РАССКАЗЫ
СОЧИНЕНИЕ К ДНЮ ПОБЕДЫ
- В школе сказали, чтобы дома сочинение написать, – сказал Пашка. – К Победе. Два листа с заголовком.
Дед Иван Сергеевич оторвался от телевизора, поднял на него глаза.
- Ну и чего?
- Ничего, – сказал внук, настраиваясь на всякий случай обижаться. – Кто у нас ветеран-то? Вот и напиши. Сам же говоришь, что скучно. Вот тебе и занятие.
- Спасибо! – ехидно поблагодарил внука за заботу Иван Сергеевич. – Нашёл писателя. Тебе сказали – ты и пиши. Привык, понимаешь, на чужом хребте к обедне.
- Тебе чего, трудно? (а вот теперь Пашка действительно обиделся. Его, Ивана Сергеевича, характер! Один к одному! Гены, мать их…). Ведро выносить – я. Землю копать на этом т-в-о-ё-м садовом участке (он нарочно голосом выделил это «твоём». В том смысле, что, дескать, лично мне, Паше, этот твой сад-огород и задаром бы не облокотился, и вообще видел я эти земляные работы в гробу и белых тапочках!) – тоже я. В магазин сходить – у тебя вечно коленки ноют. Дед, не наглей! Имей совесть!
- Да не знаю я чего писать! – рявкнул Иван Сергеевич. Напоминание о мусорном ведре и весенних земляных работах были, в общем-то, справедливыми: Пашка махал лопатой добросовестно, молча и без лишнего понукания. Никаких претензий предъявить ему Иван Сергеевич не мог. Да и чего ему не махать! Здоровый, чёрт! Откормленный! Один, в одну свою персону, килограммовую пачку пельменей запросто усиживает! Чего бы ему с таких питательных калорий с лопатой не позабавиться!
- А я откуда знаю? Я тоже не Толстой по имени Лев! А! Во, дед, подсказываю первую гениальную фразу: «Никто не забыт, ничего не забыто!». И дальше в том же духе. Ну, мужество! – и Пашка для пущей доходчивости потряс в воздухе кулаками. Кулаки были здоровыми. Такими по лбу получишь – чесаться устанешь… А чего им такими не быть? С целого килограмма-то пельменей и не такие наешь…
- Героизм! Само…это… ну… пожертвование, во! «За нашу российскую Родину»! И тэ дэ. В том же духе. Ну, сам понимаешь. Не маленький.
- За советскую Родину, грамотей! Тогда ещё советская была! Не, я так не могу! – вдруг упёрся Иван Сергеевич. Был у него такой грех: иной раз становился таким капризным – просто ужас! Прямо барышня из института благородных девиц, а не бывший токарь – нынешний пенсионер – потомственный заводской пролетарий.
- «Не забыт!», «не забыто!». Это всё лозунги! Транспаранты! Это когда с трибуны выступаешь или на демонстрации идёшь! А про Победу надо, чтобы от души шло. Это же, в конце концов, Победа, а не какой-нибудь там… примирения, соединения, соглашения, единства… напридумывали всякой…
- Я, что ли, придумал? – тявкнул-рявкнул Пашка. – Я-то тут при чём?
- Вы все не при чём! – теперь уже серьёзно завёлся и сам Иван Сергеевич. Вообще-то, у него и раньше характер был совсем не подарок, а сейчас, с возрастом, стал и совсем караул. Как говорится, чем старее – тем чуднее. Ну действительно, чего там Пашка может сочинить? Если только девке какой в уши надуть – это да, это специалист! А сочинение это не уши. Здесь серьёзность требуется. Подготовка. Это тебе не «Войну и мир» написать.
- Победа! Понимать надо! Чтоб без всякой этой канцелярщины!
- Вот видишь! – кивнул Пашка. – Всё-то ты и знаешь, всё понимаешь, – и даже подольстил ехидно, язва. – Прямо как взрослый. Тогда чего выкобениваешься?
- Да не писал я никогда этих сочинений! – Иван Сергеевич даже руки к груди прижал.
- На совете своём спроси, на ветеранском, – подсказал Пашка со всё той же заметной ехидцей. – Вы же там каждую неделю собираетесь, а завтра как раз суббота. Вот и займитесь делом. Чего водку-то просто так трескать. А здесь хоть какая польза будет.
- Ты поучи ещё чего нам там делать! – опять рявкнул Иван Сергеевич (да, нервы у него ни к чёрту! А ещё бывший член партии, несгибаемый большевик…). – Прямо плюнуть некуда – кругом одни учителя! «Напиши…». Нашёл, понимаешь, Льва Толстого! Да я и провоевал-то всего полгода!
Пашка, стервец, тут же навострил уши. Опаньки! Неужели сработало? Начинает помаленьку отступать, раз заикнулся про эти полгода! Теперь главное – не останавливаться! Давить на него, героя-освободителя, и давить! И без всякой пощады!
- А мне про всю и не надо. Вот про эти полгода и напиши. Сам же рассказывал, как в этой… Румынии в грязи сидели, в окопах. А немцы на вас бомбы бросали.
- Какое геройство… – фыркнул Иван Сергеевич.
- Это ты, дед, не прав! – решительно возразил Пашка и, торжественно выгнув вперёд спортивную грудь, произнёс: В жизни всегда есть место подвигу!
- Так это в жизни. (На деда «выгнутие» должного впечатления не произвело. Зря старался, артист из погорелого театра. Это ты, Паша, перед девками выгинайся, на ваших наркоманских дискотеках. Для них это – самый смак). А мы – в грязи. По самые по уши. И хрен обсушишься.
- Суровый быт военных будней! – опять отчеканил Пашка как по писаному (вот прохиндей! Во как вывернул! Нахватался где-то красивых лозунгов!). – Тоже пойдёт. Не всё же стрелять. Когда-нибудь надо и в грязи… Ну, ладно. Ты не торопись, подумай. Время ещё есть. И с этими своими… боевым братством переговори. Им ведь тоже надо, – и увидев на дедовом лице выражение непонимания, пояснил: У Тимофеича – Васька. У Чернова – тоже. А с Полинкой Степанян я вообще в одном классе. Вот завтра в своём музее встретитесь, пузырёк возьмёте – и вперёд, на Берлин!
- Балбес, – буркнул Иван Сергеевич и отвернулся к Ванкуверу. По итогам сегодняшнего дня наша сборная занимает десятое место, фальшиво улыбаясь, сообщила-пропела симпатичная дикторша. Тоже дура. Нашла чему улыбаться… Нет, и чего ж сегодня за день-то такой поганый? Ни посидеть спокойно, ни поболеть не за кого… Ещё сочинение это… Да, вот он, пенсионерский быт. Ладно, завтра, дай Бог, разговеемся. Чайку, что ли, пока попить?
На следующий день в ветеранской комнате заводоуправления, собралось шесть человек. Должно было прийти больше, но Лысенок лежал в больнице, Сан Саныч по каким-то срочным делам уехал к сыну на дачу, а у Прокофьевны внучка правнучку рожала. Сейчас ведь есть такие хитрые медицинские аппараты, вроде рентгена, которые пол у ребятёнка устанавливают чуть ли не в момент его зачатия. Он, ребятёнок-то, ещё и сам толком не решил, всё-таки решиться и родиться или на аборт идти, чтобы всю дальнейшую счастливую жизнь напрасно не мучиться – а пол уже установлен, и чуть ли не паспорт ему уже можно выписывать! Наука, одно слово! Великое дело! Не какой-нибудь… экстрасекс! Они, мужики, ещё на прошлой неделе скинулись по сотне, чтобы серебряную ложечку новорожденной купить, как положено, «на зубок», и сегодня, хоть и заочно, отметить теперь уже Прокофьевну как прабабку. А в следующую субботу она обещала проставиться уже сама, собственной персоной.
- Вы, мужики, сразу-то не расслабляйтесь! Сначала – дела! – решительно сказал Чернов, высокий и худющий, с мощными лохматыми бровями и характерно здоровенным, закорючкой, носом. Хотя сам он клялся и божился, что родился на Тамбовщине, и если кто у него и был в родне, так только цыгане, но его могучий шнобель однозначно и без всяких сомнений указывал на его подлинную национальность. «Ага, цыган, всегда в таких случаях подначивал Борис Степанович Игнашевич, тоже высокий, но с пузцом и носом картошкой. – Самый настоящий. Который в пейсах и ермолке. И с колбасой кошерной.»
- Зато не бандеровец! – тут же уже привычно парировал Чернов. – По бандитским схронам не прятался! И фамилия наша самая что ни на есть русская.
-Ага, – опять не сдавался Игнашевич (сам он был родом из-под Ковеля, это западная Белоруссия, рядом с западной же Украиной. Самые бандеровские края. Хотя там и кроме бандеровцев всякой послевоенной швали хватало). – А как же! Конечно. Чернов. Он же Шварцман. Самая русская. Русее только Ивановы.
Вообще-то, разговоры на националистические темы в их ветеранском кругу не приветствовались – не поощрялись, но дружеская пикировка допускалась. У них, фронтовиков, к этому самому национальному вопросу отношение вообще было очень своеобразное: для них существовали только две нации – наши, то есть советские, и не наши, то есть враги. А к какому исторически сложившемуся народообразованию ты принадлежишь – это уже вопрос сто двадцать четвёртый. Войне, как известно, было без разницы – из-под Тамбова ты, из Якутии, мордвин или еврей вперемешку с татарином. Бери винтовку, наматывай портянки, пилотку на остриженный затылок – и вперёд, за горячо любимую Родину, за любимого товарища Сталина. Впрочем, если идёшь в атаку, то преданность интернациональному учению марксизма-ленинизма можешь не демонстрировать. Потому что никто в должной мере не оценит. Времени нету, когда кругом пули свистят, а ты сам, как голый в бане, во всей своей красноармейской красе. Так что можешь орать хоть матом. Это уже, по большому счёту, всем в атаке до фонаря, чего ты там орёшь. Главное в том ореве – страх заглушить. Свой, персональный. А фашисту и совсем без разницы, каких ты кровей, наций, народностей и национальностей. Ты для него – один сплошной руссиш зольдатен. Ему тебя надо убить побыстрее, вот и все дела. Всё очень просто и понятно. Проще не бывает. А кровь, она у всех – и у наших, и не совсем у наших, и совсем не у наших – одного цвета. Перемешается – и не разберёшь, где и чья…
- Профком денег на коляску для Сурова даст, но нужно письменное заявление, – продолжал Сергей Петрович. Он любил и, главное, умел выступать, и за то, что в этих выступлениях не опускался до пустопорожнего словоблудия, ему эта слабость прощалась. Остальные выступать не любили, не умели, не отличались этим даже по пьянке, и это было тоже простительно. Не всем же быть цицеронами и позьнерами! Кто-то должен и слушать. Это, между прочим, тоже надо немалое терпение иметь. Это тоже своего рода искусство.
- Так что сегодня надо нам эту бумагу составить и написать. Обязательно! – уточнил он, заметив, как поморщился сидящий рядом «товарищ Ениватов».
- Дальше. Городской Совет ветеранов просит принести для выставки в краеведческом музее военные фотографии. Обещали сохранить в целости и сохранности, а после выставки, естественно, вернуть. И третье. Давайте, наконец, составим график выступлений по школам. Ведь прямо как малые дети, ей Богу! Второй месяц валандаемся, никак не договоримся: кому, где и когда! Делов-то на пять минут!
- Да чего говорить-то… – пробурчал по привычке Ениватыч. – Каждый год одно и то же. Ну не умеем мы говорить, не умеем! Бог, как говорится, не дал. Хоть бы какие учебные пособия, что ли, там, в Москве, сочинили. А то выступаешь прямо как раньше на партсобрании. Ни одного живого слова. Стыдно же перед людями!
- Ну и чего ты предлагаешь? – тут же накинулся на него Чернов. – Не выступать? А кто тогда?
- Да я ничего… – виновато сморщился Ениватыч. – Только всё одно и то же… Я же вижу: им неинтересно. Просто отсиживают время, как на тех же партсобраниях. Кому она нужна, такая память?
- Так вспомни новое чего-нибудь! Ты же все четыре года, от звонка до звонка – и чего же, вспомнить нечего?
- С этими воспоминаниями так влететь можно… – упёрся Ениватыч. – Мне зять рассказывал. Он после училища в Белоруссии служил, и вот у них в части, как и положено, на День Победы решили собрание организовать. А что за собрание без ветерана? Ну, нашли одного. Кузнецом в ближайшем колхозе работал. Может, в кузне-то он и мастер, а говорить – двух слов связать не может, всё только матом… Да.. Ну, всё-таки уговорили, в часть привезли – а он опять разнылся: да не умею я выступать! Вот если кобылу подковать или чего выковать по железной части… Замполит у них башковитый был, сразу понял, как деда умаслить. Накатывает ему стакан… Этот чёрт, конечно, принял с удовольствием, захорошел и говорит: ладно. Уломали. Но только уж не обессудьте, если что… Не обессудим, отвечают. Ты скажи пару слов и с трибуны выметайся. А мы тебя прямо до дому на машине. И ещё пузырь дадим.
Ну, вылез этот кузнец на трибуну, начал вспоминать. Вот, говорит, был интересный случай уже в самом конце войны. Мы на самой Эльбе стояли – и поступает приказ: захватить мост, на который немцы должны вы йти. Ну, мост так мост, нам-то какая разница? Бежим значит – а навстречу, как и положено, фрицы. Впереди один здоровенный такой, башка чёрная, прям угольная. Бежит, ручищами размахивает и орёт чего-то. Ну, я, понятно, автомат навскидку и по нему очередью… Этот чёрный – брык и аллес капут… Отвоевался за своего Гитлера… Да… Оказалось, негр… Союзник… Они, как уже потом выяснилось, тех немцев побили и к нам шли, на соединение…
- И чего же дальше? – оживились собравшиеся.
- А чего… – вздохнул Ениватыч. – Кузнеца этого побыстрее с трибуны стащили, в машину – и до кузни. Бутылку, правда, дали, не обманули… Васька, зять-то, рассказывал, что замполит неделю белый ходил, как снег. Переживал, как бы ему холку не намылили и куда-нибудь на Таймыр не сослали за этого старого дурака. Ничего, вроде обошлось. Я это вам к чему всё рассказал-то? Чтобы поосторожней со своими воспоминаниями!
- А я помню! – неожиданно влез в разговор Тимофеич. Фамилия у него была звучная – Ворошилов, поэтому помимо Тимофеича (это по отчеству) приятели дали ему, в общем-то, необидную кличку – Первая Конная. Тимофеич не возражал – Конная так Конная. Он вообще был мужиком покладистым. За это и ценили.
- Лошадь у нас была. Блядкой звали. Полевую кухню возила с самого сорок второго, со Сталинграда. Смирная такая кобыла, обычная рабочая, из какого-то колхоза, там же, с Волги. В общем, посмотреть – ничего особенного. А глаза у неё – почему я сейчас и вспомнил-то! – спокойные такие были, добрые и всегда грустные. Как у девки недоцелованной.
- Да ты, Тимофеич, прямо поэт! – то ли в насмешку, то ли серьёзно сказал Иван Сергеевич. – «Недоцелованной»! Надо же такое придумать! И я вспомнил! У нас тоже лошадь была! Тяжеловоз, пушку возила. Затвором звали. Жеребец. Магабеков, ездовой, помню, лупил его почём зря. У него всю семью немцы под Нальчиком расстреляли и аул сожгли, вот он и злился, а на коняге зло срывал. Так у Затвора глаза тоже всегда были грустные. Хотя, честно говоря, туповатый был конь. Так что Магабеков ему правильно подсыпал.
- Не, нашу Блядку не лупили. Хотя нет, вру. Семёнов ей поддавал. Но только он недолго с ней пробыл, месяца три. Его ещё в Сталинграде миной накрыло. А после него ещё четверо сменилось. Нет – пятеро, правильно! Последним, это уже в Польше, Кулиев был, калмык. Так вот те четверо, которые перед ним, Блядку уже не лупили. Так, наорут только – и всё. А Кулиев, так даже гриву расчёсывал. Они, калмыки, вообще лошадей любят. У них же степи кругом, а в степи лошадь – первый товарищ и друг.
- Вообще, если разобраться, то несчастливая она, Блядка, была, – ударился в воспоминания «первый красный офицер». – То есть она-то как раз и счастливая, – тут же поправился он. – И под обстрелы попадала, и под бомбёжки; и однажды, это уже в Белоруссии, во время «Багратиона», в болоте под Бобруйском тонула. Одни уже уши из жижи торчали, даже морды не видно. Ну, думали, всё, отвоевалась! Нет, один хрен выкарабкалась, живой осталась. Прямо заговорённая! А зато ездовые около неё не задерживались – то убьют, то ранят тяжело. Прямо роковая какая-то была кобыла.
А дура какая! Запросто могла и к немцам завезти. Помню, Егор Прокопов, кашевар наш – да, это под Брянском было, летом сорок третьего, городок мы тамошний брали, как сейчас помню – Хатунец название – привозит нам кашу, а сам бледный весь как смерть и трясётся мелкой дрожью. А мы голодные, злые, нам нет дела до его трясучки. Накинулись на него: ты чего, падлюка? Мы тут кровью целый день умываемся, всю речку трупами завалили, где наши, где немецкие, не поймёшь. Шесть раз то мы её переходили, то немцы. И чего они за тот городишко так цеплялись? Там же ни одного целого дома не оставалось, одни трубы печные, и все дороги в стороне… Да! Ну вот, орём на него, а он, Прокопыч-то, прямо чуть не плачет: эта шалава, говорит, меня чуть прямо к фрицам не привезла. Прикорнул малость, а она идёт и идёт… Хорошо, очнулся вовремя – мать моя, нейтралка! Прямо посередь между нами и немцами! Хорошо там лощинка была, ни мы, ни они его не заметили, а то бы точно накрыли! Прямо с двух сторон! Он потом и к комбату специально сходил: дескать, заберите меня, Христа ради, от этой кобылы! Угробит она меня к едреней матери!
- Забрал? – спросил Степанян.
- Ага… – иронично хмыкнул Тимофеич. – Таких… навешал! Любому ездовому поучиться! Матерщинник был наш комбат, чего и говорить, отменный! А ещё из бывших московских студентов! Мы сначала тоже думали – интеллигент…
- Ну и правильно сделал! – сказал Чернов. – Какого ты спишь-то, когда едешь? Лошадь в чём виновата?
- Это конечно… – согласился тот. – Но пар-то надо выпустить… Да она вообще-то смирная была. И какая-то безответная. На неё, бывало, орут или по хребту треснут – а она только голову так покорно опустит, и не поймешь – то ли винится перед тобой, то ли просто так, по привычке. Дескать, чего уж тут, лупите, вам не привыкать… Была бы верблюдом, плюнула бы от души в ваши орущие хари, а так чего ж… А то, наоборот, голову поднимет, поглядит на тебя – ну чего, дескать, потешился? Отвёл душу?
- Живая осталась? – задал Степанян новый вопрос. Он был человеком последовательным и любознательным. Как и всякий уважающий себя армянин.
- Не… Мы под Лодзью стояли, в немецком фольварке. Это хутор такой. Богатый, как будто и войны не было. Мы там, на фольварке этом, на отдыхе стояли, ждали наступления. И помню денёк был – сказка! Солнце вовсю, тишина, только птички чирикают. Отпустили её попастись. И ведь, главное, она никогда и никуда от расположения далеко не отходила. То ли боялась, то ли так уже приучилась, что может понадобиться в любой момент. А здесь на поле попёрлась! Ну, понятно, там и трава пожирнее, и клеверок кое-где. А поле-то оказалось заминированным. Немцы при отступлении мин наставили. Вот и… Жалко. Хорошая была кобыла.
- Тебя, Ваньк, не поймёшь, – хмыкнул Иван Сергеевич. – То дура, то счастливая, то несчастливая, то хорошая, прям хоть плачь. Как это недавно по телевизору говорили… Клубок противоречий, во!
- А она такой и была – всякой. Сегодня одна, завтра – другая. Кормилица наша. Сколько километров за войну она кухню-то за нами протаскала! Жалко лошадям медалей не давали, а то Блядка была бы первая достойна! Да… – и Тимофеич вздохнул. – Хоть клеверу перед смертью намолотилась. Для лошади клевер – самая сладость.
- Ты вот, Вань, сейчас сказал про Польшу, и я тоже вспомнил, – оживился Ениватов. – Это мы когда Бреслау брали, на железной дороге цистерну нашли. У танкистов с бензином как раз туго было, вот нас, хозобеспечение, и послали туда, на пути, пошарить. Дескать, может чего из горючки и найдём. Там эшелонов от немцев полно оставалось, было в чём пошустрить. Ну, мы и нашли. Целую цистерну. Нет, не с бензином. Со спиртом! – и Ениватыч даже глаза прикрыл и даже причмокнул от такого вспомнившегося удовольствия.
- Ну и вы её, конечно… – оживился народ.
- Чего «конечно»? Было бы потише, тогда бы конечно! Уж втихаря отогнали бы куда-нибудь в тупик, подальше от командования. А тут вокруг хрен пойми чего творится: где немец, где наши, то впереди стреляют, то сзади. Всё вперемешку. Ну, по котелочку, конечно на дорожку набрали. Это само собой.
- И там, у цистерны, наверняка отметились… – подсказал всё тот же проницательный Степанян.
- Ашот Иваныч, ну что ты говоришь! – театрально развел руки в стороны Ениватыч. Иногда он любил порисоваться. – Как же мы от неё, от родимой, да просто так уйдём! Или мы не русские? Да… – и он даже причмокнул от огорчения. – Уходили и плакали. Как чувствовали, что больше с ней, с любезной, не свидимся. А когда до вокзала два шага оставалось, на засаду-то и нарвались. Там, помню, между пакгаузами, узкий такой проход был, и длинный, прям кишка. А как их пройдёшь, ближе к водокачке – площадочка с клумбочкой такою аккуратненькой. Что ты, цивилизация! Вот там, за клумбочкой, нас архангелы рогатые и поджидали. И не простая пехота – эсэсовцы! Здоровые, черти! Специально, что ли, их, бугаёв, Гитлер откармливал? Я с одним сцепился, за кадык его ухватил, а он – меня. Вцепился как клещ! Уже, помню, круги у меня в глазах такие оранжевые плавать начинают, хриплю, у него у самого глазищи на лоб лезут – а всё не отпускает, шкура, и не отпускает! И чего бы дальше было, но тут меня кто-то сзади по башке – хресь! И дух из меня вон. Сознания лишился. Подумал: ну вот и всё. Откукарекался гвардии сержант, товарищ Ениватов.
- Это как же ты мог подумать, если был без сознания? – ехидно спросил Чернов. – Ну и врать ты, Никодим, здоров! Вы, пехота, все такие! Одним отделением армии в плен брали, одним батальоном фронт держали! И, главное, посмотришь такому в глаза – а они честные-пречестные, прямо как на иконе! Кто не знает – на самом деле поверит!
- Вы, летуны, тоже не промазывали! Ну не подумал, не подумал, каюсь! – рассмеялся Ениватыч. – Уж и соврать нельзя! Сам-то иной раз травишь – глазом не моргнёшь, как по писаному. А другим чего – по званию не положено?
- Значит, попили спиртику… – задумчиво сказал Степанян.
- Да! Очнулся уже в госпитале. Оглядываюсь, а на соседней койке – Угрюмов! Наш, снайпер из отделения. Тоже с башкой забинтованной, и ещё рука на перевязи. Он тоже как меня увидел, что я его тоже увидел, обрадовался! Здоровой-то клешней в воздухе замахал: мы-мы да мы-мы!
- Понятно, – кивнул Ашот. – Контузия. Противное дело. Я после неё полгода нормально говорить не мог. Тоже мымыкал.
- Да нет! Он немой был от рождения! Я, значит, ему на руках показываю, на пальцах: объясни, как дело закончилось? Хотя понятно как закончилось… Если живы остались, то, значит, хорошо. Значит, завалили тех эсэс. А он в ответ: мы-мы да мы-мы. И рукой здоровой в воздухе ещё шибче крутит. Того гляди, и она-то у него оторвётся… Тогда ему опять на пальцах показываю: кто-нибудь из наших ещё здесь есть? А он то ли и на самом деле не понимает, то ли ко всему и действительно мозги отшиб. Башка-то перевязанная… Опять только щерится да мычит. Радуется, значит, что вместе, в одной палате оказались.
- Написал бы… – подсказал «Первая Конная». – Я, например, когда контузия была, писать приноровился. Получалось! Сначала, правда, пальцы дрожали, а потом ничего, привык… Ребята даже быстрее самого меня разбирали, чего я там накарябал.
- Да какой из него писатель… – махнул рукой Ениватов. – Он же из Сибири. Из какой-то самой глуши! Охотник – это да, первостатейный. Немца снимал за двести с лишним метров, как белку в глаз. Его даже в снайперскую школу не взяли. Чему его там учить-то, немтыря? А писать – это не стрелять. Это ему не в подъём было.
Да! А через два дня ребята пришли. Навестить. Они и рассказали, чего дальше было. Как эсэсовцев подолбили всех до единого, чтобы в плен их не возиться тащить. А того, который мне сзади по башке прикладом наварил, так Угрюмов и заколол. Вовремя успел, а то бы добил, гад. Я же говорю: они все как кабаны! А потом и сам он, Угрюмыч-то, под раздачу попал. И ещё руку… Не, нормально всё! Только нас-то с ним до госпиталя довезли, а лейтенанта не успели. Кровью истёк. Жалко, хоть и крикливый был. И за спирт трибуналом грозился. Чудак! Чего он спирт-то, его, что ли, был, персональный? Трофейный, немецкий! Святое дело причаститься!
А мужики нам целую фляжку принесли. Они ведь туда ещё раз наведались, на пути-то. А как же! Такое добро без дела стоит, и без всякой охраны! Разве кто выдержит такие нервы? Вот и пошли. Только, когда нашли её, цистерну-то, то от неё уже мало чего осталось. Так, на донышке. Ясно как божий пень, что кто-то уже и без нас присасывался. Вот люди! Ничего от них не спрячешь! В землю закапывай – всё равно найдут! Одно слово – русский солдат! И ещё сыру принесли, целых полкруга. Сказали, что на немецкий продсклад нарвались. И пока тыловики не реквизировали, затарились под завязку. Ну, мы вечером, после обхода ту фляжку всей палатой и приговорили. Хорошо!
- А я помню, как мы в Румынии, у города Плоешти, чуть ли не две недели в грязи по уши сидели, – сказал Иван Сергеевич. Это воспоминание было для него не новым, но «до кучи» тоже захотелось отметиться.
- Знатная там была грязь! Жирная, чёрная, прямо антрацит! Скоблишь сапоги и гимнастёрку, скоблишь, весь потом изойдешь, а все одно, хрен отчистишь! Там же рядом нефтяные промыслы, и нефть прямо у самой земли. Вот и говорили, что она такая из-за нефти нефтью и пропитанная. Немцы почему так и сопротивлялись. Из-за тех промыслов. Нет, хорошая грязь! Я вот в Минеральных Водах был, там грязевые ванны на весь мир известные, но ихней грязи до той румынской далеко!
- Да, богатые у вас, мужики, фронтовые воспоминания! – ядовито хмыкнул Чернов. – И, главное, очень поучительные и содержательные! Один – про грязь, другой – про кобылу, третий – про цистерну. Настоящие герои-освободители! Об этом и школьникам будете рассказывать? Воспитывать подрастающее поколение на личных примерах?
- А ты, Петрович, если такой умный, взял бы и подсказал чего говорить! – обиделся Степанян. – А то нашёлся… критикун! Вы, между прочим, по Балтике как по курорту шли, а мы, шестьдесят пятая, Данциг брали, а потом с померанских болот оборону держали, чтобы ихние «панцеры» вам в тыл не зашли. Вот об этом и надо рассказать! Как вы на чужом горбе к лавашу!
- На чужом хрену к обедне! – поправил его Чернов. – Ну, опять началось! Мы гуляли – вы держали. Обгулялись все! Под Кольбергом три экипажа за один день потеряли! Хорошая прогулка! И вообще, я тебе чего, Рокоссовский, что ли? И, может, на этом закончим с нашими волнительными воспоминаниями? Нам, между прочим, ещё заявление надо написать и с графиком разобраться.
- Мужики, идея! – вдруг сказал Степанян и даже указательный палец вверх вытянул. – Чего мы с этими выступлениями головы себе ломаем! Надо взять школьные учебники по истории и по ним шпарить! А?
- Не, некрасиво, – поморщился Ениватыч. – И вообще, несерьёзно. Как это – по бумажкам? Лекцию, что ли, придём читать?
- Так не читать, а выучить надо перед выступлением! – подсказал Степанян. Ему и самому очень понравилась собственная неожиданная идея. Действительно, чего проще? И выдумывать ничего не надо!
- Ашот дело говорит! – оживились остальные. – Оказывается, вы, армяне, не только на рынке мозги пудрить умеете! В школе тоже!
- Не обманешь – не проживёшь, – важно согласился «изобретатель» идеи. – Сами так говорите.
- Не, мужики, с учебниками нельзя! – вдруг запротестовал «Первая Конная». – Там такая… – и он произнёс простое русское слово, – … написана! Я как-то взял у Вовки, думаю – дай почитаю из интереса. Прочитал – волосы дыбом! Про Сталинград – всего полторы страницы, зато про эти… горы-то… ну, в Бельгии которые…
- Арденны, – подсказал Чернов. Он был всё-таки начитанным человеком. Зря, что ли, когда работал, пять лет в парткоме заседал?
- Во! Арденны! Про них – целых пять! И написано хитро так, как будто не немцы там союзников чесали в хвост и гриву, а сами американцы с Англией, преодолевая яростное сопротивление… И что на Эльбе немецкая пацанва, курсантики необстрелянные, ихние передовые батальоны обратно в речку скинули и добили бы, если бы наши не подоспели – ни единого слова. Во какие шелкопёры эти самые учебные сочинители! Я и остальное всё прочитал, до конца. Просто из принципа. В общем, вывод этого поганого учебника такой: если бы не они, союзники, был бы всем нам полный кирдык ещё в сорок первом, под Москвой. Не, вы поняли, чего этим нашим ученикам эти ихние учебники в головы вдалбливают?
- А так оно в жизни и есть, – сказал Ениватыч. – Один всю войну в тылу ошивался, на каком-нибудь продскладе – а рассказывать начнёт, расписывать: мать моя! Прямо Герой Советского Союза! И цацек полная грудь! Где только наворовал… А другой от звонка до звонка на «передке», в таких переплётах побывал, что в страшном сне не позавидуешь, и весь израненный-исконтуженный – а на пиджаке-то у него всего пара медалек, а если рот раскроет, то как Угрюмов: мы-мы да мы-мы. Двух слов связать не может. Эх, неграмотность наша, неучёность… А потом вот такие учебники и получаются…
- Так ты нормальные книжки читай, а не учебники! – резонно возразил Степанян. – В газетах что пишут? «Пересмотр истории!». «Идёт идеологическая обработка молодёжи!». Чтобы, значит, не знали ничего. То есть, знали, но не так, как надо. То есть, как им надо, на Западе, – и вдруг рукой махнул.- Да ну вас совсем! Запутали меня всего своей политикой!
- Вот так и надо выступить, – предложил Чернов (вот ведь упрямый! Как занозы у него в заднем месте сидят эти выступления!). – Про эту самую идеологическую обработку. Кто же ещё скажет, если не мы, неграмотные?
- А это… – засомневался вдруг Степанян (армяне – они люди осторожные Им в прошлые века турки расслабляться не давали). – Нам холку-то не это самое…? За такие речи? Мы же сейчас вроде дружим со всеми этими капиталистами…
- Испугался… – презрительно фыркнул «Первая Конная». – Чего нам-то бояться? Отбоялись своё. Уж помирать скоро! Так что не очкуй, Ашот! На фронте страшнее было. А сейчас парткомов нету, и вообще – свобода слова. Говори чего угодно. Главное – врать поубедительней, – и хохотнул. – Как в учебниках! И вообще, давайте с этой торжественной частью заканчивать. Будем мы сегодня Прокофьевной внучке ножки обмывать или совсем трезвыми, как дураки, разойдёмся?
Вернувшись домой, Иван Сергеевич тихонько открыл книжный шкаф, достал с полки «Воспоминания и размышления» Жукова. Вот сейчас и сочиним, подумал довольно. Передерём у маршала про мужество и героизм. Ничего, Георгий Константинович не обидится. Не про грязь же румынскую писать на самом деле! Кому она интересна, грязь-то? Надо, чтобы красиво было, складно! И обязательно мужественно! Как в учебниках!
ПОГОДА НА ДЕВЯТОЕ
«…Проходящая в городе и районе «Вахта памяти», посвященная сорок второй годовщине Великой Победы, ещё раз убедительно продемонстрировала, что советская молодёжь свято чтит память своих героических отцов и дедов…»
Андрей Иванович Колдунов, молодой жизнерадостно-ироничный человек в модных, чуть затемнённых очках, главный врач Мячковской сельской участковой больницы, чуть поморщился и выключил радио. «Проходящая» – это от слова «проход», – подумал он с раздражением. А проход – от слова «задний». Пройдёт – уйдёт – пролетит – просвистит – сделает ручкой… Андрей Иванович считал себя человеком философского склада ума, поэтому любил иногда поразмышлять на заоблачные темы. «И почему всегда и всё у нас именно вот так, именно «со свистом», – подумал он, примеряя позу критика-мыслителя. «Великий и могучий» русский язык – а послушаешь: сплошная казёнщина с такою же сплошной, тупой, махровой канцелярщиной! И это в такой праздник! А говорим о нём так, что прямо скулы от тоски сводит. «Вахта»! «Продемонстрировала»! Чего она продемонстрировала, эта ваша вахта? Чего она вообще может демонстрировать? И ведь слово-то какое придумали, Господи! «Вахта»! Какое гениальное изобретение – вахта! Месяц пашем – месяц балду чешем! Как работали – так и работаем. Как болели – так и болеем. Как пили – так и пьём. Вот так всю жизнь и живём. Вахтовым методом. Ничего нового. Одна скука.
Андрей Иванович отвернулся к окну, посмотрел на весело и буйно, именно что по весеннему, зеленевшие кусты акации. «Весна! Как много в этом звуке…». Кофейку, что ли, попить?
«Главным» он работал всего третий месяц, в своей теперешней должности до конца ещё не разобрался, хотя в основные принципы и направления уже «въехал». Опять же лучше быть главным на деревне, чем рядовым в городе. Нет, очень правильно он, Андрей Иванович Колдунов, сделал, что согласился на эту больше чиновничью, чем врачебную должность! Молодец! В любом случае – не прогадал!
Телефон зазвонил так резко и противно, что Андрей вздрогнул.
- Приветствую тебя, Андрей Иванович! – услышал в трубке уже знакомый глуховатый голос Колчина, председателя здешнего колхоза «Победа». – Хочу пригласить на празднование Победы. Не против?
- Спасибо, Василий Васильевич, – сказал Андрей. – Почему же против? Святое дело!
- Значит, подходи девятого к девяти к памятнику павшим. Ну, на нашей площади, перед правлением! Погоду не слышал?
- Только что передали: девятого солнечно и плюс двенадцать.
- Ну и ладушки! Значит, придёшь?
- Да, конечно, конечно! – заверил Андрей. – Приду!
- Тогда до встречи.
- До встречи.
С Колчиным у Андрея сразу, без всяких предварительных заходов, взаимных прощупываний и прочих разведывательных приёмов, сложились хорошие отношения. Это было тем более удивительно, что в райисполкоме ему намекнули, что Василий Васильевич – мужик тёмный, хитрый, себе на уме, как говорится – един в ста лицах. Так что будьте, Андрей Иванович, с ним поаккуратней и поосторожней. К тому же есть у него, у Колчина, одно очень особое жизненное обстоятельство, которое, скажем так, не красит его как передового советского человека. Диссидент, что ли, хохотнул тогда Андрей, вспомнив Саньку Винера, своего институтского однокашника. «Почти», – услышал в ответ и понял, что говорили совершенно серьёзно. Да-а-а, дела… Вот антисоветчиков ему под боком только и не хватает… Однако при знакомстве Колчин на этакого графа Дракулу местного разлива или сладкопевных говорунов типа Синявского и Даниэля совсем не «тянул». Нет, лукавость была, и этакая хитринка плясала в его чуть прищуренных о-ц-е-н-и-в-а-ю-щ-и-х глазах. Он и на самом деле играл, изображая перед ним, Андреем, простоту и добродушие, но что-то подсказывало: за этой игрой – не напускное, настоящее, а что вынужден хитрить и приспосабливаться – так ведь должность такая! Всегда – что при царе, что сейчас, при Советской власти – крестьяне на Руси ходили и ходят в крепостных. Хотя сейчас и называются свободными тружениками, да только кого этим дешёвым словоблудием обманешь…
Да, Василий Васильевич, как узнал Андрей позднее (на деревне ведь ничего не скроешь), мужиком был куда как тёртым, хотя тоже иной раз переигрывал, срывался, и последствия таких оплошностей-срывов не заставляли себя долго ждать. К своим сорока пяти годам он уже успел один раз побывать и в здешнем председательском кресле, потом поработать в райкоме партии (что, несомненно, было повышением по карьерной лестнице), перейти в другой район на такую же райкомовскую должность (перемещение по горизонтали), уйти в председатели Агро-промышленного комплекса, перейти в директора областной «Сельхозхимии» (повышение! явное!), откуда с треском вылететь якобы за срыв годового плана (слава Богу, не при Иосифе Виссарионыче живём! А то летел бы прямиком до самой Колымы), чтобы вернуться на «круги своя», то есть, в здешние председатели. Что стояло за этим якобы срывом на самом деле, здесь, в колхозе, говорили шёпотом и с оглядкой, но рты-то, как известно, людям не заткнёшь. Сам же Василий Васильевич ко всем своим карьерным взлётам-падениям относился философски, то есть, легкомысленно. То есть, просто чихал на них громким чихом – и правильно делал. Философия простая: сегодня ты на коне, завтра – я. Послезавтра опять местами поменяемся. Даже такой специальный управленческий термин придуман – «ротация кадров». Это жизнь, ничего не поделаешь, так что нечего и волосы на голове рвать. Впрочем, руководителем Колчин был действительно отменным, каких действительно ещё ой-ой-ой как поискать! Колхоз при нём стоял на ногах крепко и уверенно держался в первых областных «середнячках» (но только бы не в передовиках! Боже упаси! Середина – самое оно!) Колчин умело держал в руках наработанные райкомовские и райисполкомовские связи, с проверяющими был щедр, с прежними коллегами добродушен, а с нужными «человечками» – ласков и хлебосолен (а как же! Не подмажешь – не поедешь!). Своих колхозников не обижал, на зарплаты и премии не скупился, старикам и убогим помогал. Сам воровал умеренно и – главное! – давал так же умеренно воровать другим. Вообще, весь стиль его поведения и на работе и в быту можно было определить всего двумя словами: не зарывайся! Да, именно так! Не привлекай лишнего внимания, не выступай не по делу (да и по делу тоже старайся пореже), вышестоящее начальство, конечно, слегка поругивай, слегка – это не возбраняется, да и подчинённые и окружающие будут уверены: а наш-то – нет, не лизоблюд! Но именно поругивай, то есть осуждай аккуратно, и Боже тебя упаси затронуть принципы и устои! Опять же ругать нужно не адресно, не конкретных людей, а начальство вообще, как социальный слой (кстати научиться этому не так уж и сложно: смотри внимательнее телевизионные дискуссии. Там порой такая ругань стоит – хоть святых выноси! А разберёшься – восхитишься: ни одного конкретного имени! Это называется – высший пилотаж обличительного словоблудия!).
Нет, отличный мужик Василий Васильевич! Руководитель, каких поискать!
При знакомстве он произвёл на Андрея приятное впечатление именно тем, что не кичился, не пытался подмять, сразу дал понять, что относится к нему как к равному по чиновничьему положению. Хотя и намекнул, что пусть он, Андрей, ему непосредственно и не подчиняется, но больница-то находится на его, то есть, колхозной территории. И поэтому пусть он, Андрей, сделает правильные выводы. А в ответ услышал здоровый, понятливый смех. Я вас понял, дорогой Василий Васильевич! Можете не продолжать! Только вот здесь какой деликатный нюанс: ваши колхозники лечиться ходят почему-то не к вам в контору, а ко мне в больницу. Как вы объясните такую странность? Да и некогда мне всеми этими «тайнами мадридского двора» сейчас заниматься и выводы делать, которые вы мне настойчиво предлагаете. Так что просто будем дружить. НА РАВНЫХ!
Колчин тогда посмотрел на него внимательно-внимательно… Потом усмехнулся и подал руку…
Синоптики в прогнозе на Девятое Мая не обманули: погода с самого утра была просто-таки расчудесная, именно по-весеннему праздничная, весёлая и какая-то игриво-у-м-ы-т-а-я. У памятника – мраморного воина в плащ-палатке и с автоматом на груди – к девяти часам собралась если не толпа (это понятие больше городское, не для села), но, тем не менее, довольно внушительная группа нарядно одетых людей, как пожилых, торжественно-серьёзных, с орденами и медалями, так и молодых, без орденов и без медалей, но тоже серьёзных, хотя и без особой торжественности на лицах. Вот чем и хорош именно День Победы: нет необходимости кривляться, изображать значимость и вселенскую скорбь. Это праздник действительно душевный, искренний, н-е-з-а-о-р-г-а-н-и-з-о-в-а-н-н-ы-й, и лицемерие и фальшь здесь неуместны и просто смешны. Это действительно для каждого конкретного советского человека Праздник с большой и торжественной буквы, даже для того, кто никаким боком ни сам, ни через родственников к войне отношения не имеет. Впрочем, вряд ли есть такие. Великая Отечественная задела если не каждую семью, то уж точно каждую фамилию.
Ровно в девять часов к памятнику подошли нарядные пионеры с такими же нарядными большими букетами, положили их к подножию, отдали пионерский салют. После них, тоже с цветами подошли Колчин, председатель сельсовета Тимашук, специально приглашённый из города Герой Советского Союза ветеран-лётчик Коробец, ещё кто-то из районной администрации, местные жители. Положили цветы, постояли, помолчали, кто-то вздохнул, кто-то шмыгнул носом, а кто-то и заплакал. Потом председатель, Коробец, районные и несколько местных ветеранов поднялись на верхнюю ступеньку пьедестала.
- Товарищи! – начал Колчин. – Позвольте поздравить всех вас с нашим великим праздником! Это день, который действительно порохом пропах! Который мы всегда чтили, чтим и, покуда живы, чтить будем!
Говорил Василий Васильевич без бумажки, хорошо, душевно, и торжественные слова звучали в его выступлении просто и без всякой официальщины.
После него слово взял Коробец.
- Да, всё дальше те суровые дни и ночи, – сказал он удивительно звонким для его почти семидесяти лет голосом. – Всё меньше остается и нас, непосредственных участников тех грозных событий. Чего ж поделаешь, жизнь не стоит на месте. Дети уже взрослые, внуки растут, мы стареем. Конечно, здоровья, вам всем, успехов в жизни и семье! Да… – он вдруг остановился, замолчал, явно что-то вспомнив.
- Я лет десять назад, с ветеранской делегацией, попал в Кронштадт. Там, на главной площади стоит памятник адмиралу Макарову. Так на том памятнике есть надпись: «Помни войну!». Вот и я всем вам – и пожилым, и молодым – говорю: помните войну! И не потому, что мы, советские люди, какие-то уж особенно кровожадные, совсем нет! А помнить надо, чтобы не повторялась! Чтоб все живы были! И чтобы не плакали, как ваши матери, сёстры и жёны! Спасибо вам, мужики, за всё!
При этих словах кто-то опять всхлипнул, кто-то полез в карман за платком, а кто-то закаменел скулами и потемнел лицом. Всё правильно. Всё так должно и быть…
После Коробца выступали представители районной власти, местные ветераны. Потом прямо здесь, у памятника, выступили школьники со специально приготовленной праздничной программой. Закончилось торжество салютом из трех автоматов, с которыми приехали три молодых краснощёких солдата и такой же молодой и краснощёкий, отличавшийся от солдат лишь формой и лейтенантскими погонами офицер.
- Андрей Иваныч, ты не уходи, – предупредил Колчин. – Сейчас пойдём в нашу столовую.
- На чаепитие? – хитро прищурился Андрей.
- Ага, – охотно подтвердил председатель. – С сушками-баранками. Хоть сегодня-то не передрались бы…
- Кто? – не понял Андрей.
- Да старики… – непонятно ответил Колчин.
- Ветераны, что ли?
- Ага. А то каждый раз, как поддадут – и начинают: «Мы справа шли, а вы слева должны были, а пошли за нами… У вас пушки были, а вы нам отбиться не помогли… Мы голодные сидели, а вы у поляков отжирались…». Послушаешь – и вроде бы хоть смейся, а нельзя, обидятся. Как дети, честное слово! Столько лет прошло, а они всё до самой тонкой мелочи помнят, кто справа, кто слева, кто сзади… До того иной раз разбуянятся, что кулаками махать начинают. Правда, годы-то уже не те. Выдыхаются быстро. Нет того фронтового задора. И слава Богу!
Столы, составленные большой буквой «П», были накрыты белоснежными скатертями, украшены вазами с цветами, а от всевозможных закусок рябило в глазах. В этот день на этот праздник в колхозе экономить не привыкли. Ветеранов рассадили за столами, принесли горячее, выставили бутылки с водкой.
- Не боитесь, Василий Васильич? – тихо спросил Андрей.
- Кого?
- Доброжелателей. Ведь донесут в верха-то насчёт водочки… Сухой закон. Свадьбы с компотом.
- А-а-а… – и председатель легкомысленно махнул рукой. – Что же мне теперь, стариков кефиром угощать? А насчёт доносов… Одним больше, одним меньше – какая разница? Ну что, мужики? – сказал он собравшимся. – Я уж теперь без этих… официальностей. Спасибо вам за Победу. За то, что живы остались. Что земле родной, корням своим не изменили и держитесь за них, и детям своим, и внукам наказали держаться! За вас, деды!
- И тебе, Василь Василич! – раздались дружно голоса. – За то, что пригласил! Что праздник организовал! Ты знай: если чего, мы всегда за тебя, не сомневайся! И своим накажем! А кто неслухи, то по шеям враз нададим! Ты нас знаешь!
- Не-не! – быстро сказал Колчин и не выдержал, засмеялся. – Никаких шей! А то в прошлом году устроили здесь, понимаешь, битву за Берлин! Мне потом целый месяц в райкоме уже мою шею мылили!
- Да ладно! – послышалось из-за столов. – Был грех, виноваты! Извиняемся! Всё культурно будет! А если и сегодня кто разбуянится – тому мы сразу по шее! По фронтовому! Без всякой демократии!
- Слышал? – сказал Колчин, садясь. – Я же говорю: черти, а не старики! До сих пор в рукопашные ходят!
Выпили, закусили, закурили (хотя в обычные дни дымить в столовой не разрешалось. Но сегодня, в такой день… Да старикам из-за стола-то лишний раз вылезать… Ничего, проветрится!)
- А у меня два дядьки погибли, – сказал Андрей. – А дед вернулся. Он, дед-то, вообще везучий был до невозможности! Три войны оттрубил. В гражданскую Врангеля гонял по Крыму, потом финская, потом Отечественная. И не где-нибудь в штабе ошивался – все три на передовой! В Сталинграде с первого до последнего дня! И что прямо невероятно: за все три войны – ни одного ранения. Да чего там ранения – ни царапины! Представляете?
- Бывает, – согласился Коровец. Косой рваный шрам, шедший у него от верхней губы до левого уха, то ли от выпитого, то ли от духоты, хотя все окна были раскрыты настежь, налился краснотой.
- Значит, судьба такая.
- Да… А вот дядьки погибли. Старший, дядя Саша, он лётчиком был – в сорок третьем, в Донбассе. Пионеры-поисковики могилу разыскали, очевидцев. Те рассказали, что его немцы раненого в плен захватили. А по дороге в город полицаи забили. Ногами. Не немцы – местные. Братья-славяне… – усмехнулся он.
- И такие были, – согласился Коробец. – А у меня брат в пехоте служил, командиром роты. Рассказывал, что немцев они всегда в плен брали. А полицаев – нет. На месте расстреливали. Предатели – они и есть предатели. Кровавей самих фашистов были. Такие суки – не приведи господь к ним в руки попасть.
- А второй – дядя Лёша. Тоже лейтенант, артиллеристом был, корректировщиком. Тот уже в сорок четвёртом, в Карпатах погиб. Я его сослуживца отыскал через газету «Советский Патриот», там даже постоянная рубрика есть «Отзовитесь, ветераны!». Вот туда и написал, что так, мол, и так, ищу дядькиных сослуживцев, данные прилагаю – и через полгода письмо! Чёрт-те откуда – из Туркмении! Написал его тогдашний солдат, а сейчас – знатный чабан. Зовут Сапар Мамедович Мамиев. Он и рассказал, что был очевидцем дядькиной гибели. Оказывается, там, в Карпатах, сплошной линии фронта не было – горы, а в горах сам чёрт ничего не разберёт. На одной вершине наши, на другой – немцы. А на третьей – то ли наши, то ли немцы, то ли вообще мирные гуцулы. А может, и нет никого. Такая вот чехарда. И вот наши со своей горки услышали, что к ним какая-то группа поднимается. Кто такие, чего делать? Дядька командиром был, велел наблюдать. Может, наши заблудились, выход ищут? Вот этот Сапар и написал: затаились, смотрим, слушаем. Хотя смотреть было нечего: туман сел, а в горах он невпрогляд. Но услышали русскую речь. Всё понятно: наши! Дали им сигнал, себя обозначили. Они в ответ: идём к вам. Начали подниматься на вершину, а когда уже почти поднялись, наши и увидели, что это власовцы. Только поздно увидели, рукопашная началась. А Сапар прямо у обрыва стоял. Дядька его увидел и закричал, чтобы тот прыгал. А он вниз посмотрел – и, пишет, голова закружилась. Он ведь в пустыне вырос, какие там горы… А дядька ему ещё раз: прыгай! Здесь так и так погибать, а прыгнешь – будет хоть какой-то шанс уцелеть. А рукопашная уже к этому самому обрыву теснится, власовцы наших одолевают, скоро конец. Ну, он и прыгнул… А там, сверху не видно было, склон оказался не отвесный, а просто крутой, да и снегу на откос нападало. Вот и повезло: приземлился так, что даже не поранился. Пишет, встал, отряхнулся, вверх, на гору, глаза поднял – там ещё крики продолжались и выстрелы – и тут две сцепившиеся тени сверху! Упали рядом с ним. Сапар подбежал, видит: их старшина, а под ним – власовец. Власовец разбился, но и старшина, хотя и живой, тоже переломался. Сапар его до самого вечера по лесу тащил, куда тащил – сам не знал, но опять повезло: вышел к нашим. А старшина всё равно умер. Хоть и дотащил он его.
- А ведь мог бы жить, дядя Лёша-то… – вдруг вспомнил Андрей. – Бабка рассказывала: его в сорок третьем ранило, и тяжело, и вот он сюда, в город, в госпиталь попал. Вишь как удачно получилось: считай, домой вернулся! Да… А бабка – она как раз в том госпитале работала, раненых и умерших со станции, с эшелонов возила и с одной врачихой познакомилась. Она нейрохирургом была, та врачиха, имела вес. Вот бабка к ней и пришла: как бы, дескать, Лёшку от фронта это самое… Тем более, что ранение серьёзное, неужели нельзя комиссовать? Ну а та… бикса быстро сообразила. Можно, говорит, сделать. Сделаю. Но только одно условие: пусть, говорит, он на мне женится. Оказывается, она дядю Лёшу ещё до войны знала, нравился он ей, да и он вроде бы симпатизировал… Правда, к тому времени, как этот разговор с бабкой произошёл, она уже и замуж успела сходить, и ребёнка сочинить. Ну что ж? Бывает. Дело житейское. Вот, значит, и предложила бабке. Поговори, сказала, с Алексеем. Дело-то серьёзное, фронт – не игрушки, а тем более, что у него должность не штабная, постоянно на передовой, а там каждый день утром просыпаешься и не знаешь, доживёшь до ночи или на ужин кому другому твой паек достанется. Да…
- Ну и дядька чего? – спросил Колчин.
- Послал. И бабку, и врачиху. Бабка потом рассказывала, что ни разу раньше не слышала, чтобы он так ругался. Всегда спокойный был, культурный. Бабка говорила: всё книжки читал. Удивлялась: и в кого он такой? Ведь ни дед, ни она особой грамотностью не отличались. Обычные деревенские… А дяде Леше сама Лепешинская тапочки свои прислала! Ну, балерина. Прима Большого театра! Величина!
- Зачем ему её тапочки? – удивился Коробец.
- Балетные! Пуанты, вот! Ему балет очень нравился, он даже специально в Москву ездил, на спектакли, вот ей и написал, что балет любит, ну и всё такое… А она ему – тапочки. На память. Знать, чем-то зацепило её его письмо. Раз прислала. Они у него, бабка рассказывала, над кроватью висели, чтобы постоянно перед глазами. И когда на фронт пошёл, то их с собой взял… Да, а ведь мог живым остаться…
- Наверно, мог, – тряхнул головой Коробец. – А совесть не позволила. Честь офицерская. Вот какие люди были!
- Да, история… – сказал Колчин. – Человеку – человеково, Богу – богово, а моей фамилии… – и криво усмехнулся – …моя фамилия. Предлагали сменить! Дескать, замаранная она… – и хмыкнул. – А я их послал. Прямо там, в горкоме. Фамилия-то в чём виновата? Лишь бы к чему прицепиться…
- Вы это о чём? – не понял Андрей.
- А у меня отец власовцем был, – спокойно ответил Василий Васильевич.
- Как? – оторопел Андрей. Ему почему-то сразу стало ясно: Колчин не шутит. Да и какие тут могут быть шутки!
- Да как же это?
- Молча, – ответил тот и налил не в рюмку – в стакан.
- Перед войной отец закончил Омское танковое, воевать начал уже лейтенантом, командиром танка. Под Смоленском танк подбили, загорелся, они, экипаж, еле успели вылезти, сами обгорели… Попали в плен, оттуда – в лагерь… Там как раз добровольцев в РОА набирали. Ну, вот отцу и предложили: или здесь сдохнешь, или иди воевать против Советов. Он и пошёл.
- Но ведь он наверняка просто прикидывался! – не поверил Андрей. – Хотел таким способом к нашим перейти!
- А кто его знает, чего он хотел… Отец, как из лагеря в пятьдесят пятом вернулся, ничего про мысли свои тогдашние не рассказывал. Говорил только, что в любом лагере – что в фашистском, что в нашем – каждый сам за себя. И нужно быть самим собой и ничего не придумывать. Показывать себя таким, какой ты есть на самом деле. Там, в лагерях, таких актёров, которые пытались чужие роли исполнять, не жаловали. И что если бы не согласился на власовца перекраситься, точно бы сдох. В том лагере не выживали.
- Ты рассказывал. Лагерь смерти… – и Коробец кивнул, вспоминая. – У нас в Польше рядом с аэродромом был. Мы как-то между вылетами сходили, посмотрели. Жуть. Особенно печки эти.
- А как же вам-то, Василий Васильевич, в председатели подняться удалось? – не понял Андрей. – С таким…такой… – и запнулся, пытаясь подобрать слово поделикатнее.
- Разрешили… – не стал объяснять Василий Васильевич. – Что ж ты, Андрей Иваныч, думаешь, в партии умных людей в то время не было? Ошибаешься.
Настоящих коммунистов тоже хватало. И сейчас хватает. Которые без гнилья. И если лижут – то по делу, а не потому, что они с рождения такие вот… лизуны.
- А ещё, Андрей, я с самых малых лет уяснил себе одну простую истину, – продолжил он. – Слушать нужно всех, и соглашаться тоже со всеми. А вот поступать – по своему. Заметь, не наперекор, а именно по-своему! Бывает, что люди и дельные советы дают. Вот ты всегда и примеряй: устраивает он тебя или нет.
- Лицемерить, значит? – усмехнулся Андрей.
- А иногда и не грех, – спокойно согласился Колчин. – Игнат Степаныч, как считаешь?
- Не по мне это, – сказал Коробец. – Лучше уж сразу в морду!
- Здесь не фронт, – возразил Колчин. – Здесь и промахнуться можно. Тем более, что дураков как было полно, так и сейчас не уменьшилось.
- Вот это точно! – иронично хмыкнул Коровец.- Этих орлов всегда хватает. Которые, например, вот этот свой дурацкий сухой закон устроили, – и повернулся к Андрею. – А ты, доктор, партийный?
- Маленький ишо! – дурашливо засмеялся Андрей, но ни Коробец, ни Колчин шутки не приняли, смотрели серьёзно.
- Да предлагают… – вмиг посерьёзнев, сказал Андрей.
- Ну и…?
- Не знаю… – пожал он плечами. – Вся эта политика меня как-то не… – и поморщился. – У нас на курсе парень один учился, Сашка Винер. Такой, знаете… гнилой, в общем. Вечно с ехидцей, вечно с подколами. И всё любил к политике сводить. Интеллигента из себя корчил, а сам фарцевал у планетария! Там рядом магазин есть, комиссионный, радиотехнику принимает. Ну, «Соньку», «Филипс», «Грюндиг», другие марки. Одно из главных мест сбора московской фарцы. Так вот там этот самый Саня, диссидент поганый, был своим человеком. А, помню, как выжрет – такую хрень начинал нести, прямо давился своей злобой! Я с ним подрался один раз. Чего ж ты, говорю, сука диссидентская, страну поганишь, которая тебя, козла, и кормит, и поит, и учит бесплатно. А он: ты ничего не понимаешь! Все вы здесь, комсомольцы поганые, только врать умеете и показухой заниматься! Ну, я ему и показал… показуху. По всей его наглой морде! Еле растащили… Меня уже хотели из института исключать… Татаринов вступился, Андрей Иванович, «препод» с кафедры политэкономии. Во мужик! Всю войну от звонка до звонка! На рейхстаге расписался! Вот он меня и отстоял… А Винер сейчас в Израиле. Шкура сионистская. А-а-а! – и Андрей махнул рукой. – Да и хрен с ним! Давайте выпьем, что ли!
Налили, чокнулись, выпили, закусили. Всё по делу, всё по уму. Хорошо! За другими столами тоже не дремали. Ветераны оседлали своих любимых коньков – воспоминания. То с одной стороны, то с другой слышалось: «Помню, выбирались мы из-под Ельни. Такая каша!… А у нас на Рыбачьем немцы государственную границу так и не перешли… Танк горит. Земля горит. Где наши, где немцы – х… разберёшь! Мы к речке спустились – а там ещё экипаж. Думали наш, а ближе подошли – мать моя, гансы! Ну, мы их в ножи… Да мне сам командир дивизии, полковник Мыловаров, Иван Иваныч, благодарность перед строем объявил!» – «Ох ты, ух ты! Покос какой скосили! Полковник! Да мне сам командующий третьей танковой армией Рыбалко Павел Семёнович сказал: м…дак ты, старшина! Генерал, а не какой-то там полковник! Дважды Герой! Ему потом маршала дали!»
- А насчёт партии Игнат Степаныч тебе правильно сказал, – продолжил уже Василий Васильевич. – В начальниках-то нравится ходить?
- Ничего. Жить можно.
- Вот! – и Колчин поднял вверх указательный палец. – Если можно, значит нужно! Тогда надо вступать. Молодой, с головой, самое оно! Хочешь, рекомендацию напишу?
Андрей хмыкнул.
- Прямо сразу так?
- А чего тянуть? Ну, не сейчас, конечно, не здесь. Давай в понедельник.
- И ко мне заедешь, – вмешался в разговор Коробец. – Я тоже напишу. Найдёшь меня в Совете ветеранов.
- Ну, спасибо, мужики… – растерялся Андрей от такой оперативности. Вот уж действительно не знаешь, где найдёшь – где потеряешь…
- Спасибо… – хитро-весело хмыкнул Колчин. – Бутылка, а не здрасьте! И Степанычу не забудь!
- У нас тоже замполит был, – сказал Коробец. – Кличка – «Три Ваньки». Потому что Иван Иваныч Иванов. Между прочим, Герой Союза. Пятнадцать фрицев сам завалил и за двадцать – в паре. И в партию, между прочим, верил! Не по разнарядке вступил, а ещё на Халхин-Голе, когда япошек давил. А как нас, желторотых, берёг! Хлеще отца родного! И таких вот, партийных именно по убеждению, а не по выгоде какой поганой, на фронте много было! И никому, Андрей, не верь, кто политруков поганит! Да, и среди них козлы попадались – а где их не было-то? Их и сейчас полно! Вот и с этим… балабоном меченым, вот увидите, мы все ещё ох как наплачемся!
- Игнат Степаныч… – многозначительно понизив голос, сказал Андрей. – Не место тут…
- А мне пое…ть! – разошёлся тот.- И дело даже не в том, хорошие коммунисты или нет. Давай представим, что вот завтра проснёмся – а партии нет. Исчезла! Совсем! Представил? А теперь вопрос: а дальше что? А дальше другая партия тут же появится. И, скорее всего, не одна. Штук сто, как перед революцией. И каждая начнёт народу на свой лад мозги заси…ать. И чего получится? Правильно: ничего хорошего. Полная неразбериха. Так что это ещё очень большой вопрос: лучше с ними, другими, народу будет или хуже, чем с коммунистами. А они появятся. Обязательно. Свято место пусто никогда не бывает. Поэтому все эти козлы-диссиденты, вражьи голоса… – и вдруг замолчал, задумался.
- Мне один очень мудрый человек однажды сказал: слугами не становятся, слугами рождаются. Как и хозяевами. Вот и недовольные эти, они кто? Слуги, шавки подзаборные. Только на кого гавкают? На страну свою, на Родину! Это же как надо мозгами набекрень завернуться, чтобы землю, на которой и ты родился, и отец твой с матерью, и деды с прадедами, г…вном поливать! И, больше того, этим поливанием гордиться! Ну, это разве не уроды, а?
- Народ другой был, – помолчав, сказал Коробец. – Нет-нет, Андрей, ты уж позволь мне по-стариковски без отчества тебя называть? Не собираюсь я вас, сегодняшних, хаять, что и бездушные вы, и чёрствые, и идеалов у вас нет. Нет. Просто мы были одни, а вы – другие.
- Да, Игнат Степанович, понятное объяснение, – хмыкнул Андрей. – Только таким вы тоном это произносите, что нетрудно догадаться, что не особенно-то вы нами, сегодняшними, довольны.
- А я и не скрываю, – согласился Коробец. – Вот идеалов у вас сейчас действительно нет – а они нужны, нужны обязательно! Без веры жить нельзя! Хоть в партию верь, хоть в Бога, что в чёрта, но верить надо! Правильно говорят – бойся равнодушных и тех, кто ни во что не верит и никого не боится!
- Бояться тоже радости мало, – поморщился Андрей.
- Мало, – кивнул Коробец. – Но надо. И в первую очередь самого себя бойся. Бойся, что нагрешить можешь. Будешь бояться, тогда и грешить не будешь.
- Чего-то тебя, Игнат Степаныч, на высокие материи потянуло, – хмыкнул Колчин.
- Брось, Вась, при чём тут материи! Я как-то на днях вражий голос послушал. Ну, «Голос Америки». Так ведь они же прямо лютой злобой исходят, слюнями своими погаными захлёбываются, только бы нас в г…вно лишний раз окунуть! Был я в этих самых Штатах, ездил от области. Посмотрел на оплот, мля, цивилизации и демократии. У них у самих там хрен чего творится – а нет, про себя плохого не говорят. Всё хорошо, все довольны, все смеются! Великая держава! Никого сильнее в мире нет! А когда их немцы в декабре сорок четвёртого в Арденнах начали драть как последних сучек, то Черчилль с Рузвельтом сразу в ноги к Сталину бросились: отец родной, выручай! Не дай погибнуть, наступай! Они нам тогда все оперативные планы спутали этим своим позорным драпаньем!
- Да, вояки из них… – продолжил Коробец, приняв на грудь очередную рюмку. От воспоминаний и от выпитого он раскраснелся, на лбу выступила мелкая испарина. Андрей поглядывал на него с тревогой: не дай-то Бог, прямо здесь бравого лётчика «дядька кондратий» приласкает! Вот уж тогда шуму-то будет! Колчина точно сожрут. Скажут: упоил старичка, довёл до беды! И это в то время, когда весь советский народ в едином порыве поднялся на борьбу с «зелёным змием»… Фу, слушать тошно… А ведь именно так и скажут! Говоруны… Сами как квасили, так и квасят, а туда же: учить, в позы вставать, клеймить позором. Да и шептунов тоже хватает, жополизов… Вон, главбух-то как своими очёчками хитро поблёскивает. Прислушивается, сердешный, к антисоветским речам… А потом – стук, стук! «Кто-кто в теремочке живёт! Это мы, славные райкомовцы, по вашу душу в гости пришли! Вместе с Комитетом Глубинного Бурения! Колись, падла, перед кем ещё наш глубоко любимый строй какашкой мазал! А?». Прислушивайся, Минаев, прислушивайся… Только Коробец-то тебе не по зубам будет. Жидковаты клыки твои бухгалтерские против Коробца…
- … как из г…вна пуля, – продолжал тот. – Помню, в середине апреля поднимают нас по боевой тревоге. Чего случилось? Союзников надо срочно выручать! Немцы их лупят в хвост и гриву на переправе через Эльбу! Ну, поднимаются наши три звена, набираем высоту, идём выручать. Выручили, отогнали фрицев. И чего же там случилось, отчего такой шум на всю Европу? А, оказывается, американцы переправили через реку несколько батальонов. А там поблизости, как назло, немецкая пацанва оказалась. Курсанты из училища пехотного, зелень мокрохвостая, ещё сопли не обсохли. Да они и в бою-то настоящем ни разу не были! А тут как америкосов увидели, и, молодцы, не дрогнули, не растерялись. Пушки развернули и кы-ы-ык всыпали «дорогим гостям»! Те тут же на западный берег срочно драпать! Вот такие они были, союзнички-то! Они только на парадах герои да во всех этих панамах-гренадах!
- Ну, чего, Минаев? – заметил он примостившегося рядом колхозного главбуха. – Всё прислушиваешься, всё замечаешь, всё в книжечку записываешь?
- Хи-хи… – прихихикал тот. – Шутник вы, Игнат Степанович!
- Шты ты! – ощерился старик. – Я тебя понял, Минаев! Нету у тебя книжечки. Всю, падла, исписал. Ладно! – и размашисто хлопнул испуганно съёжившегося главбуха по плечу. – В следующий раз приеду – привезу. Персонально тебе! А то это безобразие – записывать некуда! Непорядок, мля, в любимой эскадрилье!
- Ну, вы, Игнат Степанович, тоже скажете… – засмущался главбух, однако от их стола на всякий случай отодвинулся. Да, любил он так вот незаметно подсесть-пристроиться, послушать кто чем дышит. Василий Васильевич как-то неосторожно в его присутствии посмеялся: дескать, наш Павел Назарыч со своими способностями где-нибудь в зоне был бы для начальства незаменимым человеком! Правда, удавили бы его обязательно, зеки шептунов не жалуют. Но однако мути намутить всё равно успел бы! Такие всегда успевают!
Андрей тогда совершенно случайно заметил: Минаев, хотя и улыбался во все свои тридцать два жёлтых зуба, но эти председательские слова – Андрей это тогда кожей почувствовал – воспринял со всей серьёзностью и наверняка запомнил.
- Стучи, стучи, Минаев! – «разрешил» Коробец. – Святое дело! Только если на Василия какая-нибудь райкомовская бл…дь за сегодняшний стол баллоны покатит, то первого, кого расстреляю, так это тебя! Слово офицера! Пистолет имеется! Между прочим, наградной! Сам Александр Иванович Покрышкин вручил. Слышал такую фамилию?
Главбух покраснел, опять дурашливо-лакейски захихикал и отодвинулся ещё дальше, в самый угол.
- И как ты терпишь этого поганца… – брезгливо скривившись, сказал Коробец Колчину.
- А куда же его денешь? – хмыкнул Василий Васильевич. – Райком за него горой. Он там свой человек. В какой-то комиссии постоянно заседает.
- Во-во! – и Коробец с ожесточением хлопнул ладонью по столу. – Сами плодим всяких крыс, а потом удивляемся: почем это народ над партией смеётся? Сами себе могилу роем! А-а-а! – и рукой махнул. Старик вообще любил широкие, размашистые жесты.
- Наливай, Андрей Иваныч, чего сидишь! Себя мне не жалко, пожил уже и пакостей никогда никому не делал. За вас, дураков, обидно! Ведь пойдёте за этим меченым-то, пойдёте! Как стадо вас поведёт, и никуда не денетесь! А он вас, чувствую, ох и заведёт! Мало никому не покажется!
Расходились уже после обеда. Старики-ветераны были довольны и не столько угощением (колхоз богатый, чего не угостить?), сколько вниманием.
- Василий Васильич – мужик хитрый, – сказал Минаев, когда они вместе с Андреем шли от столовой по улице. Андрей сначала, после того как узнал, что Минаев «стучит», хотел другой дорогой пойти. А потом подумал: чего это я прятаться-то должен? Пусть он прячется, если рожа в пуху! Да и мне он пока ничего плохого не сделал. А то, что стучит… Куда же без них, без стукачей-то? Нельзя! Они всегда были, есть и будут. А этот хоть на виду, не скрывается, поэтому и знаешь, как себя с ним вести. Так что пусть лучше он, чем какая неизвестная крыса…
- Он этим угощением сразу даже не двух, а трёх зайцев убивает, – продолжал Минаев увлечённо. – И старикам уважение оказал, а это дорогого стоит, это в деревне ценится. Во-вторых, молодёжь в колхозе через тех же стариков удерживает. Попробуй кто молодой в город намылиться, так дед ему такой «уход» устроит – мама не горюй!
- А третье? – напомнил Андрей потому, что главбух как-то непонятно замолчал.
- А третье, это под праздник самое время и кое-какие грешки колхозные списать, – больше туману напустил, чем ответил Минаев. Он тоже был хитрым мужиком. Недаром, что бухгалтерией колхозной уже лет двадцать заправлял. Когда надо – молчать умел. Впрочем, на том крестьянство российское всегда стояло и стоять будет. Несмотря ни на какие сухие законы…
На повороте распрощались. Минаев пошёл домой, а Андрей свернул направо, к больнице.
- Как у нас в стационаре? – спросил дежурную медсестру Лидочку. – Всё тихо?
- Ага, – почему-то испугавшись, быстро ответила она.
- Понятно, – Андрею стало весело. – Покрываешь, значит?
- Да нет, на самом деле, Андрей Иваныч! – и Лидочка совсем по-детски прижала руки к груди. – Ведь праздник… – продолжила жалостливо. – Они там по чуть-чуть… Чего ж уж теперь… Все равно ведь отметят…
- Конечно, отметят, – сказал Андрей задумчиво и наклонился к ней.
- И правильно сделают! – сказал неожиданно громко.
Лидочка смущенно улыбнулась.
- Тогда я даже и заходить не буду, – решил Андрей. – Чтобы не смущать. Правильно?
- Конечно, конечно! – быстро заговорила Лидочка. – Праздник же! Какая же работа?
- Ну тогда бывай, Лидия свет Макаровна (Лидочка прыснула). Пошёл я.
Он дошёл до перекрёстка, сощурившись, посмотрел на яркое, весёлое, беззаботно светившее солнце, повернул на шоссе и посмотрел на часы. Автобус будет через двадцать минут, а если сегодня в город пойдет колхозная машина с молоком, то вот-вот должна показаться из-за поворота. Ладно, так и так уедет. Действительно, какая уж сегодня работа… Сегодня праздник. Самый настоящий. Самый лучший на свете. День Победы.