УБИТЬ ДАНТЕСА
Пишу я о том, чего ни сам не видел, ни от других не слышал… И, следовательно, у читателей моих нет никаких оснований написанному верить.
Луциан из Самосаты
Видел я трех царей. Первый велел снять с меня картуз да пожурил за меня отца. Второй сослал меня в деревню. Третий хоть и упек меня в камер-юнкеры, однако менять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут…
А.С.Пушкин
Ветер. В Петербурге всегда сильный ветер. И не оттого, что город стоит на берегу моря… Нет, не оттого. А скорей потому, что сама жизнь здесь мимолетна и быстра, словно ветер… Ветер… Пушкин плотнее закутался в шубу. Конь резво бежал вдоль домов. Конь был белый… Впрочем, это было уже всё равно… Вот и Черная речка.
Сани подъехали к условленному месту. Пушкин вышел. Следом за ним секундант его и старый приятель еще по лицею — Данзас. Ветер заставил прикрыть лицо. К Пушкину подошел Амосов.
— В общем-то всё готово, Алексис… Только… Ты не хочешь ли примириться?
* * *
Это случилось лет уж двадцать тому… Ну, может, чуть менее. В который раз они кутили со Всеволодскими. Пригласили актера Сосницкого. Был такой, вполне известный и незаурядно пьющий… И теперь уж не вспомнить, кому, но только в хмельные головы весельчаков пришла идея — поехать к приезжей немецкой гадалке и прознать о будущем. Она-де живет неподалеку, на Морской… И творит всяческие удивления. Поначалу Пушкин поднял эту идею на смех. Но потом вдруг, после очередной бутылки шампанского, поднялся на ноги…
— А поехали, господа!
Сосницкий оторвался от «оливье» и хмыкнул:
— Куда?
— К немке… Поехали…
Павел Мансуров, пока еще самый трезвый из компании, попытался утихомирить Александра.
— Куда поехали? Ночь на дворе… Она в такое время не принимает…
— Нас примет… — уверенно заявил Пушкин и пошел одеваться.
Минут десять спорили, а потом оказалось, что Пушкин уж поехал. Только недалеко — заснул в коляске. Обстоятельство сие позабавило собутыльников и позволило продолжить пирушку. Однако поутру Пушкин проснулся…
Он ввалился в комнаты и криками поднял полусонных друзей.
— Ну что? Теперь-то она принимает, Поль? Ты же знаешь, где она живет!
Мансуров плохо соображал с похмелья и, выпив стакан вина, сдуру согласился. Так и поехали.
Немку звали госпожою Кирхгоф. Добрались до нее четверо самих трезвых и Мансуров, который единственный знал адрес гадалки. В парадном их встретил лакей.
— Чего изволят господа?
— Я Пушкин… — сказал Александр, снимая пальто. — Мне нужна госпожа гадалка…
— Они сейчас не принимают…
— Чего? — И Пушкин вытащил из кармана десятирублевую ассигнацию. — Принимают, еще как!..
— Приходили бы вы вечером, господа, — попробовал было возражать лакей, глядя на деньги. Но тут вмешался старший Всеволодский:
— Надо будет, и вечером придем, — и сунул лакею еще червонец.
Долее возражать у лакея желания не нашлось…
По широкой лестнице компания поднялась на второй этаж. Здесь царил сумрак. Тяжелые плотные шторы занавешивали окна, драпировки и даже мебель имели таинственный темный цвет — все оттенки коричневого и темно-зеленого. Лишь кое-где блестела позолота, но и она, казалось, потемнела от тайн, прятавшихся в убежище гадалки.
Лакей предложил садиться и пропал среди полутьмы. Непроизвольно друзья стали разговаривать тише. Только Пушкин словно бы не подвергался влиянию обстановки. Он даже приоткрыл одну из занавесей и впустил во тьму золотой солнечный лучик.
— Да, местечко, господа… — произнес актер Сосницкий. — Вижу, дама сия не чужда театральных эффектов…
— Весь мир — театр, — философически отвечал Пушкин, припоминая Шекспира.
Гадалка появилась так же неожиданно из полумрака, как и исчез лакей.
— Гутен таг, мои коспота… — произнесла она с легким акцентом. — Чем моку сослушить…
— Меня зовут Пушкин, — обернулся к ней Александр, — погадайте мне…
Женщине было под пятьдесят. Высокая и сухая, как жердь, она походила на всех тех немок, которых Пушкину приходилось видеть, и на тех, которых он не видел никогда. Строгое платье и благородная седина в волосах дополняли портрет. В каждом движении чувствовалось достоинство.
— Вы Пушкин? Почему же вы гер Пушкин не прихотите в положенное фремя… Я катаю по фечерам…
— Сударыня… — начал было Александр, но тут его прервал старший Всеволодский:
— Утренний сеанс стоит вдвойне?
— Фтройне…
Ни слова не говоря Всеволодский выложил деньги.
Через минуту госпожа Кирхгоф уже сидела за небольшим круглым столиком черного дерева и раскладывала карты. Лакей принес свечи. Пушкину показалось странным, что днем нужно занавешивать окна и зажигать свечи, но говорить он ничего не стал. Не наше дело…
Раскинув карты на Всеволодского и на Сосницкого, гадалка спросила, на кого гадать сейчас.
— На Пушкина… — с трудом выговорил пьяный Мансуров. Его развозило всё больше и больше.
Александр усмехнулся.
— Да-да… На меня, и поскорее…
— Как укотно…
Карты легли на стол. И тут гадалка подняла на Пушкина удивленный взгляд.
— О, это важная голова! Вы человек не простой…
— А как же, — снова встрял Мансуров, — весьма!
На более его не хватило. Гадалка даже бровью не повела в сторону пьяного.
— Множество совершите вы за свою жизнь. Скоро получите деньги, потом — неожиданное предложение. Вы прославитесь и будете кумиром ваших соотечественников, хотя государь и не будет любить вас… Вы будете жить долго и счастливо с красивою женою… Если… — рука гадалки легла на одну из карт, какую — Пушкин не разглядел, — …если на тридцать седьмом году вам не сделают беды белая голова, белый человек и белая лошадь…
— И белая простыня… — снова вмешался пьяный Мансуров, и взрыв хохота потряс гостиную. Приятелей рассмешила не столько острота (прямо скажем — глупая), сколько тот пьяный тон, коим она была произнесена.
Гадалка, привыкшая к русской разнузданности, не обратила на это внимания, продолжая перекладывать карты. Пушкин веселился более всех.
По пути домой он всё время поддевал Мансурова на счет белой простыни. А Сосницкий спросил его:
— И откуда ж ты денег ждешь, Алексис?..
— От белой простыни… — хмыкнул Пушкин. Что было уже не смешно, однако остановиться он не мог.
— Ну-ну… — промычал Сосницкий и приложился к вину.
Наутро Пушкин, бледный и растерянный, приехал к другу своему Нащекину.
— О, привет, мон шер! — Нащекин еще не вполне оправился от вчерашнего кутежа. — Слышал, что вы вчера к немке ездили. Она тебе денег и славы нагадала… Да ты чего такой?
Пушкин вынул из кармана пакет.
— Вчера пришло. От Корсакова. Помнишь?
— Это который тебе пятьсот рублей должен?
— Он самый… Письмо прислал и деньги.
— Предсказание сбылось! — хмыкнул Нащекин и глотнул вина.
Пушкин ничего не отвечал…
* * *
Сани подъехали к условленному месту. Пушкин вышел. Ветер заставил его прикрыть лицо. Подошел Амосов..
— В общем-то всё готово, Алексис… Только… Ты не хочешь примириться?
Пушкин поднял на него глаза.
— Я хочу мерзавца застрелить…
— Но, Алексис, повод глуп… — вступился Данзас. — Все знают, что Жорж живет со своим дядею. Ты словно помешался!
— Довольно… Приступайте, господин Данзас… — прошипел Пушкин, да так, что Данзас отшатнулся.
Александр взглянул на противника. Дантес стоял бледный и смотрел на него. Рядом — виконт д’Аршиак, его секундант… Данзас подошел к ним.
— Ну?.. — произнес Жорж.
— Словно бесом обуян, — проговорил Данзас. — Ничего слышать не хочет…
— Может, холостым зарядить? — прошептал Жорж.
— Сдурел? — виконт ткнул его в плечо.
— Всё дело под угрозой!..
— Нынче дуэли хуже спектаклей… Постреляете и разойдетесь!.. — Данзас хлопнул Дантеса по плечу. — Не бойся, обойдется. — И обернулся к виконту: — Пойдемте, д’Аршиак…
* * *
— Россия, мой друг, жуткая страна… Да-да, Жорж, жуткая… Здесь иной век, иные люди, иная планета… Сам корсиканец не сумел справиться с нею. А мы должны преуспеть… — барон Геккерен налил себе бургундского, но даже не притронулся к нему.
Они сидели в спальне Жоржа. Дантес — на краю кровати в одной ночной рубашке. А дядя его — в рейтузах и жилете — напротив, в креслах у стола. Скудный свет свечи выхватывал его щуплую фигуру, играя на шелковой ткани жилета, и отражался в темной глади вина.
— Вы для этого меня вызвали, дядя?
— Да… И для этого ты служишь в кавалергардах, и для этого я по ночам прихожу сюда.
— Давно хотел вас спросить…
— Да, мой мальчик…
— Эти визиты…
— А… Все должны думать, что мы — любовники. Так будет легче исполнить наш план.
— Какой?
— Позже… А пока слушай. Нынешний царь российский — человек подозрительный и умный. Не то что его брат Александр, упокой господь его душу… При нем всё было легче. А этот…
— Николай Павлович…
— Николай… — Геккерен качнул головой. — Его отец, император Павел, был человек нашего круга, европеец. Отец — Петр Третий — сын немецкого курфюрста, мать — Екатерина — дочь немецкого принца. Словом, Россия уже была нами почти приручена… Мы сделали Павла, этого русского немца, магистром Мальтийского ордена! Православного человека! Представляешь, как было трудно? Сколько пришлось потратить сил в Риме?! И только несносные русские дворяне!.. Пяти лет Павел не процарствовал! А ведь при нем мы, иезуиты, проникли сюда.
— Говорят, переворот устроили англичане…
— Англичане здесь ничто не могут устроить. И никто не может. Это Россия, малыш!.. Здесь всё случается как бы само собой, вот что страшно. Крепостные рабы должны были восстать и сбросить самодержавие при первом ударе Наполеона. Революция должна была совершиться сразу после Аустерлица. Но нет! Они, видите ли, любят родину. Как сражались при Бородино! Если бы Кутузов не был таким трусливым, не видать бы корсиканцу Москвы. Суворов на его месте ночью атаковал бы французов и отшвырнул их к Смоленску. Впрочем, всё уже свершилось. Трусость Кутузова стоила нам гораздо более. Через два года русские вошли в Париж…
— Я помню… Это было унижение…
— Да, малыш, да. Итак, наша цель — Николай. Он всех запугал, назначил Бенкендорфа в Третье отделение. Смешно сказать: русские чиновники сейчас боятся взятки брать! Дикость! Николая нужно убирать. Чересчур силен, чересчур независим… Ах, если бы в 24-м заговорщики победили!
— То что?
— Ничего… Стал бы монархом великий князь Константин. А он — что тесто. Лепи всё, что угодно… Говорил я, надо помочь Пестелю, Рылееву и Трубецкому. Но австрийцы струсили… Им, видите ли, русская армия нужна, чтобы поляков усмирить. Идиоты… Могли бы сейчас всей Польшей владеть. Впрочем, того не воротишь.
— Но что же делать?
— Есть кое-какая работа. Царь падок на женщин. Понаблюдай, какая его занимает более всего.
— Зачем?..
— После, малыш, после объясню…
— Хорошо, дядя, я понаблюдаю.
Прошло несколько месяцев.
Князья Вяземские давали бал. И в который раз здесь был Пушкин. Жену он с собой не взял — Натали была уже на девятом месяце. Явился хмурым, но вскоре начал оттаивать. Тем паче что на приеме был Жорж.
— Привет российскому Байрону! — прокричал он, завидев Пушкина.
Александр улыбнулся. Подобное обращение льстило.
— Привет, привет!
— Ну, как Натали?
— Слава Богу…
— Это хорошо… — И Жорж похлопал Александра по плечу. — Ты как сегодня — танцевать настроен?
— Стар я уже для мазурок… Может, лучше в карты? Куда более достойное развлечение…
С тем они растворились в толпе.
Хозяин дома в это время беседовал с бельгийским посланником, который был здесь же.
— А все-таки велик наш Пушкин, а? Не то что ваши… Либо все померли, либо писать не умеют.
Геккерен осклабился.
— Каждому свое. У нас тоже поэты не плохи…
— Каждому свое, — согласился Вяземский и приложился к бокалу.
— А правда ли, что ваш Пушкин жену совсем забросил, а более интересуется ее сестрою Александрою?
— Что-что? Ну, барон, вы насмешили! Вы их, сестер-то, вместе видели? Александра — настоящая дурнушка, не в пример сестре.
— Зато умна и родственника своего гораздо выше ценит, нежели многие.
— До чего ж вы любите сплетни, барон… Болтать о таком простым бабам впору, а не нам, людям просвещенным.
«Просвещенным? — с презрением подумал Геккерен. — Просвещенные люди крепостных не держат… Дикари…» Но на лице его ничего не отразилось, и он продолжал разговор с князем как ни в чем не бывало.
— Да вот про Жоржа моего тоже много сплетен ходит…
— А про него и должно ходить. Юноша пылкий и красивый — одни локоны чего стоят! Наши дамы блондинов любят. Особенно французских…
В это время в зале началась какая-то кутерьма, смех, выкрики… Толпа раздалась, и собеседники увидели Пушкина в обнимку с Дантесом, пытавшихся сплясать вприсядку.
— Учитесь, учитесь, мон шер, — приговаривал Пушкин с явной подковыркою, — русские танцы — это вам не менуэт!
— Да уж, — отвечал Жорж, старательно приседая, — в менуэте штанов не порвешь!
Окружавшие их молодые офицеры грохнули смехом.
— Ну хватит, — сказал Дантес, выпрямился и, подозвав лакея с шампанским, взял два бокала — для себя и для Пушкина, — после продолжим урок.
— Три рубли! — тут же брякнул Пушкин, и вокруг снова засмеялись.
— Везет вам, молодой человек, — заговорил один из офицеров — кавалерийский полковник, кажется, — такого себе нашли дядю и такого учителя…
Дантес тут же повернулся к нему.
— Конечно, мне везет, граф! Женитесь, и я вам это докажу!
Полковник покраснел, и окружающие в который раз порадовались острому ответу.
Вяземский покосился на Геккерена. «Не ревнует ли? — и слегка усмехнулся. — Слухи ходят о его Жорже… Знал бы ты, какие это слухи, любовничек…». А вслух произнес:
— Остер на язык ваш племянник.
— Да, князь, я его очень люблю…
С приема возвращались под утро. Жорж был пьян. Геккерен сосредоточен. Он вжался в угол кареты и оттуда смотрел на племянника.
— Скоро высочайшая особа дает бал…
Жорж икнул.
— Он так много пьет…
— Терпи.
— Стараюсь, дядя, стараюсь.
— Ты передал ей записку?
— Через горничную… Эту, как ее, Лизу…
— Она…
— Она уверена, что это записка от меня…
— А сам?
— Сам уверен, что я педераст и ваш любовник, дядя.
— Нужно подождать. — Геккерен вздохнул. — Пусть переписка продолжится. Когда Наталья Николаевна разрешится, мы постараемся свести ее с императором. А уж на втором свидании можно будет действовать.
Дантес снова икнул.
— Пьяница и дурак этот Пушкин. И чего его русские так любят?
— Стихи…
— Честно говоря, стихи довольно средние…
* * *
— Итак, господа, — громко произнес Данзас, — я в последний раз предлагаю вам примириться!
— Я с удовольствием, — Дантес сделал шаг вперед, — я с удовольствием! Если Алексис простит меня… Поверь, я не писал этих писем и хотел бы более всего найти их автора…
Пушкин медленно поднял на него глаза.
— В этом нет никакой нужды, малыш… Становитесь к барьеру.
Данзас шагнул к Пушкину. В руках его были пистолеты.
— Александр, это, право же, глупо… Ну хоть в воздух пальни, что ли!
— Сейчас пальну… — и Пушкин вырвал у него один пистолет.
Данзас вздохнул и подошел к Дантесу. Тот был бледен. Данзас сунул ему оружие.
* * *
В тот день Александр вернулся домой весьма поздно. В прихожей его ждала Александра Николаевна.
— Здравствуй, Сашенька, — произнес он и, поскольку никого возле не было, пылко привлек сестру жены к себе.
— Оставь, — мягко отстранилась она, — я должна с тобою поговорить…
— Как Натали? Разрешилась?
— Нет еще… Сегодня я поймала твою горничную.
— Ворует? — Пушкин сбросил шинель, и они прошли в кабинет. — И ты ее прогнала, потому я сам должен снимать шинель.
— Оставь этот тон. Я поймала ее с запискою…
— Бог ты мой! Моя жена с кем-то переписывается! — Александр усмехнулся. — Ничего, — он скинул с шеи длинный белый шарф и плюхнулся в свое любимое кресло, — я прочитаю ей на ушко пару новых строф, и она забудет обо всех конфидентах на свете… Даже об этом смазливом французике. Кстати, знаешь, а говорят, что он педераст…
— Фи, как грубо… — Александра повела плечиком. — Да и записка какая-то странная. Словно и не от него.
— А от кого же? От его дяди, мон ами?.. — и Пушкин хихикнул, снимая башмак и воображая, как этот старикашка строчит любовное послание…
— Ты сам бы взглянул… — И она положила бумагу на стол.
— Что? — Пушкин поднял бровь. — Читать чужие послания?
— Это лучше, чем стать причиною скандала…
Александра резко развернулась и вышла.
— Так… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…
Пушкин пожал плечами и взялся за письмо.
Почерк был вроде Дантесов. Только… Пушкину почему-то вдруг почудилось, что его желают обмануть… Он несколько раз пробежал строки глазами, рассматривая каждую закорючку, но ничего так и не определил. Да и содержание было какое-то странное.
— Чертовщина, — прошептал он и поставил поближе свечу.
В письме содержалось признание. Однако таковое, словно признавались за кого-то другого. Рифмоплета не проведешь. Он и сам когда-то сочинял подобное в виршах. Так что обороты, намеки, прозрачные фразы…
Через минуту Пушкин поймал себя на том, что уже не читает письма и не изучает почерка, но сидит, уставившись на трепетный лепесток пламени свечи, и пытается поймать какую-то неуловимую догадку, нечто эфемерное…
Вдруг в глубине дома раздался шум. Пушкин встрепенулся. Шаги, глухие крики, стоны… Натали! Неужто срок? Александр вскочил, машинально сунув листок в жилетный карман, и выбежал из кабинета…
Всю ночь не было покоя, пока не услышался первый жалобный младенческий крик. Но и после того как услышался он, покоя не прибавилось. Словом, только наутро измученный и счастливый отец спустился вновь в свой кабинет. Попробовал писать. Не писалось. Тогда решил сообщить родным радостную новость. И только сел писать записку, намереваясь послать с нею горничную, как вспомнил о ночном письме. А вспомнив, отложил перо. Ощущение обмана никак не проходило. И вдруг он понял, вернее, носом почуял… Так, как дано было только ему одному! Учуял некую интригу… И с улыбкою закусил губу…
— Вот что, Пушкин, — посидев с минуту, заговорил он сам с собою, вглядываясь в искаженное свое отражение в крышке чернильницы, — а мы напишем ему ответное письмо. И посмотрим, чего из этого выйдет…
* * *
Д’Аршиак отмерил шаги и бросил на снег шинель — первый барьер. Через десять шагов свою бросил Данзас — второй. Затем они отмерили еще по пяти шагов, и каждый воткнул в снег саблю. Отсюда следовало идти. Пушкин, не оглядываясь, направился к своему месту. Только снег поскрипывал под ногами, деревья стояли черными скелетами, и солнце светило из всех сил.
Дантес тоже прошел на свое место. Он прижимал пистолет к груди. «Может, в самом деле пальнуть в воздух? — думал он. — Тогда и Пушкин, как благородный человек… Попробую… Мало ли что!..»
Над поляной разнесся голос виконта:
— Напоминаю, что каждый волен сделать по пяти шагов к барьеру и стрелять. Ранее стрелять нельзя. После первого выстрела двигаться с места ни вперед ни назад тоже нельзя… Вы всё поняли, господа?..
— Всё… — отвечал Пушкин. Дантес молчал.
— Вы готовы? — спросил Данзас.
— Да… — снова отвечал Пушкин. И снова Дантес молчал.
— Что ж, делать нечего… — И Данзас помедлил…
* * *
Прошли месяцы. Настала зима. Снежинки закрутились в воздухе. Первые в этом году снежинки. В Петербурге седая старуха нынче задержалась с приходом. Потому только чуть не к Крещению по улицам русской столицы, именуемой Северною Венецией, понеслись удалые русские санки, звеня бубенцами и обгоняя на ходу друг друга, чтобы поспеть на честной пир.
Вот и Наталья Николаевна приоделась, сделавшись еще краше, и, оставив младенца на попечение няни и горничной, в сопровождении мужа своего, камер-юнкера Пушкина, отправилась на бал. Пушкин, откинувшись на спинку кибитки, обнимал жену и блаженно вдыхал поток морозного свежего воздуха, принесшегося, быть может, от берегов Кронштадта.
— О чем ты думаешь, Натали?
— О том, что ты отправил Лизу в деревню. Эта новая, Паша, совершенно не умеет обходиться с детьми.
— Как мило, что мать думает о детях даже в преддверии бала. Моя матушка о нас даже не вспоминала.
— Не увиливай.
— Я не увиливаю. Мне надоели записочки этого кавалергарда.
— Ты делаешься несносен.
— Родная моя, я старею. Мне уже тридцать шесть. Да не просто, а с половиною…
— Потому ты настаиваешь на том, чтобы мы его даже не принимали?
— Отчасти, мон ами, отчасти…
— И потому я должна была написать эту грубую записку?
— Но, ангел мой, а как еще отвадить ухажера?
— Ревность собственного мужа не может не радовать, но тоже только отчасти…
— Разумница ты моя… — И Александр поцеловал жене руку. — Но, кажется, мы приехали. Интересно, сегодня в мундирах или нет?
И он выскочил на снег, не дожидаясь лакеев…
Поначалу раз пять или шесть было, что, являясь с женою на бал, Пушкин узнавал, что не так одет. То все во фраках, он в мундире, то наоборот… Словом, издевка. Но нрав Александра был таков, что мириться с издевками он не стал. А поскольку слыл натурою изобретательной, то способ противостояния такому обращению без скандала нашелся сам собою…
— Тихон…
— Слушаю, барин, — отозвался кучер.
— Бери фрак и ступай за нами…
И они вошли в парадную Голицынского дворца втроем, чем немало смутили лакеев.
Когда Пушкин скинул шинель, под нею оказалась роскошная ливрея камер-юнкера. Натали замерла у зеркала, поправляя прическу. К Александру подошел майордом:
— Прощения просим, ваше превосходительство… Сегодня бал цивильный… Все в партикулярном платье съехались…
— Да милый мой! — вскричал, актерствуя, в ответ Александр. — Спасибо, вот тебе на рюмочку. — И сунул майордому две копейки — деньги для положения слуги оскорбительные, после чего махнул кучеру: — Тихон!
Тот развернул скомканный фрак.
Ничтоже сумняшеся Пушкин скинул раззолоченный камзол и напялил мятый фрак.
— Сейчас хорошо?
Майордом ошалело смотрел на гостя, не в силах что-либо произнести. А Пушкин подошел к жене.
— Прошу, мон ами…
— Ах, Саша, ты неисправим!
— Да-да, мал ростом и кучеряв… Идем же.
И они направились в большую залу, провожаемые затравленным взглядом управляющего.
Как водится, Натали тут же окружили подруги. Прерванные почти на год ее выходы в свет, а также полное отсутствие светских сплетен и иных забав теперь с лихвою восполнялись. Пушкин, как мог, поправил фрак. К нему, сообразно приличиям, подошел хозяин дома.
— Добрый вечер, Александр Сергеевич…
— Добрый вечер, князь! Великолепие какое! Вы умеете давать балы… Кстати, а государь быть не изволит?
— Нет, знаете ли. Зато здесь Геккерен с племянником… Вы, кажется, дружны?
— Ну что вы! Разве можно назвать куст деревом, а озеро морем. Мы знакомы…
— Говорят, очень близко? — Голицын явно намекал на некое обстоятельство, делая ударение на слове «очень». Еще бы! Слухами высший свет полнится…
Пушкин парировал мгновенно:
— Ну-у, не настолько, как они меж собою.
Князь Голицын невольно усмехнулся и сменил тему.
— Кстати, вы слышали о майоре Рязанове?
— Который стрелялся с каким-то георгиевским кавалером?
— Точно так. Рязанов состоит в жандармском корпусе. Как-то раз на обеде один кавказский герой заявил, что ордена свои получил за службу России, в боях с врагами отечества. А Рязанов-де неизвестно за что…
— Да-да, на что майор резонно возразил, что отечество нуждается в защите не только от врагов, но и от друзей.
— Кого бы он мог иметь в виду?..
Пушкин усмехнулся. И вновь вопрос князя был многозначителен до глупости.
— Во всяком случае, не нас с вами, князь. Ведь мы-то не друзья и не враги… А так, ни рыба ни мясо… Одно слово — дворяне.
Голицын вспыхнул. «Ох уж мне эти умники…»
— Приятного вам вечера, господин Пушкин.
— Благодарю вас, милейший князь.
Несколько компаний, к коим Александр мог немедленно присоединиться, уже развлекались вовсю. Он даже приостановился у ломберных столов и перекинулся парой фраз с игроками… Но не это беспокоило Пушкина сейчас. И он проследовал в танцевальный зал.
Оркестр играл мазурку. Пары летели по залу, словно лебяжий пух в потоке веселого ветра. Натали среди них не было. Как не было и Дантеса. Пушкин усмехнулся и пошел далее. Наконец в буфете он разглядел его. Дантес был хмур и о чем-то говорил с дядей. Пушкин обошел их стороной.
Наталью Николаевну он обнаружил, снова вернувшись в танцевальный зал. Она кружилась в вальсе и была совершенно счастлива. Несколько минут он наблюдал за женою, любуясь, а затем обернулся и подозвал лакея:
— Милейший, вот тебе полтина.
— Благодарствуйте, ваша милость… — поклонился лакей.
— Обожди благодарить. Вот тебе бумага. Передай ее молодому барону Геккерену. Понял? Знаешь его?
— Не извольте беспокоиться…
— Спросит, от кого, скажешь: от дамы. Потом вернешься ко мне, принесешь коньяка и получишь столько же…
— Сию секунду, барин…
И лакей исчез.
В записке, писанной утром рукою Натали, говорилось, что она более ни под каким видом не желает состоять в переписке и видеться с Жоржем Дантесом. Удовлетворенному Пушкину оставалось только ждать результата. И долго ждать не пришлось.
Через несколько дней в дверь на Мойке позвонил посыльный. Письмо назначалось Пушкину. Прочитав его, Александр немедленно оделся и приказал подать сани. Кучера с собой не взял. Через полчаса он был у Дантеса, как тот и просил в письме.
Слуга-француз предложил обождать в кабинете. Александр вошел и сел. Несколько минут он провел в тишине и одиночестве, думая, о чем будет говорить. Затем встал и начал прохаживаться от двери к окну и обратно. Дантеса всё не было. И тут взгляд его упал на письменный стол. Подойдя к нему, Пушкин вынул из кармана утреннее письмо и развернул, а затем взял из стопки лист Дантесовой бумаги.
— Так-так-так, государи мои, — прошептали сами собою губы, — а новости-то веселые…
То письмо, за подписью младшего Геккерена, которое он получил час назад, было написано не здесь! На другой бумаге… Мало того, и записка Натали, что она получила в день родов, тоже написана не здесь!.. Вот вам и сюжет для романа!
Пушкин вернул чистый лист на место, исписанный — в карман и плюхнулся в кресло. Мысли его были тяжелы…
Наконец появился Дантес. По красному лицу его Пушкин понял, что Жорж только что с мороза, но виду не подал.
— Доброе утро, Алексис! — заговорил Дантес, кинувшись к Пушкину с распростертыми объятиями. Но тот отшатнулся.
— Ты хотел меня видеть, а изволишь опаздывать.
— Прости, прошу тебя. Сядь. В последнее время ты меня избегаешь.
— Мне кажется, твой дядя ревнует меня к тебе.
— О, Алексис! Ты говоришь вздор… Всё из-за этих мерзких сплетен… Но поверь, всё совсем не так.
— Не так? — Пушкин вскочил. — Не так?!
— Ты не понимаешь, я писал, чтобы предупредить Натали. Я… я должен теперь предупредить тебя…
— Не стоит зря сотрясать воздух, мсье Дантес! — Пушкин гордо выпрямился и схватил шинель. — Дабы избежать дальнейших слухов и бесчестия, нам, то есть вам и моей семье, не пристало более видеться.
— Я ни при чем. Это он! — Дантес схватил Пушкина за руку.
— Какой еще «он»? — вырвался Пушкин.
Но Дантес не отступал.
— Государь… Николай Павлович!.. — Пауза. Пушкин замер, а Дантес заговорил скоро и жарко, словно боясь, что Пушкин не станет слушать: — Послушай меня, Алексис! Я об этом желал предупредить твою жену. Я друг тебе и ей. Я друг России. Это моя вторая родина! Однако… В европейской стране никак не возможно такое. Наши монархи не добиваются столь бесчестно жен своих подданных.
От неожиданности Пушкин сел.
— Что? Что ты такое говоришь?
— Я говорю то, что должен, Алексис. Он не остановится, пока не обесчестит тебя… Сейчас он, несомненно, переписывается с ней, склоняет к себе. Натали — удивительная женщина… Однако, такой соблазн! С этим нужно бороться…
— Но… Как?
— Честь превыше всего. Я готов тебе помочь во всем. Даже…
Пушкин поднял на Дантеса глаза.
— Даже?..
— Вспомни, Алексис!
Как адский луч, как молния богов,
Немое лезвие злодею в очи блещет,
И, озираясь, он трепещет
Среди своих пиров…
Это же твои стихи!
— Да, мои…
Колокол ударил на Исаакии… Пушкин в ярости обернулся. Он был зол. И в первую голову оттого, что не понимал, что творится…
Вот уже минут сорок он стоял на Сенатской, опершись о гранитный парапет Невы, и не думал ни о чем… Сенат, медный Петр на коне, громада собора. Он и сейчас еще не достроен. Здесь всё произошло. Пушкин не видел, как, но много слышал. Между Петром и Сенатом стояло мятежное каре, а с той стороны подходили присягнувшие войска. Оттуда и пушки стреляли… А вот тут, на льду Невы, мятежные офицеры попытались в последний раз построить своих солдат, чтобы идти к крепости. Но пушки разбили лед… Тогда всё было честно… А что сейчас? И неужели судьба развернулась так, что его толкают завершить дело тех, кто стоял здесь в роковые часы? Или толкают к чему-то иному?
Пушкин бросил взгляд на медного Петра. Невозможно! Нет, он старый писака и чувствует интригу. Из Пушкина хотят сделать убийцу? Но ради чего? И почему письмо о встрече Дантес прислал не из дома? И откуда это гадостное чувство обмана?
Он снова взглянул на Неву, закованную в панцирь льда. Ветер нес по глади его вихрь снежинок бешеною поземкой. Почему же обман? Рассудим.
Государь добивается Натали? Но ведь царь отнюдь не таков. Рассудительность Николая порой чрезмерна. Он счел возможным отменить решение своего брата о ссылке Пушкина, и это после строки «есть столб, а на столбе — корона»… Пушкин, говоря по чести, был этим поражен немало. Хотя, поразмыслив, понял: неумно держать под замком писаку, вирши которого и без того, как птицы, летают по России. Лучше держать его при себе, просматривать тексты… Тем паче государь — величайший педант и на такое способен…
Еще можно сделать из Пушкина — в его-то лета! — камер-юнкера. Не то чтобы вечно таскать Натали на балы, не то чтобы держать в поводу… Только передавать сердечные тайны через младшего Геккерена — это уже, ей богу, вовсе чересчур. Чтобы наш государь, поклонник логики и муштры, благородный солдафон-самодержец сделал такое… Немыслимо!..
А Дантес… С чего это он предупреждает?.. Друг его, друг Натали и друг России… Стоп! Но где же предупреждение в том письме, что отняла Александрин у горничной Лизы? Пушкин сморщил лоб, вспоминая его содержание… И почему же не предупредить сразу его, мужа? Тогда бы он уехал в деревню, в Москву, за границу, наконец. Вот оно!
Пушкин сжал зубы и резко взмахнул рукою, словно рубанул саблей. Поймал!
Помнится, Генриха IV, французского, зарезали именно кинжалом, по-подлому, из-за угла… Из-за чего? А какая разница? Уж конечно, речь шла не о благе Франции. Те, кто радеют о благе, глупы. Они считают себя правыми и потому открыто выходят на площадь, подставляя пушкам отважные лбы. Вот и ответ! Игра открыта.
И Пушкин решительно зашагал по набережной.
* * *
— …Вы всё поняли, господа?..
— Всё… — отвечал Пушкин. Дантес молчал.
— Вы готовы? — спросил Данзас.
— Да… — снова отвечал Пушкин. И снова Дантес молчал.
— Что ж, делать нечего… — Данзас помедлил. — Сходитесь, — и махнул своею офицерской шляпой.
Дантес стоял. Пушкин, не поднимая пистолета, пошел вперед и через пару секунд встал возле шинели. Вскинул пистолет. И тут же, словно опомнившись, к барьеру бросился Дантес. Пушкин целился. Не дойдя до шинели д’Аршиака двух шагов, Дантес вдруг встал. Пушкин целился. Огонь лютой, холодной ненависти горел в его глазах…
«Бог мой! Да он же меня убьет!» — словно вскричал кто-то в голове у Дантеса, и он судорожно нажал курок…
Грянул выстрел.
— О, черт… — Пушкин повалился на шинель. — Кажется, у меня раздроблено бедро…
* * *
— Александр Христофорович, вас желает видеть дворянин Пушкин.
Бенкендорф поднял глаза от бумаги и уставился на своего офицера.
— Кто-кто?
— Дворянин Пушкин, — повторил офицер, ожидая самого худшего.
— Александр Сергеевич?
— Так точно, ваше сиятельство.
Бенкендорф потер лоб и откинулся на спинку кресла.
— «Мой дядя самых честных правил…»
— Он самый, господин генерал…
— Вот так новости… Сам Пушкин пришел в Третье отделение… Ну, проси…
Пушкин был в мундире камер-юнкера.
— Здравствуйте, мон шер… — произнес Бенкендорф. — Чему обязан?
— Добрый день, граф… Не знаю, как и сказать… Мне нужно видеть государя…
— Зачем, если не секрет?
— Это очень важно, граф. Прошу вас, походатайствуйте об аудиенции.
Несколько секунд Бенкендорф рассматривал своего необычного гостя. Затем поднялся, обошел присутственный огромный стол и присел напротив Пушкина.
— Да вы садитесь…
— Благодарю…
Молчание длилось с минуту. Пушкин мял полу мундира, будучи в сильном волнении.
— Вы слышали, появился молодой поэт… Хороший… Вам соперник. Лермонтов… Тут вот у меня его поэма «Петербургский Гошпиталь». Редкостная похабщина. Вы, кажется, тоже подобные вещи пописывали. Значит, можете оценить…
— Я знаю, читал. Он повзрослеет. Так я могу надеяться на вашу помощь, граф?
— С ума сойти!..
— Дело очень важное.
— У государя все дела важные.
— Это дело о жизни и смерти.
— Ах, Александр Сергеевич!
— Я уверяю вас, граф. Я не доносчик, но это…
Бенкендорф усмехнулся, глядя в лицо Пушкину. Но тот оставался в напряжении, а рука всё еще мяла полу мундира. И тогда граф покачал головой…
— Черт с вами… Через час я еду к нему на доклад. Могу взять вас с собою…
— Спасибо, господин генерал…
Когда они вошли во дворец, вестовой спросил:
— Кто к государю?
— Граф Бенкендорф и дворянин Пушкин…
Офицер посмотрел на Пушкина, пожал плечами и записал в книгу прибывших…
Через несколько минут они вошли в кабинет.
Здесь, в Зимнем, Пушкин не был еще ни разу. Да и царя не видел уж давно… Когда же была их первая встреча? Кажется, осенью 26-го года… Бог ты мой! Почти десять лет назад!
Это было после Михайловской ссылки. Часто Пушкин вспоминал те дни. В двадцать пять он, мальчишка, умудрился прогневить императора Александра I! И понадобилось море чернил и десятки прошений на высочайшее имя, и смерть Александра Павловича, чтобы ему наконец позволили вернуться. «Дурак был», — часто вздыхал он после про себя.
И вот наконец настал тот день. С дороги, помятого и невыбритого, вестовые доставили его пред государевы очи. Государь сидел за столом. Когда Пушкин вошел, Николай Павлович встал и улыбнулся.
— Брат мой, покойный император Александр, — начал он без лишних приветствий, — сослал вас навечно в деревню… Я же освобождаю вас от этого наказания… — Император помедлил, словно решался. — Да, освобождаю. С условием: никогда ничего не писать противу правительства…
Пушкин ступил вперед, приближаясь к царю и прижимая к груди свой картуз.
— Ваше величество! Я давно ничего не пишу противного правительству. А после «Кинжала» и вообще ничего не писал… Я русский и не имею подобных намерений…
— Да… — Николай Павлович был высок, и Пушкину пришлось задрать голову, когда государь приблизился к нему. — Я всегда уважал таланты… Однако, — он вздохнул, — однако вы были дружны со многими из тех, кто теперь в Сибири…
Пушкин замер. Говорить лжи он не мог. А что будет, если сказать правду? Секунду он медлил, не понимая, как ему говорить, и вдруг поглядел на императора и…
Николай был бледен, верно, не спал несколько ночей. Под глазами — мешки, сами глаза красные, а в каждом движении бесконечная усталость… А ведь они были почти ровесники! Но в свои тридцать Николай выглядел, кажется, на все пятьдесят. Впрочем, быть может, это Пушкину лишь показалось? И слова вылетели сами:
— Правда, государь. Я многих из них любил и уважал. И продолжаю питать к ним те же чувства.
— Право… — А может быть, царь сказал «браво», только Пушкин не расслышал. В голосе государя появилась грустная усмешка, и дальше он спросил чуть ли не с мольбою и словно у себя, а не у Александра: — Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер?..
— Мы, знавшие его, — Пушкин приободрился, — считали его всегда за сумасшедшего. И нас может удивлять только одно, что и его с другими, сознательно действовавшими умными людьми, сослали в Сибирь…
Император усмехнулся, медленно сел и вдруг поднял на Александра глаза.
— Скажите, Пушкин, а приняли бы вы участие в 14-м декабря, если бы были в Петербурге?
— Непременно, государь. Ведь друзья мои были в заговоре, а значит, и я не мог не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога…
— И я… Впрочем, довольно вы подурачились, милостивый государь. Надеюсь, ныне вы будете рассудительнее, и мы более ссориться не будем… Вам дозволяется жить где угодно, писать… Ну а я… Я сам буду вашим цензором… Идемте…
С тем они вышли из кабинета. Соседняя зала была полна народу. Им-то и сказал Николай:
— Вот вам, господа, новый Пушкин. О старом забудем…
И вот вновь они почти наедине… Император поднял глаза, отрываясь от каких-то бумаг.
— Мне доложили, — произнес он, — я был немало удивлен. Граф, вы знаете, в чем дело?
— Нет, ваше величество. Я не знаю.
— Садитесь, господа. Итак…
Пушкин несколько секунд молчал. От волнения его смуглое лицо сделалось серым…
— Я должен сказать… — и тут он осекся…
Николай недоуменно посмотрел на Бенкендорфа.
— О чем?
Пушкин поднял глаза. В них читалась мрачная решимость.
— Ваше величество… Несколько времени назад моя жена получила послание, в коем выражалась надежда некоего мужчины скоро видеть ее в свете… Я смею говорить об этом лишь по одной причине… Письмо это тайно передал ей младший барон Геккерен, Жорж Дантес.
Николай усмехнулся.
— Вы знаете мое мнение об этой истории, друг мой. И знаете, что я запретил вам выяснять отношения с сим господином…
— Да, но… Намерения его мне кажутся далеко не чистыми… И не столько в отношении моей жены, сколько в отношении вас, государь…
Николай медленно выпрямился на стуле, расправил плечи, в глазах его появился гнев.
— Послушайте, Пушкин! Что вы такое говорите? Как можете вы нести подобную чушь?
— Я могу. Поскольку не более часа назад молодой барон Геккерен говорил со мной и уверял, что письмо написано чуть ли не вами и что избавить мою жену от подобных писем можно только одним способом…
От неожиданности Николай не нашелся. Зато нашелся Бенкендорф.
— Каким? — И даже наклонился вперед.
— Он прочел мне отрывок из «Кинжала», из моих же стихов…
Николай упер взгляд в Бенкендорфа. Тот вскочил и прошел по кабинету.
— Немыслимо… Да, после смерти вашего батюшки, государь, иезуиты то и дело пытаются что-то предпринять… Но это…
— Назначьте расследование, граф. Выясняйте всё. Подобные игры мне кажутся чересчур дерзкими.
— А что же делать мне? — поднял голову Пушкин.
Государь обернулся к нему.
— Вы уже много набедокурили, мой друг. С вас хватит. Не делайте ничего. Граф справится с этим. А вот стихов новых не напишет…
— Но, государь, если они найдут кого-то, кроме меня… Или нашли уже…
— Не беспокойтесь о том. Вам не стоит…
* * *
— О, черт… — Пушкин повалился на шинель Данзаса. — Кажется у меня раздроблено бедро…
— Боже мой!
Все, в том числе и Дантес, бросились к нему. А Пушкин продолжал:
— Подождите! Я чувствую достаточно сил! Я сделаю выстрел!..
Данзас остолбенел. Д’Аршиак пожал плечами. Бледный Дантес развернулся и направился к барьеру. Дойдя до прежнего места, он остановился и встал боком, прикрыв грудь рукою, в которой держал разряженный пистолет.
Пушкин привстал. Одной рукой он упирался в снег, другую вытянул и начал целиться. Шли секунды. Пушкин целился…
* * *
Словно черная туча, он несся по Невскому. Даже не кликнул извозчика. Ветер развевал полы шинели, и оттого Пушкин более походил на огромную разъяренную птицу. Его несколько раз окликали, но тщетно. Пушкин не отвечал. Ярость кипела в нем. И вызванная не только подлостью Дантеса, но и запретом царя. В конце концов, он смолоду привык бунтовать…
Вдруг слишком сильный порыв холодного ветра чуть не сбил его с ног, бросив в лицо охапку сухих колючих снежинок. Это заставило остановиться. «Черт его знает… А может, государь прав… В конце концов, на кой ляд есть Третье отделение?..»
И тут его в очередной раз окликнули:
— Пушкин! Александр! Бог ты мой! Сколько лет, сколько зим!
Пушкин резко обернулся.
— Данзас? — удивился он, отвлекаясь от тяжелых мыслей. — Как ты здесь?
Данзас выскочил из кибитки, кутаясь в шубу, и бросился к нему.
— Я? Проездом на Кавказ… Ты себе представить не можешь, как я рад! Поехали ко мне. Поговорим!
Пушкин усмехнулся… Несколько дней назад этой фразой он закончил очередную главу «Арапа Петра Великого».
— Что ж, поехали…
И они сели в кибитку.
Данзас что-то говорил, а Пушкин молчал и вдруг ни с того ни с сего спросил:
— А что, мон ами, ничего ты не слыхал о моих делах с Дантесом?
— Ты о Натали? Брось, ерунда! Ты же знаешь, что о тебе всегда говорят всякие гадости в салонах…
— Но не о моей жене… Пойдешь ли ты в мои секунданты?
— Вздор! Какие секунданты?
— А ты всё же подумай…
Вскоре они были на квартире Данзаса. Прислуги не было, и потому Данзас провел Пушкина в свой кабинет. Пушкин молчал. А хозяин продолжал говорить, увещевая своего разъяренного гостя:
— Александр, пойми, не нужно обращать внимания на сплетни. Послушал бы ты, чего только не говорят в первопрестольной! У тебя бы живот со смеху лопнул…
Пушкин скинул шинель на диван, повернулся и вдруг его взгляд сделался стеклянным. На столе Данзаса он заметил пачку бумаги. А тот продолжал:
— Другое дело, если бы эти сплетни подтвердились… Неопровержимо! Например, к тебе случайно попало тайное письмо… Или ты стал бы свидетелем чего-то… А так…
Пушкин сглотнул. «А ко мне и попало случайно… — пронеслось в голове. — Или не случайно?» Вслух же он произнес:
— Послушай… А нет ли у тебя водки, а?..
— Найдется, наверное…
— Принеси…
— Как желаешь. Так вот, я тебе расскажу такое… Сейчас…
Данзас вышел из кабинета. И тут же Александр наклонился над столом. Письмо Дантеса всё еще лежало в кармане. Он вынул его и положил рядом с чистым листом на столе Данзаса. Бумага была той же самой…
— Не может быть… Ах вы, сволочи…
Из-за двери донеслись шаги. Пушкин вернулся в кресло, комкая Дантесово послание. Оно жгло руки. Данзас открыл дверь плечом и боком вошел в кабинет, неся поднос с водкою и нехитрой закуской. Пушкин швырнул проклятую записку в камин. Данзас повернулся.
— Вот…
— А правду ли говорят, будто ты в какие-то иезуиты подался? Или масоны?
— Если мода требует, можно и в масоны… — Данзас сел и налил по рюмочке.
— А вот я когда-то пообещал государю на бумаге ни в какие общества не вступать… Да и еще кое-что… Но думаю, поторопился… — Горячая ярость его медленно сменилась холодною, словно сталь, ненавистью.
По дороге домой Пушкин взял извозчика и приказал заехать в писчебумажную лавку на Фонтанке. Там он купил несколько листов гербовой бумаги и там же начал писать левою рукой: «Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своем, под председательством великого магистра Ордена, его превосходительства Д.Л.Нарышкина, единогласно выбрали Александра Пушкина коадъютором великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом ордена. Непременный секретарь: граф 1. Борх».
Написав с десяток таких петиций, удовлетворенно вздохнул.
— Ну вот, теперь не отвертитесь… Хотите, чтобы я стал убийцею, так я стану. А коли промажу, так всю вашу свору разгонят, чтобы вам всем…
После чего быстро начал, меняя почерк, надписывать на каждом экземпляре послания адреса…
Наутро весь Петербург гудел. А еще через день последовал вызов…
* * *
Пушкин целился уже больше минуты. К Данзасу подошел секундант Амосов.
— Он кровью истечет!
— Он сошел с ума…
Выстрел. Дантес вскрикнул и упал. Пуля пробила правую руку, раздробила ручку пистолета и ударилась в пуговицу на груди, сломав Дантесу два ребра. К нему бросился виконт. Остальные — к Пушкину. Пушкин вскрикнул:
— Браво!
И упал лицом в снег.
Через несколько минут, когда его клали в сани, Пушкин пришел в себя.
— Кто смотрел его?
— Я… — отозвался д’Аршиак.
— Убил я его?
— Нет. Вы его ранили…
Пушкин нахмурился и холодно произнес:
— Странно… Я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет… Впрочем, всё равно. Как только мы поправимся, снова начнем.
Через два дня Пушкин умер.
Наталья Николаевна Пушкина, урожденная Гончарова, через некоторое время вышла вторично замуж. До конца жизни винила себя в смерти Пушкина и каждый год день его смерти посвящала молитвам и покаянию.
Жорж Дантес, барон Геккерен, был выслан из России под предлогом участия в дуэли. Позже сделался сенатором и членом правительства Франции при императоре Наполеоне III. Умер в 1895 году.
Константин Данзас имел странное отношение к дуэли Лермонтова и Мартынова в 1841 году, случившейся через четыре года после дуэли Пушкина и Дантеса.
Император Николай I царствовал достаточно удачно, выиграл несколько войн с Турцией, подавил восстание в Польше и Венгрии. Однако сумел противопоставить Россию всей Европе, что и вызвало Крымскую войну. По неподтвержденным данным, после поражения в Крымской войне принял яд.
Июнь 1999 г.