МЫ — ВЕСЕННИЕ ПТИЦЫ

(Исповедь)

На сцене портреты Кузебая Герда и Ашальчи Оки. Между ними надпись: «Мы — весенние птицы.
Мы наполним мир своими голосами и землю нашу, как ребенка, будем растить и лелеять» (К.Герд).
Спектакль нужно сопровождать показом на экране — заднике сцены цветных фотографий Соловков.
Лейтмотив спектакля — мелодия песни А.Оки и Г.А.Корепанова «Нюлэстü но ветлыкум…» Соло на трубе. Сначала тихо, тоскливо, затем всё громче, призывнее.

Картина первая

ПРИДИ

Герд.
Счастье! Да где же ты? Делось куда?
Все мы зовем тебя. Скрылось куда?
Солнцем ли красным село за лес?
Звездочкой ясной упало с небес?
Или ты крылья в полете сожгло?
Или дорогу найти не смогло?
В воду, как камень, ушло — с концом?
Или на горе засохло цветком?
Счастье, да где же ты?
Скоро ли к нам?
Или нас бросишь одних по лесам?
Выведи к свету, как солнце взойди!
Сердце скорее согрей нам, приди!*

Ашальчи. Я думала, что в твоем сердце лишь звон набатный. Ты тоже тоскою о счастье томим?

Герд. Пойдешь за мной, Ашальчи?

Ашальчи. Не знаю… Я боюсь.

Герд.
Ну, к чему же ты пишешь стихи?
Тратишь силы, как вол для сохи?..

Ашальчи.

А спросил ли, спросил ли, мой друг,
У овса, что созрел на полях,
Ночь и день почему он шумит,
Ночь и день сам с собой говорит?
А у речки спросил ли, мой друг,
Почему она вечно журчит,
Не смолкая, струится, бежит?
А весною в садах соловей
Почему распевает с ветвей —
Ты об этом спросил ли, мой друг?..

Герд. Да, извечен зов Творца Природы — Кылдысина. Не в силах мы менять его законы… Мне понравился твой псевдоним, Ашальчи, — незаметный цветок луговой. Ты — дочь народа, веками стремящегося быть тихим и неприметным, словно боясь кого-то озлобить своим присутствием под солнцем. Но мир создан для всех! Каждый ребенок, появившийся из чрева матери на свет, живительным воздухом дышать имеет право! Каждый, живущий в подлунном мире, имеет право на свободу! Мы с тобой весенние птицы. Так пой же во весь голос, как тюрагай1 в весеннем небе! Звени над миром, буди его ранней зарей!

Ашальчи. Ты хочешь сломать всё то, что жило в нас веками. А я не могу! Смущаюсь петь во весь голос. Так не принято в нашем народе.

Герд. Но революция — это крик исстрадавшейся и тоскующей, томящейся в темнице души. Это жизнь во весь голос! Это распрямленная спина и твердый шаг бывших рабов! Это пробуждение раскрепощенного народа!

Ашальчи. Почему-то она не всех разбудила. В наших глухих гуртах2 мало что изменилось. Сколько воды унесет белая Кама, пока твой пламенный клич, твой трубный зов дойдет до слуха каждого и овладеет его сердцем? Тяжело шагать в густом лесу и не сбиться с пути. Мало верных дорог и надежных примет, чтоб по ним, как по звездам, идти.

Герд. Ты права. Но скажи мне, мой друг, как людей разбудить? Как побудить их к борьбе и другою жизнью жить?! Пока я терзаюсь, стараюсь для них, они ищут для себя теплые щели и считают себя счастливыми.

Ашальчи. У нас лишь слово и наша песня — Крезь.

Герд. Да! У нас лишь песня, у них — жажда тела. Им нужен кусок в зубы. Сегодня, сейчас, не послезавтра. Насытятся и успокоятся. Будут ждать, пока за следующий кусок опять же кто-то за них будет драться или жизнь свою отдавать.

Ашальчи. Боже, какой ты жестокий. Зачем клевещешь на свой народ? И говоришь, что его любишь.
Герд. Люблю. И ненавижу его запечную мудрость. Люблю кроткий нрав и ненавижу тихий покорный голос. Ненавижу опущенный взгляд и это вечное — яралоз!3 Хочу смотреть на мир открытыми глазами, на буланом коне лететь за синей далью горизонта. К светлому миру я путь свой пробиваю!

Ашальчи. Но ты же сын этого народа. Разве не он в тебя вложил силы и этот дух бунтаря и вожака? Разве не он раскрыл твои глаза, наполнил сердце чувством состраданья к обездоленным и униженным?

Герд (с сарказмом). «Что он Гекубе? Что ему Гекуба? А он рыдает». Наши страсти сегодня сильнее, чем у Шекспира. Революция вложила в меня этот дух. Помнишь, кем я был, кем ты была? Кем был наш народ?
Если надобно было царю-спруту
Из удмурта выжать последний пятак,
Ударял он его сию же минуту,
Словно плеткой кровавой, кличкой «вотяк»!..
Это мерзкое, липкое слово «вотяк»,
Как глухой беспросветный туман, повисало
Над Мултаном, дразня озверелых собак…

Ашальчи. Успокойся, Герд. Если б только в этом была наша боль. Народ наш живет в темноте. Кто ж его выведет к свободе, свету, знаниям и добру, кроме нас? Но можно ли вести его за собой с озлобленным сердцем?

Герд. Ты права. Революция — это радость, половодье весны народной! Помнишь призыв Айво Иви — брата твоего — на первом съезде удмуртов: «Пришла свобода, пришла Федерация, пришли самоопределение и самоуправление. Какие великие святые слова на знамени великой Революции!.. Своя школа, своя культура! Вдумайтесь, сколько радости в этих словах!» Я готов был подписаться под каждым его словом, под каждым знаком. Как будто эти слова он вынимал из моей груди, он пел со мной одну песню! «Все народы, крупные и мелкие, многочисленные и малочисленные, составят общий союз, и тогда земля наша будет землей союза народов, где у каждой народности, каждой нации будет свое управление, свой суд, свои законы, свой язык, свое образование и свое правительство! Только тогда мы пойдем по пути прогресса, войдем равноправными в семью народов!» Твой брат — недюжинный парень, Верховный жрец — понтифик. Ему бы управлять страной. Откуда всё это взялось, как вызрело в глухом удмуртском гурте?! Какой исполин мысли в него вселился? Коль рядом есть такие люди, в сто крат взрастут и наши силы! Я бы век такому гению молился.
За большое море, за горы,
К страдающему народу
Я пойду вперед
Из своего вздыбленного мира.
Так ты пойдешь за мной, Ашальчи?!

Ашальчи. Ой, Герд, я боюсь…

Герд. Кого? Чего?

Ашальчи. Себя. Тебя. Завтрашнего дня. Сердце мое трепещет от неизвестности. А если сквозь муки ада нам придется пройти?

Герд. Ашальчи! Да какие муки? Какой ад?! Откуда он теперь может к нам прийти? Власть народная. Мы в открытом бою. Кто с тыла к нам может зайти?

Ашальчи. Ты прекрасен в своей вере. Я ж наивна и робка. Но если так судьбе угодно, как верная рабыня, пойду я за тобой. А страдания?! Что страданья? Они всегда были с нами. Одно только я хотела бы попросить у тебя: когда станешь Хозяином Леса, береги в нем бересклет. Он неказист, не виден собой, но коль его убережешь, сохранишь наш Лес родной.

Герд. Конечно же! Всё живое должно петь в полный голос!
Что толку в раздумьях твоих,
Если некому их рассказать?
Что толку в писаньях твоих,
Если их никому не читать?
Что толку от знаний твоих,
Если людям не можешь отдать?
Что толку в порывах твоих,
Коли сердцем людей не обнять?

Ашальчи (про себя). О, Герд, что за буйная сила в твоих жилах кипит? Иль белопенная Кама вложила в них свою мощь? Иль буланый конь подарил тебе крутой свой нрав? Ведаешь ли ты, что творишь с моим сердцем?
Нюлэстü но ветлыкум,
Сьöд сутэр бuчакум,
Сьöд сутэр сuнъёстэ
Мон тодам ваuсько…*

Соло трубы. Далее мелодию подхватывает
голос девушки без музыкального сопровождения.

Герд.
Где мой конь, где он, мой друг,
Мой красный, боевой?
Найду ли я, увижу вдруг,
Придет ли день такой?

Ашальчи. Придет, мой друг. Сквозь ночную тьму к рассвету поведет. Наш красный конь — это песни твои.

Герд.
Песни вы мои —
Точно волны вы,
А стихи мои —
Жаворонки вы.
Долго собирал,
Долго вас писал!..
По родным краям
Собирал я вас,
По глухим лесам
Слушал, странствуя.

Ашальчи. Ах, Герд, я словно в водовороте, не знаю, что делается со мной.
И лицо твое — солнце
Сверкающим днем.
А глаза — звезды
На небе ночном.
Ты веселый и жаркий,
Как солнечный день,
И игривый и яркий,
Как май-голубень.

Герд. Слышишь, Ашальчи, как звенит весна. Весна нашего народа. Земля, разомлевшая под теплым солнцем, в свое чрево просит живое семя. И мы сеем и сеем…
А жать подоспеют за нами другие,
С радостью выйдут в поля большие.
Мы сеем и сеем!
Наши посевы — слова —
Взойдут у дорог золотою стеною,
Будут шуметь, наклоняться волною
Наши посевы — слова.
Мы сеем и сеем…
А жать подоспеют за нами другие —
Может быть, свяжут в снопы тугие,
Может быть, стопчут посевы благие… Пусть!
Мы сеем и сеем…

Ашальчи. Ты сказал, пусть стопчут посевы благие? Но стихи — это дети твои родные.

Герд. Да. Если их стопчут, мне будет больно. Но я других сыновей буду посылать в бой за новую жизнь. Когда-нибудь они рассеют мрак и тьму.
Я сын угрюмого Прикамья,
Удмурт, заброшенный в лесах,
Привык к болотам, тростникам я,
Где нет следов от колеса.
Моя душа дика, как дебри,
И холодней самой зимы…
Все мускулы мои окрепли
В борьбе с упорным богом тьмы!
Я знаю: там за диким лесом
Невестой новь ко мне идет.
Я строю мост по топям, весям —
Мой каждый мускул солнце пьет!
Пусть Инвожо пугает иньем,
Сам Кылдысин убьет грозой, —
Я строю мост к просторам синим!
Я породнюсь с мечтой-красой!

Ашальчи.
Ты посмотри-ка, посмотри:
Вон наши там друзья пришли.

Герд. Которые? И где они?
Не там ли, где горят огни?

Ашальчи. Смотри пред нами в дальний зал…
Иль иней запушил глаза?

Герд. Я вижу всё. То первый шаг и робкий блеск луча. Пока же наш народ в ночи. Живет во сне. И я хочу прервать тот сон. И обращаюсь вновь и вновь:
Как две гибкие змейки, блистая, сверкая,
Вятка с Камой бегут по долинам, играя,
Точно в люльке младенца, тебя они нежно качают,
Твое сердце ласкают, тебя утешают…
Словно девушка, спишь ты на этом просторе,
Все-то ждешь, будто кто-то придет к тебе
вскоре…

Просыпайся, не жди! К солнцу выйди смелей!
День грядущий — коль встретишь — настанет
скорей.
Встань же, солнцу доверься — пришел уже час,
Все наряды смени, как цветок италмас.
Вот красивый айшон, вот монисто надень —
Пусть блестит на груди серебром.
Вот искусное кружево — красоваться на платье
твоем.
Выйди с песней — играя, танцуя, смеясь,
Словно лебедь, плывущий по Каме, кружась.
Прямо к солнцу иди, не страшись, ни на что
не гляди.
Не скажи: «Спать хочу, ослепило, не вижу тропу
впереди!»

Ашальчи. Мне понятно твое нетерпение, Герд. Я б тоже хотела расправить крылья, если б они были у меня. Но прежде чем летать, нужно набраться сил, чтоб твердо на земле стоять. Только сильные и смелые могут осветить тот путь, что предстоит нам пройти. Пока наши братья и сестры не видят даже тропы впереди.

Герд. Так освети, открой глаза! Черный полог-шобрет с их окон сними. Раскрывай сердца и уши, исцеляй глаза и души!

Ашальчи. Я стану врачом, Герд. Дай только частицу своей веры, дай силу земную и жар сердца своего.

Герд. Прислушайся к себе, Ашальчи. Ты сможешь. Ты еще сама не ведаешь, какая сила в тебе живет. Она вложена заветами наших предков, духом Идна-батыра, болью Старого Мултана, мощью белопенной Камы. Какая еще тебе сила нужна?! Встань со мною в строй, мы не одни, сомкнем ряды, и с нами рядом твердым шагом пойдешь ты в новую жизнь!

Ашальчи. А если жизнь отдать придется?

Герд.
Что ж… Выйду первым
навстречу
любой угнетающей власти.
— Не мешайте нам жить, —
я скажу, —
не мешайте нам жить!
Станут в тюрьмах пытать,
но не сломят меня,
не подкосят.
В баррикадных боях
я погибну —
и вновь —
наяву
Подниму я восстанье рабов.
Если кто-нибудь спросит:
«Почему ты средь них?»
Я скажу:
«Потому что — живу!
Я готов умереть
За любой угнетенный народ».

Картина вторая

МЫ СТРОИМ НОВЫЙ МИР

Ашальчи в костюме пролетарки и в красной косынке.
Герд — строитель, рабочий. Звучит музыка, отражающая дух того времени, широкая, раздольная.
На заднике сцены — кадры из кинофильмов.

Герд.
Я свободен!
Как ястреб, крылат и силен!
Это солнце — мое,
Это поле — мое,
Я люблю эту землю,
Целую ее!
И лугов ширина,
И бескрайность полей
Опьяняют меня
Всё сильней…
Но иду всё равно,
Хоть уже за спиной
И поля, и обычаи жизни родной,
Свет далекий к сверкающим далям зовет,
И иду я вперед…
И вот
Широко открывает железный завод
Передо мной ворота — иди
Из веселых полей,
Ароматом цветов опьянен.
Я вхожу на завод из деревни моей.
Я скучал по нему
Там в полях, услыхав его зов.
Я несу для него
Много песен и много цветов.
О, Ашальчи! Какая радость своими руками строить новую жизнь! Крушить ветхое, возводить небывалое.

Ашальчи.
Да, Герд. Свободными стали леса и поля,
Взошло наше солнце, народ окрыля.

Герд.
Да здравствует нашей республики свет,
Да будет земля наша цвесть много лет!

Ашальчи.
Вставайте, удмурты, идите вперед —
Пора за работу, нас время зовет!

Герд.
Широкие дали у нас впереди.
Большие дороги, прекрасные дни.

Ашальчи.
Скажите спасибо от сердца всего,
Что кончилась ночь, и что солнце взошло.

Герд.
Мы, которые в рабстве твоем прозябали,
Тебя ненавидя, в глухие леса убегали,
Мы, рабочий удмуртский народ,
Улыбаясь, в воротах едва умещаясь,
Сегодня вместе со всеми
В цеха твои входим, завод!

Город каменный, большой,
Ты живешь, шумя, звеня,
И своею красотой
Ты влечешь к себе меня.
Цепью крепкою стальной
Мое сердце приковал…

Ашальчи.
Какой, однако, ты разный, Герд. Ведь ты не любил завод. Теперь говоришь совсем иное.

Герд.
Да, Ашальчи. Я сын лесного края. Таким останусь на всю жизнь. Но я теперь знаю и другое:
Окрылить людскую мысль не под силу
одним деревням.
А ведь сердце рвется ввысь
к фантастическим мирам.
И не может наш темный гурт без завода
вдаль шагать.

Ашальчи.
Я видела горящие глаза мужиков, когда они глядели на чудо дивное — трактор.

Герд.
Я тоже.
Все молчат и все глядят, тишина вокруг.
Все дивятся: каждый рад и ни слова вдруг!
Между тем полпашни им трактор раскроил,
Будто заревом иным души осветил.
Так вот новая жизнь-то и идет,
Входит радость в каждый дом, и село цветет.
А чтоб ум воспрянул твой, дремавший век, не день,
Чтоб темноту и грязь долой из наших деревень, —
Какую силу бросить в бой за тракторами нам с тобой?

Ашальчи.
Говори, Герд. Я счастлива так, что голова кружится, и трудно мне теперь уловить свою мысль. И рифмы от меня, и мысли прочь бегут.
И кажется, мы — семья мотыльков,
Шаловливы, легки на просторах лугов,
Вьемся, как огоньки.
Неба синь в вышине,
А под нами цветы…
И порхаем весь день
Мы в лучах золотых.
Тебя с вокзала до Народного Дома люди на руках несли. Я следом шла. В груди моей пылало, и слезы непрошеные катились по щекам.

Герд.
О! Что там было! Песни, смех и слезы радости. Люди шли за мной гурьбой, я упивался славой той… Но там не меня несли, а раскрепощенную мечту свою. Людям свойственно творить себе кумиров: меня в свой символ превратили. Смешно. А слезы тут при чем твои?

Ашальчи.
О, Герд, прости меня, но мне тревожно за тебя. Ты так высоко летаешь, но не слышишь, какие ветры дуют с высот небесных. Пойми, я женщина, Природою чутким слухом наделена. Ты расточаешь себя безмерно. Ты — мотылек, летящий на свет огня. Ты ребенок, бесстрашный и бессмертный… Почему ты не слушаешь меня?

Герд.
О чем ты говоришь, Ашальчи?! Пойдем за мной. Мне жарко в этой пустыне и душно. Мы идем караванным путем. Большие люди прочертили нам эту дорогу. Солнце в зените нещадно палит. Путники с нами ищут воду в опустевших мехах. Они тоскливо глядят на нас и верят, что к оазису выведем мы их с тобой.

Ашальчи.
Несчастный! Куда же ты нас ведешь? Над нами лишь горячее небо, под нами — сыпучий, обжигающий ноги песок. Ту ли дорогу ты выбрал, Герд? Или забыл, что мы лесные люди?

Герд.
Эту дорогу я знаю. Я ею жил, о ней мечтал. Я тысячи раз ее видел во сне! Смотрите, вон там, на горизонте, шумит роскошный лес, птицы поют, славя новый мир. С высоких гор широкой лентой несется шумный поток прозрачной воды! Смотри: лучи полуденного солнца в этом хрустальном потоке искрятся и сверкают тысячами солнц. Так неужели из этой тысячи нам не достанется хотя бы одно?!

Ашальчи.
Это обман, мираж. Я вижу: там гибнут сладкие надежды и тают светлые мечты. Рыданья, стоны… Проводникам проклятья… Пир ночных шакалов… Груды обглоданных костей… Там не источник, а горя волны. Поверь мне, Герд. Там погибель нас ждет.

Герд.
О! Как с тобою мы похожи! Неужто мне неведом тот мираж! Но счастье я хоть в чем-то должен познать. Или лишен я даже этого права?! Я пьянею от волшебных снов. Всё, что совершается в нашей жизни нам на беду, — на руку врагу. И, понимая эту сущность, я в даль ту светлую иду, тебя, народ мой, за собой зову… Всю жизнь рабы, творцы добра, мы здесь пасли свои стада, зверей лесных мы оберегали и бремя бедствий, горя, зла, что жизнь на долю нам дала, с далекой юности в печали мы без стенаний переживали. Доколе то должно так продолжаться?! Так лучше пусть мираж, но сладостен, как сон. Насытиться им хотя бы однажды в жизни я должен. А там — будь что будет!

Ашальчи.
Герд, какой ты одержимый. Прошу тебя: судьбою что было дано до сих пор на нашу долю, оставим у дверей той жизни… Но и в омут другой жизни вниз головой не нужно прыгать. Остепенись и угомонись! Остынь хотя бы разумом своим. Вспомни заветы наших предков: легко ломать, что строилось веками, но как трудно возводить разрушенное…

Герд.
Теперь уж поздно. Я жаждою и надеждою томим одновременно. И совладать с собой не в силах.

Свет потухает. Двое в форменной одежде
бесшумно подходят к Герду, двое — к Ашальчи.
Стоят молча, затем короткий жест рукой и щелчок плетки. Голос трубы. Черные тени.

Герд
(издалека). Прощай, Ашальчи!

Через некоторое время уводят и онемевшую Ашальчи.

Ашальчи.
За что?!

Ей отвечает только голос трубы.

Картина третья

НЕ ОСТУДИ СВОЕ СЕРДЦЕ

На заднике сцены — фотографии Соловецкого
монастыря-крепости. Кадры из кинофильма о Соловках, строительстве Беломорско-Балтийского канала.
В небесной вышине караваны гусей и лебедей.
Соло трубы. Мелодия удмуртской народной песни
«Шунды но жужа но…» («Солнце всходит…»).
Герд и Ашальчи в тюремной одежде.

Герд. Ты знаешь, что случилось? В чем моя вина перед народом?

Ашальчи. Если даже есть пред ним твоя вина, он не скажет тебе об этом. Теперь от имени его другие говорят. А народ наш замолчал и боль свою несет безмолвно. В пасквильном сборнике «Вормон» ты назван фашистским поэтом. А я… я профашисткой окрещена. И представь себе, я счастлива: мечту мою давнюю услышав, нас всё же рядом поместили.

Герд. Чудаки, однако, эти наши земляки. Кого я принимал за друзей, те стали заклятыми врагами. И чего я так спешил к тому роднику, который скоро засох? Не успел напиться, не смог глотка хлебнуть — ни капли воды в нем не стало.

Ашальчи. Посеянное ими зло презреньем к ним же обернется.

Герд. Едва ли. Их имена власть предержащая сокроет. Предатели и мерзавцы в особой цене у власть имущих в любые времена. И подлость их беспредельна: пока они живы, нам даже мертвым будут мстить. Их принцип мне знаком: «Чем больше делаю я зла, тем больше жертву ненавижу». А мне их жаль… Не долго время их ликованья.

Ашальчи. Герд! Что за душа в тебе светится! Всё видишь и всё прощаешь.
Герд. Ты куда-то исчезала. Где была?

Ашальчи. В темнице. Там крысы по ночам бродили. И я сдалась… Томимая тоской, утратив все надежды, пошла за вечной тишиной. Вином Белой радости хотела я напиться. Веревка оказалась слабой…

Герд. Никогда! Слышишь, Ашальчи, никогда этого не делай больше! Зачем ты даришь радость врагам своим? Чтоб они, ликуя, плясали над могилой твоей. Пока цветы цветут и листья шелестят, мир будет слышать нас. Знай, коль на земле должна идти за правду в бой, ты тысячи раз полезней, чем будешь под землей!.. А как там жизнь у вас?

Ашальчи. У нас одни победы и звон литавр. Мы сотворили себе бога. Повыше Инмара теперь наш кумир-небожитель. Мы славим его с утра до ночи и с ночи до утра.

Герд. Литавры заглушают стон людской. А небожители глухи к молитвам и боли чужой.

Ашальчи. А как тебе, мой друг, живется?

Герд. Помнишь, я писал, что никогда не видел моря. Теперь оно, стеной невидимой от вас отделяя, со всех сторон меня обнимает и шепотом волн слух мой ласкает. А чаще могучим ревом душу мою терзает. Соловки! Какое чудное название! Какая крепость! Надежная защита от Добра и Света. И всё, что здесь есть — «святостью» сверкает. Посмотри на карту, найди точку на 65-й широте и 35-й долготе, что всего в 160 километрах от Полярного круга. Здесь наши души и тела бренные обитают. Над нами лишь птицы свободные летают.

Ашальчи. А чем вы заняты, мой друг?

Герд. Через Святые ворота из крепости нас выводят в бухту Благополучия. Мы производим йод из трав морских. И главным здесь алнашский парень — наш Ваня Бурдюков — не то, что я — поэт. Он химик-инженер. Здесь же другой алнашец, неистовый искатель правды Яковлев Константин. Помнишь, в Елабуге для удмуртов семинарию учительскую создавал?.. Народ здесь славный подобрался. Профессора, академики, писатели, юристы. Каких светил тут только нет. Академию любую открыть бы можно. И обитель нашу теперь уж не СЛОНом, а СТОНом именуют, что в переводе означает: Соловецкая тюрьма особого назначения.

Ашальчи. Что ж это такое — «особое назначенье»?

Герд. Всё очень просто. Над главными воротами Кремля изложен принцип сей открыто: «Через труд — к освобождению!» Здесь в почете стихоплетство. Над бывшей монастырской трапезной висит веселенький лозунг: «Чтобы другим ты снова стал, тебя трудлаг перековал. Перевернул земли ты груды и ешь заслуженно премблюдо!» Чтобы перевоспитать нас, однако, не хватает одного труда с забавным премиальным блюдом. Иногда нас сажают голыми на валуны над гладью моря. Один лишь миг — и наш брат-«злодей» становится серым от кровососов. Свирепой мрачной тучей миллиарды комаров над ним летают, ожидая своей очереди, где б найти место на теле, чтобы впиться и свежей кровушки напиться. Сидит, страдалец, в серое облако окутан, в одежду мрака облачен, до той поры, пока замертво не свалится в пучину волн.

Ашальчи. Какой ужас! Какое страшное явленье!

Герд. Порою наших собратьев возводят в ранг богов Олимпа: поднимают на Секирную гору, привязывают к бревну, которое по лестнице спускают вниз. Забава избранников власти! Пустынным взглядом провожая то бревно, они глядят, как на сотнях ступенек оно скачет, обнявшись с братом-узником, чтоб с ним навеки породниться… Но «братьев» разнимут. Бревно поднимут. Оно не раз еще поможет другим спуститься в тот вечный мир, где всем им, несчастным, всё простится.

Ашальчи. А где же вы живете, мой друг? Неужели за решеткой?

Герд. Мы в окружении мрачных замшелых стен Кремля. Исполинским утюгом придавлена земля. Черные камни лежат здесь прочно и нерушимо. И не понять, какой из них положен был смиреною молитвой, какой — со стоном и рыданьем, какой — слезой горючею полит, какой — молитвой горячею согрет? Не понять и то, когда прошла та трещина, что превратилась в наше время в пропасть между властью и народом. Или людской закон извечно был таков? Так водится испокон веков. Почему труд, вера, муки тех, кто здесь творил, мучался и страдал четыре столетья, не принесли нам мира, а породили еще более жестокую муку? Когда и кем — ими, творцами прошлого, нами, нынешними искателями правды и счастья, было что-то утрачено, без чего невозможен мир между людьми?
Да что я всё о грустном рассуждаю? Прости меня, Ашальчи.

Ашальчи. Друг мой,
Помнишь ли ты свой край родной?
Здесь, в больших городах, по ночам
Никогда почему-то уснуть я никак не могу.
И вдоль улиц прямых, средь домов, среди тьмы
До полночи хожу, устаю, но брожу.

Герд. В те края, где простор голубой,
Пролетели вчера журавли,
Вереницей мелькая сквозной,
В край далекий, цветущий, иной
Быстро-быстро они унеслись!
Им, наверно, нисколько не жаль
Оставлять нас в дремучем лесу…
И, забросив здесь злую печаль,
К солнцу, к свету, в манящую даль
Их свободные крылья несут.
Мы остались… Здесь будет темно:
Солнце спрячется, грянет мороз,
Снег повиснет на ветках берез,
Кое-кто захворает зимой,
Вдруг без солнца зачахнет иной
И умрет… Не услышит весной
Шелест крыльев и крик журавлей!

Ашальчи. Мой добрый друг, тебя с нами нет уже целых семь лет. Много воды ушло из наших родников, а вместе с ними с Белой Камой слились и наши слезы. Но воды не уносят нашу надежду. Она жива, она горит, хотя и робко, как лучина. Я верю: новые огненные кони выйдут из бурного потока Валошур!

Герд. На нашем северном острове звенит колокол. Каждый день, и утром, и вечером. В это время смотрю я в небо. Мне кажется, что из моего сердца взмывают ввысь звуки-птицы и, ударившись о колокол, летят на родину, к тебе, ко всем, с кем когда-то был рядом, кого любил, кем был любим. Мне кажется, от этих звуков сжимаются сердца моих врагов, и радостью наполняются сердца друзей. «Он еще жив?» — шипят мои враги, и этот шепот змеей доползает до меня в ночи. «Да, он жив!» — безгласно ликуют друзья. Их голоса я слышу с рассветом и набираюсь сил на целый день. Надежда — единственное, что греет сердце в этом снежно-ледовом краю.

Ашальчи. А борьба? В ней же кипела кровь твоя.

Герд. А с кем бороться? С призраками? Меня окружают только химеры. Торжествующая наглость. Она стреляет в меня целой обоймой лжи и лицемерья каждый день и каждый час. Она хочет слышать от меня только то, что ей нужно. И всё это от имени народа, от имени моего народа, собачья верность которому меня погубила! Яркий день порой в глазах моих темнеет. Ныне я прозрел и не хожу за миражами.

Ашальчи. Помнишь свой триолет «Ветру Уйшора»?

Герд. Помню. Это было так давно. Я был наивен, но полон сил и надежд. Теперь другое время наступило.

Ашальчи. Я хочу, мой друг, чтоб тебе их на весь путь, выпавший на твою долю, хватило. Послушай себя и вспомни свою юность:
Суровый ветер стран Уйшора,
Оставь, покинь страну мою!
Ты видишь, я с тобою в споре…
Суровый ветер стран Уйшора,
Сверни свой путь к Уралу в горы
Или умри со мной в бою!

Ашальчи и Герд (вместе).
Суровый ветер стран Уйшора,
Оставь, покинь страну мою!
Мои хлеба ты заморозил,
Но сердца пыл не умертвил!
Измял цветы, погибла озимь,
Мои хлеба ты заморозил,
Но не боюсь твоей угрозы —
Ты дух упорства не сломил!

Ашальчи. Это ведь был ты. И я восхищалась тобой. Если бы ты ничего другого не написал, а только этот триолет — ты б имел право называться Поэтом, нашим Вождем, Певцом и Воителем!

Герд. Да, это был я. Но сколько лет прошло с тех пор! Теперь я знаю, где рождается Ветер Уйшора. Я каждый день веду с ним неравный разговор. Впрочем, я не прав. Каждый прожитый мною день — это моя победа. Пришли мне свои стихи. Мне не хватает их тепла и света.

Ашальчи. Прости меня, Герд, подписку я дала, что больше не буду писать их никогда.

Герд. Что-о? Ты умертвить решила Музу-Крезьгур? Ради чего? Кого? На потребу торжествующему хамству?!

Ашальчи. Меня сломили.

Герд. Какой же мерой можно измерить столь мерзкое идиотство и мракобесие?! Теперь я понял, что человек, под какой бы властью ни был, сам себе не принадлежит. Мы только думаем, что свободны. Ты нужен им, когда они хотят, чтобы ты их воспевал. Когда же им приходит блажь излить свой гнев за свои неудачи, они хотят, чтоб ты страдал и корчился от боли. Отныне я прозрел: они не терпят тех, кто чище их душой. Они уверены, что их устами глаголет Истина, а поступками — сам Бог. Какой же я был наивный, какой был мальчик легковерный! Поманили сладким пряником свободы, и я, задрав штаны, вприпрыжку побежал по темным лужицам лжи и неправды. О какой свободе может идти речь, когда поэтам запрещают творить?!

Ашальчи. Не мучь себя ты этим, Герд. Всех опьяняет сладкий вкус Свободы.

Герд. Ах! Как я их ненавижу! Случилось страшное, Ашальчи: они при пытках во мне убили детородство.
Умом такое не понять: оказывается, что источает свет, может убить основу жизни! Меня мучили электропыткой. Об этом рассказать нет сил. Айно теперь единственный мой плод. Беречь ее как зеницу ока! Они хотят вытравить мой род.

Ашальчи. О, боже мой! Какие муки ты пережил, мой милый! Зачем влюбились мы так страстно в порок, покрытый красотой? Зачем так много зданий пышных, наполненных пустотой? Неужели я ошибалась, думая, что в страданиях наших повинны только черные тени — клеветники из нашего рода.

Герд. Ошибалась. Не ими я изгнан и презрен. Системы страшной я избранник. Коль в обществе спрос на зло, клевету и предательство есть, охотники исполнить его всегда найдутся. И всё же я надеюсь, что настанет день прозрения и святого очищенья.

Ашальчи. Настанет. Но как защитить людей от самих себя?

Герд. Уверен, что горечь Истины должен каждый понять, пройдя сквозь горечь испытаний. Коль счастливым хочешь быть, научись сперва страдать. Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день был праведным пред собой, перед матерью Землей. Пока ж мы думаем одно, глаголем совсем иное, а творим — третье. Первооснова столь мерзкой формы жизни — страх. Страхом-тенетами каждый опутан из нас. Очистится лишь тот, кто будет праведным и светлым в своих мыслях, словах и делах. Так нас учили наши предки.

Ашальчи. Ты жалеешь, что рвался на стремнину жизни? Разве ты не оставил никакого следа?

Герд. Оставил. Только те следы теперь в моем сердце рубцами кровоточат. Я часто вспоминаю тебя. Предо мной твой образ чистый, твое лицо светлой грустью осенено. Мне от этого и радостно, и горько. Когда ты хмурилась, становилась милее. И мне нравилась. Но прости, при этом я не чувствовал кипения бурного в крови. Порой мне этого так хотелось…

Ашальчи. Я знаю о том, мой друг. Помнишь, в одном из моих стихов было сказано несказанное: «Одно письмо я послала другу, другое — не скажу кому…» Храню и помню всегда и твое послание:
Любовь — как голубой платок,
И потому не плачь, мой друг;
Он может в свой поблекнуть срок
И даже потеряться вдруг!
Когда мы любим, я ли ты,
Мы все — как этот вешний луг:
Глаза синеют, как цветы,
И песни, смех слышны вокруг!
И все дороги вдаль летят —
Навстречу солнцу и мечте,
И все черемухи стоят,
Как будто девушки в фате.

Герд. Когда ж забыты, я ли ты,
Как меркнет сразу всё тотчас,
Все осыпаются цветы,
Вчера цвели или сейчас…
И потому не плачь, мой друг,
Любовь, как голубой цветок:
Он может потеряться вдруг
И может в свой поблекнуть срок…
Я виноват перед тобой, Ашальчи. Но что же делать с сердцем? А неправды бы от меня ты не приняла, как и я — от тебя.

Ашальчи. Если нам будет суждена еще встреча — это моя голубая мечта, и она, как плод под сердцем, греет мою душу, — тогда тебе я всё скажу, хотя мне будет очень стыдно.

Герд. Но надо ли стыдиться любви?

Ашальчи. Я так ждала ее, с досадой и стыдом глаза опуская, сердилась, что собой владеть я не могла, тебя совсем я не пленяла. Другие, кажется, смелее были… Так если нам суждено свидеться, я не буду ничем утруждать тебя. Просто постою рядом с тобой, посмотрю в твои глаза, может быть, прикоснусь к твоим крыльям-рукам. Одно лишь слово я скажу: ты Свет в моих очах, Огонь в нетленном очаге, Звезда негасимая на пути моем.

Герд. Как там живут мои родные? Как моя крошка Айно? Как Надя, моя Надежда?

Ашальчи. Прости меня, Герд, в мыслях иногда слова плохие, даже злобные, я ей посылала. То женское во мне чрез край прорывалось. Теперь мое сердце плачет по ней так же, как по тебе. На ней висит запрет на всё. Лишь воздух, которым она дышит, лишь солнце, что одно ее греет, у ней не смогли отнять.

Герд. Чем же она живет, бедняжка?

Ашальчи. Она… Она сбирает. Но не просто подаяньем жить. Кто-то боится руки обмарать, кто-то власть имущих страшится. Кто-то проклятья ей вслед посылает. Иль усмехается злорадно… Мне приятен выбор твой, коль выбрал — люби сердечно. Я наступила на свое горло, в ноги ей при встрече поклонилась и поцеловала рубища подол.

Герд. Ты ж рисковала.

Ашальчи. Да. И снова оказалась в темнице. Но теперь я знаю, за что. И горда собой. И мерзкие крысы по ночам меня уж не терзают, хотя сама я хищницей не стала. Народ наш родом не из тех.

Герд. Скажи ей, Ашальчи, скажи моей Надежде. Ради нашего золотого клубочка, ради Айно, пусть она выходит замуж, сменит фамилию, имя, лицо — что угодно! Только память убережет, только память пусть хранит неизменной. Айно — мой свет в ночи. Ради нее, ради нее, моей песни драгоценной! Цветка моего лугового!

Ашальчи. Я сделаю всё, о чем ты просишь, Герд. Над нашей землей гуси-лебеди летят. Когда-то ты мне рассказывал, что наши предки с клятвой в верности посылали их к богам. Я б тоже послала их к тебе. Но сможешь ли ты их принять? Откликнись хоть намеком, весточкой малой шепни. Пошли ко мне своих лебедей, и я пошлю к тебе своих.

Герд. Как хорошо, что не угасла в тебе память и душа продолжает светиться.

Ашальчи. Не угасла. Но сомнения, словно черви, точат мою душу. Одни вопросы, и нет на них ответов. Что такое людская жизнь? Какими мерками ее измерить, какой ценою оценить? Мы горели желанием помочь людям. Но кто из них нас понял? Мы даже сами не поняли это время. Земля вращается на карусели человеческих радостей и драм. Ликованье и боль. Ликованьем все полны, страданья ж, стоны не слышны… Неужели так будет всегда?

Герд. Так будет всегда. Пойми: Земля вращается вокруг Светила, обжигаясь и холодея. И люди будут кружить вокруг других, словно коршуны, радуясь добыче или завидуя тем, кому ее больше досталось.

Ашальчи. Люди хотят быть равными, Герд! И это их святое право.

Герд. Никогда не будет равных людей. Один подобен Светилу, другой — черной тенью крадется за ним. Один горит звездою яркой, другой тлеет шипящей гнилушкой. Один готов для пресыщенья у нищего вырвать кусок, другой — последним поделиться, чтоб оплатить Добру оброк. Всегда найдутся те, кто на горе других будет добывать себе почести и славу.

Ашальчи. Страшно мне от твоих речей. И холодно от них. А раньше каждое слово твое согревало. Ночные птицы летят надо мной. Чего они хотят?

Герд. Чтоб ты замолкла и больше не пела.

Ашальчи. Я и так уж не пою. Забыла вкус песни звонкой.

Герд. Но песню твоего сердца я всё же слышу. Я повторяю вновь и вновь: несмотря ни на что, пой во весь голос! Не бойся! Что наша жизнь? Она не вечна. Что наше тело? Оно тленно. А песня переживет века. Что еще оставим мы потомкам, кроме песни, славящей свободу, равенство и братство? Взгляни на царство, что пред нами. Кругом обман, насилие, разврат. Поймут ли нас, простят ли? Ведь мы для них и для себя не этой участи хотели.

Ашальчи. В моем сердце крезьгур о тебе. Но я его пытаюсь заглушить, не позволяю вырваться наружу, боюсь, что он помимо воли рванется ввысь и унесется. Мне страшно от мысли одной, что кто-то другой к этой песне прикоснется.

Герд. Спасибо тебе, Ашальчи. Мне кажется, что я теперь похож на старый домик: обвалился и полинял. Какие теперь песни обо мне!

Ашальчи. Не смей такое произносить! Не смей и в мыслях о том думать! Тебе всего лишь тридцать девять. Тот возраст, когда наши мужчины перекусывают стальной клинок с мороза, из парилок бань прыгают в ледяную прорубь. И им не брат ни бог, ни черт. Дух заходит от виденья такого!

Герд. Теперь мне остается ими лишь гордиться. Мой род Докья — глухариное племя. А глухари народ забавный: поют и славят весну по утрам. Привыкли сущий вздор мечтать. Исподтишка, сторожко охотник к песне той крадется. Один лишь выстрел раздается, и вера, чиста и непорочна, тупым ударом об землю отзовется. А лес сомкнет над ним кудрявую вершину. И мало кто услышит глухой тот звук. А коль услышит, так не осмелится поведать миру.

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
Стихами устремлюсь я в вечность

На сцене сполохи величавого и жуткого
северного сияния. Тревожная музыка.
Снова тоскующий голос одинокой трубы.

Ашальчи. Так тревожно на душе. Во сне надо мной черный ворон летал. Не помню, что делалось тогда со мною… Чем же, глупая, тогда я занималась?.. Но он хотел в меня проникнуть и черным семенем оплодотворить. И страшен был конец: увидела себя я скоро побежденной. Я уступила ему. В тот же миг надо мной черный полог-шобрет распростерся. И наступил мрак.

Герд. К черту мрак! Смотри, что в небе творится. Сам Космос низвергает нам свет.

Ашальчи. Что это?

Герд. Сияние Уйшора. Буйство ионосферы. Природы ликованье. Земля пред тризною кровавой себе корону подбирает. Средь зла, тьмократии, коварства себя застольем потешает.

Ашальчи. Мне страшно, Герд, от этой феерии. Это Ишан беду ниспосылает. Я помню стариков заветы: не гневить мир. Но кто же слушает советы? Повсюду лесть, коварство, злость, раздор, а добродетели нигде местечка нет. Возможно ль понять такой несносный свет?!

Герд. К чему бранить весь белый свет, где люди в темноте и ощупью лишь бродят? Ведь сколько ни учи, мир будет всё таков: в нем столько водится злодеев, подлецов! И подпевающих им сонмищ дураков. Они защитников на небесах находят. Блажен, кто с глупыми умеет уживаться, а пред сильным — лестью извиваться. Вот что мы зрим во всех веках!

Ашальчи. Уймись, мой друг! Оставь в покое ты людей. Веками всё ж они становятся умней. Чему-то ведь должен их учить невидимый поток веков, лет и дней. Но нам пора самим о вечности подумать. Сколь ни бранись, то будет труд напрасный. Несносен свет, но всё же он прекрасный. Хотя бы потому, что в нем есть ты — Великий Небожитель — мой бог, мой брат, мой добрый покровитель.

Герд. Смотри, какое зрелище над нами. Какая с бездны мощь плывет! Вот что намерен я воспеть! Здесь вихрь безмолвным ревом воет, сестра о брате там рыдает, здесь мать от горя жизнь кончает, тиран же празднует свой пир! Кровавой тризной возбужденный, свирепством бог наш разъярен. Тиранство всюду власть берет. Бесславны все пути к спасенью, всех придавил пучины гнет. Таков он нынче мир трехцветный. Кого огонь не пожирает, того уж пуля достает. Всё гибнет здесь: плоды художества и знанья, высокие чины и званья. Народ, пожар гасить пытаясь, кометою сгорает и мрет.

Ашальчи. Неужто утешить ты себя ничем не можешь? И голос твой набатный совсем уж изменился. Сколько грусти и горя теперь слышу я в нем. Как вложить в тебя силу, которой во мне самой так мало осталось!
Ах, глупа я, глупа и теперь:
Когда слышу я шелест весны,
Вижу сны,
Рой обманчивых снов…
Верю снова я им, отвечаю на зов,
Забывая всю горечь потерь.
«Счастье всё впереди!» — говорю.
Жду чего-то, горю.
Не остуди свое сердце, Герд! Не остуди!

Герд. Спасибо, Ашальчи. От слов твоих в моей душе и радостно, и грустно. Тоска живет в ней по родному краю. Я тоже слышу сверху предвещанье о скором счастье на земле. Но если смерть придет украдкой, застав меня в дремоте сладкой, от тех, кто властвует в Кремле, я буду счастливым вдвойне: в какую высь меня подняли, врагом им равным посчитали и объявили мне войну! Я торжествую за решеткой, а вы, тираны, трепещите! Иль в исступлении беснуясь, вкруг гроба моего пляшите! Мне всё равно! Я себя в гнилой темнице объявляю вольной птицей! И легким пухом лебединым вместе с облачком душистым я лечу в свой край родной. Меня призвала Ашальчи. А зов ее — народный клич.

Ашальчи. Ты и вправду к нам летишь? Да разве можно в то поверить?

Герд. Да! Нам в сей же час сбор скорый протрубили. Горят свободою глаза. Спешат все и суетятся. В строй встают у врат Святых. От них нас в бухту поведут и погрузят в сырые трюмы, и, если баржи не прервут теченья, на материк нас повезут. Как легко, поддавшись заблуждению, нам завидуют те, кто в лагере остается.

Ашальчи. Отчего ж небо так рдится и багреет?

Герд. Ночную мрачность освещает.

Ашальчи. А волны, Герд, легки ли волны?

Герд. Свинцовым градом бьют борта.

Ашальчи. О, Господи, спаси их души! О, Инмаре, меня ты слышишь? Коль нужна какая жертва — бери меня, но отпусти его на волю. Что с того, что я живу, приняв обет молчанья. А он Певец. Он славит Мирозданье. Он — Времени Творец! О, Кылдысин, Мироздания Создатель, зачем ты нас решил презреть?! Прошу тебя прозреть и остановить времен теченье! Спасти того, кто самому тебе подобен!

Герд. Вот и материк наш долгожданный. Но холод адский. Ветер, мокрый снег. И конвоир бранится, промокший и жалкий. За что он-то хоть страдает?! Окутаны свинцовой тучей, шагаем по мокроте осенней мы сутки. Отсюда недалеко страна Суоми, куда когда-то я рвался, как мусульманин в Мекку. Там родственный народ, свободу обретший, меня как брата младшего зовет. Теперь я знаю: напрасны те мечты. Под игом злобы в мечтах нет толку. Пора б давно об этом знать… Смешно и горько: я финским был объявлен шпионом, за то лишь, что жизнь, язык, культуру народа этого хотел познать и опыт жизни перенять.

Ашальчи. Куда же вас ведут?

Герд. Про то не велено нам знать, как стаду, идущему на бойню. Путь долгий мы преодолели. Нас тысяча сто в колонне было. Представь себе, все дошли. Никто не хочет пред волей умирать. Хотя о воле осталось лишь гадать. Надежда эта гаснет с каждым часом. Под утро мы пришли к Горе Медвежьей. Карелии срединный край. Сарай дощаный — теперь наш рай, куда нас запихнули всех навалом. Вокруг собаки, а конвоиры — их злей, с кривым оскалом. Спим стоя. Над нами серый пар струится, и брови иньем серебрятся. Во сне стоны, крики, вопли раздаются: на волю души узников стремятся. Но завтра нас утопят, как котят. А может, помиловав, застрелят. Ужель всего лишь тысячу сто пуль для нас им жалко? Ведь отработали мы их стоимость в тюрьме, что попросту назвали СТОНом.

Ашальчи. Ужель во всем подлунном мире отвлечь беду никто не в силах? Ужель всесильный Куазь-Природа из своего небесного свода не может внять: не Герда ж здесь убивают, а заглушают глас народа? Зачем узрела я солнца свет и родилась на этот свет? Чтоб показать свое бессилье предотвратить беду, насилье? О, небожители! Кому такая я нужна?

Герд. Не мучь себя. Теперь уж поздно, да и зачем те муки? Нас раздевают до исподней. И связывают сзади руки. Тела в морозе коченеют, и многие уже готовы коснуться вечности во сне. Приклады по плечам гуляют, в грузовики нас поднимают… А вот и лес Сандормох… У дороги на Повенец. А сколько ям здесь прямоугольных! Кто ж успел их выкопать так скоро? А если б нам доверили то дело? Нет, конвоиры народ сторожкий, нельзя нам в руки оружие давать…
Профессор, в ужас погруженный, студентов за собой ведет… В затылок пулею пронзенный, через мгновенье он падет… Младая, нежная подруга (какой могла бы быть супругой!) молитву шепчет, наклонясь. Затем не может то понять, за что в затылок ей вонзился свинцовый червь, зачем свирепо ее лобзает, иль пред смертью утешает? Так до конца не понимает и падает на груду тел. Ее труп юноши скрывает. И, обвиваяся телами, в морозно-ледяном венце, кроваво-пенными устами они целуются в конце… Да видел ли наш мир под солнцем когда-нибудь кошмар подобный!

Ашальчи. Какой ужас объял тебя, мой милый Герд!.. За что оставил ты меня? Чтобы скорбь мою в сто крат умножить? Возьми с собой. Ведь ты всё можешь, мой добрый гений, мой Поэт!

Герд. Тяжелый труд у палачей. Стреляют всё, не спят ночей. Ну, вот и всё… Настал мой час. Прощай, прости, мой добрый друг! И имя лишь мое ты помни. Я дружбу верную твою с собой в могилу унесу. А чем душа моя горела, то, оказалось, бред опасный. Забудь про всё, себя лишь сохрани. С химерами бороться — труд напрасный. Я знаю, трудно, но всё превозмоги. Взгляни спокойными очами на жизнь, на участь страшную людей. И про то, что стало с нами, не сохраняй в душе своей. Стихами устремлюсь я в Вечность. Их час настанет, хотя не скоро.

Раздается выстрел. Наступает темнота.
Прощальный голос трубы.

КАРТИНА ПЯТАЯ
Разговор с современником

Герд и Ашальчи — оба в длинных белых
туникообразных одеяниях. Звучит музыка и песня в записи сестер Надежды Осиповой и Любови Зубковой
«Шунды но жужа но…».

Герд и Ашальчи (вместе). И вот к тебе, наш друг далекий, мы обращаемся через Время и Пространство, в рассветный час, сквозь толщу мглы, безмолвия ночного.

Герд. Знакомо ли тебе, мой друг, то, что жило в нас тогда?! Кого с собачьей преданностью мы любили, кого, трепеща в темнице, на свидание ожидали и кто не явился к нам: разлюбил иль предал забвенью? И как страдали мы, непонятые. Как хотели умереть, лишь бы он нашу песню предсмертную услышал… Простил… или ужаснулся… Этой любовью был наш народ.

Ашальчи. Знакомо ли вам чувство, когда мать прижимает к своей теплой груди ребенка, и он, уткнув свое лицо в живую плоть, расплывается от избытка счастья? Этой матерью был наш народ.

Герд. Известно ли вам, где сложили головы наши отцы и деды, где братья бились в бою кровавом? Не напрасно ли была пролита ими кровь? Те ли времена для вас настали, о которых мы так трепетно мечтали?

Ашальчи. Можете ли теперь сказать, каким богам вы открываете душу в порыве чистом, благородном? Не призраки ли летают в вашем царстве, все прелести жизни затмив богатством? К чему теперь ваш взор стремится, какою искрой он пламенится, чем вправе вы собой гордиться? Иль снова вам над седой равниной Камы буревестник гордый снится?

Герд. Знаете ли вы, что такое рождение человека? Что смерть всегда с нами, пока мы дышим. Но и жизнь с нами, когда друг друга слышим. Жизнь выше смерти однородной, коль жив народ твой благородный, что сквозь толщу лет и веков пронес свой нрав, язык, заветы предков.

Ашальчи. Изведали ли вы, как разлука тяжка, как тяжко взвалить на себя гору? Знаете ли вы, как важно, чтоб плечо друга всегда было рядом, чтоб гора та не рушилась на вас лавинным камнепадом? Без этого ничто не отрадно: ни свет, ни цвет, ни день грядущий.

Герд.
Если стемнеет всюду, как ночью осенней, друг,
Если все звезды в небе примутся гаснуть, друг,
Если серебряный месяц прячется в тучи, друг,
Если туман застелет землю родную, друг, —
Не беспокойся, друг мой:
Это перед рассветом стало немного темней!

Ашальчи.
Ты никогда не бойся, мой любимейший брат,
Если черные-черные змеи вдруг сползутся к тебе,
Если безжалостно ноги жалить начнут тебе, —
Не страшись их, друг мой:
Это перед рассветом стало немного темней!

Герд. Обопрись на наши плечи. Борись за счастье и в радости, и в печали. Не бойся бед. В борьбе со Злом мы не то терпели, что выпало на твою долю. Добру и Злу — всему, что было, что есть теперь, ты подведи свой счет, мой друг.

Ашальчи. Коль посадил ты жизни сад — не позволяй расти заборам из Лжи, Насилия и Страха! Чтоб белый свет в твоих глазах багровым не застило прахом.
Герд и Ашальчи. Вечное Солнце над миром пусть светит! Пусть птицы весенние над миром летят!

Голос трубы. Продолжение песни-гимна
о нескончаемости жизни. Герд и Ашальчи сближаются и постепенно исчезают в темноте, затем открывается небо, вспыхивает яркое солнце, летят караваны птиц,
за ними устремляются два лебедя.

1998—2004 гг.

* В тексте использованы стихи К.Герда и А.Оки в переводах на русский язык К.Герда, А.Смольникова, В.Емельянова.
1 Жаворонок (удм.).
2 Деревнях (удм.).
3 Сойдёт (удм.).
*Когда хожу я по лесу,
Собирая черную смородину,
Черные глаза твои
Я вспоминаю.
(Подстрочный перевод автора. — Ред.)