БЕЛЫЙ СЛЕД НА КРАСНОМ СНЕГУ

 

 

И когда кончат они свидетельство свое, зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и победит их, и убьет их, и трупы оставит на улицах великого города…

И другое знамение явилось на небе: вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадим…

Апокалипсис, 11, 7; 12, 3

 

1. ЗВЕРЬ БЕЗЫМЯННЫЙ

 

Огромное голубое небо бездонной опрокинутой чашей висело над головой. Морозный ветер, веселясь, носился вдоль дороги, то обгоняя сани, то спеша им навстречу, и каждый раз невзначай касался чьей-нибудь щеки своим колючим боком. Заливалась гармошка. И казалось, не бубенцы звенят вовсе, а иней, что покрывал растущие вдоль дороги ели. Пар от дыхания людей и лошадей относило в чисто поле, где он терялся среди сияющих под солнцем сугробов. Свадьба неслась по просторам.

Возница передних саней, что везли молодых, почти уж не правил. Он то и дело поворачивался к своим ездокам и подставлял стопку под горло щедрой четверти самогона да норовил стащить горячий еще пирожок с деревянного блюда, что держала в руках мать невесты. Отец невесты был тут же. Он каждый раз чокался с возницей и приговаривал:

— Совет да любовь и вся власть Советам, Тишка!

— Точно, Егорыч! — отвечал возница, поправлял буденовку и осушал стаканчик.

От каждой стопки самогона солнце становилось ярче, а свадьба веселее.

Когда проскочили очередную деревеньку, народишко выбежал махать руками и славить молодых. А на вопрос: «Кто гуляет?» — отвечали друг другу без запинки: «Михал Егорыч, председатель…»

Жених не пил самогонку. Жениху не положено. Хотя пирожки тещины он ел с удовольствием и обнимал невесту. Лет ему было уже за тридцать. И, как Егорыч и кучер, носил он буденовку с большущей звездой.

Тесть подмигивал ему, приговаривая:

— То-то, Сеня, и я так терпел…

Жених не отвечал и только улыбался.

Дорога шла вдоль огромного ельника и где-то версты через три после деревеньки сворачивала на просеку. Чтобы не пропустить поворот, Тишка-возничий сунул стопку за пазуху и взялся за поводья. Сани лихо въехали в лес, и… Тишка резко потянул поводья на себя.

— О, господи! Егорыч! Егорыч! — взвыл он, как ошпаренный.

— Чего там? — приподнялся председатель в санях. — Ух, мать твою… — и поспешил выбраться на дорогу.

Тишка округлившимися от ужаса глазами глянул на него и вытянул руку вперед. Жених тоже встал, чтобы взглянуть на дорогу:

— Чего такое?

…Мертвый конь, впряженный в разбитые сани, уткнулся мордой в красный от крови снег. Впрочем, сказать мертвый — мало. Он был разодран чуть не надвое, только ребра — наружу…

Сани словно рубили топором. Щепки вокруг, разбросано сено, устилавшее дно. Дальше — мертвецы. Двое. Один — зарезанный возле коня. А второй… Над ним здорово поработали. Всё тело иссечено, и только лицо осталось нетронуто и смотрело теперь мертвыми глазами в холодные небеса…

Привставшая теща заголосила. Невеста, не в силах даже пикнуть, прикрыла рот рукой. Ехавшие вторыми сани остановились сзади, и с них закричали:

— Что случилось?

Семен выпрыгнул из саней и направился к тестю. Тот был бледен как полотно. Дорога будто бы пропиталась кровью. Кровь не поблекла и не свернулась. Она так и замерзла, как была — алая, яркая, почти живая. Капли ее ледяными шариками застыли на обломках саней, на сугробах и стволах деревьев по сторонам дороги.

Позади скрипнул снег. Подошел Андрюха, друг жениха, тоже бывший красноармеец. Он правил вторыми санями.

— Это ж комиссар Устименко! И Лёнька… Из ГубЧК… Ёк-макарёк!

— Банда? — прошептал Семен.

— Какая банда? — обалдело ответил Андрюха. — Уж месяц, как всех повязали…

— А кто ж?

Позади остановилась уже вся свадьба. Кто-то чего-то кричал, кто-то спрашивал. Лошади храпели. Гармошка стихла.

— Гляди, Семен… — Михал Егорыч поднял руку, показывая на что-то посреди этого месива.

— Следы, что ли? — пригляделся Семен.

— Медведь вроде…

В самой середине кровавого поля белело два отпечатка. Похожи они были на следы огромных когтистых лап. Только странные какие-то следы… Вроде как и не звериные…

— Неужто медведь сотворит такое? — проговорил Андрюха.

— Скачи-ка ты в уезд, Семен, — тесть посмотрел на зятя. — Иди к товарищу Злобину.

— Ага… А свадьба? — Семен всё еще не мог очухаться от увиденного.

— Скачи, говорю, Семен…

— Ладно…

Председатель сельсовета отступил на шаг от красного снега. По спине пробежала противная дрожь. Ему вдруг почудилось, что где-то заскрипело в лесу…

 

* * *

— Его ж даже собрать нельзя! — председатель уездной ЧК Злобин уставился на труп Устименко.

Вокруг уже сновали красноармейцы из ЧОНа — части особого назначения, отгоняя любопытных поселян, что пришли посмотреть на этакое. Впрочем, отгонять-то их особо и не надо было. Крестьяне, только увидев картину резни, тут же сами, крестясь, удалялись быстрым шагом.

На обочине, разбередив сугроб колесами, встал серый «Остин-руссобалт» — броневик с красной звездой на борту и надписью «Борец за народное счастье товарищ Тухачевский». За ним — грузовик, на котором приехали чоновцы и чекисты.

Из броневика вылез доктор, худой, с козлиной бородкой, и следователь милиции, старый дознаватель, служивший еще при царе. На обоих были черные драповые пальто — не слишком удобная одежда для поездки в «Остине». Оба держали в ру-ках портфели. Оба остановились на краю кровавого снега.

Никто еще ни разу не ступил на красное поле, словно инстинктивный ужас заставлял людей сторониться его.

— Экзитус леталис… — произнес доктор. — Летальный исход.

— Сам вижу… — огрызнулся чекист. — Чего тут было?

— Мясорубка какая-то… — отозвался следователь.

Минута прошла в молчании.

— Ну что, осматривать будем, товарищ Соколов? — нетерпеливо бросил Злобин.

— Конечно буду, Дмитрий Петрович. А вы бы послали пару человек опросить свидетелей.

— Ладно… — Злобин повернулся к броневику: — Якименко! Лихов! Ко мне!

— Смерть наступила в результате непонятно чего… — произнес тихо доктор. Его звали Натан Моисеевич Зельберман.

Соколов покосился на него:

— Это официальный диагноз?

Доктор замялся:

— Надо трупы осмотреть.

— Смотрите, — Соколов вынул из портфеля папку, раскрыл ее и начал писать, вполголоса диктуя сам себе: — Протокол осмотра места происшествия. Восемнадцатое января тысяча девятьсот двадцать второго года, четырнадцать часов… Доктор, сколько точно времени?

Машинально, не отрывая глаз от лица убитого чекиста, Зельберман вынул карманные часы.

— Без четверти три…

— Что с вами, Натан Моисеевич?

— Не могу же я идти прямо по крови! — воскликнул доктор.

— Резонно… — следователь положил портфель и папку на капот «Остина» и подошел к доктору. — А если так?.. — и, схватив с обочины пригоршню белого снега, швырнул ее на красное.

— О боже! — выдохнул Зельберман.

Белый снег моментально покраснел, словно впитал кровь. Глаза Соколова округлились. Он снова схватил горсть снега и повторил попытку. И снова снег покраснел.

— Этого не может быть…

— Чего у вас не может быть? — подошел к ним Злобин.

— Вот чего… — Соколов кинул снег в третий раз. — Кровь давно замерзла. Это фактически лед. Как может краснеть свежий снег?

— Ерундой занимаетесь, товарищи…

— Но не ходить же по крови! — снова проговорил Зельберман.

— А вы что, летать собираетесь?

— Давайте, может быть, доски положим… — предложил Соколов.

— Чистоплюи, вашу так… — выдохнул чекист. — Ладно… Пусть будут доски.

Минут через сорок привезли доски. Соколов уже заканчивал протокол и решил перейти к свидетелям. И тут выяснилось, что свидетелей-то нет. Никто из жителей Пихтовки — ближайшей деревеньки — не мог ничего сообщить. Чекисты Лихов и Якименко добросовестно обошли все сорок дворов.

— Ну хоть что-то они говорят? — спросил их Соколов.

— Крестятся, — ответил Лихов. Он был помощником Злобина и вроде как старшим по званию. Да и лет ему было больше, чем Якименко.

— А тот, что нас известил… Семен Петров, кажется? Кстати, где он…

— А он видел то же, что и мы, — пожал плечами Лихов, — и все, кто с ним гулял на свадьбе. Я его отпустил.

— А не надо было…

Все обернулись. Начальник ЧК стоял позади них, навалившись на борт «Остина».

— У человека свадьба все-таки… — ответил Лихов.

— Ерунда какая! Да что с тебя взять, интеллигенция вшивая… — махнул рукой Злобин.

Лихов не ответил. Он давно привык к подобным высказываниям своего начальника, который недолюбливал всех, кто имел больше четырех классов образования. А у Лихова была гимназия и даже один курс университета, откуда его выгнали за неблагонадежность.

— Ну ладно, на нет и суда нет… — вздохнул Соколов. — Родион Артемиевич, а вы-то что об этом думаете?

Лихов на мгновение задумался:

— Точно не медведь. Шатун такого не натворит. И саней ломать не будет.

— А следы?

— А что следы?

— Вы их видели? Что вы о них скажете? Вы же охотник!

— Отсюда на них в бинокль надо смотреть…

— А поближе подойти? — раздался голос Злобина.

— Можно и ближе… — ответил Лихов. — Вот доктор досочки освободит…

Зельберман и двое красноармейцев вынесли тело помощника Устименко и теперь, балансируя на досках, собирали расчлененный труп самого комиссара. При этом Зельберман что-то лопотал себе под нос на смеси русского, еврейского и латыни.

— На кой тебе досочки? Вы что все, издеваетесь? По земле ходить не можете? — взъерепенился Злобин.

— Кстати, странно, — заговорил вновь Соколов, — никто на кровь наступить даже не пробовал. А ведь все люди стреляные… Приходилось и не по такому ходить.

— Не знаю… — Лихов поежился, — что-то не то с этим местом. Нет, я на это не наступлю…

— Болван ты, Родька! — кинул Злобин. — Смотри! — и сделал шаг к пятну крови.

— Постой, Петрович! — сказал Лихов. — Может, не надо…

— Совсем обабились… — ухмыльнулся Злобин, — чекисты называется!

Зельберман и красноармейцы выбрались по досочкам на белый снег и пошли к грузовику, чтобы сложить останки комиссара в кузов. А Злобин взошел на доску. Ему, если честно, тоже было не по себе, но он же чекист! Большевик! Он не может, не имеет права бояться какой-то мерзлой красной лужи.

— Смотри, охотник! — и он сошел с доски. — Ну, и что случилось?..

Порыв ветра сшиб с его головы папаху. Злобин обернулся и попятился.

На него в упор смотрел зверь, словно сделанный изо льда и в то же время живой. Что-то пульсировало внутри его тела. И по жилам текло что-то мутное, сероватое. Одни глаза не просвечивали, наоборот — они сияли холодной матовой синевой. Зверь был метров трех роста и стоял на задних лапах. Но согнулся, и потому эти мерцающие, завораживающие глаза были прямо напротив глаз чекиста. Сотни шипов или рогов росли из его туши. И все отдавали молочной белизной. Вот зверь оскалился и обнажил прозрачные зубы, каждый толщиной в мизинец. У Злобина волосы на голове зашевелились. Он снова попятился, хватаясь за кобуру.

— Господи, спаси нас!.. — вырвалось у Соколова, он прижался к броневику.

— Твою мать!.. — вскрикнул Якименко, выхватив наган.

Ойкнув, Зельберман сел на снег, прижимая к груди портфель. Красноармейцы уронили носилки с телом и сорвали с плеч винтовки. Только Лихов замер на месте, словно соляной столп.

Зверь тихо заурчал, приближая морду к лицу Злобина. Тот никак не мог расстегнуть деревянную кобуру своего маузера — его била дрожь.

Грохнул наган. Пуля чиркнула зверя по плечу, потом вторая… Третья ударилась о грудь и шлепнулась к его ногам. Злобин наконец-то выхватил маузер, но зверь смотрел уже не на него. Он взмахнул передней лапой… или что у него там… и Злобин отшатнулся. Его рука с пистолетом шлепнулась на красный снег. Сам он сделал шаг в сторону, и все увидели разодранную грудь чекиста… В ту же секунду, когда зверь прыгнул, Злобин, как куль, плюхнулся в придорожный сугроб.

Якименко выстрелил еще трижды. Две пули отскочили, одна засела в прозрачной груди. Зверь замер на мгновение, напрягся, и пуля выскочила. Кровь брызнула изо лба Якименко — зверь рассек его голову стремительно выросшим из лапы плоским, как серп, шипом.

Лихов отскочил от шипастой задней лапы и повалился в снег. Следователь бросился в открытую дверь броневика. Хлопнул винтовочный выстрел. Второй. Зверь развернулся к чоновцам. Те попятились. Прыжок, и одного зверь поднял на шипах. Второй бросил винтовку и побежал. Корчившийся красноармеец упал на снег подле доктора, который, сжавшись, обхватив голову руками и закрыв глаза, так и сидел посреди дороги.

Красноармейцы из оцепления сделали несколько выстрелов и тоже пустились наутек. В один прыжок, перемахнув через доктора, зацепив лапой и в щепки разнеся борт грузовика, зверь настиг убегавших. И их словно подхватил ветер, словно ураган разметал их тела… Лихову так показалось. Он приподнял голову и увидел, что прозрачный зверь кружится, как снежный вихрь… Кровь забрызгала всё вокруг, и только туша зверя оставалась прозрачной, призрачной, чистой…

Задняя башня «Остина» развернулась. Дробный голос «максима» огласил лес. Зверь замер. Пули били ему в спину. Растерзанные тела красноармейцев шлепнулись на дорогу. Мгновение, и зверь превратился в белесый порошок, в ледяную поземку. Поземка струей ринулась к броневику. Удар был страшен. Борт «Остина» прогнулся и разорвался, словно бумажный. Пулемет заглох, и тут же заднюю башню сорвало с броневика. Она отлетела на несколько метров, ударилась в стволы елей и, ломая ветви, шлепнулась в сугроб. Белый вихрь вырвался из дыры в крыше, неся с собой следователя Соколова, и замер…

Расширенными глазами Лихов смотрел, как сотни шипов впились в тело человека, висевшее в нескольких метрах над дорогой, как плоть в одно мгновение превратилась в месиво, и только лицо осталось нетронутым. И вот следователь упал… Как и комиссар, лицом вверх. Зверь замер, словно ожидая чего-то еще… А затем вдруг рассыпался в снежную муку, и эта мука осела на дорогу.

Всё вокруг было красно… Но там, где осела снежная мука, появились два огромных белых следа когтистых лап…

Через полчаса грузовик, урча, выбрался на белый снег и остановился. Зельбермана трясло. Он всё еще зажимал руками уши и не открывал глаза. Лихову стоило небывалого труда затащить его в кабину… Почти что волоком… К тому же его и самого колотило ничуть не меньше… Возможно, доктор просто спятил, Лихов разбираться в этом не умел, но не оставлять же человека в таком виде да еще посреди этого проклятого места… Когда Лихов поднял Зельбермана, то увидел, что снег под доктором белый… Но быстро краснеет. И решил поспешить…

Двигался он по доскам… Одна нашлась в кузове, вторую он просто отломал от деревянного борта. От одной мысли, что он может наступить на красный снег, выступал холодный пот.

Родион вышел из кабины и остановился на краю красного пятна. Оно сделалось длинным, метров сто — от развороченных саней до того места, где зверь настиг убегавших чоновцев. Один из них лежал в полуметре, на красном снегу. В руке — обломок винтовки. Один приклад с замком, и всё… Лихов вынул револьвер и посмотрел на него. В одно мгновение наган сделался никчемной железякой. Машинально проверил барабан — заряжен ли… Потом сунул игрушку назад в кобуру и вздохнул:

— А чего я в докладе напишу?

Лес ответил гробовой тишиной.

 

* * *

Юрьев — уездный центр — был городишком маленьким. Десятка три улиц да переулков разбежалось по взгорку у моста через реку Светлую. Мост выстроили еще перед германской, добротный, бревенчатый, с каменными опорами и дощатым настилом. Одно удовольствие по такому проехать. Но как раз перед ним у грузовика заглох мотор. Лихов попробовал завести. Не получилось. Тогда он откинулся на спинку сиденья и угрюмо посмотрел прямо перед собой. Мост был пуст. Январь… Уже в пять, почитай, темно, как ночью.

Лихов покосился на доктора. Тот так и не двинулся. Всю дорогу просидел скрючившись. Только теперь не дрожал. Родион вздохнул и вылез наружу. Холодный ветер лизнул его лицо шершавым языком. Чекист поежился. Но надо идти, делать нечего…

Перейдя мост, он свернул в трактир. Единственное заведение в Юрьеве так и называлось: «Трак-тир». Хозяин его — кулацкая морда Мартыныч — рад был бесплатно поить чекистов, только бы советская власть его не трогала. Вот и сейчас, завидев Лихова, он тут же наполнил стакан водкой.

Ни слова не говоря, Лихов заглотил всё разом и поставил стакан на стойку.

— Лошади есть?

— Да… Вы ж знаете, товарищ начальник…

— Выводи. Грузовик заглох. Надо до УКОМа дотянуть.

— Случилось чего?..

— Выводи…

Скоро грузовик перетянули через мост. Доктора вынули из кабины и внесли в трактир.

— Да живой ли он? — спросил Мартыныч.

— Водки дай… — бросил в ответ Родион.

— Сейчас…

Налив стакан до краев, Лихов поднес его под самый нос старому еврею. Зельберман судорожно вздохнул. Тогда Лихов сунул стакан ему в губы… Доктор начал медленно глотать. На третьем глотке руки его сползли с головы и обхватили стакан. Когда водка кончилась, доктор открыл глаза. Его снова начало колотить.

— Слышишь меня, Моисеич? — спросил Лихов.

Тот в ответ закивал.

— На еще… — и Родион протянул ему второй стакан.

На этот раз доктор осилил только половину, оторвался и посмотрел на Лихова…

— Г-г-г-голем…

— Чего?

— Л-ледяной г-голем… — произнес доктор.

— Хрень собачья, — выругался Родион в ответ. — Пей и успокойся…

И налил себе. Мартыныч принес им закуски. Чекист полез в карман за деньгами. Мартыныч принес бы и так, но за еду Лихов всегда платил.

Доктор брал квашеную капусту рукой, забыв про свое университетское образование. Лихов тоже обошелся без вилки. Постепенно Зельберман отошел. Его всё еще колотило от страха, но теперь это не мешало доктору говорить. И он болтал много и сбивчиво… Поведал Лихову о големах, которые можно слепить из глины и оживить… А чтобы снова убить, надо написать на лбу «смерть».

Потом доктор понес уж совершенную околесицу еще про какую-то чертовщину. А когда совсем опьянел, то затянул протяжную еврейскую песню.

— Как ты здесь очутился? — спросил его Лихов. — Губерния-то северная…

— Сослали… — ответил Зельберман.

— За что?

— Моя семья проживала в Кракове. И мы не могли ездить далее Смоленска, согласно указу… Черта оседлости, знаете ли… Но я, получается, придумал, как ее нарушить… Я помогал полякам, которые бунтовали против государя-императора. Одного раненого даже спрятал у себя…

— Так ты политический?

— Да что вы, товарищ чекист… Умоляю вас! Я врач. И здесь тоже надо лечить людей… А про голема я не зря говорю. Вы бы меня послушали…

— Я слушаю…

— То-то же… Однажды мне пришлось лечить одного чухонца… Там ведь, — он махнул рукой в неопределенную сторону, — после русских деревень все чухонские… И он мне кое-что порассказал… Что есть будто у них какое-то заклятие… Колдовство, что ли… Насылают на тебя снежных нелюдей, оживленных злыми духами…

— Коммунистическая партия большевиков, доктор, стоит на позициях строгого материализма.

— Товарищ чекист, но вы же сегодня сами всё видели… Вы что, не верите своим глазам?

Лихов только вздохнул. В эту секунду дверь трактира отворилась.

— Товарищ Лихов! Вот вы где! Ну как же так можно?! — это была Аннушка, секретарь УКОМа комсомола. Она подбежала к столу, наклонилась, упершись в него руками, и заговорила тоном заговорщика. — Вас везде ищут. Вас и товарища Злобина. Телефонограмма пришла из губернии…

— Что пропал комиссар Устименко?

— Да… — удивилась девушка.

— Я всё знаю, и дело расследуется.

— Они пришлют своего уполномоченного. Завтра…

— Завтра так завтра. Садись. Водочки будешь?

— Послушайте, Родион Артемиевич, как вы можете… Да еще… — и она взглянула на доктора…

— А что, выпивать надо только с партийцами? И потом, товарищ доктор, между прочим, политический ссыльный. Принимал участие в революционной борьбе.

Аннушка несколько секунд молчала, потом заговорила вновь:

— Товарищ Нечаев вас тоже искал.

— Скажи товарищу Нечаеву, что грузовик сломался. Надо будет починить. Хорошо?

— Хорошо… — она повернулась. — И все-таки, товарищ Лихов, напиваться в трактире — не дело.

— Я учту ваше замечание, товарищ Иванова.

Комсомолка вышла. Доктор положил руку на запястье Родиона.

— Что же вы ничего ей не сказали?

— А что я ей скажу? Что какая-то снежная зверюга перебила десять вооруженных чекистов и красноармейцев, а потом рассыпалась у меня на глазах?

— Но надо же как-то предупредить людей!

— Как-то надо… Как-то надо… И штуку эту пришить как-то надо… Только как?.. Не будешь же ей на лбу писать!.. Да и где там лоб, еще надо разобраться…

— У вас железные нервы. Вы очень смелый, товарищ чекист…

— Нет. Просто я очень злой… — Лихов наморщил лоб и вдруг произнес, словно только что сообразил: — А ведь здесь в городе живут чухонцы… — и встал из-за стола…

 

* * *

Дом стоял на самом краю города. Дальше начиналось обширное снежное поле, терявшееся в ночной темноте. Родион остановился у ворот. Изба как изба, в чухонских деревнях все такие, похожи на русские, но с особинкой: резьба на наличниках не та, и конек на крыше — по-другому. Да и кладут бревна не совсем так… Сам-то Лихов был из Сызрани. Там ничего подобного не увидишь.

Но любоваться домом он не стал. Сразу постучал в окно. Шторка откинулась, на него глянуло скуластое женское лицо.

— Хозяин дома? — громко спросил Лихов.

Женщина закивала, и сквозь оконные стекла слабо донесся ее голос:

— Ага… Дома… Дома…

Через минуту послышался скрип снега, и калитка отворилась.

— Здорово, Митрей… — произнес Родион.

— Здравствуй, товарищ Родион Артемиевич. Заходи… — ответил хозяин. По выговору сразу можно было узнать инородца.

Ростом он был невелик. Волосы черные. Лицо такое же скуластое, как у жены. На плечи накинут бараний тулуп.

— Тебе мать в детстве сказки сказывала?

— Какие сказки? — удивился Митрей.

— Ваши, чухонские.

— Ты к чему это? — недоверчиво прищурился хозяин, почуяв исходивший от гостя запах перегара.

— Давай зайдем…

Горница была светлая и чисто убранная. Керосиновая лампа освещала ее ярко. Полосатые дорожки на полу, клетчатые шторки… Лихов скинул полушубок и сел.

— Водки нет… — словно извиняясь, проговорил Митрей. — А вот бражка… — и хозяин наполнил мутно-желтой жидкостью две фаянсовые чашки, — медовая…

— Знаю я твою бражку. От нее ноги не ходят… — усмехнулся Родион, но чашку взял. От бражки действительно исходил тонкий медовый аромат.

Тихо вошла жена Митрея, тихо поставила на стол тарелку с испечами — пресными чухонскими ватрушками — и так же тихо вышла в другую комнату.

Родион никак не мог подступиться к разговору:

— Ну, как дела в ячейке?

Митрей Ухнов был секретарем партячейки на небольшом кожевенном заводике Юрьева.

— Хорошо. Подано два новых заявления.

— Да… Хорошо…

— А вообще что на заводе?

— Работаем…

Несколько минут Родион молчал. Потом…

— Ладно… Слушай, Митрей… — и Лихов понизил голос. — Не смотри, что я выпил… Я к тебе по делу… — он оглянулся, словно их могли подслушивать, и заговорил: — Комиссар Устименко из губернии приехал. Погиб. Злобин погиб. Соколов, следователь милиции. Тоже… И еще несколько красноармейцев.

— Снова банда? — так же тихо спросил Митрей.

— Нет… Хуже. Я не знаю, что это такое.

— Как не знаю, товарищ Родион Артемиевич? А? — и Митрей погрозил пальцем: мол, понимаем ваши хитрости…

— Слушай…. Он такой здоровый, почти прозрачный… Из снега берется и в снег рассыпается. Весь снег вокруг него красный… Убивает всех. Да не смотри ты так, я сам его видел. Я в него не стрелял. Может, потому и уцелел. Понимаешь? И рассказать никому не могу. Сочтут, что спятил.

Митрей молчал, глядя на Родиона в упор, и в глазах его был страх. Похоже, он Лихова за сумасшедшего не принял. Наоборот — поверил каждому слову… Так прошла минута. Затем Митрей осушил свою чашку и из крынки налил еще. И снова выпил.

— Еще кто-то его видал?

— Доктор…

— Живой он?

— Да…

— М-м-м-м… — и Митрей вдруг стал раскачиваться на табурете из стороны в сторону. — Плохо, товарищ Родион.

— Кто это?

Митрей поднял палец.

— Нет… Имени его сказать нельзя… Никак нельзя. Тот, кто вызвал, тот знает… Но тот, кто вызвал, не жив уже…

— Как это?

— М-м-м… Вызывают смертью… Он мстит за смерть… Он долго-долго будет мстить…

— Кто ж его вызвал? И откуда…

Митрей перестал качаться, подумал секунду и спросил:

— Банду кто брал?

— Злобин, Соколов… Устименко тоже… Да все почти! И из губернии тоже были…

— Видишь. А ты не брал. Он за ними пришел. Потому тебя не тронул.

— Ну… Меня ж перед тем ранили… Я тогда как раз в лазарете лежал…

— И доктор не брал… Он сюда дойдет. Видать, в банде макшай был…

— Кто?

— Шаман… Колдун…

Несколько секунд в горнице было тихо. Наконец, немного собравшись с мыслями, Лихов спросил:

— Как это остановить?

— Его не остановить.

— Не верю! Не может быть! — Лихов встал. — Ты про него знаешь. Знаешь, как он пришел. Значит, и раньше такие были, и их шлепали…

Митрей вздохнул.

— Каждый раз вызывает его новый человек… И каждый раз он другой… Аннай, мать, мне рассказывала. Никто даже не знает, тот это самый, что раньше был, или не тот…

Родион сел и осушил свою чашку, даже не почувствовав вкуса бражки.

— Ну и когда был последний?

— Восемь лет прошло…

— Восемь? Шутишь!

— Мне было пятнадцать лет. Говорили, макшая — колдунья, которую жандармы забрали, в тюрьме померла. А как помирала, его и вызвала.

— И что было?

— Полицмейстера убил. Полицейских убил. Судью убил.

— А дальше?

— Не знаю. Сгинул.

— Просто так?

— Может, и просто… А может, и нет… Присяжные все живы остались. И молодой прокурор…

— Молодой?

— Ага…

— И ты ничего больше про это дело не слыхал?

— Нет, не слыхал…

И Митрей снова приложился к бражке.

 

 

2. МОЛОДОЙ ПРОКУРОР

 

Наутро доктор, еще не протрезвевший, уезжал в какую-то деревню. Он напевал что-то свое, еврейское, и пил из небольшой фляжки. Возле УКОМа его сани остановились, пропуская автомобиль.

— Пьешь? — спросил стоявший на крыльце Лихов.

— Страшно… — грустно ответил Зельберман.

Лихов кивнул. В автомобиле прикатили губернские. Знать бы, чего им сказать…

— Здравствуйте, товарищ! — незнакомец в кожане и очках высунулся из авто. — Это Юрьевский УКОМ?

— Да. А вы из ГубЧК?

— Да.

— Я Лихов.

— Очень хорошо, товарищ. Моя фамилия Горлов. Уполномоченный, — он вышел из машины. — А это со мной товарищи.

Лихов пожал руки вышедшим из автомобиля. Обоих он знал, они не первый день работали в ЧК.

— Давно в наших краях?

— Нет. И пока с бандами не разберемся, не уеду.

— Банд у нас нет… Была кулацкая, атамана Кондыря, да нет более. А сам Кондырь у вас в тюрьме.

— Устарели ваши сведения, товарищ…

— …Лихов.

— Да-да, Лихов. Кондырь в тюрьме умер. Неприятность, знаете ли…

— Как умер? Он же здоровый мужик!

— Так вот, знаете ли… С допросом переборщили… Впрочем, что ж это вы? Жалеете врага советской власти? — и Горлов порадовался своей шутке.

— Кондырь был по отцу чухонцем… — медленно проговорил Лихов.

— Какая разница? Враг не имеет национальности! — почти торжественно произнес уполномоченный и тут же переменил тон, поежившись: — Холодновато. Войдемте в дом.

— Пожалуйте, конечно… Когда ж он свое получил?

— Кондырь ваш? Да третьего дня. Впрочем, что это вы всё о нем? У нас, между прочим, товарищ Устименко пропал. Вот бы о ком вам спрашивать, товарищ… э-э… Ляхов…

— Лихов… Товарищ Устименко уехал на именины к однополчанину. В Александровке у него однополчанин. Верст тридцать отсюда… Вместе ранены на деникинском фронте. Может, загулял просто.

— Может быть. А может быть, и нет. У советской власти очень много врагов. Надеюсь, вы про это помните…

Они вошли в большую пятистенную избу, где располагался УКОМ РКП(б). А заодно и милиция, и комсомол, и еще кое-что из советской власти… Топили тепло. Горлов снял запотевшие с мороза очки:

— Кстати, мне про однополчанина и именины ничего не известно.

Про то и про другое Родион придумал на ходу.

— Мне так говорили.

— Кто же?

— Злобин… — пожал плечами Лихов.

С мертвых всё равно взять нечего, решил он. А вот за реку Светлую уполномоченным лучше не ездить, не смотреть на красный снег…

Горлов между тем продолжал спрашивать:

— Где ж он сам?

— Выехал со следователем. Что-то случилось в Пихтовке. Вчера они и уехали.

— А говорите, врагов и бандитов нет. Что ж вы не с ними?

— Я был, но вернулся. Здесь тоже должен кто-то быть. Да и потом, ранен я в перестрелке. Сегодня хотел в губернию ехать. В лазарет. Если сейчас выеду, к вечеру доберусь…

— Да, раны надо лечить… — согласился Горлов. — Что ж, товарищ Лихов, а где же ваш секретарь УКОМа?

— На заводе. Проводит партсобрание. Вот его кабинет.

— Очень хорошо. Мы его тут подождем. А вы, пожалуй, можете ехать в свой лазарет…

Проводив уполномоченных взглядом, Родион направился к выходу. Надо было торопиться. В дверях мелькнула фигурка Аннушки. У большой голландской печи возился Архипыч, истопник, старик лет семидесяти. Он работал в этом доме, когда еще были уездные царские начальники, работал и сейчас… А что, надо ж кому-то печку топить…

— Архипыч…

— Да, барин…

— Сколько раз говорить, что я не барин. Бар больше нет…

— Бары всегда есть, Родион Артемиевич, — отвечал истопник, собирая в ведро золу.

— Ладно… Ты сюда не из Вятки ли перебрался?

— Было дело…

— А не помнишь ли, кто лет восемь назад прокурором был в губернии?

— Его высокопревосходительство Андрей Густавович фон Розенштейн.

— Молодой?

— Да какой же молодой? Моих лет…

— А молодого не помнишь?

— Молодого?.. — Архипыч на несколько секунд задумался. — Был, кажись, молодой… Да потом в отставку вышел. Как бишь его звали? Фамиль-то такой вроде веселый… Вишенков, что ли… Он еще выступал, когда векшицу судили…

Вспоминая, старик даже отвлекся от своей золы.

— Кого?

— Векшицу… Ну, мокшую…

— Колдунью? Ведьму, что ли?

— Да вроде того… Она тут знахарила… Говорили, и порчу наводила… А потом у барина Федорковского цельное стадо коров околело. Ну, ее и осудили… Дескать, она виноватая…

— А она была виновата?

— Кто ж ее знает? Может, и была… Но до конца суда она не дожила. Взяла да в остроге-то и удавилася. И звали ее Медведихой. Кондырьмой, по-их-нему…

— Кондырьмой? А она атаману Кондырю, часом, не родня?

— Может, и родня… Кто ее знает…

— А Вишенков этот сейчас где?

— Не знаю… На войну с германцами он уходил, знаю… А сейчас где, что — не знаю…

— Ладно, спасибо, дед…

 

* * *

Зимой ехать верхом, да еще лесом, — штука не самая приятная. Да еще когда полдня скачешь — того и гляди нос отморозишь или ухо… Хорошо, что хоть ветра в лесу нет. Так, шумит по верхушкам, а вниз не спускается, чтобы в лапах еловых не иссякнуть.

Часов в семь вечера, когда уже стемнело, Родион Лихов остановил жеребца у здания ГубКОМа партии. Здесь при царе было губернское заседание — суд… Войдя, он тут же свернул под лестницу, в орготдел, где работал знакомый его, почти земляк, саратовец Комаров.

— Привет, Никола!

— О, Родька! — обрадовался Комаров. — Каким ветром?

— Да так, проездом.

— Слышал, что у вас в уезде комиссар Устименко потерялся. Чего ж ты его не ищешь?

— Да нашли уже… — Лихов нахмурился и сел.

— Убили?

— Т-с! — приложил палец к губам Родион.

— Да?..

— Мне нужно найти кой-кого… В связи с этим делом… Понимаешь?

— Конечно… Кто это?

— Некто по фамилии Вишенков. Работал в губернской прокуратуре. Обвинителем выступал.

— У! В моих бумагах такого точно нет…

— Знаю… Здесь был суд. Есть кто-то, кто здесь работал еще при старом режиме?

— При старом… Дворник, пожалуй… Остальные разбежались давно. А, еще гардеробщик, Павел Андреевич. Когда-то был присяжным поверенным. Да не совладал. И стал гардеробщиком. Он должен помнить.

— Как его найти?

— Поднимайся на второй этаж. Там гардероб…

Лихов поднялся на второй этаж. Павел Андреевич сидел у себя в гардеробе и читал газету. На нем был черный костюм, только без галунов и прочей золотой дребедени. И форменная фуражка, как у швейцаров в старые времена.

— Вечер добрый… — произнес Родион.

Гардеробщик поднял глаза.

— Добрый… Ваш полушубок прошу… — и встал.

— Нет, не надо. Я Лихов из Юрьевского ЧК. Я ищу человека по фамилии Вишенков. Он здесь работал до революции. Вы должны его знать.

— Вишенков? Вишенков… — повторил гардеробщик. — Не припоминаю…

— Обвинитель… В пятнадцатом году судили ведьму… Помните?

— А… Да… Не в пятнадцатом, в четырнадцатом. В июне. Перед самой войной… Но его фамилия, — гардеробщик улыбнулся, — Фишенхоф. А это уж мужички переиначили. Антон Карлович Фишенхоф. Немец. А чего ж вы его ищете? Ваши товарищи его давно уже нашли…

— Нашли?

— Ну да… С месяц как он в ГубЧК.

— За что?

— Колчаковский офицер. Я говорил ему, что не стоит… Что родина выберет народную власть… — гардеробщик улыбнулся, но как-то неискренне. — Да разве ж он меня слушал?

— Месяц, говоришь…

«Месяц. Иной раз человек, попадая в ЧК, живет не больше часа… Месяц! Да еще белый офицер! Будет странно, если его еще не шлепнули… Знать бы!» — так думал Лихов, выходя из ГубКОМа. Однако что бы там ни было, а ноги сами привели его на соседнюю улицу, в ГубЧК. Туда он вошел, предъявив мандат.

Зампред ГубЧК Соболев собирался уже уходить. Он попался навстречу Лихову и сразу узнал его.

— Родион? Ты что тут делаешь.

— Петр Иванович, надо поговорить.

— Пойдем…

Без церемоний зампред провел Лихова к себе и поставил чайник на примус, стоявший тут же, посреди бумаг.

— Начальник милиции нынче в Москве. У Феликса Эдмундовича. А я вот за главного. Говори, что стряслось. Почему не ищешь Устименко?

— Мы нашли его еще вчера. Он погиб. При очень странных обстоятельствах. Потом погибли Злобин, Соколов, еще и красноармейцы… Тоже при стран-ных.

Соболев сел.

— Что за странные обстоятельства?

— Не могу объяснить. То, что я видел, не лезет ни в какие ворота… Словом, кое-кто убежден, что на нас напали демоны.

— В смысле?

— У чухонцев есть поверье, что ведьма или колдун, умирая, могут наслать мстителя. Ледяное чудовище, которое будет убивать всех виновных в смерти этого колдуна…

— И какое отношение эти басни имеют к гибели Устименко?

— Можете считать метя чокнутым, но я видел что-то, что напоминает ледяное чудовище. И оно убило с десяток человек.

— Что ты видел?

— Ледяное чудовище.

Соболев вскочил.

— Лихов, у меня спекулянты. У меня мешочники. У меня контра всякая вот где сидит, — и он несколько раз шлепнул себя по шее, — то одно, то другое… И ты еще со своими сказками… Тоже мне, Пушкин, мать твою!

— Петр Иванович, я не вру. Я что-то видел. Я вашему уполномоченному Горлову ничего не сказал. А то он точно меня в желтый дом отправил бы.

— Да, он человек такой… — Соболев снял с примуса закипевший чайник. — В сказки не верит. И я не верю.

— Если я того, — Лихов постучал себя пальцем по виску, — тогда сам пижамку надену. Но вдруг там что-то есть? Зверь какой или провокация врагов советской власти… Может, новое оружие из-за границы… Газ психический, от которого мне это привиделось… Вы этих империалистов знаете…

Соболев задумался.

— Ладно. Убедил. В этом стоит разобраться. С чего же начать?

— С одного белогвардейца.

— Какого еще белогвардейца?

— Антон Карлович Фишенхоф, бывший колчаковец. С месяц назад был арестован и сейчас сидит здесь.

— Опасный враг советской власти. Готовил мятеж вместе с другими бывшими офицерами. У Колчака был в контрразведке. Откуда ты про него знаешь?

— Он восемь лет назад мог столкнуться с чем-то подобным. Надо его допросить.

 

* * *

Красноармеец открыл дверь.

— Заходи.

В кабинет вошел невысокий плотный человек лет тридцати пяти. Одет был в офицерскую форму без знаков отличия. Френч накинут на плечи.

— Арестованный доставлен, — отчеканил конвоир.

— Иди, Алексей… — кивнул Соболев. — Добрый вечер, господин штабс-капитан.

— С чего бы это ему быть добрым? — вяло отозвался человек, и тут Лихов разглядел в тусклом свете керосиновой лампы следы побоев на его лице: ссадины, разбитую губу.

— Да, не с чего, — согласился чекист. — Но я не собираюсь с вами это обсуждать.

— Ну, я думаю…

— Садитесь.

— Спасибо. Я уже месяц сижу…

— Бросьте шутки и садитесь, — поморщился Соболев.

— Без шуток жизнь скучна, — ухмыльнулся офицер, но сел.

— Вот так. В ногах-то правды нет…

— Но правды нет и выше… — снова хмыкнул арестант.

— Надоел ты мне, остряк хренов… Знаешь этого человека?

Офицер покосился на Лихова.

— Наверное. Вы все для меня на одно лицо.

— А с чего ты взял, что он — наш?

— Не умеет одеваться.

— Ну уж извините, гувернеров у нас не было.

— У меня тоже… Однако из кухаркиных детей выбился. Никого не убивая…

Соболев хотел что-то сказать, но Лихов опередил его.

— Даже старушек-чухонок?

— Что? — офицер явно не ожидал такого поворота.

— Старушек-чухонок, говорю… Кондырьму, например…

— Как-как? — секунду офицер молчал. — Бог ты мой! А кто вам сказал, что она была старушка?

Лихов смешался… Он как-то не задумывался над возрастом чухонки. Для него «колдунья» само собой означало «старуха».

— Сколько ж ей было?

— В самом соку… Только чего вы ее приплели сюда. Она ж девятый год как на погосте!

— Расскажите нам об обстоятельствах этого дела, — Лихов придвинулся к Фишенхофу.

— Рассказать? Что же… Я это дело никогда не забуду. Чухонка-знахарка потравила стадо из сорока голов у помещика Федорковского. Факт отравления был доказан. Ветеринары установили, что яд имел растительное происхождение. Вряд ли ее оправдали бы. Правда, приговорили бы годам к трем тюрьмы, да конфискация в пользу Федорковского. Но в тюрьме один из стражников польстился на нее. Скотина… Его потом судили и приговорили… А она повесилась. Жаль, но что случилось, того не изменишь.

— А что было после?

— После? А что после?

— Зимой четырнадцатого года. Как умер судья, полицейские, которые ее арестовывали, как умер полицмейстер?

Фишенхоф уставился в лицо Лихова. Прошло несколько секунд.

— Он что, вернулся? — и горькая усмешка тронула его губы. — Вы убили Кондыря, и он вернулся?

— Да… — Лихов кивнул.

Белогвардеец запрокинул голову, тяжело вздохнув, а потом хмыкнул и медленно заговорил:

—                           Поземкой снежной смерть летит,

За всех виновных отомстит,

За всех невинных вдвое —

Предсказано судьбою…

Соболев слушал их разговор с усмешкой и с усмешкой же спросил, услышав эти слова:

— Что-что? Что за вирши, господин офицер?

— Что слышали… Старинный заговор… Что-то вроде оберега или заклинания. Против этого…

— Против чего этого? — не понял Соболев.

Фишенхоф пожал плечами:

— Против ламыйкулана. Ламыйкулан в дословном переводе — снежная смерть… Дух, демон мщения, если хотите… Умирая, его способен наслать любой шаман. Выглядит как огромный прозрачный зверь. Убивает всех, кто как-то причастен к смерти шамана. В данном случае, насколько я понимаю, он мстит за атамана Кондыря, которого вы тут шлепнули несколько дней назад…

— Что ты мне мозги крутишь, офицер… — Соболев ухмыльнулся, глядя на Фишенхофа. — Кончай валять свои басенки!

— Басенки? В архиве полиции зафиксировано шесть или семь случаев за последние пятьдесят лет. Басенки… Несколько сотен убитых. Ах да, я и забыл… У вашей совдепии всё же по-новому… Вы и архив-то, поди, в печках сожгли, потому что дрова рубить неохота…

— Слушай, ты… — Соболев встал. Лицо его переменилось. Усмешки больше не было.

— Что, к стенке? — на этот раз ухмылялся Фишенхоф. — Если хотите править страной, научитесь еще чему-нибудь, кроме как ставить всех подряд к стенке…

— Научимся… Но сначала я тебя в расход пущу, сволочь белогвардейская… Ты у меня сначала кровью умоешься… — и Соболев взялся за кобуру.

— Постойте, Петр Иванович… — вмешался Лихов, — давайте по делу поговорим… Ведь я же что-то видел…

— Не морочь мне голову, Родион! Видел! Я вон по пьяни и не такое видел! Кончаем эту бодягу. Ты в камеру, офицер… А ты, — ткнул Соболев Лихова пальцем в грудь, — переночуешь здесь. А завтра поедешь в Юрьев, доложишься уполномоченному, и всё! Хватит!

— Петр Иванович…

— Хватит, я сказал!

Лихов обернулся, словно ища поддержки у Фишенхофа. Тот презрительно усмехался.

В эту секунду на столе звякнул телефон. Звякнул и осекся. Потом звякнул еще раз. Соболев снял трубку.

— У аппарата… Что значит «кто»? Не знаешь, куда звонишь? — пауза. — Что, что?.. Так… Вы что там, совсем осоловели?.. Алло! Алло! — и дунул в трубку. — Тьфу, черт…

Лихов и Фишенхоф молча наблюдали за ним. А зампред ГубЧК уже накручивал ручку на аппарате:

— Станция! Соболев говорит. Дайте Юрьев мне… Жду… — он повернулся и бросил взгляд на Лихова. — Хреновина какая-то… Из Юрьева твоего какой-то идиот позвонил… Несет всякую чушь. Нажрался, наверное, скотина… Алло! Не отвечает? Вызывайте еще!

— А что он говорит? — спросил Лихов.

— Кто?

— Ну… этот идиот?

— Что на том берегу Светлой лежит красный снег…

Родион снова посмотрел на офицера. Тот покачал головой. Соболев продолжал ждать с трубкой возле уха. Лихов повернулся к зампреду:

— Там, где убили Устименко, весь снег был красный от крови.

— Ничего особенного в этом нет. Пусть Горлов разбирается… — отмахнулся Соболев. — Алло! Ну? Не отвечает?.. Ладно… — он положил трубку. — Наверно, что-то с линией…

— А если что-то в городе?

— Только не рассказывай мне сказок… Там может быть что угодно. Может, кулаки взбунтовались опять или еще какая контра… Сколько у вас людей?

— Человек двадцать… Кроме тех, что со Злобиным погибли…

— Да… Завтра придется с тобой ехать… И еще человек двадцать на всякий случай взять.

— Петр Иванович… Я бы еще с ним поговорил… — кивнул Лихов на офицера.

— Ты меня с ума сведешь, — Соболев надел шинель и фуражку. — Говори, мне не жалко. Только… Он же любую дичь тебе ввернет, чтобы отсюда выбраться.

— Петр Иванович, вы меня знаете. От меня еще ни одна контра не уходила.

— Ну давай… — Соболев махнул рукой, — а я пойду, пожалуй…

И они остались наедине — Лихов и Фишенхоф.

— Продолжим, Антон Карлович?

— Вас так интересует этот вопрос? Извольте…

— Вы сказали ламыйкулан? Но вы же всерьез не верите, что это настоящий демон?

— Какая разница, во что я верю? Он есть, и ему наплевать на весь ваш диалектический материализм.

— Это точно… — Лихов вспомнил прозрачного зверя. — Что же он за хреновина, а?

Фишенхоф вздохнул:

— Не знаю… Природа данного явления не изучена. У меня был секретный циркуляр его высокопревосходительства министра внутренних дел империи с требованием расценивать данное явление как стихийное бедствие, относиться к нему соответственно и бороться по мере возможности.

— Атаман Кондырь — родственник той ведьмы? — снова поднял голову Лихов.

— Младший брат… Он уже тогда был бандитом. И шаманом. Чухонцы-ятвяки их обоих побаивались.

— Ятвяки? Река Ятва впадает в Светлую в семи верстах ниже Юрьева. Это они по реке Ятве называются?

— Не знаю, кто там в честь кого называется… Чухонцами русские называют все здешние угорские народы. И остяков, и коми, и карелов, и пермяков… И ятвяков тоже…

— А у остальных народов тоже бывали случаи этого… ламыйкулана?

— Похоже, что нет. Но там свои замороки. Я в связи с тем делом перерыл весь местный архив. Чертовщинка нет-нет да и попадается… Жертвоприношения, порча… То да сё… Но всё как-то по мелочи… А вот ламыйкулан — штука серьезная. Например, в прошлом веке, в сентябре 1898 года, мужики из села Багланки забили палками насмерть одного ятвяка, который вроде бы чего-то такое украл… Или порчу на кого-то навел… В деле как-то всё расплывчато. Ясно одно — устроили самосуд. Ну а зимой ламыйкулан перерезал всю деревню. Включая кошек и собак. Кстати, больше половины народу там были тоже ятвяки. Так что снежная смерть особо не разбирает.

— Что было потом?

— Ничего. Тогда всё кончилось на деревне… Это был небольшой ламыйкулан… Так сказать, комнатный.

— А сейчас?

— Всё зависит от цели… Шаман насылает проклятие с какой-то целью. И пока цель не будет исполнена, ламыйкулан не остановится.

— Как с ним бороться?

— Есть два способа — простой и сложный… Простой — драпать и ждать весны.

— Опять шуточки! — Лихов хлопнул рукой по колену.

Фишенхоф посмотрел на него с иронией и усмехнулся:

— Весной снег тает, господин товарищ… А без снега снежная смерть уходит. Могли бы и сами сообразить…

— Ну хорошо, хорошо… А второй? — продолжил разговор Лихов.

Офицер с интересом взглянул на него:

— Вы тоже приложили руку к смерти атамана?

— Нет… И он меня не тронул…

— То есть?

— Я не брал Кондыря, я не стрелял в этого вашего кулана… Видимо, поэтому он убил всех вокруг, кроме меня. Меня он не тронул.

— Вы были рядом и остались живы? Этого не может быть.

— Я сижу перед вами. Вам нужны еще доказательства?

— Ну, вообще-то… Не будем противоречить фактам.

— Это верно… Кстати, а почему вы живы, Антон Карлович?

Штабс-капитан помолчал, вздохнул тяжело и откинулся на спинку стула.

— С вашего разрешения, я бы пошел спать…

— Почему вы живы, Антон Карлович? — повторил Лихов.

— Может быть, потому же, почему и вы…

 

* * *

Морозец покусывал открытую кожу. Небо голубело над головой. Дверь хлопнула, закрывшись. Родион Лихов глубоко вздохнул и поправил шапку. У подъезда ГубЧК стоял грузовик и несколько саней. Соболев обернулся.

— Готов?

— Да.

— Машин не хватает… Пришлось сани запрягать. ГубКОМ потребовал три грузовика. На кой хрен — не знаю… Ну, как вчера, договорил со своим офицером?

— Да… Зря вы, Петр Иванович, мне не верите. Я, может, и того слегка, но своими глазами видел…

— Очень хорошо. Вот и мы своими глазами посмотрим на твоего демона. Я приказал гранат взять побольше.

— Мы со Злобиным были при броневике.

— Что?

— «Остин-руссобалт» помните? «Товарищ Тухачевский», тот, что бандиты подорвали возле Семеновки. У нас в мастерской его только третьего дня отремонтировали, и Злобин решил обкатать. Теперь надо снова ремонтировать.

Говоря это, Лихов смотрел на то, как на улицу выбегают красноармейцы и лезут в грузовик. Как выносят два «максима» и ставят в сани. А за ними кладут туда ящики с патронами и гранатами.

— Ты хочешь сказать, что броневик снова…

— Полностью разбит… И не спрашивайте, Петр Иванович… Именно им, этим демоном… Вы в грузовике поедете? Ну а я верхом… Как-никак с червонными казаками служил у товарища Примакова, — и он похлопал по эфесу длинной казацкой шашки, висевшей у него на боку.

— Постой… Ты всё это всерьез, я вижу. Что тебе сказал этот офицер?

Лихов посмотрел на Соболева.

— Что ламыйкулан — неизвестное явление природы и что они в полиции и прокуратуре относились к нему очень даже серьезно.

— Но ты же большевик, Родион! Как ты можешь верить в эту ерунду?

— Как большевик и чекист я должен бороться с любыми врагами советской власти. Даже если науке не известно, кто они такие… Связь с Юрьевым не восстановили?

— Нет, — угрюмо бросил Соболев, — иначе на кой мне столько народу.

— Смотрите! — вдруг крикнул кто-то.

По улице скакал всадник. Прохожие шарахались от него. Видом он был страшен. Лицо в крови, полушубок изодран, шапки нет. Он подлетел к подъезду, осадил коня и свалился в снег. К нему бросились красноармейцы. Кто-то присвистнул:

— Мать твою! Это ж товарищ Горлов!

— Что? А ну пустите! — Соболев бросился к всаднику. Лихов — за ним.

Это и точно был уполномоченный Горлов. Он еле стоял, пошатываясь, как пьяный. Кровь на лице запеклась.

— Горлов! Что с тобой? — схватил его за плечи Соболев.

— А, это ты, Петр Иванович… Оно там… — тут он увидел Лихова и, оттолкнув Соболева, кинулся к нему, схватил за грудки и заорал: — Что ж ты, сволочь, не сказал? Что ж ты, сука?!.

— А вы бы мне поверили?.. — холодно ответил Родион.

Горлов осекся, секунду молчал, а потом отпустил Лихова и сел прямо на снег:

— Охренеть…

Соболев ошарашенно глядел то на него, то на Родиона. Горлов качал головой, тяжело дыша. Лихов огляделся. Вокруг столпились красноармейцы.

— Товарищи! Среди вас ятвяки есть?

— Я из них буду… — вперед вышел здоровый детина со скуластым лицом. — Замкомвзвода Матвей Киона.

— Знаешь про ламыйкулана?

Красноармеец заметно побледнел и сглотнул.

— Шаман мстит за свою смерть, да?.. Кондырь, да? Красный снег — белый след, да?

Горлов поднял голову и тоже уставился на красноармейца.

— Да… Что старики говорят? Как его уничтожить?

Парень несколько секунд размышлял, глядя на чекиста, а потом медленно сказал:

— Когда красное станет белым, а белое — красным, тогда уйдет ламыйкулан. А больше не знаю…

Соболев недоуменно уставился на Лихова.

— Ты что-нибудь понял, Родион?

— Я пойду поговорю с Фишенхофом. Если надо, возьмем его с собой…

— Посмотрим. Чего встали? Продолжать подготовку к маршу. Быстро! — красноармейцы снова зашевелились. — Комроты Мерзляков!

— Я, товарищ Соболев!

— Возьмите взрывчатку.

— А что там, Петр Иванович?

— Неизвестное науке явление, Паша… Короче, накликали чертей нам на голову…

— П-понял… — озадаченно ответил Мерзляков и бросился исполнять приказание.

Зампред присел подле уполномоченного.

— Товарищ Горлов, ты как? Меня слышишь?

— Да…

— Какое оно?

— Здоровое… Появляется из-под снега.

— Броневик правда разбит?

— Весь…

— Как всё случилось?

— Я поехал за Злобиным… Не знал, что он — уже того… Лихов не сказал… И посреди дороги эта дрянь…

— Ты бы встал. Зад отморозишь… Что в Юрьеве?

— Чухонцы бегут… — Горлов попытался подняться на дрожащие ноги, но не смог. Соболев поднял его, — семьями бегут, всё бросают… Даже коммунисты… Русские в домах позапирались. УКОМ закрыт… Паника. Слушай, а на хрена ему эта контра Фишенхоф?

— Идем в дом… Узнаешь…

 

 

3. КРАСНОЕ И БЕЛОЕ

 

— Ну, тогда мне надо хоть одеться… — Фишенхоф взглянул на чекистов и вновь ухмыльнулся. — Ну и рожи у вас, господа товарищи…

— Слушай, может, его сразу шлепнуть? — предложил Горлов.

— Давайте, давайте… — «одобрил» офицер. — И в гости к нашему общему другу…

Лихов повернулся к Соболеву.

— Я за ним пригляжу, товарищи…

— Гляди, Родион. Уйдет, головой ответишь, — и Соболев оглянулся на Горлова. — Айда, Горлов. Умойся хоть, что ли…

— Я бы не советовал… — произнес офицер.

— Чего? — уставился на него Горлов.

На этот раз Фишенхоф был серьезен.

— Он придет на кровь. Ну что вы смотрите? Так он убил полицмейстера Журбина: одного из городовых выпустил, а когда тот умылся, вылез прямо перед ним из снега…

— Чушь какая!.. — заговорил было Соболев, но Горлов остановил его, положив руку на плечо.

— Что ж мне, с такой рожей и ходить?

Офицер вздохнул, поднимаясь со стула.

— Ну… Можно попробовать не выливать воду на снег… Хотя… Ламыйкулан существует по своим правилам, которых мы не знаем… Я хочу зайти домой и переодеться.

Соболев дотронулся ладонью до лба:

— Идиотизм полный… Белогвардеец мне указывает, и где? В моем же кабинете! А-а… — и махнул рукой. — Пусть зайдет… Дурацкий сон какой-то…

Когда Лихов и Фишенхоф вышли на улицу, на офицере был драный ватник, нашедшийся у охраны, а на голове — такой же драный треух.

— Хорошо, — произнес он, вдохнув всей грудью, и зашагал по улице мимо саней, грузовика и суетящихся красноармейцев.

— Что хорошо? — нагнал его Лихов.

— Солнечный день… В пургу он может двигаться гораздо быстрее.

Они шагали в ногу. Снег хрустел.

— Расскажешь, что было в четырнадцатом году? Подробно.

— Этот ламыйкулан — другой. Не копия того и не тот же самый… Так что рассказ тебе не слишком поможет, комиссар.

— Но что ты еще про него знаешь? Как он исчез?

— Ушел в снег, и всё. Знаешь, таким бураном, вихрем… Унесся и рассыпался. Ятвяки потом еще год это место обходили… А следующей зимой совершили там какой-то обряд.

— Какой?

— Я не видел. Я уже был на фронте.

— Он сделан из снега?

— Сделан? Интересно ты сказал… Сделан… Да, из снега… Изо льда… И из чего-то еще.

— Значит, его можно растопить.

— Ты посмотри вокруг. Сколько сугробов! Каждый может стать его телом. Представь, этот твой Горлов умоется, водичка вытечет в сточную канаву, и наш приятель — тут как тут… Хорошенькая перспектива?

— С чего ты взял, что он придет сюда?

— А с чего бы ему отпускать Горлова? Ведь именно господин товарищ Горлов допрашивал бандитов, зубы им вышибал… И ведь Кондырь умер именно здесь! — офицер остановился и указал назад, на здание ГубЧК, которое осталось в квартале позади.

— И Кондырьма…

— Да.

— Тогда он приходил в тюрьму?

— Да. И весь снег был им, и он был снегом… — тут офицер огляделся. — Кстати, при государе императоре снега было меньше. Улицы чистили… А у вас каждый дворник — комиссар. И работать некому…

— Заткнись.

Около минуты они шагали молча. Потом Лихов снова заговорил.

— Знаешь, среди солдат есть один чухонец. Он сказал, что ламыйкулан исчезнет, когда красное станет белым, а белое красным.

Фишенхоф хмыкнул:

— Долго придется ждать… Пришли.

И он свернул во двор трехэтажного каменного дома.

— Здравствуйте, Антон Карлович… — стянул с головы шапку озадаченный дворник.

— Здорово, Терентич… Мать дома?

— Дома Елизавета Поликарповна. А вы кто будете? — это дворник спросил у Лихова.

— Это чекист Лихов. Он со мной, — не моргнув глазом, ответил офицер.

— А-а… — протянул дворник, хотя ничегошеньки не понял…

Квартира Фишенхофа была на втором этаже. Мать открыла дверь и, вскрикнув, обняла его.

— Тоша! — потом заметила Лихова. — А это?..

— Я ненадолго, мама, — сказал Фишенхоф. — Это со мной.

— Лихов. Из Юрьевского ЧК.

— А-а… Проходите.

Они прошли через прихожую в гостиную. Там Фишенхоф остановился, осматриваясь. Фикус, комод, фотографии на стенах в простых рамах. Книги в шкафу.

— При обыске много забрали? — спросил Антон Карлович.

— Оружие. Твои бумаги. Фотографии. Облигации отца… Я поставлю чай.

— Мы ненадолго, — Фишенхоф скинул с себя ватник и прошел в соседнюю комнату.

— Извините, придется наследить… — произнес Лихов и прошел за ним, обогнув женщину.

Это была комната офицера. Всё так же скромно — письменный стол, книжный шкаф, кровать… На столе — фото какой-то молодой женщины… Лихов бегло осмотрелся и остановил взгляд на хозяине комнаты. Фишенхоф стоял перед платяным шкафом. Он снял галифе и френч и был в одном исподнем.

— Созерцаете? — на губах его вновь появилась усмешка.

— Без особого удовольствия, — ответил Лихов.

— Ну-ну… А на что им облигации, мама?!

— Не знаю, Тоша… — ответила мать. Голос ее был глух. Она была уже в кухне.

Несколько секунд Фишенхоф стоял перед зеркалом, глядя на свое несвежее белье, а потом махнул рукой, подумав: «Не буду чистое надевать. Не хочу сглазить…» — и вынул из шкафа полевую форму штабс-капитана Сызранского пехотного полка, в котором служил, когда воевал против большевиков.

— Знакомая форма, — угрюмо произнес Родион.

— Да, знакомая, — Фишенхоф стал одеваться.

— На кой в это?

— Так хочу!

— Наши тебя не поймут. И я не понимаю.

— И не надо. Ты же свою звезду не снимаешь… Вот и я не снимаю.

Одевшись, он снова замер перед зеркалом. Тускло сияли золотом погоны и аксельбант…

— Шашку забрали тоже?!

— Конечно… — донеслось из кухни.

— На хрена вам моя шашка? — обернулся Фишенхоф к Лихову.

— Ногти чистить… — бросил тот.

— Не мешало бы… — Фишенхоф достал из шкафа офицерскую шинель и закрыл дверцу. — Я готов.

Родион подошел к окну и посмотрел на улицу. Возле дома уже стояли сани. Горлов и еще двое чекистов курили подле них. В одном Лихов узнал того самого ятвяка, Матвея Киону.

— Наши тоже готовы. Идем.

Мать Фишенхофа вышла из кухни в прихожую.

— Вы уже? А как же чай? Я выменяла настоящий на рынке…

— Потом, мама. Когда-нибудь… — Фишенхоф достал с полки над дверью офицерскую папаху с белогвардейской трехцветной кокардой.

— Как тебя не расстреляли до сих пор… — вырвалось у Лихова.

— Работаете плохо. Пошли, комиссар. Прощай, мама…

— Ты вернешься, сынок? — вдруг схватила его мать за рукав.

— Вернется. Я прослежу, — произнес Родион.

— Он проследит, — и Антон улыбнулся. — Прощай…

У саней Горлов поймал Лихова за рукав.

— Это что за…

— Ему больше не в чем… — отрезал Родион.

 

* * *

Юрьев был пуст. Ни одного прохожего на улице не видно, несмотря на ранний час. Даже трубы в этакий мороз дымились не у всех изб. Особенно в нижней части города, на берегу Светлой, где жили в основном ятвяки. Они действительно оставили город.

Лихов остановил коня. Мимо проехал грузовик с Соболевым и красноармейцами. За ним вереницей потянулись сани. Грузовик урчал и катился медленно, переваливаясь через ухабы. Но Лихов смотрел не на него. Он всматривался в противоположный берег реки. Туда, где чернел лес, обрываясь в версте от моста. Родион старался разглядеть какие-нибудь следы зверя…

Мимо проехали сани с Горловым и Фишенхофом. Правил Киона. Родион пустил коня подле этих саней.

— Матвей, видишь красный снег?

Киона всмотрелся вперед…

— Нет, товарищ командир. Не вижу.

Горлов привстал и тоже стал всматриваться.

— Мы ехали в Пихтовку… Это там… — проговорил он через минуту.

— В Пихтовке дворы русские, — проговорил Матвей. — Наших нетути…

Дорога пошла под уклон. Грузовик сполз с холма и поравнялся с первым домом Юрьева. На нем красовалась табличка: «Улица имени борца за революцию товарища Троцкого».

— А ты его не боишься? — спросил вдруг Матвея Фишенхоф.

— Боюсь.

— А чего ж едешь?

— А ты чего едешь, офицер?

— Меня везут.

— Не вижу я разве, как тебя везут? — Матвей покосился на него. — Я вижу.

— А род Волка может его вызывать? — резко переменил тему Антон.

— Всякий род может. Да не всякий хочет… — ответил ятвяк.

Горлов повернулся к ним.

— Так вот запросто можешь вызвать?

— Надо умирать, чтобы вызывать. Я — живой.

— Ты ж не шаман… — вступил в разговор Лихов.

— Нет. Но если умираешь несправедливо, то суметь можно.

— Что ж, Кондырь несправедливо сдох? — резко спросил Горлов.

— Кондырь — большой шаман. Ему просто.

— А может ламыйкулан с ламыйкуланом справиться?

Матвей посмотрел на Лихова снизу вверх.

— Не приведи господь враз два ламыйкулана… Они сойдутся в один. Совсем плохо будет. Совсем…

Вскоре грузовик, а за ним и все сани встали подле УКОМа. Соболев подошел к крыльцу, поднялся и забарабанил в дверь. Через минуту дверь открылась. На пороге стоял истопник Архипыч.

— Доброго здоровьичка.

— Где секретарь УКОМа?

— Нет… — пожал плечами старик.

— Дома?

— Не знаю, барин…

— Какой я тебе барин? Пусти…

Старик отступил. Соболев вошел в дом и через минуту вернулся. Красноармейцы уже вылезли из грузовика и саней и построились. Горлов, Лихов и офицер в своей форме — словно белая ворона среди кожанов и буденовок — подошли к крыльцу.

— Никого… — сказал Соболев. — Фишенхоф, внутрь. Мерзляков, охранять…

— Есть, — ответил комроты.

— А вы, — повернулся Петр Иванович к Лихову и Горлову, — найдите мне весь УКОМ. Разберемся, что в городе. Потом будем искать это ваше явление природы. Всё.

— Как бы он сам нас не нашел… — покачал головой офицер.

Соболев косо глянул на него, но промолчал. Офицера ввели в дом.

Начинало темнеть, когда Лихов, Горлов и красноармейцы, посланные с ними, вернулись, ведя с собой членов УКОМа. Секретаря среди них не было. Собрались в его кабинете. Соболев присел на подоконник и закурил. Подле него прислонился к стене Горлов со своей немытой рожей. Дальше сидели Родион и Фишенхоф, сиявший золотыми погонами. На него члены УКОМа пялились больше всего.

— Так где же секретарь, товарищи? — спросил Соболев.

— Уехал… — отозвался кто-то.

— Когда, куда?.. Встаньте, товарищ… Вы кто?

Встал мужичок в простой косоворотке и зеленом пиджаке.

— Зав. сельхозотделом я… Канюков моя фамилия. А товарищ Лавренев уехал в Захарово, там комбед постановил раскулачить три двора. С ним товарищ Нечаев, начальник милиции, поехал. И два милиционера. Вчера утром и уехали… И не возвращались пока.

— Дорога в Захарово идет мимо Пихтовки… — тихо произнес Лихов.

Соболев посмотрел на него и нахмурился.

— Ты думаешь…

— Надеюсь, что им повезло…

Соболев вновь обратился к Канюкову:

— Кто звонил вчера ночью в ГубЧК?

— Не знаю…

— Как дела в городе?

— Чухонцы бегут. Лопочут чего-то про смерть. Русские все здесь. Но как узнали про убийство товарища Злобина, на улице особо не показываются. Да еще вот товарищи уполномоченные из ГубЧК пропали… Беспокоится население…

— Это мы, похоже, пропали… — проговорил Горлов. — Зараза, не могу я больше с такой рожей ходить…

— Воду на снег не лей, — напомнил офицер.

— Хорошо… — и Горлов вышел.

— Митрей Ухнов не уехал? — спросил Лихов.

— Нет, Митрей здесь. Он всё у себя на кожевенном. Я его вчера видел.

Соболев оторвался от подоконника и вышел на середину комнаты.

— Вот что, товарищи… Садитесь, товарищ Канюков… УКОМ должен работать. Мы займемся гибелью наших товарищей. А ваше дело — не допустить паники среди населения. И еще… На всякий случай советую вам собраться и провести выборы исполняющего обязанности секретаря УКОМа, пока товарищ Лавренев не вернулся…

Дверь комнаты распахнулась. На пороге стоял Горлов с мокрой и всё еще грязной физиономией.

— Петр Иванович, на мосту…

— Что на мосту? — повернулся к нему Соболев.

— Идемте скорей…

Все чекисты вскочили. Лихов посмотрел на Фишенхофа.

— Идешь?

— Куда я денусь? — однако на лице его было написано нетерпение. Он словно спешил навстречу старому врагу.

Они выбежали на улицу. Сумерки сгустились. Родион снял с крюка возле двери керосиновый фонарь. Внутри булькнул керосин — бачок был почти полный. Фишенхоф обогнал Лихова, следуя за чекистами.

— Не торопись. На всех веселья хватит… — произнес Лихов, поправляя полушубок.

Фишенхоф обернулся, на ходу застегивая шинель:

— Мы с ним недоговорили в четырнадцатом… Пистолет вы мне, конечно, не дадите.

— А на кой он тебе? — Лихов зажег фитиль и закрыл фонарь. — Этой штуке пули нипочем…

— С ним было бы как-то привычнее…

Они шли вдоль домов. Три чекиста, офицер, двое красноармейцев. Впереди показался мост. Посреди моста в полном безветрии кружился белый вихрь. Он кружился над грузовиком. Родион узнал грузовик. На нем ездила юрьевская милиция. На нем он два дня назад удирал от зверя, а потом оставил возле трактира. Видать, починили-таки мотор…

Грузовик стоял, уткнувшись капотом в деревянную балку перил, отчего перила покосились; одно колесо машины соскользнуло и зависло над рекой. Как машина в реку не слетела?.. Снег вокруг нее был ярко-красный. А в центре вихря, на высоте пары саженей от моста, дергалось человеческое тело. И только утробное урчание разносилось над рекой.

— Стойте… — произнес Родион, когда Соболев собирался уже выйти на мост, — стойте…

Вихрь затих. Тело упало подле грузовика. Лицом вверх. Вихрь снова закружился, обретая знакомые Лихову очертания. И вот зверь замер, словно принюхиваясь, а потом всем корпусом повернулся и уставился на людей, остановившихся на краю моста. Пар от их дыхания поднимался к темнеющему небу. Пятно красного снега было в полусотне шагов впереди. Зверь перешагнул труп и встал на самом краю пятна, наклонившись вперед, словно готовясь к прыжку. Соболев шагнул на мост, выхватил наган и прицелился. Фишенхоф отступил на шаг. Горлов тоже попятился.

— Не стрелять! — вскрикнул Родион…

— А что, целоваться с ним? — рявкнул Соболев в ответ и нажал на курок.

Выстрел сухо треснул в тишине над рекой. Зверь качнулся и рассыпался. Соболев выстрелил еще. Было видно, как пуля врезалась в снег возле машины, вышибив красный сухой фонтанчик.

— Вот так!..

Горлов тоже выхватил револьвер и тоже начал стрелять. Пули взрыхлили снег у колес машины. Фишенхоф отступил еще.

— Елки-моталки, — прошептал Лихов и схватил за ствол винтовку, которую поднял один из красноармейцев. — Не стрелять!

Офицер молчал, не отрывая глаз от красного снега, который лохматили пули. Между тем Соболев и Горлов, стреляя, приблизились к грузовику. Секунду оба чекиста смотрели на красный снег, потом опустили разряженные револьверы. Горлов тут же принялся перезаряжать свой. А Соболев усмехнулся.

— Вот вам и демоны… Это кто? — он подошел ближе к мертвецу, оказавшись в каком-то шаге от красного снега, и наклонился, разглядывая совершенно неповрежденное лицо.

— Это Нечаев, начальник милиции… — ответил Горлов, мельком взглянув на труп. Он судорожно засовывал патроны в барабан револьвера.

— Значит, и Лавренев тоже?..

— Да…

— Жаль. Теряем товарищей, — Соболев выпрямился и повернулся. — Ладно, надо в городе порядок навести, чухонцев вернуть… С этим офицериком разобраться. Хватит ему в своей поганой форме разгуливать…

Страшный удар в спину сбил бы зампреда с ног, но огромный белесый рог пробил его тело насквозь, и Соболев повис на нем, словно жук на булавке. Горлов выпучил глаза, шагнул назад, оступился, упал в снег и стал отползать. Зверь насадил Соболева на шип, росший прямо из передней лапы, и медленно поднял над мостом. Наган чекиста шлепнулся в снег, красневший от стекавшей крови. Соболев хрипел, глядя то на свой пропоротый живот и шип, торчавший из него, то на зверя, сквозь голову которого просвечивали звезды…

Так же медленно зверь поднял вторую лапу, и из нее прямо на глазах начал расти плоский коготь, похожий на серп. Соболев завороженно уставился на него, содрогаясь от боли. И вдруг словно сотня голосов зашептала вокруг: «Кондырь, Кондырь, Кондырь, Кондырь…»

—А-а-а-а… — вырвалось из груди Соболева.

Зверь взмахнул «серпом», рассек чекиста надвое и отшвырнул его. Потом взвился вихрем, рванулся вперед и накрыл Горлова. Тот заорал. Кровавые брызги полетели во все стороны, снег стремительно краснел.

— А ну дай… — крикнул Фишенхоф и выхватил у Лихова фонарь.

Одним движением свинтил бачок с керосином, и мутная маслянистая жидкость полилась на снег.

— Быстро в трактир! — крикнул Лихов красноармейцам. — Волоките лампы…

— И сено… — добавил Фишенхоф. — А то не загорит…

— И сено… — повторил Лихов

— Есть… — и оба солдата бросились исполнять.

— На перила брызгай! — подскочил Лихов к Фишенхофу.

— Спички!.. Спички!.. — заорал в ответ офицер.

— Да… — и Родион полез в карман.

Бачок фонаря опустел. Фишенхоф отшвырнул его в сторону и поднял голову. Зверь глядел на него, стоя над растерзанным телом Горлова. Мороз пробежал по коже офицера, и он отшатнулся.

Охапка сена упала на снег. Чекист вытащил ее из саней, стоявших на обочине, и присел, поджигая. Лепестки огня побежали по засохшим листьям и стеблям. А через несколько секунд вспыхнул и керосин. Снег зашипел, словно был недоволен. Огненная дорожка пересекла мост поперек и вскочила на перила с обеих сторон. На перилах снега не было, и дерево начало гореть. Лихов поднялся и встал рядом с Фишенхофом, так и держа обгорелую спичку в руке.

Зверь двинулся было на них, но замер, не доходя сажени до огненного барьера. Он урчал, то отращивая на теле огромные шипы и рога, то снова втягивая их в себя. Снег таял под огнем. Пламя медленно, но верно добиралось до деревянного тела моста.

— Действует… — прошептал Родион.

— Надолго ли?.. — ответил офицер.

Сзади подбежал красноармеец с двумя керосиновыми лампами.

— Вот, товарищ командир… Больше нет…

— Давай… — Лихов выхватил у него одну лампу, Фишенхоф другую.

И оба выплеснули весь керосин в огонь. Языки пламени рванулись к небу и запрыгали веселее. Второй красноармеец притащил сено. Фишенхоф тут же выхватил охапку и стал порциями бросать сено на снег вдоль огненной полосы. Огонь сделался выше, и зверь отступил еще.

— Работает! — воскликнул Лихов и швырнул лампу сквозь огонь в зверя.

Лампа разбилась и упала к его ногам. Остатки керосина полыхнули в ней. И тут зверь рассыпался, накрыл лампу и затушил огонь.

— Хреново… — прошептал офицер.

Талая вода ручейком потекла с моста, загорелись доски настила.

— Назад… — Лихов отступил и потянул Фишенхофа за плечо. — Если мост сгорит, может, он и подохнет… Ведь он же из снега…

Антон заговорил, не отрывая глаз от белого следа, что остался там, на кровавом снегу, где секунду назад стоял зверь:

— Это не только снег, комиссар, но и что-то еще. То, что его скрепляет и движет. Главное — уничтожить это… А снег как растает, так и замерзнет…

— И что, сидеть и ждать?

— Нет. Пробовать. Нужен огонь… Много огня.

— Хорошо. Действуем! — Лихов обернулся к красноармейцу: — Мерзлякова ко мне!

 

* * *

Красноармейцы натаскали еще сена. У трактирщика раздобыли с десяток ведерных фляг с керосином и еще сильнее разожгли огонь. Покидали в него поленья. Пожар гудел вовсю. Фишенхоф тем временем спустился к самой кромке льда и смотрел, как подтаявший снег мокрыми ошметками падает на ледяной панцирь реки. Лихов нашел его чуть ли не под мостом.

— Чего ты тут?

— Капает… Он может перетечь на реку и снова встать…

— Там жар охрененный… А в случае чего — керосину до черта… Справимся…

Офицер обернулся:

— Знаешь, комиссар, я все-таки боюсь… Ты видел его глаза?

— Нет.

— Они у него синие, как небо. И холодные. Я тогда вышел из прокуратуры… Она рядом с тюрьмой… Ну, ты знаешь… И он — прямо из снега. Встал и смотрит на меня. И я стою и смотрю. Уже и молитву про себя читать начал. Думал — всё.

— А он?

Фишенхоф поднялся и надел перчатки.

— Он? Тогда он приходил не за мной. А этот пришел за всеми.

— Откуда ты знаешь?

— Чувствую… Да и ты чувствуешь тоже… Или нет?

— Да… Если не поможет огонь, попробуем взорвать лед. Динамит есть.

— Думаешь, он утонет?..

— Не знаю… Но знаю, что вода зимой теплее снега. Да и не дожидаться же смерти, как баранам…

— Да уж… Тем более что мы сами к нему пришли, как на заклание…

— Все дурные мысли у тебя от голода. Жрать хочешь, твое благородие? — и Лихов усмехнулся. — Помирать, так уж сытыми….

— Да, это мысль… Слушай, а в этой дыре есть пожарный насос?

— Есть, конечно…

— Давай привезем. Попробуем сделать огнемет. Ты на фронте был? Видел?

— Мысль… Я Мерзлякова пошлю…

Они поднялись по откосу. Ближайшие к берегу балки моста уже почти догорели и грозили рухнуть на лед. Первые языки огня добрались по перилам до скособоченного грузовика. Фишенхоф остановился, всматриваясь в грузовик. Что-то беспокоило его, что-то было не так… А пламя там разгоралось…

Ротный Мерзляков сидел на санях, устанавливая в сторону моста пулемет. Через дорогу стояли вторые такие же сани с пулеметом. На них взгромоздился верзила Матвей Киона. На груди его что-то висело, словно крест у попа.

Мерзляков выровнял ленту и захлопнул крышку «максима». Затем лег и стал проверять сектор обстрела через окошко в щите пулемета. Повернул его так, сяк… Лихов подошел к нему, присел и положил руку на плечо.

— Товарищ командир… — Мерзляков привстал из-за пулемета.

— Ты его видел? — спросил чекист.

— Нет. Мне Щипков с Алехиным рассказали.

— Так вот. Ерундой занимаешься, ротный. Пули ему — нипочем.

— А что ж делать?

— Вот что: давай-ка дуй на улицу Базарную. Там в пожарной части есть насос. Волоки его сюда и поскорее. И весь бензин, какой найдешь в укомовском гараже… Там «Остин» стоял. Перемешаем с керосином… Попробуем сварганить огнемет. Понял?

— Да…

— Давай… Прямо на этих саночках…

Мерзляков вскочил, перепрыгнул на место кучера и стегнул лошадь. Лихов только и успел отойти на шаг.

Замкомвзвода Киона присел на край саней. Теперь бляху, что висела у него на шее, можно было хорошо рассмотреть. Это был старинный медальон, похоже, серебряный… С него глядела оскаленная морда волка, окруженная какими-то завитушками…

— Что это у тебя? — спросил его Родион.

— Огненный Волк, — коротко ответил Матвей, раскуривая самокрутку.

— Что за волк?

— Чтобы Медведя-Кондыря обмануть. Глаза отвести…

— А… огненный… Это верно, огня он… — и Лихов усмехнулся, — как огня боится… А почему волк?

— Киона — значит волк.

Родион удивленно взглянул на него. Матвей был бледен. Только желваки ходили на щеках. Он затягивался всей грудью и судорожно стучал носком сапога по снегу.

— У тебя что, родня здесь?

— Сватья…

— Понятно.

Лихов кивнул и отошел. «Боится парень, а держится…» — подумалось ему. Фишенхоф всё еще стоял посреди дороги и всматривался в горящий мост.

— Идем, офицер, — позвал, подойдя к нему, Родион.

— Снег…

— Что «снег»?

Фишенхоф поднял руку, указывая на мост.

— Снег под автомобилем белый. Видишь?

Родион всмотрелся в пожар.

— Да? И что?..

— Не знаю, комиссар… Похоже, снежная смерть оттуда ушла…

— Снежная смерть не уходит, — произнес Киона, потрогав свой амулет.

Лихов обернулся на него, потом опять посмотрел на мост.

— Но снег-то белый… — прошептал Фишенхоф.

Пламя подступило к самой машине. Родион с минуту смотрел на то, как оранжевые лепестки гладят радиатор, как лезут в кабину и под капот. Потом задумчиво произнес:

— Скоро бензобак рванет…

Словно подтверждая его слова, треснуло и осыпалось лобовое стекло грузовика.

— Ты видишь, что за машиной? — спросил Фишенхоф.

— Там он… — ответил Киона, словно спрашивали его, а не Родиона. — Он притаился. Он ждет.

— Ну и мы подождем… — произнес Лихов. — Идем…

Но офицер не тронулся. Он смотрел во тьму за мостом. Она стояла там чем-то вроде стены… Противоположного берега словно не было, хотя его должны были освещать блики пожара. Лихов тоже взглянул туда и замер. По спине пробежал холодок. И тихие голоса: «Кондырь, Кондырь, Кондырь, Кондырь…» — словно сами собой проникли в мозг.

— Он видит только нас… — прошептал Фишенхоф.

Родион встряхнул головой, чтобы отогнать наваждение.

И тут громыхнул взрыв. Грузовик разорвало. Кабина полетела с моста. Огонь на мгновение прижало взрывной волной. И тут же белесый снежный вихрь рванулся к берегу по горящему мосту.

— О, черт! — прошипел Лихов и выхватил гранату.

Его вскрик потонул в грохоте второго взрыва. Чекист швырнул гранату и присел, потянув вниз Фишенхофа. Столб огня взметнулся посреди улицы — граната рванула возле фляг с керосином. Белая призрачная туша увернулась от пламени и взлетела на крышу какого-то лабаза, тонувшего в снегу подле моста. Там зверь присел, выгибая спину.

Огонь вился, кидаясь на заборы, на стены лабазов и изб, и отражался оранжевыми бликами на теле зверя… Загрохотали, обрушившись, балки моста.

— Ну и дальше что? — прошептал Фишенхоф.

— На-ка… — и Лихов сунул в его руку потертый наган.

Зверь пялился на них.

— Зачем он мне?

— Жестянки с керосином видишь?

— Ну…

Родион медленно поднял револьвер.

— Не все рванули. Разом по ним — потечет и так полыхнет…

И тут зверь присел.

— Берегись! — крикнул Фишенхоф.

Зверь перемахнул через огонь.

Они прыгнули в разные стороны и оба провалились в сугробы по краям дороги. Крутанувшись столбом бурана, зверь встал точно на том месте, где секунду назад стояли офицер и чекист, и рыча посмотрел вокруг. Он словно не мог решить, на кого наброситься первым — на Лихова или на Фишенхофа. Снег под его лапами быстро краснел.

Киона попятился и упал, одной рукой сжимая свой медальон, который вдруг засиял зеленым матовым светом. Зверь повел головой и не обратил на ятвяка никакого внимания, словно Кионы тут не было.

В шум огня врезалось ржание. Лошадь, запряженная в сани, взбрыкнула и рванулась прочь. Киона еле увернулся от саней. Пулемет, стоявший в них, повалился на бок, да и сами сани накренились.

Зверь оскалился и ринулся за санями. От одного удара лошадь, как пушинка, взлетела в воздух и, брызжа кровью из взрезанного бока, шмякнулась наземь, разломав забор. Ноги ее конвульсивно дергались. Фишенхоф поднялся на четвереньки и осмотрелся. Зверь доламывал сани. Лихов подскочил к офицеру.

— Вставай! — и потащил его за шиворот.

— Матвей, он не видит тебя! — закричал Фишенхоф ятвяку.

Матвей посмотрел на офицера безумным взглядом. Лихов тянул Антона к мосту, к огню, к бидонам с керосином…

— Он не видит тебя, Волк! — снова закричал офицер. — Встречай Мерзлякова… Бензином его… Облейте огнем!

До Кионы вдруг дошло. Он посмотрел на светящуюся бляху, на зверя, вскочил и… И тут зверь развернулся, словно услышал их голоса.

— Стой… — заорал чекист.

Все трое замерли. Зверь рванулся к ним. Киона прижался к забору, закрыв глаза. Зверь пронесся мимо, словно там никого не было. Антон оттолкнул Родиона и бросился в противоположную сторону. Лихов снова кувырком полетел в снег. Зверь прыгнул туда, где они только что были. Посмотрел на Фишенхофа, словно оценивая расстояние до него, потом уставился на Лихова…

Тот поднял голову:

— Опять ты…

Зверь повернулся к офицеру.

Тот смотрел на Киону. Матвей медленно отступал вдоль забора…

— Чего он вертится, гад?.. — процедил Лихов.

Зверь опять уставился на него. Огромные, саженные когти выросли у него на лапах. И тут же втянулись обратно.

Фишенхоф обернулся.

— Похоже, он не знает, с кого начать…

— Тупая скотина… И долго мы так будем сидеть?..

— Пока он не решит… Мы на одинаковом расстоянии от него…

— Изумительно! Дальше чего?!

Зверь крутанулся, растопырив лапы. Когти правой рассекли воздух в вершке от ног Фишенхофа, левая — едва не дотянулась до лица Лихова.

— Руки коротки… — прошипел Родион. — Офицер, давай от него отползем!.. Вместе…

— На «три»! Раз, два, три!..

Они отодвинулись от зверя. Тот взвыл и снова попытался достать сразу обоих…

— Страшный, но тупой… — выдохнул Родион.

— Как-то он к нам неравнодушен…

Зверь снова закружил. И вдруг замер… Сквозь ночь слышался топот копыт и звяканье бубенцов.

— Мерзляков… — выдохнул Лихов. — Чтоб тебе не родиться!

Из-за поворота показалась упряжка с пожарным насосом. На облучке сидел комроты Мерзляков. За его спиной — двое красноармейцев. Зверь взревел так, что по дороге пошла поземка. Мерзляков натянул повод, лошадь встала на дыбы. Зверь изготовился к прыжку.

— Сволочь… — Фишенхоф вскочил, — скотина… — и сделал шаг вперед.

Лихов тоже вскочил, выхватывая шашку.

Киона бросился к упряжке, махая руками и что-то крича, а зверь повернулся к Фишенхофу. Тот взвел курок бесполезного револьвера. Мелькнула мысль: «Сдохнешь ведь!». Но было наплевать. Наган привычно дрогнул в руке, выпуская пулю, которая ударила зверя точнехонько между глаз и засела в ледяном черепе. Фишенхоф сделал еще шаг вперед и еще раз выстрелил. Ледяная лапа сверкнула перед ним и взрезала шинель на груди. Антон ощутил резкую боль, которая отдалась во всем теле, когда он выстрелил в третий раз…

Лихов бросился вперед. Шашка прошла сквозь тушу зверя, как сквозь снежную метель. От неожиданности Родион потерял равновесие. Затем последовал удар, и в бок вошел белесый коготь. И так же резко вышел. Родиона повело в сторону, но он всё же взмахнул шашкой еще раз. Что-то звякнуло, хрустнуло, на снег упал обломок клинка, а Родион прошел сквозь зверя, свалился и ткнулся лицом во что-то мокрое. Это была окровавленная грудь Фишенхофа. Штабс-капитан лежал на спине.

— Не могу поднять… — беззвучно прошептал он.

Рука с револьвером неуклюже откинулась в сторону.

— Я поддержу… — ответил Лихов, вставая на четвереньки, и положил себе на плечо руку офицера, так, чтобы Фишенхоф мог направить револьвер на зверя.

Зверь размахнулся снова. Офицер выстрелил в четвертый раз. Пуля ушла куда-то в небо.

— Стреляй. У тебя еще две… Я прикрою… — шептал Родион, наваливаясь на Фишенхофа и прикрывая его своим телом.

Удар. Когти зверя застряли в ребрах чекиста.

— Стреляй… — застонал Родион, — времени… дай… мужикам…

Пятый выстрел.

Пуля отскочила от ледяной груди. Зверь взвыл. Он никак не мог достать Фишенхофа через Лихова. Тогда он поднял Лихова и отшвырнул. Тело чекиста ударилось о забор и сползло в снег. Рука офицера повисла в воздухе. Одним махом зверь отхватил ее по самое плечо — кровь так и брызнула на снег… «Теперь я точно весь красный…» — пронеслось в голове Антона.

А потом сверху полился огонь. Тугая струя пламени накрыла зверя, и тело его зашипело, превращаясь в пар. Огонь словно сходил с темного неба, бил зверя и терялся, не попадая на землю… Фишенхоф закрыл глаза.

— Качай, качай! — орал комроты Мерзляков. Он сжимал пожарный рукав. А Киона держал перед ним винтовку с пылающей буденовкой на штыке.

Струя пламени хлестала зверя, обдавая жаром с головы до ног. Огонь окутывал прозрачную тушу, лизал, превращая в пар… Зверь зарычал, изгибаясь, и попытался двинуться на людей… Но тут правая задняя лапа его подкосилась. Затем отвалилась и испарилась прямо в воздухе передняя левая. Зверь рванулся в сторону и потерял вторую лапу. Тогда в ярости он оттолкнулся от земли, прыгнул вперед, и тут что-то сверкнуло в воздухе, словно молния настигла его… На мгновение вспыхнул белый слепящий свет, и зверь медленно поплыл вверх, к звездам бесформенным мутным облаком.

Киона бросил штык, сорвал с себя волчий амулет, сделал несколько шагов вперед и зашептал:

— Кышнымы, кондырь, кышнымы пал ынь, кондырь, пал ынь…

И красный снег на дороге начал белеть, потому что всё вокруг того места, где только что стоял зверь, стало стремительно покрываться сверкающим инеем.

— Черт! — Мерзляков выпустил из обожженных рук пожарный рукав.

Рукав шлепнулся на снег и зашипел, как змея.

Белый ковер рос и рос… Иней задавил огонь на мосту, потушил лабаз и забор, остудил раскалившиеся фляги из-под керосина. Мертвый Родион Лихов сделался совершенно белым… И разодранный конь, и перевернутый пулемет, и обломки саней… Белизна эта, словно светившаяся изнутри, расползалась сама собой и остановилась только у ног замкомвзвода Кионы. И в ту же секунду Огненный Волк в руках Матвея потух. Киона опустил амулет и посмотрел вперед.

Вся улица подернулась белой поволокой, от которой тянуло неестественно сухим морозом. Только тело Фишенхофа оставалось ярко-красным, пурпурным пятном на этом белом инеистом ковре. А рядом с ним столь же ярко краснели два следа, похожие на следы огромных медвежьих лап.

— Киона! — произнес Мерзляков.

— Что, товарищ командир?

— Надо доктора позвать. Ты знаешь, где тут доктор?

— Знаю, товарищ командир… Позову…

 

 

* Через четыре дня председатель ГубЧК вернулся из центра. Все уцелевшие участники событий были задержаны и пристрастно допрошены. Затем все материалы следствия по делу о гибели чекистов 18—20 января 1922 года были отправлены в ВЧК. Через несколько недель туда же были отправлены документы губернских, полицейского и судебного, архивов, в которых упоминались случаи, сходные с этим. Несколько раз из центра приезжали уполномоченные ВЧК и выезжали в Юрьев и окрестности.

* Решением ГубКОМа РКП(б) было принято считать гибель работников ЧК товарищей Устименко, Злобина, Соболева, Горлова, Лихова и других делом рук недобитых врагов советской власти — кулацкой банды атамана Кондыря. Всем чекистам посмертно были присвоены боевые награды.

* Бывший офицер царской армии Антон Фишенхоф нигде и никак не упоминался.

* Понятие «ламыйкулан» также в документах не фигурировало.

* Матвей Киона вскоре был выдвинут на работу следователем в органы ВЧК-ГПУ.

* Павел Мерзляков переведен на спецработу в Наркомат обороны.

* Единственный живой свидетель — врач Натан Моисеевич Зельберман более после того в Юрьеве не появлялся. Ходили слухи, что он жил в Москве.

* Подобных случаев после 1922-го года зарегистрировано не было. Однако известно, что в декабре 1943-го года с Карельского фронта был срочно снят и направлен на выполнение особого задания в глубокий тыл советских войск взвод огнеметных танков ОТ-130. Командовал операцией некий полковник НКВД Вишенков, запомнившийся танкистам тем, что у него не было правой руки. Что касается характера задания, все танкисты дали подписки о неразглашении.