – и снова залез в спасительную раковину собственных мыслей, в которую не проникал голос посетительницы. «Да, не повезло с Любкой. Лучше с ней расстаться. С кем бы её вот только познакомить, чтобы всё по-мирному обошлось?»

Посетительница продолжала что-то говорить, а Василий Иванович продолжал думать. Он лихорадочно перебирал в памяти всех кандидатов на Любкину благосклонность и остановился, наконец, на директоре НПО «Закат» Федоре Степановиче, с которым уже несколько лет замечательно проводил время на охоте. Определившись с выбором, Василий Иванович растёр пальцами утомлённые от интенсивных размышлений глаза и оторвал взгляд от папки. «Да прекращай же свой спектакль, – подумал он, глядя на просительницу, – я уже столько насмотрелся на все ваши одноактные пьески, меня за просто так не разведёшь. Ой, увлеклась! Какое вдохновение! Любовь Орлова! Ну вот, только твоих соплей мне не хватало».

Василий Иванович нажал кнопку вызова, и в дверях возникла секретарша. «Наталья Ивановна, – строгим голосом приказал он ей, – позаботьтесь, пожалуйста, о посетителе. Видите: женщине плохо. Дайте ей водички… чай, кофе. У меня срочная встреча. Вы меня извините, – полуобернулся он уже к застывшей в просительном взгляде женщине, забывшей вдруг о слезах, – я очень, очень спешу, уже опаздываю».

Та перестала всхлипывать и вскинула на него красные от слёз глаза:

- А как же мы? Неужели вы нам не поможете?

- Мы обязательно рассмотрим ваш вопрос и постараемся изыскать резервы. Просто на данный момент свободных активов нет, и я не могу ответить так сразу. Звоните. Обязательно звоните. Главное, не теряйте надежды. Всё будет хорошо, – проговорил Василий Иванович, закрывая за собой дверь. «Надо будет сказать Наталье, что если эта курица объявится, то я в длительной командировке», – подумал он и тяжело вздохнул, долго выпуская из себя воздух.

- Куда прикажете, Василий Иванович? – спросил его водитель.

- Давай-ка, Лёша, в тот ресторанчик, в который ты возил меня в прошлый раз. Я сегодня не обедал. Надо бы перекусить малость.

В ресторане Василий Иванович насытился устрицами, запил их «Шабли Премье Крю», и ему стало до того благостно на душе, что, кажется, обнял бы сейчас первого встречного, даже ту глупую провинциалку рядом с каким-то жуликом, восхищенно оглядывавшую всех посетителей. Он долго извинялся перед официанткой, на которую ворчал прежде за то, что она долго не несла заказ, и дал ей на чай тысячу рублей. Выйдя из ресторана, Василий Иванович заметил, что неоновые огни на улице светят необычайно ярко, машины не шумят, а шелестят шинами, и вообще вечер какой-то необычный. «Жизнь коротка, а удовольствия надо длить», – вспомнил он Лёшкину поговорку.

- Лёша, поезжай-ка ты домой, – широко улыбнулся Василий Иванович, подойдя к ожидавшей его машине. – Что-то мне захотелось прогуляться одному. Поезжай-поезжай, я сам доберусь, – повторил он.

Дождавшись отъезда машины, Василий Иванович отошёл немного от ресторана и, остановившись, стал прищуривать глаза на огни, пока они не начали расплываться, чтобы слиться в бесконечную ярко пульсирующую жёлтую полосу. «Увидит кто – обзовёт пацаном», – ухмыльнулся Василий Иванович, на мгновение выпустив из-под контроля световую линию. Он снова прищурил глаза, огни сузились и, как он и ожидал, поплыли в стороны. Внезапно что-то резко сдавило в груди, огни взорвались и утянули за собой в обрушившееся на него чёрное небо коротенькую вспышку родившегося в нём удивления.

Василий Иванович открыл глаза и медленно поднялся, не понимая, почему он лежал на земле. Отошёл на несколько шагов и недоуменно пожал плечами: «Что-то, наверное, подсыпали в вино: не зря оно мне с каким-то привкусом показалось».

Василий Иванович обернулся и увидел лежащего на тротуаре мужика. Мимо проходили две любительницы перекиси водорода. Одна из них замедлила шаг, раздумывая остановиться или пойти дальше.

- Слушай, Рита, давай глянем, что с мужиком, – нерешительно произнесла она.

- Ты чего, подруга, оно тебе надо? – удивилась вторая искусственная блондинка.

- А может, ему плохо.

- Ой, да ладно тебе, Оль, – усмехнулась та, которую назвали Ритой. – Вон, не видишь, что ли, кабак впереди. На посошок надо было меньше лить.

- Да давай глянем, вдруг и правда человеку поплохело.

- Да пошли уж, а то кто-нибудь увидит – ещё подумают, что мы его обчистить хотим. А если менты – вообще проблем не оберешься, за то, что их поляну топчем. – Рита потянула подругу за рукав, и они ушли.

«Да, мужик-то точно удовольствия многовато принял», – подумал Василий Иванович. На дороге истошно заскрипели тормоза, он резко вскинулся и успел заметить, как две иномарки едва не столкнулись на приличной скорости. Машины разъехались, Василий Иванович преспокойно развернулся и в ужасе вздрогнул: возле пьяного мужика стояло двое чертей. Не поверив собственным глазам, он с силой потёр их руками. Черти были на том же месте. «Или я действительно перепил, или это ряженые. Тьфу ты, – радостно рассмеялся он, – да сегодня же вроде как этот… как его… Хеллоуин. Ну точно, ряженые. Молодежь веселится». Черти обернулись на его смех. «Ребята, с праздником вас, – поприветствовал их Василий Иванович и, желая показаться продвинутым, поднял кверху два пальца, как это делала его дочь. – А костюмчики у вас ничего. И грим что надо. Из какого театра?»

Ряженые как-то странно переглянулись между собой и, перевернув лежащего, внимательно посмотрели в его лицо.

- Ты, придурок, – сердито замахнулся один из ряженых на другого. – Опять из-за тебя опоздали. Он уже вышел. Вон стоит, – показал он на Василия Ивановича. – А если бы убежал? Опять бы пришлось бегать искать.

Василий Иванович спьяну соображал плохо, но какая-то необъяснимая тревога пробежалась холодком по спине. В руках у одного из ряженых, того самого, который ругал перед этим товарища, неизвестно откуда появился чёрный трезубец – точно такой же, какой Василий Иванович видел в каком-то историческом фильме. Ряженый махнул блестевшими на свету наконечниками в его сторону, и между ними возник искрившийся, как свежий снег, круг, осветивший лежащего на земле мужика, в котором Василий Иванович узнал свою собственную персону. «Неужели я умер? А как же моя компания? Как же моя семья? Дочку ещё не поднял. А я как?» – закричал он в ужасе, затягиваемый в бешено вращавшийся ослепительный тоннель.

Далеко-далеко впереди угадывалась постепенно увеличивавшаяся чёрная точка, при виде которой Василию Ивановичу сразу вспомнился «Квадрат» Малевича. «Дурак он, этот Малевич, – причём тут квадрат??? Круг!» – мелькнула сквозь поглотившую его панику мысль. И чем ближе становилась чёрная точка, тем меньше оставалось вокруг света, и Василий Иванович всей душой сопротивлялся тянувшемуся к нему из неё и становившемуся всё больше, больше и больше одинокому щупальцу, жадно питавшемуся остатками того самого света, что тянулся вслед за ним. Он пытался зацепиться за что-нибудь в этом узком тоннеле, вытягивал руки над головой, надеясь упереться ими в потолок и таким образом не допустить своего падения вниз. Но всё было напрасно: чёрные, словно бы промазанные гудроном стенки только казались твёрдыми. Руки исчезали в темноте, не нащупывая ничего, кроме пустоты. Василия Ивановича затошнило, и он напрягся, чтобы удержать в себе рвавшийся наружу ужин.

Тусклый свет позади слабо дрогнул и остался наверху, а Василий Иванович окончательно погрузился в вязкую непроницаемую тьму. Он не мог представить, сколько уже прошло времени, но ему казалось, что уже очень и очень много, а тоннель всё не кончался, и появилось ощущение, что или всё ж таки время остановилось, или тоннель бесконечен. Василию Ивановичу стало до невыносимого душно и тесно, так что он испугался, что ещё немного – и сойдёт с ума. Затем где-то в глубине души мелькнула спасительная мысль: «А может, я и в самом деле просто уже сошёл с ума, и тогда все эти мучения скоро прекратит добрый доктор из «Кащенко»?»

Тоннель всё не кончался, и Василий Иванович стал уже бояться, что никогда вообще не выпадет из этой бесконечной, удушливой непроглядности. Затем он стал бояться, что застрянет в тоннеле или окажется в тупике и задохнется в страшных мучениях, совершенно один, и никто не узнает, что он там умер и медленно распадается на глупые бессловесные молекулы. Однако Василий Иванович вспомнил, что если в этот тоннель его отправили черти, то выходит, он уже бессмертен, и тогда, получается, умереть никак не может, а значит, застрянет в тупике навсегда. Вспомнилась прочитанная статья о том, как умер и был погребён в состоянии летаргического сна Гоголь, как он пытался перевернуться в тесном гробу, медленно сгорая от отражённого крышкой жара его же собственного дыхания, как со всей страстностью своей натуры ненавидел он, должно быть, тех, кто некстати позаботился о мягкой обивке, поглощавшей отчаянные хрипы, исторгавшиеся из его горла. И прежде чем перейти из одной тьмы в другую, сознание его, скорее всего, превратилось в один сплошной истошный вопль ужаса, завершившийся сумасшествием, которого он и боялся всю жизнь.

Василий Иванович так ясно представил себе эту картину, что из него тоже вырвался какой-то птичий клёкот, превратившийся затем в заполнивший весь мир крик. Тьма разорвалась, и Василий Иванович выпал, наконец, из неё в чёрную зловонную жижу.

Раздался громкий хохот, похожий на то, как будто ржало несколько лошадей.

- Новенький.

Испуганный Василий Иванович стал торопливо вытирать глаза от чего-то липкого, которые, когда он приоткрыл их, заслезились, разъедаемые поднимавшимися из зловонной жижи, в которой он стоял, испарениями. Сверху, с каменного потолка, проникал слабенький свет, как от потухающей в большом глухом подвале спички. Он почти не давал никакой видимости, но у Василия Ивановича немного отлегло от сердца, хотя тут же бешено заколотилось при виде приближавшихся к нему смутных силуэтов. «Черти, наверное», – испугался Василий Иванович.

- Не подходите, черти поганые, у меня чёрный пояс по карате, и вообще, – запнулся он, смущаясь от собственного вранья, и неожиданно для себя пискнул в их сторону, хотя и старался придать голосу суровую интонацию крутого мужика, – я раньше бандитом был.

В ответ загоготали ещё громче.

- Да слышали мы про твой поясок: тридцать тыщ зеленью спонсорских – вот тебе и твой пятый дан. «За вклад в развитие карате-е-е», – проблеял с издёвкой чей-то голос, намеренно коверкавший последнюю букву.

Опять раздалось лошадиное ржание.

- А он ничего – юморист!

Василий Иванович сделал шаг назад, намереваясь пуститься наутёк, но прямо за спиной прозвучал многоголосый злорадный смешок. Он обернулся: прямо перед ним стояли обычные люди, почему-то все голые – и мужчины, и женщины. Не было только детей. Василий Иванович взглянул на себя и, обнаружив свое тело в точно таком же наряде, стыдливо прикрыл рукой причинное место. Послышалось хихиканье, затем кто-то, не сумев удержать в себе смеха, прыснул, и тьма вокруг Василия Ивановича словно бы ожила, разорванная неудержимым гоготаньем постепенно проявлявшихся из неё людей.

- Братцы, – обрадовался Василий Иванович, – так вы не черти. Как я рад! А где же черти?

- А они у нас отродясь не бывают. Если что, сами нас вызывают.

- Это как так? – удивился Василий Иванович. – А как же тогда котлы, крюки там разные, пытки – и всё такое? Кто же вас тогда мучает?

- Отсталость, – захихикали в ответ. – Да у нас же с чертями коллективный договор, согласно которому мы находимся на самоуправлении. И потом, у нас здесь дерьмократия, а не инквизиция.

Василию Ивановичу показалось, что он ослышался, и он с надеждой переспросил:

- Что вы сказали? Демократия?

Похоже, народ собрался здесь хоть и не из интеллигентов, но весёлый, потому что слова его исчезли в новом приступе дружного, отдававшего цинизмом, смеха. Народ явно желал повеселиться.

- Товарищ, да у нас здесь самая настоящая дерьмократия, – сказал выступивший из сумрака мужичок с пенсне на глазу и тощей козлиной бородкой. – Это у вас там наверху, а впрочем, теперь уже не у вас, а у них демократия. А у нас – вот! – мужичок нагнулся, зацепил из жижи сухонькой ладошкой и поднёс к самому носу Василия Ивановича. – Оно и есть – дерьмо. Землица у нас здесь не ахти, сами понимаете, на дерьмолоте живём. А демократия – оно что? Власть народа – так ведь! А человек, как говорится, из земли вышел, в землю же войдёт. Ну а так как мы уже, понятное дело, метафорически выражаясь, в землю вошли, то власть наша, по сути, и есть власть земли. И, если уж учесть, что у нас здесь вместо земли дерьмолото, то мы, выходит, в дерьмо, а не в землю вошли; и потому у нас вместо власти земли власть дерьма, так что дерьмократия она и есть дерьмократия, в самом натуральном значении. Логика! Против неё не попрёшь. Вот так-с!

- Василий Иванович, недовольно сморщив нос, отвернулся в сторону и принялся брезгливо счищать с себя уже слегка подхватившуюся корочкой вонючую жижу.

- Да вы не отворачивайтесь, не отворачивайтесь, скоро привыкнете. Между прочим, с кем имею честь?

- Василий Иванович Дымов, – протянул он руку.

Мужик церемонно наклонил голову, но руки не пожал:

-Троцкий… Лев Давидович. Можете называть меня Броней. Меня так близкие друзья по революционному делу звали, а теперь здесь так многие зовут. Вечность, понимаете ли. Хочется хоть какого-то разнообразия, а то все – товарищ Троцкий, товарищ Троцкий.

- Очень приятно, Лев Дави…товарищ Броня, – несколько растерянно произнес Василий Иванович и, брезгливо морщась, принялся счищать с себя руками дерьмо.

- Да это вы, батенька, напгасно всё, – произнес чей-то вкрадчивый голос,- товагищ Бгонштейн вам же ясно сказал: пьивыкнете ского.

- А нет ли у вас случайно спички?

Снова заржали.

- С вами, батенька, не соскучишься. Зачем это вам?

- Так темно же ведь. Неплохо было бы осветить.

- Вот же чудак, – хмыкнул говоривший.

- Владимир Ильич, да ведь он же новенький – ничего не знает, – раздался чей-то приятный женский голос из толпы, который показался ему знакомым. – По технике безопасности не положено никаких огней, с этим у нас строго: газ.

- А, ну да, конечно… да-да, конечно, конечно, – повторил несколько раз, сосредотачиваясь на какой-то своей мысли, Ленин (а Василий Иванович уже понял, с кем ему посчастливилось говорить. И он даже обрадовался, представив на миг, как будут ему завидовать знакомые и родственники после того, как расскажет им о разговоре с самим Ильичём – Василий Иванович ещё не мог привыкнуть к мысли, что умер и находится на пожизненном поселении в аду).

- Вася, узнаешь меня? – подошла к нему с улыбкой молодая женщина. – Не забыл свою Галочку?

- Как, и ты здесь? – удивился Василий Иванович, с удовольствием обнимая свою бывшую любовь. – И давно?

- Не, недавно, поверхностных – двадцать лет. А ты разве не знал?

- Нет… Я же тогда жил в Испании.

- Да-да, как я могла забыть. А попала я сюда просто: банальная автокатастрофа. Ехали после конференции в Сочах с комсомольских шашлыков, занесло – и вот впятером здесь оказались. Колю Шлыкова ты должен помнить, нашего комсорга, Аню…

- Постой, я не понял, здесь что, властные структуры?

- Ну да, отдел дерьмократии.

- Так я тогда здесь что делаю? Это какое-то недоразумение. Эти черти что-то перепутали, я не должен здесь оставаться. Я же честный бизнесмен. И вообще, а где суд, где мой личный адвокат. Я – человек с положением, со средствами, в конце концов, и немалыми. Меня нельзя так просто выкинуть в трубу.

- Во чудак! – заговорил снова Ленин, – Сюда, бгатец, пгосто так не попадают. Адвокат – это пегежиток бугжуазного общества. К чему лишняя болтовня? А гуманность? Измучают бедного человека словоблудием, обнадежат, а потом всё гавно к стенке. Надо по-пголетагски: быстго, и без лишних фгаегских цегемоний. К стенке – и точка! Как там сейчас на том свете говогят: дешево и сегдито.

Василия Ивановича раздражал безапелляционный тон бывшего вождя и то, как тот непонятно почему сердито сверлил его глазами.

- Не обращай внимания, – шепнула ему Галочка, – он у нас со всеми такой, а особенно с новенькими.

Ленин опять погрузился в свои мысли, и Василий Иванович снова задал свой вопрос присутствующим:

- Может мне хоть кто объяснить, каким образом я оказался в вашем отделе?

- Здорово, Вася, – протянул ему руку мужчина, и от этого движения вислые груди его по-женски заколыхались, – ты забыл, что был комсоргом факультета?

- Лёня? Шлыков? – Василий Иванович нехотя пожал вялую ладошку – они всегда недолюбливали друг друга. – Здорово! Рад тебя видеть, даже не представляешь себе, как рад.

- Аналогично, – качнул головой Шлыков, и груди его опять завибрировали. – Ты же был комсоргом.

- Ну, был, и что? А кто не был? И потом, ты сравнил: комсорг факультета – и члены правительства.

- А помнишь, как ты исключал из университета Валю Будорагина?

- Не я, а ячейка.

- Вася, всё уже было до неё решено. А всё почему? Ну, это твои личные дела, не будем уже вспоминать. Речь не об этом, а о том, что кое-какой властишкой и ты попользовался. Да не переживай: власть – это же не основной твой профиль, надолго не задержишься. Переведут в другой отдел. А, впрочем, могут и задержать: ты же деньги давал на выборы. Значит, на власть влиял, значит, какой-никакой, а обладал властью. А взятку кто давал депутату, чтоб он под тебя заказ выбил? Так что радуйся, если совсем здесь не оставят. Взвесят степень твоей пристрастности, осведомлённости, степень внутреннего сопротивления искушению – и решат, здесь тебе место или в другом отделе.

Василий Иванович не совсем понял, про какое такое внутреннее сопротивление сказал Лёня, и хотел было спросить его об этом, но тут на Василия Ивановича посыпались со всех сторон вопросы, как там сейчас наверху, не встречал ли он случайно того-то и того-то. Он отвечал, рассказывал, отвечал, рассказывал и через некоторое время почувствовал вдруг смертельную усталость, усиленную свалившимся на него сегодня потрясением. Извинился и побрёл от всех, ища, где бы приткнуться. Толпа стала редеть. Некоторые остались ждать следующего новичка, хотя, по слухам, в их отдел в ближайшее время никто не намечался.

Его догнала Галочка.

- Эх, вот в отделе половых отношений постоянно новенькие. Там, наверное, повеселее, чем у нас, хотя и у нас, в общем-то, ничего, не самый плохой вариант. Не то, что в отделе диктаторов. Некоторых оттуда к нам переводят за примерное поведение. Сам после увидишь, а сейчас пойдём, я тебе покажу, как мы живём. Правда, идти далеко, да куда торопиться-то?

Всюду, до самого горизонта, в сумрачную стену которого упиралось дерьмолото, простиралось ровное полотно парившей миазмами жижи. Лишь кое-где серели маленькими точками двигавшиеся фигурки обитателей ада. Василий Иванович еле волочил ноги и всё спрашивал, куда же и когда они, наконец, придут. «Потерпи немного, Вася, уже недалеко», – успокаивала Галочка.

Сколько они прошагали, Василий Иванович не мог представить, потому что привычной смены дня и ночи здесь не существовало. «Вон, видишь вдалеке?» – спросила Галочка. Василий Иванович напряг зрение и увидел впереди какое-то размытое пятно. Сообразив, что это и есть конечная цель их путешествия, он почувствовал прилив сил, и они пошли быстрее.

Пятно оказалось покосившимся сараем без окон на потрескавшемся каменном фундаменте.

- Это что, саманный дом? – спросил Василий Иванович.

- Да нет, что ты, самое обычное дерьмо. У нас все из него построено. Так гораздо проще.

Над входом виднелась процарапанная надпись: «Ресторан». Войдя внутрь, Василий Иванович обнаружил в огромном зале множество тумб, выполнявших функцию столиков. Посетителей было мало. Вдоль стен лежало несколько фосфорящихся косточек, от которых распространялся вокруг слабый свет.

Галочка провела его к одному столику.

- А откуда у вас эти кости? – удивился Василий Иванович.

- Да это кисть от Дона Жуана осталась.

- А он, что, у вас?

- Да нет, у нас же хозрасчёт, так что эти кости у нас по обмену с отделом половых отношений.

- Что будете заказывать? – неожиданно возник из полумрака маленький черноволосый мужичок с колючей щёточкой усов под носом.

- Фюрер??? Адольф Гитлер??? – день ли, вечер ли, а скорее, сумрак удивлений продолжался.

- Вы же новенький, – немного застенчиво, как молоденькая девушка, улыбнулся фюрер и потупил глаза. – Мне здесь нравится. Тихо, спокойно. Надеюсь остаться здесь до окончания срока заключения. Кстати, что изволите заказывать?

- А что у вас есть?

- Из салатиков: «Оливье», «Кайсо», салат из авокадо, «Цезарь», «Греческий салатик» с грецкими орехами, «Сельдь под шубой». Из закусочек: «Карпаччо» из лосося, манты, пельмени, креветки в лимонном соусе, овощное рагу. На первое замечательная ушица по-славянски, кстати, я сам от неё без ума; есть ещё суп с клёцками, грибной супчик. Из горячих я бы порекомендовал стейк из мраморной говядины, утку по-пекински, мидии в винно-чесночном соусе, котлетки по-домашнему с картофельным гарниром.

Василий Иванович, совсем недавно, ещё в тоннеле, приготовившийся к самому худшему, был вконец поражён:

- Ого-го, – ухмыльнулся он, – вот тебе и ад! Так у вас, поди, и выпить есть?

- Коньяк, виски, водка, вина, ликёры. Всё, что пожелаете.

- А чем расплачиваться?

- О, – фюрер застенчиво наклонил голову и во второй уже раз покорил Василия Ивановича своей неподражаемой улыбкой, – у нас же дерьмократия: всё для народа, всё бесплатно. Единственной мотивацией нашего труда служит желание приносить пользу.

- Так это что, коммунизм? – повернулся к Галочке Василий Ивановича.

- В зачаточном состоянии. А вообще наши представления об идеальном общественном устройстве эволюционируют, и какую форму они примут в дальнейшем, сказать трудно. Общество не знает, что ему надо, и мы должны помогать ему определиться в своём развитии.

- Герр Василий, не угодно ли будет, все ж таки сделать заказ, – вежливо вмешался в их разговор согнувшийся в полупоклоне Гитлер.

- Да, конечно, – поспешил с ответом Василий Иванович и, повернувшись к Галочке, спросил. – Галочка, что будешь заказывать? Я, само собой, угощаю.

- Салат из авокадо, овощное рагу, мидии и водочки две порции.

- Мне, пожалуйста, то же самое, а водочки будьте любезны, Адольф, как вас там по батюшке???

- Ой, да что вы, право? Можно без церемоний, дерьмократично. Отчества нынче не в моде. Во всяком случае, сами понимаете, что, не Иваныч.

- Хорошо, графинчик, пожалуйста, товарищ Адольф.

- Будет исполнено в самое кратчайшее время, – откланялся Гитлер и, резко махнув всё в том же полупоклоне длинной чёлкой, выбежал за перегородку.

Василий Иванович только открыл рот, чтобы спросить Галочку, есть ли здесь приличные гостиницы, как запыхавшийся фюрер уже стоял с подносом в руках возле их столика. Изящным жестом он расставил перед ними стопки, водворил посредине стеклянный графин, расставил тарелки с салатом и неторопливо удалился, улыбнувшись:

- Одну минуточку, фрау Галина и герр Василий.

Василий Иванович разлил водку и спросил:

- Слушай, Галочка, а откуда у вас тарелки, стеклянный графин?

- А это нам черти предоставляют, а мы им взамен разрабатываем идеологическую платформу общественного развития, которую они уже наверху внедряют. Всё очень просто.

- А почему вы не попросите одежды? Ведь это же неудобно – ходить, в чём мать родила.

- Почему? Очень даже удобно. Со временем согласишься со мной. Да и от этих газов в одежде кожа уж больно преет, язвы появляются.

- Странно, а у нас наверху…

Встретившись с ироничной улыбкой Галочки, Василий Иванович поправился:

- Извини, никак не могу привыкнуть, что я умер. Ну, в общем, сама же знаешь, какое представление там. Душа телесной оболочки не имеет. И каким же тогда образом… эти язвы, этот ресторан?

- Вася, я сама ничего не понимаю. Вроде бы тела нет, а оно есть – парадокс.

От соседнего стола поднялся мужчина и подошёл к ним.

- Извините, я краем уха кое-что услышал из вашего разговора, – проговорил он, – разрешите представиться – Луиджи.

Василий Иванович назвал себя, и тот снова продолжил:

- Нам нужно понять, что человек абсолютно свободен, априори. Тело и весь материальный и нематериальный мир – всего лишь навсего иллюзия, созданная нашим всеобщим сознанием. Стоит лишь освободиться от неё – и мир канет в небытие. Вы закрываете глаза – всё исчезает, остается только ваше сознание, проецирующее ваши представления вовне. Нет ничего, что могло бы быть, если этого нет в вашем сознании.

- Это наш блаженный – Луи-философ, – шепнула Галочка.

- Постойте, – не мог взять в толк Василий Иванович, – а Бог?

- Бог существует, – развел руками в стороны Луиджи, – только лишь как плод нашего коллективного разума. Стоит лишь прекратить его представлять, как он тут же исчезнет.

- И что же вам мешает отключить самосознание и самоликвидироваться из этого? – «Что, попал в тупик?» – почувствовал удовлетворение Василий Иванович.

- То, что меня представляют другие. Например, моя мать, жена, дети, друзья. Так что приходится существовать по чьей-то эгоистичной прихоти, – печально потупился Луиджи.

- Так что это получается? – Василий Иванович попытался было придвинуть поближе заменявший стул ящик, но тот не двигался, и он наклонился к философу, – Бог, ангелы, рай, ад и черти, наконец, – всё это порождение нашей мысли?

Увлечённый разговором Василий Иванович не заметил, как возле них оказался Гитлер.

- Позвольте, господа, и мне включиться в ваш разговор, – сказал он, – я в юности изучал диалектику. Так вот, наличие ада не доказывает существование рая, а черти не являются неопровержимым доказательством ангелов. Если в нашем сознании присутствуют какие-то объекты одной культурной плоскости, то это вовсе не означает, что обнаружение реальности одного доказывает бытие его антипода.

- А Бог?

- Его нет.

- Постойте, а черти, кикиморы, лешие домовые – они-то как?

- Они есть, – улыбнулся фюрер.

«Какой он всё-таки обаятельный и приятный в общении, вовсе не такой, как в кино», – подумалось Василию Ивановичу.

- …потому что сам видел, – продолжал говорить Гитлер. – Реально лишь то, что можно обнаружить посредством органов чувств. Всё остальное – выдумка. Бог внереален и, значит, не может существовать. Здесь я расхожусь с герром Луиджи.

«Да он ещё и хорошо образован», – не переставал восхищаться фюрером Василий Иванович.

- Давайте выпьем, – предложил он, – я угощаю.

- Данке шон, мне как-то неловко, и потом, нам не полагается угощаться с посетителями, – смутился Гитлер.

Однако от стопочки не отказался. Луиджи же преспокойно, как будто к старым друзьям, тут же сел за их столик.

- За знакомство, – проговорил философ и, сделав глоток, поставил стопку на стол.

- Эх, Италия! Вот как у нас на Руси пьют! – усмехнулся Василий Иванович и выпил водку одним глотком.

В тот же миг он пулей выскочил из ресторана и, содрогаясь всем телом, выблевал вонявшие спиртом остатки ещё того, земного, ужина.

Вернувшись на место, Василий Иванович извинился.

- Ничего, скоро привыкнете, – успокоил его фюрер, – это не то, что в прошлой жизни, но вся наша водка перегоняется из лучших сортов дерьма. В других заведениях не то качество.

Василий Иванович взял вилку и, наученный горьким опытом, осторожно, на язычок, попробовал овощное рагу и тут же скривился: от него воняло машинным маслом, а на языке остался какой-то гниловатый привкус. Тогда он слегка откусил хлеба, который ничем не отдавал, но никак не прожёвывался и осыпался мелкими крошками.

- Это же невозможно есть! – возмутился Василий Иванович.

- Ах да, вы же не знаете, – извиняющимся тоном произнёс Гитлер, – у нас сейчас кухня послевоенных лет. Ничего не поделаешь: такую разнарядку черти спустили. Хлеб из опилок… тошнотики.

- А это что такое? – заинтриговался Василий Иванович.

- Оладьи, жаренные из картошки, которую осенью оставили в земле, а весной подобрали.

- Да, но как же тогда «Утка по-пекински», салат из авокадо, карпаччо?

- У нас такой порядок, – ответил Гитлер, – клиент должен представлять себе, что ест именно то блюдо, которое заказал. Знаете, со временем большинству это удаётся. Так гораздо веселее жить. Главное – не думать, что ты ешь, и тогда никаких проблем. К тому же, нам ещё помогает рекламная поддержка. Вот без неё было бы куда труднее. Да, это лучшее изобретение человечества. Всё-таки чему-то верить надо, а то как иначе существовать? А вообще, это ещё не самая плохая кухня – послевоенная. Вот когда приходит разнарядка на период поволжского голода, тогда тяжеловато приходится, даже самым непритязательным. Земля, глина, трава, кора деревьев – тут нужна особенная фантазия.

Василий Иванович есть и пить отказался, зато Луиджи и Галочка преспокойно всё съели и на прощание поблагодарили Гитлера: « Данке шон, герр Гитлер. У вас в этот раз замечательная кухня».

- Данке, данке, – раскланивался в ответ фюрер, прижимая ладонь к сердцу. – Герр Василий, со временем вам тоже у нас понравится, так что надеюсь увидеться с вами ещё.

- Пойдёмте скорее на воздух, – подтолкнул Василия Ивановича Луиджи. – Потусуемся, а то сейчас здесь можно закиснуть.

Ходьба по однообразной поверхности дерьмолота, да ещё неизвестно куда, утомляла Василия Ивановича, и он еле сдерживал копившееся в нём раздражение, нехотя отвечая на вопросы короткими репликами.

- Слышишь? – спросила его Галочка.

Но Василий Иванович ничего не слышал.

- Как же? – удивилась она, – вот же совсем близко голоса.

Василий Иванович прислушался и точно – до него донеслись какие-то слабые звуки, которые вскоре окрепли, пока не превратились окончательно в усиленный рупором голос оратора. Пройдя ещё какое-то время, они увидели и самого оратора. Посреди большой толпы сидел на плечах здорового детины маленький лысоватый мужичок и, часто поправляя на узкой переносице очки, громко кричал в рупор, так что на его шее от напряжения вздулись вены.

- Нет ничего вечнее литературы. Высохнет дерьмолото, развалится на мельчайшие глыбы ничего сама вечность, а литература будет быть. Вечно вечная, ибо в ней заключён всеобщий и всеобъемлющий смысл потока бытия в нескончаемом аллюзофаге. Коллапс эргокосмиса остановит свой беглодвижущий вектор синкретического единения частиц атомов, а синкретика звукологических величин не прекратится в бесконечности бесконечностей.

- Это писатель Бубликов, – показала на говорившего Галочка.

- Что-то не доводилось слышать о таком.

К ним обернулась стоявшая впереди пожилая женщина с просветлённым взором и тихо сказала:

- В прошлой жизни его затирали, замалчивали. Вы же всё понимаете – тирания свободы духа. И только здесь, в обществе с истинно дерьмократическими ценностями, нам посчастливилось познать его скрытый до поры гений. Никому прежде не удавалось так высоко поднять значение литературы для всеобщего прогресса интеллектуализированных масс общества.

- А что он написал? – спросил Василий Иванович.

- К величайшей трагедии человечества, оно оказалось неспособным создать нормальные условия для раскрытия его таланта. Всю свою жизнь он боролся за права писателей, пожертвовав свой выдающийся гений на высокожертвенный алтарь словесно-созидательного продукта.

- И чем же он так знаменит?

- Вы слышите, как он говорит? Он главный идеолог литературы. Авторитет его разработок весьма высок. Даже черти берут их на вооружение. Не прослушать хотя бы одного выступления Бубликова – вопиющее невежество. Долг каждого образованного гражданина ада ознакомиться с его словесным творчеством.

Следующие слова женщины с просветлённым взором утонули в дружной овации. Бубликов поднял руку, и толпа замолчала.

- Следующим этапом прогрессивного развития литературы должен стать кучкизм – как наиболее наилучший этап к всеорганизующей свободизации личной ответственности писателя перед собой. Подумайте только, освободившись для себя, он сможет освободиться и для общества. Кучкизм, друзья, кучкизм и ещё раз кучкизм. Надо претворять его в интеллектуализированные массы для истинной дерьмократизации литературы, которая поспособствует движению человечества к наиглавнейшим жизненным ценностям, которые в состоянии дать только дерьмократичное общество. Предлагаю проголосовать за развитие кучкизма, как наиглавнейшей консолидирующей силы. Ура кучкизму!

- Ура! Ура! Ура! – раздалось со всех сторон.

Бубликов спустился с шеи здоровяка, и принявший от него рупор узкоплечий и какой-то безликий, весь седой (даже брови и борода его были седыми) мужчина прокричал в него:

- Слово предоставляется надежде нашей литературы – товарищу …

Впрочем, Василий Иванович так и не узнал его имени, так как голос ведущего тут же исчез во взрыве рукоплесканий. На вопросы Василия Ивановича о том, кто этот писатель, никто ответить не смог.

- Старик, да не будь таким тёмным. Это же мостодонт нашей литературы, – отвечали ему люди с восторженным выражением лица.

- А как его звать-то хоть, не унимался Василий Иванович.

- Старик, – отвечали ему, – да что ты, в самом деле, прицепился, как репей. Здесь все теоретики литературы будущего. А этот – друг Бубликова. А у него, сам знаешь, все друзья ого-го! Ты лучше больше слушай, чем спрашивай. Сам поймёшь.

Между тем неизвестный Василию Ивановичу классик проворно вскарабкался на ту же самую бычью шею.

- Друзья, – начал с воодушевлением новый оратор, – литература давно уже исчерпала свои познавательные возможности, в страшном агонистическом акте цепляясь за целое полотно единого зеркального отражения реальности в объективе слова. Так не должно быть. Чтобы совершить новый качественный рывок, надо разрушить до самого основания это единое полотно. Давайте ударим по нему мощной кувалдой нашего антипризнания и из образовавшихся осколков создадим новую словесную мысль бытия и внебывшего. Новое – безо всякой связи с предыдущим. Осколкизм – вот будущее нашей литературы! Сбросим с постамента Пушкина и Толстого, Гоголя и Горького, Диккенса и Хемингуэя, Рильке и Рембо. Ничто не должно привязывать писателя к обязанности быть чьим-то преемником. Долой авторитеты. Каждый человек должен получить возможность стать писателем. И кухарка, и дворник, и кулинар с домохозяйкой имеют не меньше прав на творческую самореализацию, чем литераторы. Пусть каждый желающий получит свою долю общественной славы и творческого сегмента. Да здравствует осколкизм!

Следующим владельцем рупора оказался длинноволосый поэт Башмаков.

- Дорогие граждане ада, дорогие друзья, я хочу призвать вас к единению. Наша дерьмократия нуждается в единении всех прогрессивных сил ада. Литература не должна оставаться в стороне. Сплотимся в единственно истинном Союзе литераторов ада имени Марьи Концовой под руководством товарища Бубликова в знак солидарности со всеми прогрессивными силами, чтобы отстоять наивеличайшие завоевания нашей светлой дерьмократии! Хочу продекламировать вам свои новые стихи. Начну с наиболее актуальнейшего, на мой взгляд, под названием «Отчизне».

 

В вековое ничто улетают ветра.

И оно навсегда, и оно впереди.

Только ты никогда, в никуда и всегда.

И никак позади, но иди и иди.

 

За ветрами ветра, за снегами снега.

В дерьмолоте красу пустотелую слов

Утопи навсегда. Где-то вьюжит пурга,

Заметая вязанку веков.

 

Башмаков прокашлялся и, окинув просветлённым взором толпу, произнёс:

- Друзья, в прошлой жизни, прежде чем стать парторгом, я был обыкновенным ремонтным рабочим в трамвайном депо. Справедливо ли это? Скажите мне. Чем я хуже Пушкина? Да ничем. У меня так же две руки, две ноги и одна голова. Почему ему лавры, а мне бесконечно малая величина? Разве для этого мы вышли из утробы матери? «Нет!» – скажете вы и будете тысячу раз правы. Я – бывший пролетарий и горжусь этим. Но я алкал всегда не только производить материальную пищу, но и созидать духовный продукт. Здесь, в этой всеобъемлющей и всепоглощающей вечности каждый получил возможность оттачивать свое искусство до непостижимого идеала. Поэтому мы должны сплотить свои силы в единственно истинном Союзе литераторов под руководством товарища Бубликова. И в заключение я прочту вам свой последний стих под названием «Наш свет».

 

Солнца нет и быть не может,

Это сивый бред.

Горизонт плывет по луже

В нагноеньи лет.

Нам теперь уже не нужен

На трамвай билет.

Приходи сквозь мглу и стужу

К нам на этот свет…

 

Василий Иванович в поэзии ничего не понимал, но когда Башмаков закончил свое выступление, все присутствующие так восторженно и громко хлопали и кричали, что Василий Иванович, не желая быть заподозренным в этом непонимании, тоже отбивал руки и старался перекричать соседей, чтобы они приняли его за своего. Видимо, получилось у него это хорошо, потому что он тут же поймал благожелательный взгляд поэта. И после митинга Василий Иванович осмелился подойти к Башмакову.

- Товарищ Башмаков, – заговорил он с поэтом, – у вас такие замечательные стихи. Это новое слово в поэзии.

Башмаков снисходительно улыбнулся:

- Да что вы, право слово. Я не Пушкин, хотя, конечно, все зависит от точки зрения. Пропиарили Александра Сергеевича по высшему разряду. И кто в наше время осмелится крикнуть, как тот смелый мальчик, что король-то гол? Но ничего, время не стоит на месте, родится новый смелый мальчик – правда всё равно восторжествует.

В это время кто-то кашлянул возле Василия Ивановича, и он увидел Бубликова.

- Слышу, вы ведёте серьёзные разговоры, и мне вот стало интересно, что вы читали в прошлой жизни, – кашлянул он ещё раз, так что капелька слюны попала Василию Ивановичу на губу. Но он не подал вида, терпеливо дожидаясь, когда, наконец, неприятный холодок от неё исчезнет.

- Знаете, неловко в этом признаваться, – несколько смутился Василий Иванович, – но мне вообще-то было совершено некогда читать. Бизнес есть бизнес. Совершенно не было времени, разве что в позапрошлом году удалось прочесть книгу Абрама Клипса «Как стать миллиардером».

- Пра-ашу меня пра-астить, что вмешиваюсь в ваш разгово-ор, но чте-ение – это удел бездельников и тунея-ядцев, – жеманно растягивая слова, обратился к ним невысокий узкоплечий мужичок с вытатуированной на руке надписью «Коля». – Разрешите представиться – Саша Пупков, театральный режиссёр.

Василий Иванович попытался пожать поданную ему пухлую ручку, но она тут же выскользнула из его ладони.

- Прекрасно! – продолжал Пупков. – Настоящий творец должен обладать незамутнённым ничьим влиянием сознанием. Только тогда можно по-настоящему проявить своё настоящее «Я». Читатель должен читать, писатель – писать, режиссёр – режиссировать, администратор – администрировать. Каждый должен заниматься своим делом, потому что охватить необъятное – это… – Пупков бессильно развёл руками. – Вот почему в наше время чтение – это атавизм, пережиток прошлого. Тратить время на комплексы Достоевского или высокоумие Толстого – это, знаете ли, роскошь. С чистого листа, только с чистого листа. Приглашаю вас на свой спектакль. Идёмте со мной.

Театральный режиссёр схватил Василия Ивановича за руку, и ему ничего не оставалось, как пойти за ним. Следом за ними шли Галочка, Бубликов и Башмаков.

Над единственной дверью покосившегося дома, к которому они приближались, было намазано «Театр Пупкова». Внезапно на их пути возник здоровенный лысый детина. Глядя куда-то в сторону, он приоткрыл уголок рта, и из образовавшейся узкой щели стали с трудом, по одной букве, выползать слова:

- Пускать никого не велено.

- Помилуйте, да я же режиссёр Пупков. У меня здесь премьера.

- Ничего не знаю. Не велено. – Детина отвернулся, и было видно, что он уже устал от произношения стольких слов.

- Николай Николаевич, – закричал Пупков проходившему мимо них крепко сколоченному мужчине с крупной головой на бычьей шее.

Тот неторопливо приблизился к ним.

- Николай Николаевич, дорогой, меня не пускают на собственную премьеру.

- А это кто с вами?

- Это представители творческой интеллигенции и бизнеса.

- С вами?

- Да-да, конечно, – преданно глядел в глаза Николаю Николаевичу Пупков, подогнув в коленях ноги.

- Пропусти, – приказал охраннику Николай Николаевич, и тот вяло отошел в сторону, давая им пройти.

Василий Иванович заметил, что Пупков явно разволновался, и спросил его о причине волнения.

- Я так волнуюсь, ведь Сам же приехал. Сам! Это же его охрана!

Василий Иванович спрашивать не стал, кто же такой этот загадочный Сам, сообразив, что узнать ещё успеет.

Театр был забит до отказа. Режиссёр отдал распоряжение какой-то женщине, и та быстро принесла несколько ящиков, заменявших в театре стулья. Они сели у стенки, и Василий Иванович оглядел зал. Некоторые лица показались очень знакомыми. Их фотографические снимки с газетных и журнальных страниц проплывали перед мысленным взором Василия Ивановича, но буквы с их именами, к его досаде, не появлялись. Все вокруг загудели, зашикали друг на друга: «Тише, тише, начинается». На сцене стоял Пупков и разевал беззвучно рот.

Шум в зале быстро затих, и до Василия Ивановича донеслись последние слова режиссёра:

- …итак, надеюсь, наша интерпретация бессмертной пьесы будет понята вами через призму философской гиперэволюции эгопространственного прочтения великого драматурга.

Пупков откланялся, и вместо него на сцене появились актёры.

Пьеса была какой-то до странности непонятной. «Может, авангард какой», – подумал, позёвывая, Василий Иванович. Зевал он не один. Некоторые, впрочем, смотрели с живым интересом.

- О, Катрин, – привлёк его внимание густым рокочущим басом какой-то мужик в джинсовом костюме и ковбойской шляпе; из кобуры его торчал револьвер, – не могу без тебя жить, но бизнес превыше всего, даже чести. Я бы рад не обманывать, но как?

- О, мой милый Джон, с тобой всё в порядке? Ты неважно выглядишь. Может, тебе следовало бы отдохнуть немного? Ты в порядке? Всё окей?

Однако тот словно не слышал и говорил своё:

- Но тогда у меня не будет мани, чтобы платить тебе за любовь, и тогда твоё сердце разорвётся от боли. И как же я смогу жить без тебя? Мне приходится жертвовать собой ради нашей любви.

- О, душно мне, душно, – упала на колени женщина.

В тот же миг из–за кулис появился здоровенный мужик и несколькими сильными ударами кувалды пробил в стене дыру и с важным видом удалился опять за кулисы. «Ах, зайчик, ты видел, как он неподражаемо артистичен в своих движениях, – раздался позади женский шепот, – дорогой, я же тебе говорила, что Фима удивительно правдоподобен? Не зря же ему присвоили звание заслуженного артиста ада. Ты обратил внимание, как изящно он махал кувалдой. Никто так больше не умеет». В это время Василий Иванович почувствовал непреодолимое желание посмотреть наверх и встретился с тяжёлым взглядом крупного мужчины, сидевшего в ложе. «Это и есть Сам», – догадался он. И его лицо тоже показалось знакомым, как будто он видел его где-то в прошлой жизни, но, заметив торчавшие над головой закругленные рога, Василий Иванович в испуге отвернулся и, боясь оторвать взгляд от сцены, стал смотреть спектакль.

На сцене кипели страсти. Кулигин танцевал канкан и, стоя на голове, декламировал: «Чу би енд би». Какая-то толстая тётка, которую все звали Кабанихой, плакала и горевала, что безнадежно отстала от времени и не сможет вписаться в новую жизнь, и в конце пьесы перерезала себе вены похищенным у Катрин охотничьим ножом. Когда занавес закрылся, воцарилась такая тишина, что горестные рыдания сидевшей позади Василия Ивановича женщины резанули неестественной громкостью. Сам Василий Иванович не знал, свистеть или кричать «бис». Все недоуменно поглядывали друг на друга и отводили глаза. Пауза затягивалась.

«Провал!» – пронеслось в голове Василия Ивановича. В тот же миг наверху раздалось несколько тяжелых глухих хлопков. И вслед за ними грянула гроза: театр сотрясся от страшного грохота оваций, сопровождаемых женскими слезами и восторженными криками. Снова все переглядывались, но уже готовые раствориться друг в друге в порыве нескончаемого всеобщего счастья. Василий Иванович крепко пожимал протягивавшиеся к нему руки и сам протягивал свою незнакомым мужчинам. Нет, никогда в его жизни не случалось более светлой минуты, разве что только собственное рождение, но он его не помнил.

Зрители не отпускали актёров, и после очередного выхода на «бис» ковбой в изнеможении упал со сцены. Словно по команде, зрители бросились на сцену качать актёров и режиссёра Пупкова. Василий Иванович не понимал, что с ним случилось, ведь он никогда не был театралом и посещал только премьеры, да и то только потому, что положение обязывало, но тут с удивлением, словно бы видел всё происходящее со стороны, обнаружил себя среди воодушевленной толпы. Мало того, он кричал так громко, что на него оборачивались, и Василий Иванович ловил на себе завистливые взгляды тихих очкариков и тщедушных старичков. Какая-то затухающая красавица многообещающе обнажила перед ним свои крупные жёлтые зубы. Василий Иванович улыбнулся ей в ответ, но кто-то хлопнул его сбоку по плечу – это был Башмаков:

- Нашёл, кому улыбаться. Это же Мария Медичи, бабульке уже пятьсот лет. Опять её к нам по обмену опытом откомандировали. изнеможении ускали ждениеных хлопков.и не было более светлой минуты.чего правдоподобного не видела.

Василий Иванович почувствовал, как голову его обдало жаром и отвернулся, успев заметить, каким ненавидящим взглядом Медичи обожгла его с Башмаковым. Он представил, как, отравленный, извивается в предсмертной агонии вместе с поэтом, и наклонил голову, надеясь, что королева не успеет запомнить его в лицо.

«А вообще-то неплохо будет похвалиться, что на меня запала королева», – успокоился Василий Иванович. – Обязательно кому-нибудь расскажу».

В это время он незаметно скосил глаза вверх и вновь натолкнулся на упиравшийся в него взгляд Самого. Тот чуть заметно искривил в усмешке губы и вышел в сопровождении охраны. Василий Иванович удивился, что у таких громил такие маленькие рожки, и спросил об этом Галочку.

- Вася, да у них ещё просто рога не отросли. Они же раньше были обычными людьми, а теперь вот постепенно превращаются в чертей. У тех своих кадров не хватает – вот они и вербуют из наших. Обычная практика, сам потом увидишь.

- А что, многие соглашаются?

- Конечно. Только не каждому предлагают.

- И что, все соглашаются?

- Вася, ну, ты и вопросики задаешь! Ну неужели кто откажется от возможности посещать тот свет!

- А зачем?

- Ну, Вася, ты даешь! Как зачем?! А кто, по-твоему, должен искушать людей, ссорить, внедрять наши идеологические разработки?! Так со скуки сдохнешь в этой вечности. Мы вообще здесь очень боимся ихнего конца света. Что тогда делать будем – ума не приложу. Вот тогда действительно скрежет зубов настанет от скукотищи.

- А из кого же всё-таки вербуют? Какой алгоритм выбора?

- А кто его знает – этот алгоритм? Разных, Вась, совершенно разных берут. Тут никакой логики нет. Но никто пока не отказывался. О себе же надо думать в первую очередь. Правильно?

- Ну, да. А кто ещё о тебе подумает, если сам не подумаешь? Кстати, а Сам-то – это кто?

- Точно не знаю, но говорят, тоже раньше человеком был. Даже потомственных чертей обскакал. Кто-то мне рассказывал, что вербовка после него и началась. Он первым был. Раньше у нас вообще полная темень была, а потом, когда один высокопоставленный чёрт ногу сломал, решили в их ведомстве чуток света нам дать. Ну, Сам как-то пронюхал об этом и всем нашим сказал, что если они его будут почитать, то он сделает свет. Никто же ведь ничего тогда не знал. Все, конечно, согласились, если он действительно даст свет. Кто-то по вере, кто-то ради смеха. Ну, черти и дали, а наши признали его своим светочем. Черти узнали об этом и триста земных лет ржали над его хитростью, а потом предложили на них работать инструктором для молодых чертенят. Вот так!

Галочка устала от напряжения, ведь ей приходилось кричать, чтобы Василий Иванович мог её услышать, и отвернулась.

Постепенно толпа поутихла и стала расходиться. К ним подошёл Троцкий и восхищенно произнес:

- Вот оно – настоящее искусство! Эх, так завидую этим театралам за их творческую жилку. А мне вот не повезло: в политике нет такого полёта мысли. Фантазия, конечно, есть, а вот творчества маловато: методы все одни и те же – кровь, тюрьма, деньги, интриги. Всё бы отдал ради того, чтобы хоть один денёк побыть Пупковым.

Произнеся свой монолог, Троцкий молча развернулся и вышел из зала, но почти тут же и вернулся.

- Товарищи, приглашаю вас пообщаться в тесном кругу с Самим. Он ждёт.

Не зная, что предпринять, Василий Иванович стал бросать вопросительные взгляды на Галочку и Башмакова. Заметив это, Башмаков выпятил нижнюю губу и отрицательно покачал головой:

- Нет, это уж как-нибудь без меня. Заорганизованность, скукотища. Вот это вот точно ад, самый настоящий – изображать умные беседы и пить чай вместо водки. Не-а.

- А я не против, – улыбнулась Галочка, – будет, что рассказать женщинам.

- Да, женщины даже в аду все те же: даже вечность вас не меняет, – буркнул себе под нос Башмаков.

Самого всё не было. Собравшиеся негромко переговаривались и из-за затянувшегося ожидания постепенно занервничали. «Странно, всё как на земле, – подумал про себя Василий Иванович, – никогда бы не подумал. И здесь тоже нервы, переживания – вот тебе и ад!»

Ему досталось угловое место.

- Да, сели на углу, – нервно пошутил сидевший напротив незнакомый мужчина с измождённым лицом. – Говорила мне мама: «Не садись на углу – не женишься». Вечновать нам теперь холостыми.

- Не пойму, что это такое – вечновать.

- А, это то же самое, что и вековать.

Василий Иванович вежливо улыбнулся и шепнул Галочке в ухо:

- А кто это?

- Это-то? – переспросила она. – Казанова.

- Странно… а что это он в секторе дерьмократии делает?

- А никто и не знает. Как-то вот попал. Обычная бюрократическая неразбериха. А впрочем, ему у нас нравится. Да и нам с ним интересно. Очень милый человек. У нас таких нет – всё больше горлопаны, им бы только митинговать да на собраниях тусоваться.

Василий Иванович подвинул под столом ногу и стукнулся обо что-то твёрдое. Отодвинув в сторону край лежавшей перед ним газеты, которыми был застелен весь стол, он глянул под ноги.

Вместо ножки стол подпирала крупная кость.

- Галочка, это что за кость, – спросил Василий Иванович.

- А… да это от бабы-Яги костяная нога.

- Ничего себе, удивленно протянул Василий Иванович, – а она, что, на самом деле есть? И здесь, у нас?

- Сказать по правде, не знаю, её у нас никто не видел, но говорят, вроде есть. А про ногу – да кто его знает. Может, это вообще какого-нибудь динозавра. Но все так говорят, что это её нога.

- И как же она сама без ноги?

- Да шут её знает. Я же тебе говорю – неразбериха!

- Слушай, Галочка, а что здесь не могут нормальный стол сделать, дизайнера найти? – незаметно повёл глазами вокруг Василий Иванович. – Я такой разрухи даже в заброшенных колхозах не встречал.

- А кто делать-то будет? – рассмеялась Галочка и посмотрела в сторону сидевших за столом с важным видом гостей. – Эти, что ли? А может, ты сам, Вась, возьмёшься?

- Нет, ну я-то здесь при чём? Я – деловой человек, мне это просто несолидно. Вот те, кто всё это сделали, пусть и займутся.

- Да это у нас ещё лет сто назад, когда наш отдел только создавали, два мужика в общей неразберихе каким-то образом к нам попали. Вот они и сделали. Откопали где-то рощу окаменевших деревьев. И ассамблею нынешнюю сделали, и ресторан, и столы, и стулья, и всё прочее. А только их от нас уже давно, как разобрались, так сразу и перевели в другой сектор.

Сидевший рядом с Галочкой мужчина с аккуратной чеховской бородкой, полуобернувшись в их сторону, произнёс:

- Простите, я тут краем уха услышал ваш разговор и должен сказать, что не дело творческой и дерьмократической интеллигенции заниматься строительством и физическим трудом вообще. Каждый должен заниматься своим делом: сапожник – тачать сапоги, пирожник печь пироги, а высокое предназначение интеллигенции, – с пафосом повысил голос сосед, – состоит в том, чтобы вести массы к свету, я бы даже сказал, к прогрессивному свету. Именно перед нами и стоит задача дерьмократизации ада. Разве имеем мы право растрачивать свои силы и время на второстепенные дела? Имеем? – спрашиваю я вас.

Глаза говорившего оживлённо сверкнули в полумраке, и Василий Иванович понял, что, если ввяжется разговор, то говорить тот будет безнадёжно долго. Поняв это, он поспешил тут же согласиться со всем, что сосед скажет, и согласно кивнул головой:

- Да-да, вы, безусловно, правы, вне всяких сомнений и оговорок.

В это время в зал вошел один из громил Самого и что-то шепнул на ухо Троцкому.

- Товарищи, – обратился тот ко всем, – вынужден всех огорчить Самого не будет. Обстоятельства, понимаете ли, изменились. Ну, ничего, будем общаться сами.

 

 

Спустя какое-то время, насытившись, многие вышли из-за стола и разбились на оживлённо беседующие группы. Троцкий с Галочкой, которым Василий Иванович составил компанию, подвели его к двухметровому верзиле с изборождённым морщинами лицом – сократовский лоб, толстые губы, огромные ручищи. Тот изподлобья, совершенно спокойно, словно перед ним был обычный музейный экспонат, изучал Василия Ивановича. Ничто не дрогнуло и не изменилось в глазах верзилы, даже когда они встретились взглядами, – с тем же непоколебимым упорством продолжал он дырявить его своим взглядом.

- Хочу вас познакомить, – сказал Троцкий, – опора нашего сектора – блаженный и великий философ Ванька.

- Простите, товарищ Броня, а почему, если он великий, то – Ванька, а не Иван и по отчеству там? И как его фамилия? А то, может, мы его в институте изучали?

- О! Насчет института – не извольте напрягать память: широкой общественной публике не известен, но ум редкостный, в некотором роде адски феноменальный. Да вы и сами сможете убедиться.

- А почему же он тогда блаженный? И потом, я уже познакомился с одним философом – Луиджи – и он тоже блаженный, я, что-то ничего не понимаю.

- О! вы действительно абсолютно правы: у нас что ни философ, то блаженный. Специфика! Что касается Ваньки, то, сказать по правде, даже мой ум не обладает подобной гибкостью. В одно время послушаешь: ну, дурак и есть дурак, а в другой раз задумаешься – и диву дашься: ведь сам бы никогда не додумался до такого. Блаженный – одно слово, и с этим ничего не попишешь.

- Ванька, – обратился Троцкий к верзиле, – знакомься – Василий Иванович, из последнего поступления.

Блаженный вдруг улыбнулся. И Василий Иванович сразу же понял, что именно так и должен выглядеть настоящий, а не самозваный блаженный – джокондовская улыбка не то ангела, не то беса.

- Добрый день, – наклонил он в приветствии голову.

- Добрый день… то есть, я хотел сказать, вечер, – растерялся Василий Иванович, оглядывая сумрак по сторонам.

- Скорее, доброй ночи, – поправил блаженного Троцкий. – Это на том свете день, а у нас вечная ночь, как никак. Почти век земной в нашем отделе всё-таки, Ванька, – пора бы уже знать.

- А я и так знаю, что день. Это смотря как посмотреть. Для кого-то ночь, кому-то вечер, а для кого-то день. Такова вечная и незыблемая ветрами правда жизни.

- Какими еще ветрами? – снова растерянно огляделся по сторонам Василий Иванович.

- Жизни, – ещё сильнее нахмурил лоб Ванька, и его улыбку внезапно затянуло в бездонную черноту крупных зрачков, – жизни ветрами.

-Да-да, жизни ветрами, – незаметно заговорщически подмигнул Василию Ивановичу Троцкий, – обычные ветры жизни. Они дуют, а иногда не дуют.

- Само собой разумеется, – пробасил блаженный. – Бывает, дуют, а бывает – нет.

- Скажите, – обратился к нему Василий Иванович, – а кем вы были в прошлой жизни?

- В церкви пел. Бас у меня, настоящий бас.

- Вы, должно быть, верующий человек были. И как же вас в ад занесло.

- В кого верующий, – спросил Ванька, – или во что?

- Как в кого, – удивился Василий Петрович, – в Бога, конечно.

- А что мне Бог? Его, что, кто-то видел?

- Ну как же это может быть? – недоумённо развёл руками Василий Иванович. – Вы же в церкви пели… и потом, разве после ада могут быть сомнения в том, что Бог существует?! Я вот тоже не особо раньше верил, а сейчас разве могут быть ещё сомнения?

- Ну и что, что я в церкви пел?! Пел да и пел – что с того? Взгляд же, замечу, совершенно ошибочный: Бога не существует.

- Ну как же? Мы же в преисподней, значит, и рай есть.

- Ещё раз повторюсь: совершенно ошибочное понимание. Наличие ада вовсе не доказывает существование рая.

После этих слов у Василия Ивановича возникло ощущение, что у него началось дежа-вю. «Всё это как будто происходило уже со мной, а может, я действительно сплю, – с надеждой подумал он, но тут же вспомнил, что почти то же самое говорил недавно Луиджи, вот отчего и возникло это ощущение дежа-вю.

- Да как же так-то? – снова развёл руками в недоумении Василий Иванович. – А Сам, а все эти черти? Раз они есть, то, значит, и Бог есть.

- Вижу – значит, существуют, – ответил Ванька, – а Бога всё равно нет, и рая нет. У нас его никто не видел. Так что всё это пережитки прошлого. Мне бы потрогать Бога – тогда другое дело.

«Точно – дежа-вю», – снова пронеслось в голове Василия Ивановича

- А чего же вы тогда в церкви пели? – спросил он.

- А мне это нравилось: бывало, как затяну – свечи гаснут. Вот удовольствие, скажу я. Особенно когда мы с Матвейкой в ударе, он на одном клиросе, я – на другом, – тут у нас и пойдёт заварушка: кто кого пересилит. К концу службы, случалось, дьячок только и делал, что бегал по всему амвону и свечи зажигал. Народ к нам валил, скажу я. Почёт и всеобщее уважение. Помнится, в воскресенье позовут в гости к батюшке или ещё к кому, а то и к самому городскому голове. Вот это вот приятственное общество! Любо посидеть! И водки нальют – как слезинка, и такими деликатесами накормят, что вздумаешь запомнить, как называются, – язык сломаешь. Одно дело – жизнь! Так что ежели вы о рае толкуете, то вот он рай и был, самый что ни на есть рай из раёв – мне другого и не нужно. А что он такое рай вообще? Разве его кто видел? может, рукой потрогал? Мало или что там в книгах напишут. Рай, это я так понимаю, пережиток мысли, этот… как его… рудо… руди…

- Рудимент, – подсказал Троцкий.

- Вот-вот – рудимент мышления. Рай он там, где тебе хорошо, а всё остальное – выдумка и рудимент, самообман человечества.

- Простите, а барабашки, всякие там лешие, кикиморы – они-то хоть существуют, – обескуражено спросил Василий Иванович.

- А отчего же им не быть?! Есть, конечно!

- А вы это точно знаете?

- А отчего же не знать, если они нашим чертям близкая родня.

- А ангелы?

- Сам не видел, но некоторые говорят, что видели. Оснований не верить им у меня нет, однако сдаётся мне, что всё это иллюзия умирающего мозга. И потом, ангелы слишком идеальны, чтобы им быть. Мечта человечества. Идеал!

- Да, но ведь многие здесь собственноручно видели ангелов, – не соглашался Василий Иванович, – разве это не доказывает их наличие?

- Ну, для них, получается, ангелы есть, а для меня их нет: я же их не видел. И потом, не всему, что видишь, следует обязательно верить.

Василий Иванович не собирался уступать свою точку зрения какому-то странному мнению ещё более странного философа и потому торжествующе спросил:

- Так откуда же тогда взялся весь этот мир, и тот, – показал наверх Василий Иванович и глухо кашлянул, понизив голос, – и этот… наш.

- Откуда-откуда… из пыли, из земной пыли.

- А пыль откуда?

- А неоткуда ей браться. Была – и всё тут. Была, есть и будет без начала и конца. – Ванька лениво оглядывался по сторонам, не глядя во время всего разговора на Василия Ивановича.

Троцкий, тщательно протёр пенсне и, внимательно осматривая стеклышко подслеповатыми глазами, произнёс:

- Василий Иванович, давайте в другой раз пообщаемся с Ванькой. А сейчас нам пора на собрание ЕБА, надо же вас ввести в наш курс.

- А что это за ЕБА? – спросил Василий Иванович.

- О! – развел руками в стороны Троцкий. – Это Единый Блок Ада – наш фундамент и направляющая сила, общественный двигатель прогресса.

Василий Иванович громко рассмеялся:

- Ну и названьице вы вашему… нашему прогрессу придумали – ЕБА! А что, нельзя было поблагозвучнее как-то?

- Тише, тише, – оглядевшись по сторонам, зацыкал на него Троцкий. – Не дай Сам, кто услышит, беды не оберёшься.

Василий Иванович тоже огляделся по сторонам, но ничего подозрительного не заметил и всё-таки отчего-то ссутулился.

К ним подошел Пупков.

- Вы, наверное, на собрание? – обратился он к Троцкому.

- Да.

- А его перенесли назавтра. Так что, разрешите мне похитить у вас Василия Ивановича. Я хочу его пригласить на премьеру Бесенчука. Это мой ученик! – с гордостью произнёс он.

- Ладно, похищай, – согласился Троцкий, – займёшь товарища, просветишь.

 

 

Пупков вёл за собой Василия Ивановича, сопровождая речь энергичной жестикуляцией.

- Эх, Василий Иванович, театр наш безнадёжно устарел, ему требуются новые формы эгоцентрического воплощения и, я бы даже сказал эгоцилиндрического. Сквозь призму времяпространственного дыхания должно высвечивать только то, что имеет направленный вверх вектор развития своего движения, иначе человечеству грозит перманентная и тотальная стагнация турбулентности общественного прогресса. Имеем ли мы, творческая и иная интеллигенция, право бросить на произвол стагнации и хаоса сознание всей общественной массы – спрашиваю я вас. Имеем?

- М-м… нет, конечно, – неуверенно выдавил из себя Василий Иванович.

- Вот! – торжествующе поднял вверх палец Пупков. – И я о том же. А что мы сейчас с вами видим? Ну ладно, наш театр всё-таки прогрессирует, а там, наверху?! Там-то что??? Театр??? Или жалкое отражение классического наследия?! И наверху так и будут видеть мир по старинке?! Нет! Надо по-новому взглянуть на него, даже осмелиться увидеть то, что не желали видеть прежде. Сейчас вы увидите драматургию будущего, прорыв в новое ассоциативно-вербальное пространство.

Подход к театру был забит огромной толпой.

- Вы посмотрите, какой ажиотаж на премьеру, – ещё более оживился Пупков, – все хотят причаститься к первому вздоху новой драматургии. Нет, я вас обязательно познакомлю с автором нашего новаторского проекта Бесенчуком. Невероятный ум, что-то вроде Ваньки нашего блаженного: у обоих невероятно редкостное видение окружающего, своеобразный пикассизм. Вот представьте себе, как видит мир муха… или комар, крокодил там, птичка колибри. Никогда не сможете представить. Знать можете, представить – нет. И крокодилы эти, комары, мухи могут видеть только так, как позволяют им заложенные природой возможности, попросту говоря, у всякой мошки сугубо личный, индивидуально ограниченный сектор зрения. Разве это справедливо? И лишь искусство, и театр в частности, может решить эту проблему. Театр – это наше всё, это единственный смысл бытия.

Несколько человек, услышав его голос, обернулись, и Пупков спрятался за спиной Василия Ивановича.

- Постойте, пожалуйста, – прошептал он, – через главный вход лучше сейчас не соваться, а то замучают просьбами: «Будьте так добры… не откажите в любезности… по старой дружбе… я надеюсь, вы не забыли, как мы с вами незабываемо провели вечер в Ялте… а мне вы в ресторане Великих Васюков разбили голову бутылкой… а я вас лечила от скарлатины… вы проезжали через мой город на машине…» Ой-те – не отвяжешься. Столько знакомых – как жить? Придётся нам через задний вход проходить.

Пупков низко склонил голову, чтобы скрыть лицо, и повёл Василия Ивановича в обход. Но и там стояли жаждущие попасть на премьеру.

Пупков в замешательстве остановился.

- Послушайте, я придумал, как нам пройти незаметно, – сказал Василий Иванович. – Я пойду вперёд, а вы оставайтесь здесь. Я крикну, что вы подходите к главному входу. Эти, – он показал рукой в сторону просителей, – бросятся туда, а вы спокойно пробежите к двери. А я следом за вами. Если не успею, то вы меня проведёте. Ну как?

Пупков радостно обнял его за плечи:

- Вы гений! Давайте же!

План замечательно удался, лишь один старичок не поддался на уловку и встретил их у самых дверей.

- Милейший, я слишком много прожил на том и на этом свете, чтобы попасться на старый, как мой театральный бинокль, трюк, – церемонно поклонился он, тряся совершенно лысой головой. – С вашим покойным прадедушкой мы пили шампанское в Коктебеле. Ради памяти вашего прадедушки не откажите в любезности искреннему почитателю вашего…

- Проходите же скорее, – перебил старичка Пупков и, беспокойно оглядевшись по сторонам, торопливо протолкнул своего почитателя и старого знакомого собственного прадедушки через покосившуюся дверь.

- Общественность этого никогда не забудет! – торжественно прижал руку к груди старичок.

 

 

Войдя в зрительный зал, Василий Иванович замер в замешательстве: сцена отсутствовала, как и заменявшие кресла ящики из-под водки. В центре располагалась огромная квадратная ширма из покоробившейся и расслаивавшейся фанеры. Вокруг толпились зрители, часто бросавшие взгляды по сторонам. Зал гудел в нетерпеливо-радостном возбуждении, предвкушая наслаждение зрелищем.

Пупков слегка подтолкнул его под локоть:

- Да вы проходите, проходите, Василий Иванович. Не мешкайте.

Режиссёр подвёл его к ширме. Только теперь Василий Иванович заметил на ней множество насверленных дыр.

Вокруг раздались голоса, превратившиеся тут же в радостный гул:

- Пупков приехал. Режиссёр приехал.

Пупков церемонно откланялся и прильнул к одной из дыр.

- Началось, началось, – хлынул народ к ширме и тоже прильнул к своим дыркам. Василий Иванович последовал их примеру.

На сцене на широкой кровати лежала пухлогрудая блондинка. Она широко зевнула:

 

- О-о-о-а… Вся жизнь игра

Иль в честность иль в нечестность,

Иль в смысл или в бессмыслие всего.

Но если тайны нет, к чему тогда

Стремленья, к чему весь ток сердец

И тел соударенье?

К чему тогда движенья вечный бег?

Лишь в постиженьи тайны вечный смысл.

 

Из-под кровати вылез длинноволосый мужчина и хриплым голосом стал громко декламировать в ответ:

 

Но в том и смысл рожденья моего,

Чтобы открыть все тайны бытия,

Чтобы срывать завесы с вечных тайн

И явным сделать абсолютно всё.

Пусть так и будет ныне и всегда,

Пока в груди бушует жизни жар.

Пусть видят все всё то, что вижу я.

Любовь моя, Арина, будь со мной.

 

Пухлогрудая приподнялась с кровати и сладкоголосо пропела в ответ:

 

По зову твоему всегда готова

Пойти, коль надо, милый, нежный друг.

И что ни скажешь, разделю с любовью

Всегда с тобой, особенно… любовь.

 

Мужчина лег рядом с ней на кровать и громко продекламировал:

 

Коль так, то будь моей сейчас же,

Тебя хочу я. Завесу сбросим с тайны зарожденья.

К тому же пусть завидуют: я – мачо!

Не просто мачо, мачо из всех мачей.

 

Последние слова мужчина проговорил шёпотом, но Василий Иванович услышал. Затем мачо обнял свою пухлогрудую блондинку, и они слились в страстном объятьи. Старая кровать заскрипела, и застонала, приняв на себя дополнительную, быть может разрушительную для своих ножек, нагрузку взаимного движенья мужского и женского тел.

Василия Ивановича обдало жаром, он вздрогнул, смущенно огляделся по сторонам, но, заметив, что никто не оторвался от зрелища, снова прильнул к своей дырке.

Кровать сотрясалась, и стоны сладострастья, наверное, были слышны и за пределами театра. Василий Иванович зажмурил глаза, подумав про себя, что это наверняка инсценировка, однако в тот же миг те двое на сцене повернулись, и он увидел, что постановкой тут не пахнет – всё по-настоящему.

Василию Ивановичу стало совсем жарко, отчего он как-то разом взмок, и из-под мышек едко запахло потом; возникло чувство, что он уже слишком далеко зашёл за черту, сохраняющую его собственное самоуважение от унижения. Где-то глубоко в сознании мерцала, то обозначаясь явно, то размываясь, мысль, будто кто-то уже поставил ему диагноз: слабоволие – и играл на нём, забавляясь и его слабостью, и его унижением. Василий Иванович вознамерился уйти и снова оторвался от своего отверстия, но… остался и так и досмотрел представление до конца, мысленно махнув рукой на всю свою гордость.

- Ну и как вам? – спросил его после просмотра Пупков.

- Ну… – замешкался Василий Иванович, не зная, что ответить.

- Но ведь здорово, правда же? – просиял режиссёр. – Подумайте только, мы наконец-то даём драматургии именно тот вектор развития, который и определялся ей изначально. Мы освобождаем искусство от тлетворного влияния системы внутренних запретов, от человеческого ханжества, в конце концов. К чему вуалировать естественную красоту розы искусственной оберткой ханжества. Разве в искусственности состоит задача драматургии?! Нет же, тысячу раз нет! В естественности и только в естественности отражения бытийных аспектов сущего! – воодушевленно воскликнул Пупков и мечтательно закатил глаза к заоблачным далям своей фантазии. – Искусство должно быть максимально приближено к естественной жизни, потому как росу на лепестке цветка должен увидеть каждый.

Пока Василий Иванович думал, что бы ответить, к ним подошел Троцкий.

- Прекрасная драматургия, – пожал он руку Пупкову, – успех, безусловный успех. Есть новая концепция развития, которую не стыдно продвигать в массы наверх, на поверхность. Поздравляю! Но я, собственно, вот по какому делу. В Доме культуры намечается сходка. Э-э простите, никак не могу избавиться от революционных словечек. Я хотел сказать, литературный фестиваль! Пойдёмте же скорее.

 

 

В Доме культуры, как говорили на земле, яблоку негде было упасть.

На сцену вышел пожилой мужчина, подвижное вытянутое лицо которого показалось знакомым, и с напускной весёлостью воскликнул:

- Литературная жизнь ада богата событиями. Кажется, только вчера прошло вручение литературной премии имени Арининой, и вот теперь мы присутствуем на знаменательном, первом в истории вручении новоучреждённой литературной премии имени Мутиновой «Литературная перспектива». Итак, в номинации «Поэзия» в числе номинантов Василий Кружков со своим поэтическим сборником «Восемнадцать фрагментов мая», а также Степан Баранеев-Заокский (сборник «Двадцать девять вспышек солнца») и Ирена Звездинская с поэмой «Несколько кадров осени». Итак, победителем становится … – ведущий сделал длинную паузу, и зал притих не дыша, боясь прослушать заветное имя победителя.

Мужчина посмотрел куда-то вверх. Василий Иванович обернулся в ту же сторону и увидел Самого, равнодушно развалившегося в кресле.

- Василий Кружков! – выпалил ведущий.

- Секрет Полишинеля, всё было известно заранее, – усмехнулся ему в ухо Пупков.

Под шум аплодисментов на сцену выскочил, крутясь колесом и подпрыгивая на ходу, невысокий вертлявый бес и, подскочив к ведущему, выхватил из его рук приз в виде пера.

- Я счастлив, – раскланялся бес, оживлённо постукивая по сцене длинным хвостом с косматой кисточкой на конце. – Для меня великая честь курировать душу Василия Кружкова, и я приложу все силы, чтобы и наверху его труд был отмечен по достоинству.

После того как бес опять же колесом выкатился со сцены, ведущий поднял руку, призывая к тишине, и, когда зал притих, проговорил:

- А теперь номинация « Акула прозы». Три финалиста, достойных друг друга, которым предназначено определять направление развития литературы в ближайшем будущем. Итак, Макс Белибердяев с романом «Лунные брызги над финиковой пальмой», Светлана Беловская с романом «Апология любви блондина и брюнетки» и Инесса Ваксаль «Выстрел из полночи».

Василий Иванович подумал о том, что давно уже не читал ничего, кроме газет, затем стал вспоминать, какую книгу вообще брал в руки последний раз. Вроде как роман про какую-то блондинку. Однако ни автор, ни название не поддавались извлечению из отведённой для них в памяти ячейки, зато главное из этой самой ячейки вывалилось: эта самая крутая блондинка давила всех неполноценных самцов одним движением левого каблучка. Мысль его перескочила на каблучок, следом за каблучком на ножки, на акселератор газа и повела через машины к геологам, пещерным людям и довела бы неизвестно ещё куда, но тут раздались аплодисменты, и следующий бес поскакал по сцене, кривляясь и показывая всем чёрный собачий язык. «Кто? Кого выбрали?» – растерянно оглядывался по сторонам Василий Иванович. Но и Пупков, и Троцкий о чём-то переговаривались с соседями, и Василий Иванович подумал: «Да какая разница, кто победил: всё равно я никого не знаю».

Чтение никогда не относилось к разряду интересующих его занятий, так что разницу между Малевичем и Маканиным Василий Иванович знал только по газетам, да и то про последнего прочёл совершенно случайно, наткнувшись на заголовок большой статьи в «Комсомолке». Ещё благодаря прессе он узнал, что Рафаэль художник, а не поэт, как он думал в детстве. Потому и происходящее сейчас было интересно ему не в качестве познавательного акта, а воспринималось как обычная обязательная для его круга тусовка, где можно себя показать да других посмотреть. Уже представилось, как он будет пить водочку под икорку и незаметно разглядывать красивых разряженных куколок, цепкими ноготками цепляющихся за рукава своих кавалеров, но вспомнил, где и в каком положении находится, и поник головой.

 

 

Василий Иванович остался совсем один. Галочка, просвещавшая его относительно адской жизни, ушла на заседание фракции «Феминистки ада». Пупкова куда-то увели поклонники. Троцкому что-то шепнул на ухо Ленин, и оба они поспешили удалиться. «Мы с вами ещё увидимся, – понизив голос, сказал Троцкий, прежде чем скрыться в сумраке, – ухожу на конспиративную явку. Никому ни слова». Луиджи с Ванькой приглашали его посидеть в ресторане, но на Василия Ивановича напала тоска, и он отказался, чтобы не навевать её на философов, потому что водки из дерьма не хотелось ни капли.

Погрузившись в свои мысли, он брёл, не глядя под ноги, пока не заметил, что оказался едва ли не по колено в дерьмолоте. «Однако что-то я в самую низину зашёл, – подумал Василий Иванович, – надо бы выбираться». Он никак ещё не мог привыкнуть к тому, на что в их секторе ада никто не обращал внимания, – к дерьму под ногами и на ногах. «Хоть бы асфальт проложили», – произнёс он вслух. «Да, это тема архизлободневная», – произнёс кто-то слева, и Василий Иванович невольно вздрогнул от неожиданности.

В нескольких метрах от него стоял высокий крепкий мужчина, лицо которого, как это уже становилось привычным, показалось знакомым, но и в этот раз память не выручила Василия Ивановича. «Неужели склероз под старость подходит? Надо бы рыбки покушать», – подумал он.

– Этот вопрос надо решать, – продолжил мужчина. – Время не стоит на месте. Разве ж так можно, чтобы в наше время, когда человечество покоряет космос и наука вот-вот остановит смерть, у нас в секторе дерьмократии продолжает существовать, я бы даже сказал, формироваться и развиваться отсталая форма существования. Пойдемте на митинг, товарищ. Я там должен выступить в защиту прогресса и солидарности со всеми прогрессивными силами консолидированного движения масс и массовых единиц. Призываю вас поддержать участие в нашем общественном движении. Пойдёмте же! Как вас звать? А впрочем, что же я вас спрашиваю, Василий Иванович? Мы же сразу узнаем о новоприбывших. Память, понимаете ли, память… несовершенство бытийно-образующей формы существования сознания. А меня, кстати, зовут Михаил Иванович, можно просто Миша.

Василий Иванович хотел было отказаться, но затем подумал, что времени впереди вагон и что с ним делать – попробуй разберись, – и потащился вслед за Мишей.

Шли недолго. Ещё ничего не было видно, но впереди послышался шум голосов, который по мере приближения всё возрастал, пока Василий Иванович не оказался перед большой толпой, внимательно и сосредоточенно глядящей на кого-то или что-то в центре.

Василий Иванович с новым знакомым вошли в толпу и стали потихоньку ввинчиваться к центру её жизнедеятельности. На них недовольно оглядывались, брезгливо отворачивались, но никто не промолвил и слова, и они быстро очутились у самой трибуны. Трибуной, правда, назвать крупный камень было сложно, однако именно на него взобрался очередной оратор после того, как предыдущего, речь которого Василий Иванович услышать не успел, стянули за ноги под всеобщий свист и недовольный ропот.

- Товарищи… простите… господа, как никогда остро в нашем секторе встала проблема прогрессивации и оптимизации развития ада. Острота вопроса остра до чрезвычайности. В то время как наверху, на подшефной нам территории внедряются нанотехнологии, мы по-прежнему передвигаемся по дерьму. Так продолжаться не может. Выход может быть только один – надо срочно из него выбираться. Как – спросите вы? Вопрос требует новейшего философского осмысления. Делать надо, но… – тут оратор выдержал замечательную театральную паузу, – как? В смысле, кому и каким образом? Вроде бы ответ на поверхности – этим должен заниматься рабочий класс, ну, или хотя бы элемент. Но… где его взять, если в наш сектор его не распределяют. И вот здесь главная загвоздка. Как говорится, что делать. Или, перефразируя, – быть или не быть – вот в чём вопрос.

- Ага, вот именно: где его взять, рабочий элемент? Он на дороге не валяется, – выкрикнул кто-то.

- О том и речь, где его взять, а иначе о чём бы мы тут митинговали?! – продолжал оратор. – Предлагаю собрать подписи в поддержку строительства дорог в нашем секторе ада и отправить их на рассмотрение наверх, – он со значительным видом поднял указательный палец. – Кто «за», товарищи?

- Тамбовский волк тебе товарищ, – раздался голос из толпы и важно протянул, – господ-а-а!

- Хорошо, товарищи господа, – согласился оратор. – Ну так как? – и по неторопливому и уверенному движению, с каким он огляделся по сторонам, стало понятно, что выступать среди большого стечения народа для него привычное дело. – Будем собирать?

- Будем!

- Будем!

- Обязательно!

- Само собой.

- Давайте обсуждать этот вопрос, – понеслось отовсюду.

В это время кто-то потянул оратора за руку, тот поскользнулся и упал с камня лицом в дерьмо. Пока он вытирался, на камень быстро поднялся маленький тщедушный очкарик; казалось, рёбра его вот-вот прорвутся наружу. Он раскрыл рот, и Василий Иванович удивился, но даже не тонкому по-птичьи голоску, а неслыханной никогда речи.

- Мегамоторикс кудабатартикс энтокомполокс митикатура эмбаго.

- Что он говорит? Я что-то совсем ничего не понимаю. Он, что, иностранец? – обратился Василий Иванович к тому самому мужчине, что и привёл его на митинг.

- А-а-а, этот-то? Никакой он не иностранец. И потом, у нас здесь иностранцев нет, они там наверху, а у нас всё едино, нет у нас иностранцев, – повторил мужчина. – Это птицеговорун.

- Кто-кто? – недоумённо переспросил Василий Иванович, думая, не ослышался ли он.

- Птицеговорун. Тьфу ты, новоязовец. Это у нас в просторечии их птицеговорунами называют.

Из толпы раздалось несколько голосов:

- Что он там говорит?

- Зачем птицеговорунам слово даете? Они с ним такого наворочают, что голову сломаешь, а сроду не разберёшься.

- Гоните его в шею!

Рядом с птицеворуном возмущенно защебетали ещё несколько таких же ребристых очкариков, и на камень взобрался, слегка придерживаясь за оратора, крупный красномордый мужчина с наколотой на отвислой груди надписью «Freedom»:

- Вы что себе позволяете? – с надсадой прокричал он, отчего щёки и шея его теперь даже побагровели. – У нас, что, дерьмократия или что? – выдержав многозначительную паузу, он оглядел митингующих и, чеканя каждое слово, произнёс: – каждый имеет право на выступление. Конституционное право ада – кому-то надо повторять это?!

- Да понятно всё, – вяло ответил кто-то.

- А это кто? – спросил Василий Иванович.

- Это прокурор.

- А что, здесь и прокуратура есть? – удивился Василий Иванович. Вот уж чего-чего, а прокуратуры здесь, в аду, уже как-то совсем не хотелось.

- Да нет! Это он по привычке. Недавно сверху, ещё не обтесался, да и, говорят, на повышение скоро пойдёт – вот и выслуживается. А прокуратуры у нас нет. За исполнением законов черти следят. У нас тут стукачей пруд пруди, всё докладывают.

- Так здесь, что, и законы есть?

- А как же без них? Закон он везде есть, без него никак нельзя, совсем никак, не то бардак начнётся – мама не горюй.

Бывший прокурор меж тем продолжал говорить:

- Для тех, кто не понимает, будет переводчик. Он доступно и ясно всё переведёт.

Прокурор спустился с камня, и птицеговорун продолжил свою непонятную речь, которую теперь переводил такой же птицеговорун, только чуть менее ребристый.

- Я человек интеллигентный и с каким-то необразованным элементом вместе жить не буду.

- А тебя и не просят с ним жить, – крикнул кто-то, вызвав множество смешков в толпе, – надо больно ему с тобой жить. Он нам дороги будет делать.

Переводчик что-то сказал по-птичьи оратору, и тот ответил:

- Но ведь он же груб, некультурен, материться станет. Может, нам всё-таки как-нибудь можно без него обойтись?

- А как? Золотую рыбку, что ли просить?

- Ага, или щуку, – рассмеялась какая-то женщина.

- Да, всё оно так, но, помилуйте, я там, наверху, создавал демократические ценности, – переводил птицеговоруна переводчик, – я, фигурально выражаясь, из плеяды отцов истинной демократии… я у истоков… А кто такой мужик, или, точнее выразиться, пролетарий? Вот скажите мне – вот кто он такой?! И я, что же, должен делить с ним один сектор ада, к которому он и пальца не приложил? Это за что же ему такой почёт в секторе дерьмократии оказаться, не жирно ли будет? Дерьмократию надо заслужить, а за здорово живёшь получить – несправедливо!

- Эй ты, говорун, – крикнули снова из толпы, – я по асфальту хочу ходить, а не по дерьму, и лучше – по сухому.

- Даешь пролетария!

- Мужика давай.

- Асфальт давай!

- Да здравствует цивилизация ада!

Толпа возбужденно загалдела, и ничего разобрать уже было нельзя. Только отдельные фразы вылетали из всеобщего гвалта.

- Мужика…

- Асфальт…

- … давай…

- … не согласен…

- Не буду я с мужик…

Один из птицеговорунов вцепился кому-то за волосы, тот в ответ ткнул его кулаком в нос. Птицеговоруны, как по команде, бросились на помощь товарищу, завязалась потасовка, переросшая во всеобщую драку.

- За дерьмократию! – раздавались голоса.

- За дерьмократию! – били их в ответ.

- За дерьмократию! – получали они сдачу.

- За дерьмократию!

- За дерьмократию!

Василий Иванович поспешил было ретироваться, но не успел. Кто-то с истошным визгом вцепился ему сзади за волосы:

- Дерьмократов бьют!

Он попытался освободиться, но сзади завизжали ещё истошнее, чьи-то зубы вцепились ему в ухо, и Василий Иванович, прикрыв голову локтями, быстренько завалился прямо в дерьмо. Его несильно пнули в бок, он дёрнулся от слабой боли, застонал для вида, и от него отстали.

Драка продолжалась недолго. Обессилевшие драчуны как по команде остановились, переводя дыхание.

- Да, с такой экологией много не подвигаешься, – произнёс лежавший рядом с ним переводчик.

- Да, это уж точно, – согласился с ним Василий Иванович.

Они сели. Василий Иванович оглядел себя. На боку багровела ссадина, а так ничего – синяков не было.

- Послушайте, у меня нет случайно на лице никаких внешних повреждений? – обратился к нему переводчик.

- Да нет, вроде, – внимательно рассмотрел худое остроносое лицо Василий Иванович и в свою очередь спросил: – а почему вас называют птицеговорунами?

Тот раздраженно махнул рукой:

- Да что с них взять! От невежества это все, самого что ни на есть настоящего невежества. Мы продвигаем новый язык, современный, взамен устаревшего морально и, как бы это сказать, э-э-э, – переводчик на секунду замолчал, подбирая слова, – значенчески. Старый язык не вмещает в себя столько понятий, сколько требует научный и общественный прогресс. Мы и создаем такой язык, чтобы в одном слове вмещалось множество не просто даже многозначительных, а многофункциональных … даже можно сказать, всеобъемлющих, в некотором роде универсальных понятий.

- Это, допустим, мне понятно, – поспешил согласиться Василий Иванович, – но зачем же нужно переводить-то было. Он, что, не мог сказать так, чтобы всем понятно было и без перевода?

- Вынужден с вами согласиться: можно было бы. Но не все так просто, как кажется. Дело в том, что мы в своём кругу разговариваем только на новоязе и, к сожалению, обнаружилась такая проблема, что многие стали забывать язык-первооснову, особенно самые продвинутые среди нас. Это проблема, издержки научного процесса, впрочем, проблема легко решаемая. Если все заговорят на новоязе, то она решится сама собой. А пока, тут уж ничего не попишешь, нам приходится жить своим кругом – вынужденная самоизоляция. Впрочем, не всё так плохо: движение наше растёт и ширится, потому что против прогресса не может устоять никакая искусственная плотина. Новояз – это современно, модно, признак гибкости мышления. У нас даже кружки по интересам создаются. Кружок любителей футуристической словесности, кружок математической словесности, есть кружки физической, культурологической и даже психологической и кулинарной словесности. Запись только на конкурсной основе.

- А мне можно записаться в кружок?

- Конечно, можно, а в какой бы вы хотели?

- В экономический, ну, в смысле, бизнеса.

- О-о-о! – уважительно протянул переводчик, – сложный язык. Если его освоите, старояз точно забудете: там его все забывают. Любому толковому современному человеку давно ясно, что старояз – ветхая одёжка, пользоваться которой просто стыдно. К великому сожалению, прогресс всегда пробивается через плотину невежества. Но ничего, это лишь вопрос времени, а у нас в арсенале вечность, так что мы ещё станцуем на нашем празднике.

Они поднялись и побрели дальше в бескрайний простор дерьмолота. Некоторое время молчали, затем переводчик сказал:

- А знаете, пойдёмте, отметим наше знакомство в ресторан.

Василию Ивановичу стало как-то всё равно: в ресторан так в ресторан, вонючая водка из дерьма – ну и хрен с ней – лишь бы только спокойно посидеть. Устал он, очень устал, словно вытянули из него всю душу… Ну да он же теперь и есть одна только душа, оголённая, без защитной телесной оболочки. Его, значит, как отваренную сосиську из целлофана, выжали, а саму оболочку за ненадобностью и выкинули. Это что получается, весь он, солидный деловой человек, и есть вот эта непонятная конструкция, именуемая душой?! «А может, я и не душа вовсе, а тело в теле? – оглядел себя Василий Иванович. – А душа она там – далеко, как кочерыжка за капустными листами. Тоненькая, прозрачная, дрожит вся, как паутинка на осеннем ветру, вот-вот оторвётся… и полетит… и не станет Василия Ивановича; в одну только мысль превратится «я есть»; а кто есть – непонятно, представить даже страшно».

И понял Василий Иванович, что с такими мыслями можно и до дурдома дойти. А чтобы этого не случилось, самое время выпить.

- Я не против, – согласился он.

Ресторан был забит посетителями. Мест не хватало. Народ теснился вокруг столов прямо на коленках. Герр Гитлер, забавно семеня пухлыми ногами, не поспевал разносить еду и напитки. Вместе с ним бегал бородатый мужик. «Где я его мог видеть?» – засел в Василии Ивановиче занозой вопрос. Длинная, едва ли не до пояса борода его растрепалась и развевалась при движении. «Царь-батюшка, неси скорее, – подгоняли его. – Давай скорее, царь, не томи душу… Эй, царь, шевели ластами…»

- Гутен так! – поприветствовал пробегавшего мимо Гитлера Василий Иванович.

- О, данке шон, – озарилось приветственной улыбкой лицо фюрера. – Будьте так любезны, проходите. Свободных мест нет, но можно постоять. У нас сегодня меню современности, вам понравится.

Переводчик кивнул головой куда-то в тёмный угол и, проговорив на ходу: «Пойдёмте туда», – поспешил вперёд, не дожидаясь ответа. По дороге он врезался в шедшего наперерез мужчину, сбил его с ног, и, едва успев извиниться, снова врезался в ещё крепкого старика. «Ой, извините, – прижал он руки к груди в полупоклоне, – простите, пожалуйста, не хотел… пожалуйста… я…». Переводчик хотел сказать что-то ещё, однако старик метнул в него высокомерный взгляд и тут же отвернулся.

- Вот же козёл старый! – выругался про себя переводчик, – шляется тут под ногами.

В это время старик резко обернулся, и переводчик вновь улыбнулся:

- Извините, пожалуйста.

Они втиснулись в небольшое пространство между двумя сидевшими прямо на корточках парами. Место переводчик выбрал удачное: из темноты хорошо было наблюдать за происходящим в зале.

- А что это за старик? – спросил Василий Иванович.

- Какой старик? – переспросил переводчик.

- Да тот самый, с которым вы столкнулись.

- А, этот! Да кто его знает.

- Мне показалось, что вы его опасаетесь.

- Ну, в принципе, есть немного. Просто я его с чертями видел один раз. Может, он на них работает, мало ли чего? Потом хлопот не оберёшься. Ну его к лешим!

Гитлер с бородачом бегали туда-сюда как заведённые, не замечая стоявших в тёмном углу Василия Ивановича и переводчика.

- Эй, гарсон, – крикнул переводчик, – официант!

- Бородач оглянулся и густо пробасил:

- Чего изволишь? – и тут же смягчив голос, поправился: – изволите, барин… э-э, господин.. э-э… товарищ, тьфу ты, чего изволите, добрый человек?

- Обслужите нас, – ответил переводчик.

- Один момент… тьфу ты, одну мину… ой, никак не могу вспомнить… это… вспомнил: ван минутас. Ван минутас, – повторил он, стараясь запомнить, и для убедительности тряхнул лохматой головой.

- Царь, давай скорее, – закричали с другого конца зала.

- Михалыч… Алексей, про нас не забудь.

- Царь Иван… Царь Иван!

- Бориску на царство! – загоготал кто-то.

- На царствие его, – поддержали кричавшего.

Василий Иванович окрикнул пробегавшего мимо фюрера:

- Герр Гитлер, герр Гитлер!

Тот на секунду замер.

- Айн момент, Василий Иванович, айн момент, – и тут же скрылся.

Однако он и в самом деле появился быстро.

Новые знакомые заказали выпить и на закуску селёдки с лучком. Пока Гитлер записывал, Василий Иванович спросил его:

- Герр Гитлер, а что это у вас за напарник новый… такой… как бы это сказать… необычный, что ли. На демократа, вроде, не похож.

Гитлер, как всегда, озарился сердечной улыбкой и, смущенно потупившись, вздохнул:

- Царь!

- А что за царь? – спросил переводчик.

- А кто его знает! Я сам ничего не знаю… он не говорит. Царь – и все! Спрашиваю, какой царь – не говорит.

- А к нам его на стажировку перебросили? – снова спросил перводчик.

- Нет, на исправление за плохое поведение. Скоро обратно заберут. А он не хочет. Ему у нас понравилось. У вас, говорит, веселее. А у них, говорит, тоска одна – с боярами заседать.

- Герр Гитлер, вы уж, данке шон, не забудьте про нас, – просительно прижал руку к груди переводчик.

- Всенепременно, не извольте переживать, данке… данке… – повторил Гитлер и убежал на чей-то призывный бас.

Ждать долго не пришлось, так что Василий Иванович обрадовался, что чем-то приглянулся фюреру. «Блат он и в аду блат!» Правда, вместо Гитлера обслуживать их взялся бородач, однако не всё ли равно кто, лишь бы толк был. Переводчик сделал заказ и спросил:

- Скажите, а вы в самом деле царь?

- Ну, царь, и чего? – развёл тот в ответ руками.

- Ого! – изумленно округлил глаза Василий Иванович. – А какой такой царь будете? Уж не Иван ли Грозный?

- Может, и Грозный, а может, и нет – какая разница!

- Большая! – наклонил голову переводчик. – Царей много – настоящих нет.

- Токмо так, вестимо так, – задумчиво повторил бородач.

- А как вас звать?

- Меня-то, задумался царь, – а какая разница? Не больно в том нужда есть, так что не обессудьте уж, гости дорогие.

- А всё же? Михаил? Алексей?

- Нет. – И после некоторой паузы неожиданно потвердевшим голосом добавил: – Не трудитесь, всё равно не откроюсь – незачем.

- Ну и ладно! Не скажете – так не скажете; на том и сочтёмся!

- На том, голубчик, на том! Вы уж простите, гости дорогие, некогда мне с вами беседы вести, потому как дело не ждёт.

- Ну что ж, – нехотя согласился переводчик, – дело так дело! Только вы уж поскорее, пожалуйста, царь-батюшка, а то мы и так долго ждали.

- Не извольте беспокоиться, – поспешил уверить их царь, – я своё дело знаю – всё будет в наилучшем виде.

Заказ и в самом деле не пришлось долго ждать. Водка хоть и воняла жжёной резиной и походила на ацетон, но, однако же, другой не было – Василий Иванович начинал привыкать и к такой. Он даже приноровился пить задерживая дыхание и в момент употребления, и немного после. Правда, употреблять местную пищу Василий Иванович пока ещё не мог, так что от выпитого на пустой желудок сразу же захмелел. Переводчик спрятался в дымке, и лишь доносившийся из качавшегося перед ним серого марева его голос напоминал Василию Ивановичу о том, что он не один и существует необходимость слушать, иначе он бы уже уснул прямо здесь.

Неожиданно из тумана появилось знакомое лицо. Оно приблизилось к нему вплотную и громким голосом проговорило:

- Василий Иванович, надеюсь, вы не прогоните бедного философа и я смогу насытиться беседой с умным человеком.

- Я… да… да я… – заплетающимся языком растерянно произнёс Василий Иванович.

- Ну и замечательно, – притулился у стены рядышком с ним Луиджи (а это был он – Василий Иванович теперь узнал его).

Философ налил себе стопку и только потом спросил:

- Вы не будете против, если я выпью за ваше здоровье.

Василий Иванович про себя выругался: «Ну, ты и дрянь, а ещё философ… итальянец, а тоже ведь на халявку любишь, видать, выпить», – и натянул на лицо вежливую улыбку:

- Буду очень признателен.

- Вы знаете, – сказал Луиджи после того, как выпил, – к нам в отдел императора Нерона перевели.

- Вот тебе, батюшка, и Юрьев день. То царь, а теперь и император, – вступил в разговор переводчик. – А он-то какими судьбами у нас?

- В увольнение к нам отправили, поощрение за примерное поведение. Кстати, заодно и постажируется – его у них в диктаторском секторе назначили завом перестроечно-дерьмократического процесса. Им тоже разнарядку на дерьмократизацию сверху спустили. Нынче на неё мода в аду.

Василий Иванович не заметил, как Луиджи привёл к ним какого-то толстяка с болтавшимся в разные стороны при всяком движении рыхлым животом. Толстяк когда-то был финансистом, окормлял, как он сам выразился, «зарю русской демократии там наверху, а ныне вот… сами видите, какие дела… трудные времена приходится переживать… временные, понимаете ли, трудности, с кем не бывает». Среди своих хороших знакомых, «очень, очень обязанных мне», финансист называл такие имена, слыша которые Василий Иванович по старой, земной ещё привычке, настороженно озирался по сторонам… но всё равно никого не видел из-за качавшегося во мраке тумана. Изредка сквозь него прорывался сосредоточенный взор переводчика и снова рассеивался в дымчатой пелене.

Василий Иванович почувствовал на своём предплечье мягкую потную руку.

- Голубчик, Василий Иванович, давайте-ка выйдем на свежий воздух. Вам надо освежиться немного.

Василий Иванович с радостью дал себя вывести из ресторана.

Бескрайний простор дерьмолота уже не казался таким уныло-пустынным, как несколько часов тому назад. Полумрак, окружавший его, уплотнялся, уплотнялся и уплотнялся, превращаясь постепенно в подобную подвальной тьму, не имевшую, как ему чудилось, ни начала, ни конца. Поначалу хотелось скрыться от него куда-нибудь ближе к свету, но света нигде не было, и тогда тьма начинала притягивать, притягивать и притягивать. Воля исчезала, и чёрная мгла, казалось, нашёптывала: «Иди ко мне… иди ко мне».

И Василия Ивановича уже потянуло идти и идти в эту бесконечную тёмную даль, чтобы дойти до самого её горизонта. «А ничего, и здесь жить можно, – подумал он. – Не так страшен ад, как его малюют».

- Конечно, не так страшен, – услышал он голос финансиста; тот, сложив бабочкой губы, слащаво улыбался. – Вы и сами убедитесь.

- Вы, что, умеете читать мысли? – испугался Василий Иванович.

- Помилуйте, голубчик, да вы же сами только что произнесли, что здесь жить можно. А вообще у меня есть кое-какие знакомства, так что могу быть полезен.

Финансист неожиданно громко и раскатисто выпустил воздух нижней частью тела. «Извините… пардон, гороховый суп… перестроечное меню». Затем икнул, высморкался в кулак и, шмыгнув носом, растёр кулаком сопли по щеке. Из носа выступила капля, он подцепил её большим пальцем и резким движением стряхнул вниз. Мелкая брызга попала на ключицу Василию Ивановичу. Заметив это, финансист извинился и вытер её. Почувствовав на себе липкую ладонь, Василий Иванович невольно передёрнулся. Толстяк громко заржал:

- Ничего, привыкнете скоро к нашей жизни. У нас и в самом деле не так уж и плохо, во всяком случае, не самый последний сектор в аду. Вон, к примеру, возьмите лентяев: у них песок раскалённый, это не фухры-мухры: ни встать, ни лечь – беготня одна, ни минуты покоя. А у нас ничего, сами убедитесь со временем. Жизнь активная, бурная, митинги, собрания, общение с интересными людьми. Да и миссия у нас благородная, не то что в соседних секторах. Вон, к примеру, у соседей отдел есть, где новые болезни выводят. Скукотища! Всё время проводить со всякими склянками, никаких тусовок. А другой отдел, у них же, от этих же самых болезней вакцину разрабатывает. Конечно, у нас в аду недонаселение, много неосвоенных пространств. Это само собой, надо думать о приросте, да и с новыми людьми веселее: новостями делятся, то да сё рассказывают. А у них там наверху всё равно на всех земли не хватит. И потом, в том отделе они там всё больше от скуки болезни-то новые выводят, так – развлечения ради. А всё равно, ну разве это жизнь?! Мертвечина одна! А у нас вот и перспективы есть. Можно на повышение пойти. Тогда вообще интересная жизнь – льготы, безлимитный подъём на поверхность. Если что, можете ко мне обращаться. Подскажу, куда обратиться.

Василию Ивановичу уже не хотелось возвращаться обратно в шумный зал.

- Вы идите к Луиджи, я сейчас постою ещё немного и вернусь, – сказал он.

Толстяк громко икнул напоследок и направился в ресторан.

Василий Иванович развернулся и пошёл на встречу с манящей к себе из черноты невидимой далью горизонта. Он брёл и брёл, пока ноги его не подкосились от усталости и он не плюхнулся в дерьмо, чтобы, вдохнув в себя обжигавшего глаза ядовитого газа, мгновенно провалиться в сон.

Спал он крепко – ничто не побеспокоило его. Проснулся как-то разом – от непонятной тревоги, напрягаясь, ещё не выйдя из полудрёмы, вспомнить, что же это за сон такой потревожил его. Под боком, на котором он спал, почему-то было мокро. Василий Иванович тщился понять, что это за странная такая сырость под ним, и не мог. И вдруг разом вспомнил, что теперь он житель иного мира. «А может, это мне приснилось?» – высветилась в голове слабая надежда. Василий Иванович приоткрыл глаза, веря и не веря, что окажется сейчас в своей кровати. Нет! вокруг брезжила полутьма – ад! Ад был наяву, а не в блуждании спящего сознания. Василий Иванович громко застонал, заревел, как раненый бык, и стукнул кулаком по земле. Брызги дерьма залепили ему левый глаз. Василий Иванович, громко выругавшись, вытерся. Он уже начинал привыкать к дерьму, и, хотя кое-где чесалась кожа, уже не так брезгливо реагировал на испарения.

Неподалеку кто-то громко храпел и громко вскрикивал во сне: «Ты не прав, Вова… ты не прав… Вова… не прав…революция… несгибаемое пламя… дотла…» Василий Иванович подошёл ближе. Это, как он и предполагал, оказался Троцкий. Он вдруг заскулил: «Не подходи ко мне… не подходи… – замахал руками, пытаясь от кого-то во сне защититься, и с криком: – не надо», – присел, опираясь на полусогнутый локоть.

Оглядевшись спросонья по сторонам, Троцкий увидел Василия Ивановича.

- А… это вы, – успокоился он.

- Доброе утро, – ответил Василий Иванович.

- Да какое у нас тут в аду утро! И потом, давайте без этого миндальничания: доброе утро, пожалуйста, будьте любезны. У нас тут ад, в конце концов.

- И вы тоже спите на голой зе…дерьмолоте, товарищ Броня? – удивлённо взъерошил волосы на голове Василий Иванович.

- А где прикажете! В аду закон для всех один. Да и потом, перебрал чуток перед сном. – Троцкий сделал паузу, внимательно оглядев Василия Ивановича, и добавил: – впрочем, как и вы тоже.

- Так вы разве пьете? – ещё более удивился Василий Иванович.

- А чем я хуже других? Другие могут, а мне, что, помирать от скуки целую вечность?! Надо же как-то стресс снимать, иначе в дурничку поместят.

- А здесь ещё и дурничка есть???

- Конечно. Это, правда, совсем не то, что наверху. У нас ни светлых палат, ни лекарств. Зато куда действенней. Вообще дурничка – это территория обитания ведьм с колдунами. Многим там нравится: ведьмы с колдунами песни поют – заслушаешься! Поживешь там – ничего не надо станет – полная нирвана. Лишь бы только в желудок что-нибудь забросить да пива или водочки выпить. Я туда попал один раз по глупости, было дело. Это когда я ещё только в аду очутился. Каюсь, как перед пантеоном нечисти: как распоследний мальчишка сопли распустил – раскаяние, мысли о смысле бытия, и всё такое. – Троцкий тяжело вздохнул. – Ну, я, в общем, отказался дальше революцию продвигать: всё, думаю, имею полное право на вечный покой уйти; революционный стаж у меня – дай нечистый каждому. Значит, заслужил. А черти не отпускают. Нет, говорят, и всё. У нас революционный процесс в самом разгаре – никак нельзя сейчас на пенсию. Я – в отказ. А они меня – в дурничку. Вначале мне понравилось ведьм слушать. Тихо. Спокойно. А потом приходит ко мне один чёрт и говорит: не будешь революционные идеи генерировать – отберем у тебя сына. Я, конечно, испугался. Ну, куда, думаю, против рожна попрёшь. И этому чёрту отвечаю: всегда, мол, готов содействовать раздуванию пожара мировой революции и освобождению от всяких там условностей. Короче, генерирую я эти самые идеи – ни сна, ни отдыха. Включился по полной, с энтузиазмом. А потом мне как-то говорят, что никакого сына у меня нет. Потом второй то же говорит, третий. Я уже сам перестал что-либо понимать: как же это, отвечаю им, нет, когда есть. А про себя думаю: может, у них искажение какое в мозгах произошло. Тут как раз повезло мне случайно встретиться с одной ведьмой. Должницей она моей была – ещё с той, донынешнесторонней жизни: я её от солдатиков спас. Вот она-то мне и рассказала, что никакого сына у меня и в самом деле не существует, а всё дело в том, что ведьмы с колдунами мне в дурничке это по приказу чертей внушили. Это ещё ничего, они вообще могут полную замену сознания сделать: приходишь Иваном – выходишь Джоном. Или: был мужчиной – станешь собачкой или бабой. Так что я теперь, как говорится, против ветра не мочусь, – Троцкий мелко захихикал, озорно прищурившись из-под стёклышка пенсне, и многозначительно добавил: – а всё равно, всё, что ни делается, к лучшему. Как бы я с этими соплями дальше жил – ума не приложу. А так при деле, в авторитете. Грех жаловаться.

Троцкий замолчал. Василий Иванович остервенело почесал подмышками и, чтобы сгладить неловкость от возникшей пазы, выругался:

- Вот же зараза! Чешется!

Троцкий сочувственно закивал головой:

- А-я-яй… Тяжело вам сейчас. Эх, тяжело… пока привыкнете, пока кожа огрубеет, – натерпитесь. Ну ничего, крепитесь, где наша не пропадала.

Василий Иванович вдруг опустил руку, о чём-то задумавшись, и спросил:

- Послушайте, товарищ Броня, а здесь, что, все каким-то делом заняты?

- Конечно! а некоторые с таким энтузиазмом, что и чужие дела прихватывают, а иначе в аду нельзя: скучно, понимаете ли. Скучно, – повторил Троцкий, слегка натянув уголки рта в грустную улыбку.

- Так ведь вы же чертям людей помогаете губить! – Василий Иванович весь сжался, так что стал походить на маленького нахохлившегося цыплёнка. – С вашей помощью люди быстрее и в большем количестве станут в ад попадать.

- Ну и что! – невозмутимо ответствовал Троцкий, – на то он и ад, чтобы не миндальничать. Не будем мы – найдутся другие, так почему бы тогда не нам, если процесс всё равно не остановить. И потом, чем быстрее они к нам попадут, тем скорее покончат со своими никому ненужными метаниями, типа: быть или не быть, куда идти и что делать. Да и нашего полку прибудет. Разве плохо? А что рай? Может, там вообще скукотища. Добрые дела, добрые помыслы… тьфу, тоска зелёная, беспросветная! Нет, это для наивных дураков.

- Как же так! – удивился Василий Иванович, – но ведь там свет… птички щебечут, сухо, дерьмом не пахнет.

- Да что мне с того?! – хмыкнул Троцкий, недоумённо пожимая плечами. – Зато у нас весело и интересно. Интриги – это, скажу я вам по секрету, такой… этот, как его… драйв. Он же кайф, он же лайф, – сострил он, – к тому же черти всех стараются делом занять, чтобы поскорей процесс мировой революции завершить. Вот это будет дело.

- Так а мне почему тогда ничего не предлагают?

- Ну, дают время, чтобы вы освоились потихоньку.

- А что мне могут предложить?

- А это смотря по вашим наклонностям, талантам. Могут порекомендовать в лабораторию развития дерьмократии, могут в группу управления сознанием, в группу мгновенного атеистического реагирования, и даже в лабораторию дерьмократической вибрации.

- А что это за дерьмократические вибрации?

- Да леший его знает, секретное дело. Но, говорят, перспективное. Попробуйте, может, повезёт… понравится.

Василию Ивановичу стало не по себе от такого предложения: всё-таки одно дело эгоизм скрытый, другое – явный, демонический по степени нелюбви.

- Да не могу я так, – сказал он, – это даже негуманно. Уж лучше я от скуки подыхать буду. Они-то там, наверху, в чём виноваты?

- Ой, – раздражённо цокнул языком Троцкий, – зарекалась свинья жёлуди не есть, – и язвительно, передразнивая Василия Ивановича, протянул: – Гумани-и-и-зм…. – Это вы сейчас так говорите. Поживёте с моё в аду – сами над своими словами смеяться станете. Главный девиз истинного дерьмократа – «Своя рубашка ближе к телу». Прекрасный лозунг, самый честный из всех: каждый сам за себя. Разве не так? И потом, вы спрашиваете, в чём там, наверху, виноваты. А я вам так отвечу: да в том, что повелись, на крючок попали.

Заметив, как погрустнело лицо Василия Ивановича, он слегка смягчился:

- Да ладно вам, сами потом поймёте, что у нас не место для миндальничания, зато между своими, здесь, в нашем секторе дерьмократии, мы дружны. Свои всё-таки, как-никак. Семья. И чем больше нас будет, тем лучше для всех. И для них, – Троцкий указал наверх, – тоже. Дерьмократия – единственно истинная форма бытия. Умный примет, дурака заставим… ради его же блага, – торопливо добавил Троцкий, мечтательно улыбнувшись. – Да… всю жизнь положил на алтарь революционной дерьмократизации…. всю жизнь… Да что мы всё о делах! Пойдёмте-ка лучше в театр к Пупкину.

- Любите вы, я смотрю, в театр ходить.

- Да, питаю известную слабость. А что тут скажешь, И Пушкин уже говорил, и я вам уже говорил, и вновь повторюсь: вся жизнь – игра. Мы, старые революционеры без азарта не можем, вот такие дела, тьфу ты, – снова мелко хихикнул Троцкий, – делишки. Дела у прокурора.

 

 

Однако до театра они не дошли. Троцкого догнал маленький юркий человечек, лица которого по причине чрезвычайной подвижности его натуры Василий Иванович так и не увидел. Этот человечек что-то шепнул Троцкому, и тот, извинившись и сославшись на «не требующее отлагательств дело», растворился в полумраке бескрайних просторов дерьмолота. «Опять конспиративная сходка», – догадался Василий Иванович.

Он стоял один, горизонт, должный находиться где-то там далеко, за линией сгущавшегося мрака, опять неудержимо тянул к себе, звал: «Иди ко мне». И Василий Иванович пошёл, намерившись в этот раз дойти до конца.

Сколько он шёл, Василий Иванович не знал. Всё то же дерьмолото – никакой ложбины, скалы или хотя бы холмика. Внезапно он ударился грудью обо что-то мягкое и твёрдое, как резина. «Не понял», – удивился Василий Иванович, пытаясь нащупать, что же это за преграда возникла на его пути. Ничего не было. Василий Иванович попытался сделать шаг снова и опять упёрся во что-то невидимое и мягкое, но вместе с тем и твёрдое одновременно. «Странно, что бы это значило?»

- Эй ты, придурок, не видишь, что ли, что это граница! – вздрогнул он от неожиданного сердитого окрика.

В нескольких шагах от него, впереди, виднелся силуэт человека.

- Будешь ломиться – включу вибрацию, мало не покажется, – сказал силуэт. – Пошёл вон обратно. Горизонт им подавай, идеалисты хреновы. Пошёл… пошёл, я тебе сказал, не то вибрацию включу, понял?

- Да ладно, понял я, понял, – поспешил ретироваться Василий Иванович, который по решительному и твёрдому голосу говорившего почувствовал, что лучше не вступать в полемику по защите своего достоинства.

Обратный путь показался ему долгим. Несколько раз останавливался он передохнуть, прежде чем встретил людей. Несколько человек двигались вслед за одним, который на ходу громко кричал:

- Открытая вакансия… открытая вакансия. Перспективная работа в отделе развития нетрадиционной ориентации.

- Какой график? – спрашивали его.

- А какие льготы?

- Скользящий график, два раза в год подъём на поверхность. Возможно и больше, – отвечал вестник и снова затягивал своё: – открытая вакансия… открытая вакансия…

Василий Иванович передёрнулся: «Ну и мерзость! Кто же туда пойдёт!» – и тут же удивился, услышав, как возбужденно загомонила толпа:

- Да, с перспективами…

- И работа творческая…

- Да-да, не для дураков. Полный креатив.

- И я о том же.

Василий Иванович был воспитан ещё старой советской системой, когда даже слово пидарас относилось в сознании к разряду народного фольклора, мифической стороне его существования. «И как этих педагогов земля носит?» – ухмыльнулся он с сарказмом.

 

 

Театр, в котором проводилось собрание ЕБА, был забит до отказа. Василий Иванович с удовольствием откликнулся на приглашение Троцкого. Всё-таки хоть какое-то разнообразие, да и перспектива новых знакомств. И вело его ещё предчувствие больших перемен в собственной судьбе. В мечтах уже грезился ему партийный билет под номером один, хотя бы даже и под номером два или, на худой конец, под третьим номером. А что, способности у него есть, уверенности в своих силах хватает. «Чем же я хуже, например, того же Троцкого?!» – воодушевленно фантазировал Василий Иванович.

Василий Иванович откровенно скучал, слушая отчёты, рассмотрения, предложения. Со своего места на сцене в очередной раз поднялся Бубликов, назначенный секретарём собрания.

- А теперь на повестке дня вопрос по новичкам. Первым, кого бы хотелось выслушать, товарищ Дымов Василий Иванович. Прошу на сцену.

Василий Иванович, никак не ожидавший, что ему предстоит выступать, немного растерялся, но виду старался не подавать, хотя тут же подмышками заструился пот. Тем не менее, он быстро поднялся с места, с торжеством предчувствуя, что пробил его час, и поспешил на сцену.

- Ну, давайте… рассказывайте, Василий Иванович, куда бы вы желали приложить свои силы, свой креативный потенциал, – встретил его на сцене широкой доброжелательной улыбкой Бубликов.

- Да я как-то даже ещё и не думал над этим… Даже не знаю, что сказать.

- Ну как это не знаю?! – подал голос Ленин. – Этак вы, батенька, всю вечность пхонезнаете. Не знаю, не знаю… затвехдили. «Не знаю» – не положено быть. Только впехед, впехед и ещё хаз впехед – и никаких «не знаю». Хеволюция, батенька, под сидячую задницу не течёт. Вы это хазумейте и захубите себе на носу, пока вам не захубили дхугие. Жизнь, она нулевого захяда не пхиемлет. Только с массами и ещё хаз с массами. И никакого единоличия и «не знаю». Хеволюция и общественность тхебует четкого и твехдого напхавления пути.

- Да я бы рад, да меня никто не сориентировал ещё толком, что к чему, – Василий Иванович слегка встревожился.

- Да… явное упущение, – вмешался в разговор Троцкий. Я давно уже говорю: агитации нынче не хватает, агитации и пропаганды революционного пожара. Срочно надо решать этот вопрос, пока мы не растеряли школу.

- Да, школу теряем, кадры совсем не те пошли, что раньше, – поддержал Троцкого Берия. – И надо что-то делать, пока не поздно.

Сидевший рядом с ним хмурый чернобровый мужчина, сердито сверкнув из-под тонкой оправы очков круглым глазом, наклонился к уху Берии и шёпотом спросил:

- А это кто такой?

- Не знаю, наш, из ЧК, сверхсекретный агент глубокой конспирации, так что я даже сам не знаю, а он тоже уже забыл, кем раньше был.

Снова вскочил Ленин:

- Это, товахищи, непохядок.

- И я тоже о том же. Школу теряем! – взвизгнул по-бабьи старик в пенсне на картофелеобразном носу. – Безграмотные педагоги, бездарные ученики. Надо срочно собрать совещание по данному вопросу.

Про Василия Ивановича забыли, все возбужденно спорили, перебивая и перекрикивая друг друга. Вдруг сверху раздался голос Самого. Он прозвучал негромко, но его сразу услышали все.

- Закончите свой революционный базар. Никого ваш ностальгический треп на революционную тему не интересует. У нас сегодня дерьмократия. Что скажешь? – повысив голос, обратился он уже к Василию Ивановичу, у которого от этого холодно-спокойного голоса забегали мурашки по коже, – конкретный вопрос: что делать хочешь? Разъясните ему, что у нас есть.

Побледневший Бубликов схватил за руку Пупкина.

- Товарищ Пупкин, объясните ему, вы у нас мастер объяснять по дерьмократии.

- А что сразу я? – принялся тот отнекиваться. – Чуть что, сразу Пупкин.

Сам строго сдвинул густые брови и открыл было рот, чтобы что-то сказать, как Пупкин выпалил:

- Хорошо, хорошо. Я все объясню. Василий Иванович…

Но тут снова раздался негромкий властный голос Самого:

- Ладно, я сам скажу. У меня сейчас возникла идея. Мы её с товарищами наверху уже обдумывали, но пока глубоко не вдавались. А идея неплохая. В общем, дело такое: предлагаю возглавить отдел по растлению несовершеннолетних. Перспективно, льготы, безлимитный подъём на тот свет.

Василия Ивановича словно вдруг, в жизнерадостный солнечный день ударили чем-то очень тяжёлым по голове: как??? такое??? Растление детей!!! Ему!!! Он замер в испуге, и сам поразился внезапной тишине вокруг. Вопросительно огляделся по сторонам, то ли ища поддержки, то ли пытаясь прочесть по глазам, не веселый розыгрыш ли это. Окаменевшие разом лица, непроницаемые взгляды. Не шутка… Да это же ад, в конце концов. Ад! а не игра в бирюльки. А он уже поверил, что жить и здесь можно, что не так страшен чёрт, как его малюют. По-свойски начал принимать, и дерьмократия мерещиться стала как весёлая игра в жизнь больших пузатых детей, разнообразящих ею бесконечное множество бесконечно малых шажочков бесконечно огромной вечности. Дурак! Неисправимый оптимист в розовых очках! А ещё бизнесмен, и даже из первых кооператоров…

- Да я как-то даже не могу так сразу решить, – проговорил он неуверенно, избегая взглядов, – надо подумать над этим.

- А что тут думать! – укоризненно покачал головой Ленин. – Слишком много мысли и мало дела.

- Такие перспективы, а он – думает! – возмутилась какая-то седая стриженная под каре дама. – Зажрались!

- И как такие придурки к нам в сектор попадают! – послышалось за спиной.

- Вот-вот! Он же случайный посетитель у нас.

- Дегенерат! Таким самое место в раю!

Даже Галочка, наморщив носик, разочарованно шепнула:

- А я-то думала, ты сильный и умный, а ты тряпка! Твоё место на богомолье.

Василий Иванович смолчал, да и что он мог ответить, если со всех сторон продолжались недовольные крики, за которыми его опытным нюхом, прошедшим испытание и первой, кооперативной, волной коммерции, и второй, малопредпринимательской, и третьей, акционерной, улавливался далёкий гул надвигавшейся мощной лавиной опасности. Гул этот всё усиливался и усиливался, у Василия Ивановича засосало под ложечкой и защемило в груди. Внутренний голос уже нашёптывал на ухо: «Ну, ты и влип, паря… не на шутку влип. Выползай, пока не поздно». И Василий Иванович, тут же вняв совету мудрого товарища, не раз выручавшего его прежде, стал лихорадочно соображать, как же с минимальными потерями соскочить с набирающего ход поезда: где уступить, что выторговать.

- Да чего с ним церемониться! – крикнул Лёня Шлыков. – Он же в церковь ходил.

- Один раз, – неуверенным, осипшим голосом ответил Василий Иванович и после маленькой заминки добавил: – из любопытства, в сугубо ознакомительном ракурсе.

- Ты это бабушке с дедушкой рассказывай, – снова крикнул Шлыков, – а свечки кто ставил?! Пушкин, что ли?.. Или я?! А?

- Так я… а ты-то сам… чего ходил? – Василий Иванович почувствовал себя увереннее, вспомнив давно уясненную им истину: если не хочешь защищаться – нападай! – Сам-то чего в церковь ходил?

- А я… это… – Шлыков сам растерянно огляделся по сторонам и вдруг, будто что-то вспомнив, проговорил уже увереннее и твёрже: – так я ж это… по заданию. У меня поручение было из органов. Чего бы я просто так стал по церквям шарахаться. Я, что, совсем ненормальный?!

- В церковь ходил?!?! – Василия Ивановича, словно при атомном взрыве, которого он, правда, не испытывал, но знал, каким он бывает, шибануло волной всеобщего негодующего удивления. – А мы…

- А я…

- Поверили…

- Ага, свой…

- Наш… Ха!

- Как таких вообще в ад пускают!

- Да вы же сами почти все в церковь ходили! – в отчаянии воскликнул Василий Иванович, чувствуя, как дерьмо уходит из-под ног. Тут уж не до торговли – быть бы живу. И ещё громче повторил: – вы же сами ходили! Я, что, крайний?!

- Да мы же по разнарядке сверху, – снова наморщился Галочкин носик, – а ты… ты… как ты мог?!… секретарь комсбюро, кандидат в члены партии.

Даже Гитлер внезапно вскочил с места, усики его нервно дергались вверх-вниз.

- Ты нас не проведёшь! О Боге думал: есть или нет. Вижу – думал! Я таких насквозь вижу, – воскликнул он. – Нас не обманешь. В дурничку его!

- В дурничку, – раздались голоса, – пусть ему голову вправят.

- Да лучше давайте ходатайство подадим, чтобы его в другой отдел перевели.

- Какое ещё такое ходатайство?! – переспросила Мария Медичи. – У нас отродясь ничего такого не было. Давайте лучше его осудим, а там уж без нас разберутся, куда его определить.

- Да я же… – начал заикаться Василий Иванович.

- А что ты! Ты нам проще скажи: в Бога-то веришь, что он есть?

- Так ведь мы же в аду, и сами говорите: рай есть. Как же тогда Бога нет?

- Ну и что, что в аду! Что с того?

- Да я просто…

- Что «просто»! – перебил его Пупков. – А ещё театрал! Тьфу ты! Видал я таких театралов в гробу в китайских тапочках.

- Ты нам лучше вот что скажи: согласен возглавить отдел или нет? – с медленной расстановкой чеканя последние слова, упёрся в него металлическим взглядом Троцкий.

- Вот-вот! – поддержал Троцкого Сам. – И нам нужен ответ сейчас же, а не потом. Ясно?!

- Ясно, товарищ Сам, – у Василия Ивановича предательски задрожал голос, но он ещё пытался отвернуть в сторону. – Это предложение делает мне честь и отказаться от него, конечно же, неблагоразумно, но дело в том, что принять его ещё большее неблагоразумие. Ну кто я такой! Обычный бизнесмен средней руки, не отличающийся особой фантазией. А тут такое дело! Нет, мне такое сложное дело не потянуть. Тут кто-то посильнее меня нужен, поизобретательней – вроде товарища Троцкого. Или глубокий мыслитель типа Владимира Ильича, даже гибкий ум Марии Медичи прекрасно послужит великому делу дерьмократизации ада. Но я-то… сами понимаете… мой ум… ну, куда мне тягаться с ними!

- Да ты не тяни кота за хвост, – перебил его Сам. – От тебя требуется всего лишь согласие – и точка. Всё остальное наше дело. Ну так как, Василий Иванович? Что скажешь?

У Василия Ивановича зазудело ПОДМЫШКАМИ от пота: всё – стена, и обойти её уже никак. Прямо на него неуклонно наезжал каток, расплющит – не успеешь даже «мама» крикнуть. Выдерживать тяжёлый железный лязг становилось невыносимым, тем более что Василий Иванович никогда и не обнаруживал в себе особой крепости нервов и бесстрашной воли, как у героя-летчика Талалихина. А сейчас дело обстояло именно так: либо броситься под каток и стать изгоем ада, либо уподобиться чертям. Третьего не дано, а что делать, если силы-то нет? Вот, выходит, и пришло всё-таки время стать окончательно частью ада, слиться с ним полностью, до каждой молекулы души. Цветочки закончились, наступило время ягодок – чёрных, маленьких бусинок, наполненных густой вонючей жидкостью. И ему предстоит не только ими питаться, но и… «Вот именно, что «но и!» – возмутилось всё в нём. – Неужели нет выхода?! Выходит, что меня всю жизнь вело к этой стене, чтобы всё равно раздавить, расплющить без остатка, без права остаться человеком, без малейшего шанса на воскресение».

- Да я, право слово, недостоин, – сделал он последнюю попытку выскочить из-под ржавого катка, но попытка оказалась по-пионерски жалкой.

- Короче, да или нет? – пригвоздил его к стене огненным взором Сам.

И когда с заплетающегося языка Василия Ивановича уже сорвались первые буквы:

- Согла… – представилось ему, будто рядом с пузатым здоровенным Самим стоит его одиннадцатилетняя дочь и будто Сам, сладострастно смеясь, хлопает её по маленькой попке. – Нет! Ни за что! – вскричал Василий Иванович.

В тот же миг пространство вокруг него искривилось, крик его заметался в этом искривлении и, превратившись в чёрную, с каждым мгновением всё более расширявшуюся ленту вихря, завертелся со страшной силой, поглощая остатки его сознания. Исчез Сам, исчезли Троцкий, Ленин, Галочка, Пупков, птицеговоруны… всех поглотила эта чёрная лента, громогласным эхом отражавшая его последний крик: «Ни за что!»

«Ни за что!.. Ни за что!.. Ни за что!»

Чёрная лента свилась вокруг него в последний раз и, поглотив последние остатки полумрачного адского отсвета, затянула его в себя без остатка.

 

 

Василий Иванович падал и падал во мрак, падал и не мог упасть – бесконечно и невыносимо томительно. Мрак окутывал его, пронизывал насквозь, и он не знал, существовал ли он в этот момент ещё сам, или же это только остаток его угасающего сознания не хотел смириться со своим исчезновением, рассылая судорожные, слабеющие импульсы: «Я есть, я есть, я ещё есть! Ещё есть…»

- Пу-у-у-льс… е-е-е-сть пу-у-у-льс… – прорвался вдруг откуда-то из-за бесконечного мрака небытия, на дно которого он всё никак не мог упасть, растянутый, словно звучавший с замедленной пластинки, голос, – ните-еви-и-дны-ы-й пу-у-льс…

Голос звучал издалека, словно пробивался сквозь многотонную толщу земли с противоположного её края – оттуда, где должна была, наверное, быть Аргентина… или Антарктида. Внезапно он понял, что его тянет навстречу этому голосу, наверх, к этой Аргентине или Антарктиде. Пластинка, на которой вращался голос, ускоряла свой ход.

- Заряд! Ещё заряд!

Грудь Василия Ивановича сотряслась от страшного удара, от которого у него посыпались из глаз искры и, разрывая на своём пути чёрную ленту мрака, превратились в поток ослепительно яркого света, увлекшего его за собой. Василия Ивановича несло с бешеной скоростью.

Внезапно он ударился обо что-то головой и открыл глаза. Над ним возвышались двое мужчин в синих халатах. Но главное – здесь тоже был свет. Слабый для той жизни, в которую он возвратился, но мощный для той – из которой только что вырвался. Василий Иванович находился в карете «скорой помощи», освещавшейся изнутри обычными лампами, предусмотренными для неотложек.

- Очнулся, – устало провёл руками по лицу старший из мужчин, и Василий Иванович сразу догадался, что это врач. – Ну всё, жить будете.

- Да уж, теперь до ста лет. Обязаны, – пошутил второй мужчина, и оба устало и немного нервно хохотнули.

Василий Иванович хотел благодарно улыбнуться в ответ, но почувствовал, что губы его с трудом сложились во что-то жалко-невразумительное.

- Лежите-лежите, вам сейчас нельзя напрягаться, – легко прикоснулся к его плечу врач. – Лежите пока.

 

 

Спустя три недели (неделя в больнице, две – в санатории), Василий Иванович появился на работе.

Он понемногу входил в курс дела, просматривая поступившие в его отсутствие документы. Вошла секретарша.

- Василий Иванович, снова звонит та женщина, которая приходила в прошлый раз с просьбой денег для больной девочки. Вы вернулись или вас нет?

- Соединяйте.

И сразу же, как только услышал взволнованный голос просительницы, упреждая лишний разговор, сказал:

- Приезжайте. Деньги для вашего ребенка появились. Мы вас ждём.

«Может, на том свете зачтётся, чтобы только не попасть никогда в дерьмократию», – подумал он.