РАССКАЗЫ

 

КАРАМЕЛЬНО-ЯНТАРНОЕ НЕБО

 

Писатель Лев Николаевич Пупырышкин, задумчиво щуря глаза, разглядывал небо. В правой руке он держал остро отточенное гусиное перо, на кончике которого так же задумчиво замерла, грозя шлепнуться прямо на исписанный лист, чернильная капля. Пупырышкин не любил авторучки, считая, что они не позволяют отрешиться от суеты современного мира, и потому пользовался только гусиными перьями.

Глаза его в сотый уже, наверное, раз фиксировали одиноко ютившееся на чистом листе бумаги предложение: «Синие волны бежали по безбрежному океану». «Не слишком ли заезжено: синие волны, безбрежный океан, – грызло его сомнение. – Всё это уже тысячи раз сказано. Штамп, одним словом. Как бы так написать, чтобы удивить читателя новизной, необычностью?»

Неподалёку от окна пролетела ворона и села на ветку берёзы. Пупырышкина озарило, и он начал быстро писать: «Тёмные, цвета воронова крыла, быстрые волны летели по бесконечно просторному бескрайнему океану и, подгоняя фрегат, разбивались об его борта клочьями вздымающейся к небу пены».

Пупырышкин задумался: «Неплохо… очень даже. И самое главное, никакого штампа. Но чего-то всё-таки не хватает. Сочности, что ли? Может, красок добавить? И оживить бы следовало сцену».

Пупырышкин, нахмурившись, пожевал губами, снова посмотрел на ворону и дописал: «Высоко в небе парил большой альбатрос». Затем прочёл раз, другой, третий, четвёртый, пятый. «Нет, слишком простовато! А что, если так: «Гигантская тушка ширококрылого чёрного альбатроса то медленно парила в высоком небе, то стремглав неслась по его синеве, чертя мощным крылом своим витиеватые иероглифы».

Пупырышкин перечитал, и на этот раз ему понравилось, но… «Опять штамп, – с сожалением покачал он головой, – витиеватые иероглифы… это уже где-то звучало, и «высокое небо» следует переделать, а то в каждом втором рассказе нынче это «высокое небо». Надо бы опустить его на землю. И тут взгляд его упал на лужицу под окном, в которой отражался кусочек дома напротив. В голове Пупырышкина словно переключился какой-то тумблер, усиливший приток озарения, и рука его вновь быстро заскользила по листу.

Наступал вечер, стало смеркаться. Тогда он оторвался, наконец, от стола, встал и зажёг в комнате свет. Тут же вспомнилось, что с самого завтрака ничего не ел, потому как жена уехала в город, а сам он и думать забыл о чём-то ином, кроме работы. «Да, заработался я, – удовлетворённо потянулся Пупырышкин, – пойду хоть чайку попью, пока Софья не приехала». Однако даже за чашкой чая не мог он позволить себе роскоши интеллектуальной праздности.

Возможно, Лев Николаевич никогда бы и не ступил на нелёгкую писательскую стезю, если бы не ставшее судьбоносным имя-отчество – такое же, как у Толстого. Об этом ему твердили с самого того момента, как он стал себя помнить. «С такими инициалами не быть писателем невозможно», – внушали ему. И, в конце концов, благодаря настойчивости окружающих, он осознал-таки, что имеет неоплатный долг перед партией и народом в деле развития литературного процесса. Первым шагом стал филфак, кафедра зарубежной литературы, но защищался по Толстому. Таким образом, толстоведы считали его своим, «зарубежники» – своим. И перед Пупырышкиным открылись почти все прежде наглухо заколоченные двери. Процесс литературной истории подхватил его, закружил в своём бурном течении и понёс вперёд. И в этом потоке постигло Пупырышкина великое озарение творческого созидания. Он научился вызывать поток сознания, погружаясь в который, следовало лишь не зевать и подхватывать крутившиеся вокруг мысли и образы. Самое трудное заключалось в том, чтобы этот поток вызвать. Однако не случайно же с самого детства Пупырышкин отличался воловьим терпением и выносливостью. Вот и сейчас упорнейшим движением мысли он породил этот бурлящий поток. Тот налетел внезапно, захлестнув писателя с головой. Вынырнув со дна, Пупырышкин схватил перо, и оно без устали лихорадочно понеслось синими закорючками по белым листам бумаги. Некоторые слова, к великому его сожалению, проносились мимо и бесследно исчезали в толще мыслей и образов. Лев Николаевич боялся только одного – чтобы хватило чернил.

Он успел. Вместе с самой последней точкой. И только тогда чернила закончились.

Пупыршкин с чувством приятной усталости откинулся на спинку кресла и, похрустывая позвонками, закрутил шеей. Затем поднялся и принялся, расхаживая по комнате, читать написанное.

«Огненной синеглазой улыбкой плясало карамельно-янтарное небо. И в самом низу его, там, где бросались в него из воды быстрокрылые летучие рыбы, покоилась гигантская океаническая твердь. Две бездны возвышались одна над другой. И между ними, сверкая мощным крылом, рассекал частицы эолова эфира прекрасно-могучий альбатрос».

Пупырышкин замер в задумчивости. «Да, как это правдиво и живописно, – думал он. – Но что-то всё-таки не так. Что же?» Пупырышкин думал и не находил ответа. «Что же не так? Что же не так?»

Стоит подчеркнуть особо, что, как и его великий тёзка, Пупырышкин почти никогда не останавливался на одном варианте. Вот и сейчас его снова стало одолевать беспокойство. Лев Николаевич разыскал в столе карандаш и с завидным упорством принялся ещё за одну версию.

Он так увлёкся, что не услышал, как вернулась жена.

- Лёвушка, ты опять не обедал, – всплеснула она руками с порога. – Разве так можно?

- Софьюшка, дорогая, – перебил её Пупырышкин, – послушай, что я написал. И стал громко читать.

«Сине-прозрачную гладь океанической дали, безбрежной и бесконечно-нескончаемой плоскостью своей стремящейся в просторы вечности, разрывали неожиданно появлявшиеся быстрые волны, вздымавшиеся гигантской своею толщею к карамельно-янтарному небу. Перекатывавшийся с волны на волну большой фрегат серебристо-серому альбатросу, скользившему по воздушным просторам, казался таким же беззащитным и хрупким, как это облако, которое гордая птица разрубила мгновение назад синим крылом».

- Неподражаемо… как всегда, – похвалила жена.

- Мне тоже понравилось, – обрадовался Пупырышкин. – Столько поэтики, неизбитых образов, в конце концов.

Представилось ему, как станут завидовать друзья-писатели, что в очередной раз удалось Пупырышкину не повториться и не повторить. Правда, как Лев Николаевич ни напрягался, никак не мог вспомнить, о чём, собственно, он задумал роман. Но после решил, что это в данный момент не столь уж и важно. И успокоился: «Вспомню. А коли и нет, то сочиню новый сюжет. Главное, что теперь у меня есть вступление, от которого можно плясать как от печки. Вот только какое из двух выбрать?» На память пришло, как однажды Флобер полдня гадал, точку ли поставить или запятую. А потом полдня сомневался, верно ли он решил. Пупырышкин искривился в ироничной ухмылке: «Мне бы его проблемы».

Он знал, что следующие два-три дня будут нелёгкими: надо будет определиться с выбором. И с болью, словно отказываясь от родного дитя, Лев Николаевич то выбирал один вариант, то возвращался к предыдущему.

 

 

СТРАДАНИЯ СТЕПАНА ШУРУПСКОГО

 

Поздним вечером, окончив свой новый рассказ «Окно», Степан Шурупский сразу же разместил его на сайте «Проза. Ру» и с нетерпением стал ждать комментариев. В глубине души он верил в силу своего нового детища в той же мере, в какой не сомневался, что параллельные линии в эвклидовой геометрии не пересекаются, а потому готовился мужественно принять медные трубы. И в самом деле, всё в рассказе было хорошо – и язык, и необычный сюжет, в котором красивая девушка обнаруживает, что окно в доме её покойной бабушки обладает волшебным свойством показывать прошлое и (реже) будущее.

Проснувшись на следующий день рано утром, Шурупский первым делом бросился к компьютеру, но ни одного комментария пока не было. «Будем ждать!» – решил он и просидел перед своей страницей до самого обеда. Не высидев ничего, Шурупский отправился по своим делам.

 

Вечером наконец-то появился первый комментарий. «Ах! ничего не хочу говорить. Чудесно! Чудесно! Чудесно!» – написала Белая лисичка. Шурупский воспрял духом и подумал: «Это только начало. Я взорву весь Интернет!»

Однако от следующего отзыва вера его в свой гений пошатнулась и первыми сомнениями. «Вот смотрите, Степан. Я так понял, у вас потрясающе красивая девушка. В литературе что ни произведение, то обязательно красивая девушка, а лично у вас это уже во втором рассказе. Это ли не шаблон?» – высказал своё мнение Лесной клоп.

Шурупский подумал, подумал и пришёл к выводу, что к критике стоит прислушиваться, потому как вспомнились прочитанные где-то слова о том, что всякий автор рискует оказаться в железных тисках притяжения собственного творчества. «Ладно, подчищу», – собрался Шурупский с силами и взялся дорабатывать рассказ.

Для начала он прочёл у себя описание главной героини. «Девушка шла по коридору прямо навстречу ему. Свет из окна, находившегося у неё за спиной, создавал совершенно немыслимый, неземной ореол вокруг её облика. «Это же ангел, спустившийся прямо с неба ко мне…» – подумал вдруг Костя».

«Да, девушку надо бы как-то упростить, вывести из плоскости шаблона, а то и в самом деле – ангел, ореол, спуск с неба…» Шурупский думал целый час и целый час печатал. Получилось так: «Девушка тащилась по коридору вроде как будто бы навстречу ему. Тень, отбрасываемая её фигурой, скрадывала льющийся из окна свет. «Это не ангел, не совершенство. Ну и что с того? – подумал Костя. – Она, в общем-то ничего, не то, чтобы красавица, но жить можно».

Шурупский снова посмотрел на страницу сайта. Комментарий Клеверного лепестка гласил: «Очень понравилась идея рассказа, однако детали считаю недоработанными. Автор пронёсся «галопом по Европам», ощущается спешка. Прочёл внимательно два раза и остановился на том, что стоило бы добавить штрихов».

Шрупский думал долго, и все его мысли снова зациклились на шаблонах. «Да, надо любой ценой уйти от них, любой. Стоит наполнить ассоциативный ряд, да и героиню стоит изобразить по-современному, чтобы видно было, что ни сам автор, ни она не застряли в двадцатом веке, в этой его отжившей классике» – и исправил: «Угрюмая телка, тяжело дыша, волокла нижние конечности тела по тёмному-претёмному коридору вроде как будто навстречу ему. Мрачная тень, отбрасываемая её кустодиевской фигурой, поглощала льющийся из грязного окна тусклый свет. «Это не ангел и в полном абсолюте не совершенство. Ну и что с того? – подумал Костя. – Она, пожалуй, так… вполне покатит».

Следующий комментарий гласил: «Картинка в финале очаровательна, но смахивает на штампованное счастье: море, красивая машина, красивый и, по всей видимости, богатый мужчина, хорошая семья, а как бы хотелось чего-то большего!!! а?» И эта критика показалась Шурупскому разумной, ведь для него не существовало слова более страшного, чем штамп, от которого он стремился избавиться любой ценой. И тут его осенило: «Нешаблонному счастью мешает море, красивая машина и богатый красивый мужчина? Так ведь море можно поменять, ну, допустим, на озеро. Хотя нет, нужно сделать что-то диаметрально-противоположное шаблону. Тогда, пожалуй… река пойдёт. А ещё лучше – отправим героиню на берег ручья. Самое то! А что же сделать с машиной? Машина… машина… – задумчиво повторял Шурупский. – Эврика! Посадим их на мотоцикл. Никто уже не придерётся».

Шурупский надолго задумался и затем, словно отгоняя наваждение, махнул рукой и прошептал: «Да, всё это так, но куда всё-таки посадим мальчика? Может, матери в «кенгуру». Нет! обязательно читатели прицепятся, что опасно для жизни. А если на руль? Тогда ГИБДД докопается».

И тут вспышкой настоящего писательского гения Шурупского озарило: «Фишка! Я посажу их на телегу, и они станут жить в деревне. До такого в наше время ещё никто не додумался, чтобы главную героиню да в деревню, а не в рублёвские аппартаменты. Вот это уж точно нестандартный ход».

Шурупский удовлетворённо потянулся и снова обратил свой взор к комментариям. Пока он занимался редактированием, некая Фара написала: «После прачтения саздалось дваякое впичатление. С адной стороны, вроде и ничего, читабильно. С другой, я не увидела в данном праизвидении ничего авторского!!! Ну взяли вы АКНО не вы первый, с немного изминеными свойствами так почему бы их не аписать и не праработать падробнее? А что праисходило с девушкой кагда она была биременнай она ведь не сразу радила, а у вас пачиму-то девушка видит в акно сваиво будущива сына уже не младенцем. А что, дети раждаются сразу и без девяти паложеных девяти месицев? Наивнае мнение. А финальный акорт и где сам автор? Рассказ напаминает салат, салянку из разных праизвидений».

От прочитанного у Шурупского опустились руки и подкосились ноги, отчего он тут же плюхнулся в кресло в состоянии глубокого грогги. Отойдя немного от потрясения, Шурупский принялся лихорадочно размышлять: во-первых, куда же в рассказе поместить себя, чтобы, как хотела Фара, появиться в повествовании, а во-вторых, как подробнее проработать окно. Да и что делала девушка, будучи беременной, Шурупский пока тоже не знал. Для начала он вернулся к рассказу, чтобы разобраться, что же могло смутить Фару в описании окна. «Но иногда во время особенно большой уборки дверь открывалась, и я видела окно, затянутое целлофановой плёнкой. Что за ним – не было видно. Только свет. Хотя и так было понятно, что за ним я увижу всё то же, что и из всех прочих окон: день – зимний, морозный, ясный. Однако, несмотря на то что с виду оно казалось самым обыкновенным, всё же оно притягивало меня, быть может, древностью своей конструкции, а может, ещё чем-то неуловимым. Чем – я и сама не понимала, порой останавливаясь возле и рассеянно глядя на скрывавшееся за плёнкой стекло, словно призывавшее меня сорвать с него этот целлофан».

Следующий комментатор поддержал Фару: «Ну а что я говорю!!! Можно разобрать на предложения, и каждое, где-то уже есть!! Или было!»

Шурупский, не выйдя из состояния грогги, сразу же очутился в нокауте. В это время зазвонил телефон. Это оказался друг и преданный почитатель его таланта Саша. «Забей! – успокоил он Шурупского. – Если рассказ разбить на буквы, то вообще получится алфавит».

После разговора Шурупский пришёл в себя и, собрав волю в кулак, снова зашёл на свою страницу на сайте. «Очень странная девушка. Открыла такое чудо и ни с кем не поделилась? М-да… Не верю!»

Накручивая на палец вихор, Шурупский говорил сам с собой, представляя план будущего произведения: «Так-так… хорошо: девять глав на беременную женщину. Семью на телегу – и в заброшенную деревню. Одну главу на окно. Ни единого упоминания о море, только ручей! Но себя-то куда… и как? Да и с кем должна будет поделиться своей тайной героиня? А главное – ничего красивого, чтобы не угодить в лапы никакому, даже самому хитрому штампу».

Поздней ночью, скорее, уже под утро, когда небо освежило свою чернильную палитру на полтона, Шурупский, наконец, справился с задачей высшей писательской математики, на какую не был способен даже Кэрол Льюис. «Я была соседкой и лучшей подругой моей героини и доподлинно знаю ту историю с её слов. Тогда я ещё был женщиной…» – вывел он первое предложение в своём первом в жизни романе. Он уже твёрдо знал, что всего в нём будет двенадцать глав.

 

ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ

 

Стоял замечательный майский день: тёплое нежаркое солнце, мягкий ветерок, свежая листва на деревьях, лёгкая дымка в воздухе, будоражащая новыми надеждами и мечтами. Две молодые женщины неспешно шли по набережной. Одна из них взяла другую под руку и шутливо подтолкнула в бок:

- Тань, что-то ты на мужиков засматриваться стала. – И сама же скосила глаза на проходившего мимо симпатичного парня.

- Да не засматриваюсь я ни на кого, – ответила смутившаяся Таня.

- Брось, подруга, я же не слепая.

- Да ладно тебе.

- Что да ладно? А где же женская гордость? Глянула между прочим, оценила, и всё. А ты пялишься, как молоденькая девочка. Несоли-и-идно, – хохотнула женщина.

Таня, справившись со смущением, уже уверенным голосом произнесла:

- Честно говоря, Ир, хочется с нормальным мужиком познакомиться.

- Чего, весна? Физиология, да? – с заговорщической улыбкой поддела подругу Ира.

- Ну хватит тебе уже! – ответила Таня, отвернувшись в сторону. – Что, если бы даже и да?!

Заметив, как резко отвердел голос подруги, в котором прозвучала сдерживаемая раздражительная нотка, Ира уже тепло, с сочувствием, произнесла:

- А что, у тебя с этим делом напряжёнка?

- Напряжёнка, Ир, – спокойно подтвердила Таня и замолчала.

Ира, с театральным изумлением вскинув брови, поглядела на подругу.

- Слушай, Тань, ты чего, с Луны упала? В наше-то время, да ещё с твоей-то фигуркой – я что-то не понимаю. Да и на мордашку тебе грех жаловаться. Ты это чудишь, подруга. Надо тебя познакомить с кем-нибудь.

Далее пошёл обычный женский трёп по душам, какой так любят женщины и какого сами же после стыдятся из-за собственной излишней откровенности, но вновь и вновь, подобно вечно зарекающимся пьяницам, возвращаются на круги своя. Посреди этого разговора Ира, осенённая внезапной мыслью, резко остановилась и обернулась к подруге.

- Слушай, Тань, я вот о чём подумала, – сказала она, – у моего дядьки турфирма, и у него туры есть на речных теплоходах. И обычно всегда остаются свободные каюты. Я уже так плавала на Валаам. Я вот что предлагаю: поехали на выходные по Волге. Нет, правда… поехали? С дядькой я договорюсь, он у меня мировой мужик.

Таня задумалась и после небольшой паузы спросила:

- А когда отъезд и возвращение? У меня же, сама понимаешь, работа.

- А там разные туры есть: на два дня, на три, четыре. Оптимальный вариант – на три дня. В пятницу отъезд, в воскресенье вечером – приезд. В крайнем случае, в пятницу можешь забюллетенить.

- Договаривайся, – согласилась Таня, – я с удовольствием. Да, а как Виталик?

- А что мне Виталик?! Он мне, в принципе, не муж, чтобы перед ним отчитываться. Скажу, что мама позвонила – срочно надо ехать на выходные. В общем, это не проблема. Сегодня же звоню дядьке. Смотри только не подведи меня, чтобы никаких отговорок после, а то мне одной без тебя как-то не очень куда-то плыть. В эту же пятницу и поедем. Эх, Танька, не пожалеешь: оторвёмся по-комсомольски.

В пятницу Таня забюллетенила. Ближе к отплытию её охватило лихорадочное состояние, она разволновалась, как на экзамене. Точно в таком же состоянии оказалась и Ира. Лишь после отплытия, наблюдая с верхней палубы за неспешным движением воды за бортом, обе быстро успокоились. Лёгкий ветерок приятно касался тела, а монотонная работа двигателя вводила в транс. Стало легко и радостно. «Уплыть бы за самый горизонт, – подумала Таня, вспомнив детскую мечту – оказаться внезапно за той линией, за которой небо соприкасалось с землёй. – Так бы и плыть, и плыть всю жизнь».

Пассажиры толпились на палубе, но никто ещё ни с кем не знакомился, тем не менее, все уже знали и негромко переговаривались о том, что с ними вместе на теплоходе находится группа известных поэтов. Таня слышала, как стоявший рядом мужчина сказал своей соседке: «Галочка, смотри! Это же … – ветер отнёс его слова в сторону, – поэты, из Союза писателей». Не услышь она этого, ни за что бы не поверила, потому что ни пожилая, переваливавшаяся на полных ножках низкорослая ничем не примечательная женщина, ни трое её спутников никак не походили на тот образ стихотворца, который рисовало её воображение. Один из них походил на заурядного менеджера или инженера; другого, с длинными спутанными волосами на голове, можно было вполне причислить, скорее, к попивающему тунеядцу, нежели к властителю дум. Лица четвёртого она не видела – он стоял спиной, – на нём, как и на «тунеядце», были дешёвые джинсы и клетчатая рубашка, и так же развевались по ветру длинными прядями волосы. Компания поэтов проследовала в каюты и не показывалась на палубе до самого заката.

- Я же говорил вам: нельзя пропустить закат, – говорил позже поэт, похожий на менеджера или инженера. Они стояли неподалеку, и их разговор был хорошо слышен. – Закат на реке – это зов ойкумены.

Жизнь никогда не сталкивала Таню с пишущей братией, а тем более так близко; и оттого, что вот они – совсем рядом – и она проходит мимо, едва не касаясь этих невероятных людей не от мира сего, – у неё возникло ощущение, что какая-то добрая-добрая фея заметила скромную золушку, пожалела и, чтобы компенсировать долгие минуты, часы, дни, месяцы разочарований и огорчений, перенесла её в волшебную сказку, казавшуюся невероятной, чтобы происходить с ней, но, тем не менее, чудо происходило, и, тем не менее, всё-таки с ней. И так же, как в сказке, вечером произошла встреча с принцем, явившемся в образе того самого длинноволосого поэта, лица которого она вначале не заметила. Вблизи же он оказался кареглазым приятным собеседником, с внешностью сердцееда. Звали его Олегом. Познакомились они во время общего ужина в ресторане.

Сейчас он сидел рядом с ней за столиком и задумчиво созерцал через иллюминатор редкие перистые облачка, тёмно-багровые, будто измазанные запекшейся кровью умиравшего солнца.

- Танечка, а хотите, я вам стихи почитаю? – перевёл он на неё рассеянный взгляд.

Таня пожала плечами.

- Ну так как, хотите? – обволок её в мягкий кокон, как засыпающую бабочку, бархатистый голос.

Стихи, в общем-то, Таня не то чтобы не любила – их просто не существовало в её жизни, совсем – ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Есенина, ни Ахматовой, ни кого другого вообще. «Зачем мне стихи? – подумала она. – А впрочем, почему бы и нет?» – Вечер сказки должен был продолжаться. Двигал ею и страх, что вдруг поэт уйдёт, и останется она опять в своём постоянном одиночестве, и даже Ирка, лучшая подруга, будет совсем не в счёт. А оставаться одной совсем не хотелось; наоборот, пусть Олег говорит, сколько женщин было у Пушкина, у Есенина, о том, что Максимилиан Волошин самый недооцененный поэт России, а может быть, и мира; о том, что Зинаида Гиппиус была больше мужичкой, нежели женщиной, что, во всяком случае, мыслила точно не по-женски. Пусть говорит хоть что, лишь бы только был рядом. Невозможно ей было оставаться одной, совсем невозможно. И хотелось только одного – неистово слиться с этим умным, красивым поэтом до полного забвения, а после просто лежать на его руке, слушать интересные рассказы и смотреть на эту его точку шрама сбоку лба. Пусть он так же монотонно читает свои стихи, лишь бы не оставаться одной. И пусть будет с ней до самого утра, сказочный принц из неведомой ойкумены.

- А пойдёмте-ка на палубу, – вырвал её из забытья голос поэта, – освежимся.

- А пойдёмте! – охотно согласилась Таня.

На выходе она оглянулась – Ира танцевала с менеджером; тот что-то шепнул ей, и она сдержанно засмеялась.

На палубе было уже пусто: кто не спал, тот веселился в ресторане.

 

Не забывайте холода дождя,

Не забывайте брызги чёрных луж,

Когда, от непогоды уходя,

Слиянье происходит ваших душ. –

 

Непривычно растягивал слова поэт.

- Извините, а почему «холода дождя», а не просто прохлады? – спросила Таня, когда он закончил декламировать. – Ну, это же как-то… ну, не совсем как-то.

- Но это же метафора, скрытый образ одиночества, – немного обиделся поэт.

- А, по-моему, одиночество должно звучать в иной тональности, что ли.

- Вы так говорите, словно специалист по одиночеству.

- Ну, специалист не специалист, но, к сожалению, с этой темой знакома, – обезоруживающе улыбнулась Таня.

- Вы хотите сказать, что вы… – он округлил глаза, – одиноки?!

- Да…

- По-моему, вы меня разыгрываете, – поэт придвинулся к ней вплотную горячим бедром, и ноги её сразу ослабли от сладкой истомы.

- Вовсе не разыгрываю, – тихо ответила она, и в тот же миг её ладошка оказалась в его руке. Таня почувствовала неловкость и сделала слабую попытку освободить ладошку, но рука Олега сжалась крепче. Таня покорно замерла. Истома разлилась от ног по всему телу, и когда он предложил: «А пойдёмте ко мне. У меня есть хороший коньяк. Тепло, уютно, а тут холодно, ветер. В самом деле, пойдёмте. Я вам стихи почитаю», – то она ещё более тихо прошептала:

- Пойдёмте.

И поэт, сразу почувствовав в этом робком «пойдёмте» предстоящее слияние с молодой притягательной женщиной, сразу перешёл на «ты» и засуетился: «Пойдём, Танечка».

«Часы пробили полночь, – отдалась горечью мелькнувшая в сознании мысль, – сказка закончилась, поэзия тоже, и начинается проза жизни».

Она заколебалась. После катания в сказочной карете – и сразу к разбитой тыкве, к повседневности… А так хотелось, чтобы чудо не кончалось, чтобы принц встал перед ней на колени, взял за руку и нежно прошептал: «Станьте моей принцессой, жить не могу без вас!»

«Пойдём, Танечка», – настойчиво потянул за собой поэт. Она в нерешительности замерла, напрягая руку. Голос поэта дрогнул от волнения: «Танечка, ты чего?» Она молчала. «Танюша, правда, ну ты чего? Пойдём», – голос его уже не обволакивал – вибрировал от еле сдерживаемого возбуждения. Принц и сказка сразу же стали быстро растворяться в дымке, ноги стали ватными, ладошка безвольно поникла в его руке. «Таня, опомнись! Где твоя женская гордость?! Разве можно так легко и сразу соглашаться на близость с мужчиной?» – крикнул внутренний голос. – «Да сдалась мне эта женская гордость! Я с ней уже столько без мужика, а жизнь-то проходит. А я же женщина, в конце концов!»

Его каюта оказалась заперта изнутри.

- Васька, ты чего, спишь, что ли? Открывай давай! – нетерпеливо затарабанил в дверь поэт.

Дверь, наконец, приоткрылась, и в образовавшуюся узкую щель Таня увидела висевшее зеркало, а в нём отражение сидевшей на смятой постели Иры. Взгляды их встретились, брови у обеих удивлённо поползли вверх, и Ира, а следом за ней и сама Таня громко рассмеялись.

- Вася, поделись с нашими друзьями шампанским, – подошла к двери Ира – причёска её была помята, а помада размазана по губам. – Танюшка, стихи вы можете почитать и в нашей каюте, да Вася? – обняла она второго поэта, и оба понимающе рассмеялись.

- Да, кстати, у меня в тумбочке коньяк стоит, давай его тоже сюда, – хлопнул по плечу товарища Олег.

Уже в своей каюте, чтобы снять чувство неловкости, Таня выпила залпом два фужера и сразу же опьянела.

- Ого, я вся такая пьяная, даже язык не хочет слушаться, – расплылась она в счастливой улыбке.

- Да, шампань бьёт в голову резко, – в тон ей ответил Олег, опустошивший наполовину свою бутылку коньяка.

Поэт действовал без всяких излишних церемоний. Подошёл к двери – запер, выключил свет. В резко опустившейся темноте Таня почувствовала, как его сильные руки крепко обхватили её бёдра, и Олег стал быстро целовать её в шею, в лицо, губы. Что-то в Тане противилось такому его напору, и она резко отстранилась, упёршись руками в его грудь.

- Ты что, Танюш? – замер ошарашенный Олег. – Мы же не дети, право слово.

В его голосе послышались обиженные нотки, и Таня испугалась, что сейчас он развернётся и она снова останется одна. А ведь ей уже тридцать четыре, ещё молода, но годы-то на месте не стоят, и всем её слияниям с мужчиной тоже положен какой-то возрастной и количественный предел. Жизнь не бесконечна, и больно профукивать за просто так то, что отмерено природой. Пролетит три тысячи ли дней, пять ли тысяч – и всё, огонь закончится, лишь изредка будет вспыхивать под кучей пепла уголёк. А не станет огня – считай, другая жизнь началась, в которой молодость со всем сопутствующим ей задором – только в воспоминаниях. Обидно: вроде и сама ещё не стара, а уже с завистью поглядывает на целующиеся пары: у них-то наверняка насыщение отпущенным природой идёт по полной, не то, что у неё. А ведь так хочется просто нормального мужика, чтобы почувствовать себя обычной бабой, со всеми вытекающими слабостями, чтобы получать своё, бабье, не от случая к случаю, а когда захочется, потому что без этих слияний жизнь неполноценная. Это как две половинки яблока: если не соединить вместе, то по отдельности каждое коричневой плёнкой покроется и сморщится прежде времени. Вот и приходится на все вопросы о личной жизни сочинять несуществующих знакомых и несуществующие встречи – вроде как у неё не хуже, чем у прочих.

«Я же сама этого хотела, что теперь дуру из себя выставлять», – и Таня опустила руки.

Олег оказался прекрасным самцом, не любовником, потому что встречались в её жизни и куда более ласковые и внимательные мужчины, но зато выносливым.

- Ну ладно, Танюш, мне пора бежать, – сказал он через пять минут после того, как все закончилось, – мне надо ещё выспаться, а то завтра выступление в этом, как его… ну, в общем, в следующем городке.

Когда Ира вернулась в свою каюту, Таня уже спала,– во всяком случае, было тихо. Ира не спеша разделась, юркнула под одеяло и вдруг услышала короткий всхлип.

- Ты чего, Тань? – напряглась подруга. – Он тебя, что, обидел?

- Нет.

- У вас всё было?

- Угу.

- Он тебя точно не обидел?

- Точно.

- А как он в постели?

- Самец, всё было прекрасно.

- Тогда чего же ты? Сама же мужика хотела. Хотела – и получила. Ну?

И тут Таня разревелась:

- Но я же женщина… я же женщина…