БУРАВЧИК

 

Памяти Главного конструктора

 

 

- Сейчас сделаю, Аркадий Львович.

Дядя Лёня положил телефонную трубку и сказал Михаилу Ефимовичу и Васюте:

- Дежурный врач звонит: жарко в палатах, больные жалуются.

- Меньше бы слушал тех больных. Одно слово, психи! – проворчал Васюта.

- Не, Петро, жалко. Всё ж люди, – возразил Михаил Ефимович. А дядя Лёня встал из-за стола, подошёл к пане­ли управления котельной и, глянув на приборы, аккуратно прикрутил пару вентилей.

Васюта за столом взял бутылку:

- По второй, что ли?

- Погоди, рыба поспеет, – ответил Михаил Ефимович. Сковорода с рыбой шипела на газовой плитке, стоявшей на железной тумбе в углу.

- Под рыбу ещё есть, а мы пока с огурчиками, – сказал Васюта и разлил водку по стаканам. -Я что хочу сказать: большое дело – газ. Апрель, а у нас тут огурцы из теплицы. В кочегарке чисто, да и дядя Лёня небось не кочегар уже, а оператор…

- Кочегар-истопник был, – перебив, поправил дядя Лёня.

- Так выпьем за технический прогресс! – закончил Васюта.

Все дружно выпили.

- Вон он, твой прогресс! – Михаил Ефимович, жуя огурец, мотнул головой в сторону телевизора. На экране диктор новостей сообщал о найденном в Техасе очередном обломке шаттла «Колумбия». – Как у них эта штука упадёт, так семь трупов. А «Востоки» у Королёва не падали.

- Да ну, в «Востоке» чему было ломаться? – махнул рукой дядя Лёня. – Шарик с креслом.

- Откуда знаешь? Сам, что ли, на нём летал? – под­ковырнул Васюта.

Дядя Лёня посмотрел на него, потом спокойно сказал:

- Ну, положим, летал.

- Тебя, часом, никто из ваших больных не покусал? – Васюта изобразил озабоченность. – Говорят, некоторые психические болезни заразные.

- Злоехиден же ты, Петро! – проговорил Михаил Ефи­мович с осуждением.

- Значит, думаешь, – бред? – так же невозмутимо спросил дядя Лёня. – Ну, тогда расскажу вам, как я летал на «Востоке».

- А если б не думал? – спросил за Васюту Михаил Ефимович.

- А тогда б не рассказал, – ответил дядя Лёня. -Я ж подписку давал.

 

Мне в январе шестьдесят первого шестнадцать стукнуло, – начал дядя Лёня, – уж не знаю, на самом деле так или в метрике от балды написали. Сам-то я детдомовский, отца-мать не знаю, по бумагам – родился в Белоруссии в январе сорок пятого. Отец, кстати, запросто мог быть и немец.

- Это вряд ли, – засомневался Васюта, – ты б тогда не был такой щуплый.

- Так с детдомовской пайки не разъешься, – возразил дядя Лёня. -Я в шестнадцать лет на четырнадцать смо­трелся. А только была в том и хорошая сторона.

- Что ж хорошего? – удивился Михаил Ефимович.

- В форточки лазить удобно! Я тогда кантовался в одном интернате в дальнем Подмосковье, уже ближе к Туле, в по­сёлке при станции Урожайная. Посёлок, конечно, – одно название. Большое село, а станция перевалочная, туда по осени свозили зерно да картошку с трёх районов. Гру­зили в вагоны и увозили. И была там у нас шайка-лейка: поселковые, двое из Тулы да нас, интернатских, трое. Я самый мелкий – через форточку влезал в хату, отпирал изнутри замки, тогда остальные заходили и по-быстрому чистили. Мы ведь, интернатские, после того, как на волю выйдем (так у нас называлось: на волю), работать ни дня не собирались. «Работать» у нас вот это и значило: по хатам лазить или, скажем, кошельки по электричкам тырить. А на станции или, например, в колхозе-то ишачить. Видели ж, как народ в посёлке живёт от зарплаты до зарплаты.

Так вот, шестнадцать мне стукнуло, а на второй или тре­тий день после этого я и загремел. В Туле влез, как обычно, в форточку, осмотрелся, иду в переднюю замки отпирать, а оттуда валит в комнату эдакая собачища – немецкая овчарка. Спокойно так, не кидается, только негромко рык­нула – у меня коленки подкосились, я на стул брякнулся и сидел так, пока хозяин не пришёл. А тот легавых вызвал.

Следователь – умный мужик! Поднял все дела, где квартиры так же вскрывали через форточку, и припёр уликами: тут отпечатки, там след от ботинка или ещё чего. Ну, сознался я, куда деваться. Но своих не сдал, всё взял на себя. Одиннадцать хат; хуже всего – в сумме набежа­ло шестнадцать тысяч с гаком на новые деньги, а это уже особо крупный размер.

Ну вот, ближе к концу марта приводят меня опять на до­прос, и следак говорит: дело твоё закончено, передаю в суд. Одиннадцать эпизодов; если ещё что-то было, лучше сознайся сразу – меньше сидеть придётся.

А сидеть мне, ребятки, ой как не хотелось! Понимал, конечно, что рано или поздно сяду, но лучше уж поздно, чем рано. Опять же, шестнадцать лет, значит, в лагерь попаду взрослый, а смотреть на меня будут, как на малолетку. Тоже ничего хорошего.

Я ему говорю: всё как есть рассказал, гражданин следователь, больше за мной ничего нету. Сам-то знаю, что ещё осталось, но у нас так: пока не припёрли – не сознаваться. Он мне опять: и всё это ты унёс в одиночку? Да, говорю, всё сам. Куда ж, спрашивает, столько потратил? Я ему: проел-пропил, прогулял, на девочек, то-сё. Ага, говорит, на девочек-пионерочек, другим ты на фиг нужен. И несгораемый шкаф из дома номер семь в Путевом проезде тоже в одиночку уволок. Семьдесят кило пёр на себе три километра, до лесополосы, а там раскурочил. А я, говорит, сейчас устрою следственный эксперимент и приобщу к делу. Прокурор для тебя требует десять лет, да судья ещё пару накинет за враньё. Если, конечно, во время экспери­мента ласты не склеишь, прямо под шкафом.

- А что в шкафе-то было? – спросил Васюта.

- Ружьё с патронами. Хозяин, видно, был охотник… Ну, следак выждал чуток, чтоб я проникся, а потом говорит: есть, говорит, способ искупить свою вину перед обще­ством. Если согласишься – конечно, строго добровольно – принять участие в одном научном эксперименте, дело будет закрыто; ну а останешься жив – выйдешь на свободу с чистой совестью.

У меня внутри ёкнуло, но виду не подаю. Что за экспери­мент, спрашиваю. Он мне: не знаю, но, думаю, опасный, раз  добровольцев ищут среди вашего брата, уголовника. Иначе бы, наверное, студентами обошлись. Я думаю: прививку какую-нибудь испытывать, что ли? Ну и хрен с вами, колите. Раз на людях пробуете, значит, на собаках уже отработали. Авось не помру, разве что поваляюсь с полгода. Зато не сидеть.

В общем, согласился. Сводили в камеру за вещами, по­том посадили в «воронок» и куда-то повезли. Приезжаем – ё-моё, аэродром! Легавые сдали меня под расписку двум военным, и с ними один гражданский, и видно, что главный он, а те только конвоируют. Сели в Ту-104, полетели. При­летаем – кругом степь, и где-то на юге, потому что трава, цветочки, а в Туле ещё снег лежит. Потом – в «Волгу», а там уж недалеко. Приехали – стоит в степи вроде как научный институт, и ведут меня прямо туда. Поднимаемся наверх – там приёмная, секретарша, и на двери табличка: «Глав­ный конструктор». Гражданский, который за мной летал, что-то сказал секретарше, та кнопочку нажала и говорит в микрофон: «Сергей Палыч, добровольца привезли». Потом нам кивнула, этот заводит меня в кабинет, и остались мы с Сергеем Палычем вдвоём.

Он меня спрашивает: «На чём взяли?» – «Форточник», – говорю. «И сколько тебе светит?» Я ему: «Прокурор десятку требует». Он помолчал, потом говорит: «Сейчас готовится запуск в космос корабля с человеком на борту, но перед этим приказано испытать систему на каком-нибудь (тут он вот так скривился) малоценном члене общества». Вроде, значит, меня. Я себе думаю: ёлки-палки, куда ж я попал! Я ведь, как спутник запустили, интересовался этими делами, даже журнальчики брал в библиотеке. Маленько понимал, что почём. Я его осторожно спрашиваю: «А можно меня на­зад в тюрягу? Лучше я десять лет отсижу». Он говорит: «Во-первых, уже нельзя. До старта три дня, когда тебе замену искать? А во-вторых, не лучше. Уж поверь мне, сам сидел». Да ты, говорит, не бойся, система отработана. Пока только на собачках, но я бы уже и космонавта запустил, да там тре­буют, – и пальцем в потолок тычет. Надо только, говорит, с посадкой поупражняться, потому что катапультирует тебя автомат, а вот приземляться на парашюте – это как спрыг­нуть метров с трёх. С непривычки можно и ноги поломать. Ну, это он, конечно, зря: что я, со второго этажа не прыгал?

В общем, взяли меня в оборот. По уму-то космонавта надо год готовить, а тут – три дня на всё про всё. Медосмотр, с парашютной вышки попрыгал; на центрифуге покру­тили, чтоб имел представление. Да ещё был у них такой тренажёр, тоже вроде вышки – на катапульте человека подкидывать; ну вот, меня и подкинули. Я чуть в себя при­шёл, говорю им: спасибо, ребята, я теперь знаю, как оно, больше не надо. Второй раз так слетаю при посадке, и, бог даст, последний.

Скафандра на меня не было, потом узнал: у Титова взяли, он у них был самый маленький. Утянули, где могли, но всё равно я в нём болтался, как горошина в погремушке.

В цех сводили, дали в корабле посидеть. Сергей Па­лыч показывает: вот эта ручка – включение тормозного двигателя. Только у тебя их будет пять: одна настоящая, а остальные – декорация. Это зачем, спрашиваю? А затем, говорит, чтоб ты с испугу не дёрнул раньше времени. По­тому что тогда или сядешь не там, или вообще погубишь себя и корабль. Если полёт пойдет без сбоев, мы тебе тормоз сами с земли включим, а уж если, не дай бог, не сработает, тогда скажем, какая нужная. Только не вздумай все подряд дёргать – торможение заблокирует, и придётся лишний виток делать.

Ещё говорит: надо тебе позывной присвоить для пере­говоров. Маленько подумал и спрашивает: кликуха есть? Я говорю: наши Буравчиком зовут. Он: ну, вот и позывной тебе, не возражаешь? Я ему: а мне-то что? Вот так. Гагарин, кажись, летал Кедром, Терешкова – Чайка, а я – Буравчик.

Первого, как сейчас помню, апреля с утра вкатили мне клизму, чтоб я Титову скафандр не обгадил с перепугу, привезли на старт, засунули в корабль, и люк на болты за­крутили…

- Чтоб не убёг, – вставил Васюта.

- А день такой нарочно или случайно? – спросил Михаил Ефимович. Он поднялся, подошёл к плите и перевернул окуней на сковородке.

- Случайно, Ефимыч, ничего не бывает, – сказал дядя Лёня. – День назначил начальник особого отдела, подполковник Филин. Был у них такой, из молодых да ранних. Как бериевских орлов-то посшибали, тогда вот такие быстро у них карьеру делали. За несколько лет взлетали из лейте­нантов в подполковники, а кто и в полковники.

Вот этот-то Филин за меня первым и взялся, ещё прежде врачей. Он же, кстати, и сказал, что мой отец мог быть не­мец. Сергею Палычу попенял: у него, говорит, отец, может быть, оккупант, а вы ему секретный корабль. Сергей Палыч в ответ: так что мне теперь, позвонить в ЦК, сказать, что вы не разрешаете проверку? Тот только молча зыркнул, как филин, но, похоже, злобу затаил.

А день такой назначил, потому что полёт был жутко секрет­ный. До того секретный, что у меня даже радиосвязи нор­мальной не было.

- Это как? – удивился Михаил Ефимович.

- А вот так! Я их слышал, Сергей Палыч всю дорогу со мной разговаривал, чтоб, значит, мне спокойнее. А отве­чать – только кнопки нажимал. Они что-нибудь спраши­вают, а у меня две кнопки. Нажму белую – «да», чёрную – «нет». И пошёл сигнал – кто не знает, тот не догадается. Микрофон в скафандре даже не подключали, чтоб никто разговоры не подслушал. Ну а на самый крайний случай, если вдруг что-то просочится, можно будет списать на первое апреля.

Ну вот, лежу в кресле в корабле, по радио слушаю, как они на пульте разговаривают. Слышу: «Зажигание!», тут сразу внизу подо мной начинается такой шум, и я себе думаю: мамочка моя, сейчас что-то будет! Грохот сильнее, перегрузкой меня прижало – поехали, значит. Лежу, в глазах темно, в ушах вата, и через эту вату Сергей Палыч мне что-то говорит. Я слов не разбираю, но слышу: голос спокойный – значит, всё в порядке.

Вдруг в наушниках кто-то кричит. Слов опять же не разо­брать, только у Сергея Палыча голос сразу стал совсем другой. Спрашивает (не меня, куда-то в сторону) строго так: «Какое отклонение?» Те что-то отвечают, а он ещё строже: «Ну так рассчитайте!» И, похоже, микрофон от­ключил, потому что в наушниках тихо стало, только подо мной грохочет. И вот я лечу, в кресло втиснутый, и думаю: господи боженька ты мой, иже еси на небеси, сделай, чтоб я живым вернулся, – воровать брошу!

И только я это подумал, как грохот кончился, и враз ста­ло так легко – то ли я жив ещё, то ли уже помер и лечу к Богу навстречу. Это я сейчас понимаю, что невесомость, а тогда – ну читал о ней, и что? Перегрузку мне хоть на центрифуге показали.

В общем, лечу в тишине и в невесомости, только в ушах всё ещё вата, и тут доходит до меня: Сергей Палыч вы­зывает. Буравчик, говорит, слышишь меня? Отвечай: да или нет? Я давай скорее кнопки нажимать, да сначала-то в спешке ткнул «нет», потом только «да». Сергей Палыч говорит: если отвечаешь, значит, слышишь. Буравчик, ты на орбите. Она немного отличается от расчётной, но для тебя ничего не меняется, посадка на первом витке. Правда, в другом районе, но мы тебя в любом случае встретим. Всё понятно? Я жму «да», хотя мало что понял. Ну да главное понятно: жив пока.

Покуда летал, Сергей Палыч всё меня спрашивал о том о сём. А я с ремнями возился, которыми к креслу пристёгнут. Мне, когда в корабль сажали, велели их в полёте не тро­гать. А то, говорят, спинка кресла – она же и парашютный ранец, может после катапультирования от тебя отвалиться, и брякнешься ты оземь без парашюта. Но мне ж интересно на Землю посмотреть! Отстегнулся, в окошко выглянул, обратно прицепился и всё думаю: ладно ли сделал? Не отвалится ли?

Потом слышу, он говорит: Буравчик, посадка в Гурьевской области – приготовься, снова будет перегрузка. Сейчас сориентируем корабль и будем тормозить.

Вот включился тормоз – опять меня прижало, в глазах темно, лежу в кресле и слышу в наушниках: некоторое время связи не будет. И тут же она пропала, только хрип и треск. Вдруг  ка-ак дёрнет! Это у корабля парашют раскрылся.

Потом опять связь появилась. Сергей Палыч спрашива­ет: «Буравчик, слышишь меня?» Я скорей жму «да», а он мне: «Точную твою высоту не знаю, катапульта сработает на семи тысячах, будь готов в любой момент». И вдруг какой-то другой голос – но очень похожий на Филина на­шего – говорит: «После приземления никуда не уходить, ждать на месте!» Как я это услышал, сразу подумал: драпать надо, и поскорее.

Ну вот. Выкинула меня катапульта, висю на стропах. Вижу – внизу степь, по степи дорога, а там море, и где-то между дорогой и морем я и сяду. Но, похоже, ближе к морю, если вообще не в воду. А вода, между прочим, холодная. А я из книжек знаю, что надо с какого-то боку стропы подтянуть, но вот с которого? Парашютист из меня тот ещё, только с вышки и прыгал.

А по дороге едет чёрная «Волга». Ну, думаю, начальство куда-то покатило – эти меня из воды тягать не станут. И вот падаю я почти у самого берега, и тут «Волга» сворачивает с дороги и чешет ко мне прямо по степи. Пока я в стропах путался, она уж подкатила, выскочили из неё двое…

- В штатском? – спросил Васюта.

- В штатском, – подтвердил дядя Лёня, – и выражение на мордах то же: мол, не смотри, что в штатском, мы люди ой какие серьёзные. В общем, драпа дать не получилось. Тут один из этих говорит, но вежливо так, все чин-чинарём: нам поручено вас встретить, садитесь в машину. Отцепили меня от строп, парашют кое-как в багажник впихали. По­садили сзади, сами с боков, а впереди, между прочим, один шофёр.

Едем на какой-то военный аэродром в степи. Там стоит грузовой самолёт, «Волга» заезжает прямо в него, и в таком виде летим. И прилетаем туда же, куда меня первый раз из Тулы привезли. Я уж совсем, было, успокоился: сейчас, думаю, поедем в институт, к Сергею Палычу – ан нет! Прямо на аэродроме садится в машину, рядом с шофёром, подпол­ковник Филин, и едем мы совсем в другое место: домик такой низенький, каменный, за забором, и вообще на гауптвахту похоже. Про гауптвахту я тогда только из книжек знал, но что мне сразу не понравилось – колючка по верху забора.

Заводят меня в кабинет, и Филин с меня требует, чтоб я ему сознался, будто бы на пару с Сергей Палычем пытался угнать корабль в США. Я, как услышал, аж обалдел! Какое, говорю, корабль угнать?! Я что, им управлял, тем кораблем? Куда меня запулили, туда и летел – в Америку ли, в Китай, или вон в море едва не плюхнулся. А он: так за каким чёртом у тебя в корабле такая уйма ручек торчит?! Я ему: для тор­можения, если с земли не включится. Ну да, говорит, одна – тормоз, поверю. А остальные – скажешь, декорация? А что я ему скажу, если и в самом деле декорация?

Вызвал он какого-то чижика и говорит: отведи его в каме­ру, дай бумагу и ручку, а ты (это уже мне) посиди, подумай и подробно все напиши: о чём сговаривались с главным конструктором, кому должен был сдать корабль в США и сколько должен был получить в долларах. А я, между про­чим, с вечера не ел, не пил, да ещё и клизма эта. Ну и скажи ему сдуру: сначала жрать дайте, а потом допрашивайте. Он обрадовался – только что руки не потирает. Чижику своему говорит: ни есть, ни пить не давать, пока не сознается. Вот тут меня, ребятки, зло взяло. Потому что поймал – твоё счастье, бить – бей, куда без этого, но жрать-пить не да­вать – это уже беспредел!

Так я ничего им и не написал. Дня три они меня муры­жили, потом, правда, и есть, и пить давали, когда я стал сознание терять: видно, поняли, что я прежде концы отдам, чем что-нибудь напишу. Зато бить начали. Сам Филин и с ним какой-то старшина. Но я уже к тому времени про себя решил: сдохну, но ни в чём не сознаюсь и Сергея Палыча не оговорю!

- Чем он тебе так показался, твой Сергей Палыч? – по­дал голос Михаил Ефимович.

- Да как сказать, Ефимыч? Наверное, тем, что человека во мне видел, а не отброс общества. И потом, я вот божень­ку просил, чтоб он меня живым на Землю вернул, а сам-то понимал, что в этом вопросе Сергей Палыч главнее Бога. Если б не он, я б сейчас вам не рассказывал.

Не знаю, сколько они меня там продержали, я со счёта сбился. Напоследок приволокли в кабинет и принялись бить, как до того ни разу, и ничего уже не спрашивают. А когда так лупят, ребятки, – не признание выколачивают, а просто хотят насмерть забить. В общем, потерял я со­знание, а как пришёл в себя, вижу: лежу на кровати, кругом бело, светло, и рядом сидит в белом халате Сергей Палыч.

Он говорит: ну вот, Буравчик, очнулся. Мне врачи сказали, скоро в себя придёшь, так я решил маленько подождать. Я спрашиваю: мы где? (Да говорить-то больно, так меня изломали напоследок!) Он: в Москве, в институте Склифосовского.

Видит, что мне интересно, а спрашивать не могу, и давай рассказывать. Первая ступень, говорит, малость подвела, и вывели мы тебя на нерасчётную орбиту: вместо шестиде­сяти пяти градусов наклонения – семьдесят пять. Должен ты был пролететь над Якутией, потом пересечь Камчатку в северной части и через Тихий океан – к Южной Америке. А тебя занесло в Арктику аж до Новосибирских островов, потом через Чукотку – и дальше над Аляской. Так-то ничего страшного, СССР – страна большая, мимо не пролетишь.

А Филин, говорит, обвинил меня в том, что я хотел с твоей помощью посадить корабль на Аляске, сдать американцам. Не знаю, вправду ли так думал или просто решил, что при­шёл его час в полковники выходить. И началось! Мне надо Гагарина готовить, а тут кто-то из филинских шестёрок всё время над душой: кому зачем звонил, куда пошёл? Да ещё, собака, скафандр испортил, всё искал потайные карманы, а у меня Титов дублёром.

Одиннадцатого вечером кое-как закончили, теперь надо самому звонить. Филину деваться некуда – разрешил. Но только в его присутствии, да чтоб, говорит, без фокусов. Фиг тебе, думаю. И вот разговариваю с Москвой и говорю: Никита Сергеевич, всё практически готово, только под­полковник Филин, особист, сильно мешает. Этот ко мне кинулся, трубку вырвал, а Хрущёв на том конце говорит (и мы оба слышим из трубки): а дайте сюда этого особиста, у меня тут Семичастный как раз в кабинете. Этот в трубку: товарищ первый секретарь ЦК КПСС, подполковник Филин у аппарата! Ну, Хрущев там, похоже, отдал трубку Семичастному, и что уж тот сказал Филину – не знаю, а только есть поговорка: «почернел, как удавленник» – так вот это про товарища нашего подполковника. Тебя они били уже после того разговора. Пришлось его, как Берию, брать – вызвали группу из части, что космодром охраняет. Теперь уж сидит, наверное.

А Гагарин, говорит, двенадцатого утром слетал. Как раз сейчас в Кремле поздравления принимает, а я пока решил к тебе заехать. Вот такие дела, Лёня.

Я ему говорю: Сергей Палыч, я ж не Лёня, а Вовчик. А он: нет больше Вовчика-Буравчика. Решено тебе поменять все анкетные данные: ФИО, возраст. Ты теперь не с сорок пя­того, а с сорок шестого года. Внешность тоже хотели изме­нить, но эти гады так тебя уделали, что сейчас пластическую операцию делать нельзя, да, наверное, и не понадобится.

Вот с тех пор я и Лёня.

- А кто такой Семичастный? – спросил Васюта. Дядя Лёня замешкался, первым ответил Михаил Ефи­мович:

- Тогда был председатель КГБ. Лёня, а дальше-то что было?

Он встал, отошёл в угол и погасил огонь под сковородой. Потом сказал Васюте:

- Петро, давай неси, открывай.

- Погоди, Ефимыч. Покурим сначала?

- Так рыба ж остынет.

- Я крышкой накрою, идите, – кивнул дядя Лёня.

- Пошли. – Васюта встал и двинулся к выходу, Михаил Ефимович – за ним. У двери Васюта обернулся и, как обычно, съехидничал:

- А ты, дядя Лёня, наверное, бросил курить, как в кос­монавты записался?

- Не, Петро, после уже, – серьёзным тоном ответил дядя Лёня. – Мне ведь Филин тогда – ну, после посадки – и курить не давал, да потом я сколько без сознания лежал. Вот организм и отвык. В больнице уже не курил.

Вдвоём они вышли в темноту, на крыльцо котельной. Пока Михаил Ефимович закуривал, Васюта проверил, на месте ли ящики с уловом. Из своего достал вторую бутыл­ку, сунул в боковой карман. Потом поднялся на крыльцо, щёлкнул зажигалкой, затянулся и спросил:

- Ефимыч, как ты думаешь, дядя Лёня правда летал или байки бает?

- Не первое ж число! – сказал Михаил Ефимович.

- Весь апрель никому не верь, – заметил Васюта.

- И потом, очень уж это… как бы сказать… по-нашему, что ли. И секретность эта, и вообще: взять вот так пацана, сунуть для проверки в ракету – лети! Вернёшься живым – хорошо, а убьёшься, так и хрен с тобой, поскольку мало­ценный член общества.

- Сейчас говорят: расходный материал, – уточнил Васюта.

Дальше курили молча. Потом Михаил Ефимович вдруг сказал:

- А подполковника того мне жалко.

- Филина, что ли? – удивился Васюта. – Его-то за что?

- Он бдительность проявил, а его вон как.

- Да ну! Поди, выслуживался.

- Нет, Петро, я думаю, он на самом деле. Бдительность тогда была на первом месте. Тем более – особист.

- Ты, Ефимыч, всех жалеешь, и кого надо, и кого не за что. Два окурка зашипели в оплывшем весеннем сугробе, хлопнула дверь котельной.

В операторской дядя Лёня разложил окуней по тарелкам. Васюта тем временем распечатал бутылку. Дядя Лёня на­крыл рукой свой стакан:

- Мне больше не наливай.

- Рыба посуху не ходит, – укоризненно заметил Васюта.

- Я на работе, – строго сказал дядя Лёня.

- Зачем тогда я открывал? На двоих ещё в той осталось. Васюта заткнул пробкой открытую бутылку и отставил её. Потом разлил по двум стаканам остатки из первой и провозгласил:

- Традиционный русский тост: под дичь!

Когда принялись за рыбу, Михаил Ефимович поинтере­совался:

- Лёня, а дальше-то что было?

- А дальше всяко было. Подписку о неразглашении с меня ещё в больнице взяли. Я там четыре месяца прова­лялся, а когда вышел, уже Титов слетал. Воровать, конечно, бросил. Сергей Палыч устроил меня на макетный участок у них в цехе, в Подлипках. Вечернюю школу закончил, сходил в армию…

- После такого полёта тебя ещё и в армию взяли? – не поверил Васюта.

- Так не было ж никакого полёта по документам. Да и какой из меня космонавт номер один? Урка малолетний, форточник, а Гагарин – офицер, коммунист… Ну вот, от­служил в армии, а потом задумал в институт поступать. Тогда-то и приехал сюда.

- А что не в Москве? – полюбопытствовал Михаил Ефимович.

- Московские вузы мне были не по зубам, – ответил дядя Лёня, – а здесь в Политехе, говорили, образование дают хорошее, а конкурс не очень страшный. Ну, поступил я на дневное. На вечернее, сказали, не стоит: хуже учат.

- А жить-то на что? – снова спросил Михаил Ефимович.

- Да с этим как раз проблем не было – так мне казалось. Мне же от КГБ назначили… как бы сказать… в общем, я это называл пенсией. То ли компенсация за причинённый вред, то ли плата за молчание. Я и думал, что на те деньги проживу, даже если стипендии не будет, – ну, понятно, без особого шика, лишь бы общагу дали. Вот эта-то пенсия мне всю жизнь и поломала.

- Это как?! – воскликнули Васюта и Михаил Ефимович почти хором.

- А вот так. Поступил я, учусь, первую сессию сдал. А в начале второго семестра вызывает меня к себе начальник первого отдела… ну, иначе говоря…

- Знаем, – значительно произнёс Васюта.

- …И говорит: денежки получаем, а отрабатывать когда будем? Я ещё не сразу его понял. Оказалось, хочет он, чтоб я, за эти вроде деньги, стучал на студентов, с кем вместе учусь. И на преподавателей тоже. Я ему: так мне ж не за то платят. Он: а за что тогда? Я: не могу сказать, но вы там по своим каналам узнайте, раз уж знаете, что деньги получаю. А я подписку давал. Он: всё верно, у нас всегда подписку дают, когда с нами сотрудничают.

И так пристал – не отвяжешься! Когда понял, что добром не выйдет, угрожать начал: не хочешь сотрудничать – вто­рую сессию не сдашь. Пришлось сваливать из Политеха. Ну, думаю, осенью куда-нибудь на вечернее поступлю, а пока надо на работу устроиться. Пошёл сначала на ав­тозавод. Взяли меня, а на второй месяц тягают в первый отдел, и опять за рыбу деньги! Куда деваться – пришлось и с завода уйти.

Полтора года я, как жесть на ветру, мотался. Нарочно смотрел какие-нибудь лавочки захудалые, где оперчасти нет, да только кадровик-то в каждой организации сидит, а они все с той конторой повязаны. А потом они уже от одной моей трудовой книжки шарахались: за полтора года девять мест. Сюда-то, в психбольницу, брать не хотели, но я через неделю снова пришёл, а им по осе­ни кочегар был очень нужен. Взяли. С тех пор здесь и ишачу. Раньше-то уголек лопатой кидал, а нынче – вон, культура!

- Лёня, а ты Сергея Палыча не просил помочь с этим делом? – спросил Михаил Ефимович после минутной паузы. – Он-то, наверное, нашёл бы на них управу.

- Умер Сергей Палыч. Пока я в армии служил…

Дядя Лёня замолчал. Васюта дёрнулся к бутылке, по­мянуть главного конструктора, но что-то его остановило.

- А что кадровик? – опять спросил Михаил Ефимович.

- Кадровик то же, что и все, только я к тому времени придумал, как с ним быть. Говорю: всегда готов с вами со­трудничать, но к медперсоналу я не вхож, сижу в кочегарке один, как сыч. Вот больные ко мне заходят, болтают всякое. Могу записывать и вам сообщать. Он: тьфу на тебя! Чтоб я всякие бредни читал! Так и отстал.

- Вот уж действительно – не фиг от них ничего брать, – хмыкнул Михаил Ефимович. – Всё одно не на пользу.

- Это как сказать, – философски заметил дядя Лёня. – Маринку-то свою я здесь встретил. Мы с ней живём, считай, четвёртый десяток уже.

- Лечилась? – по привычке съязвил Васюта, чем вывел из себя даже дядю Лёню:

- Типун тебе на язык! Знаешь ведь, что сестра-хозяйка!

- А она знает, что ты летал? – спросил Михаил Ефи­мович.

- Нет. Про ту пенсию от КГБ знает, а за что она – я ей сказал, что подписку дал, она понимает. Я вообще второй раз в жизни это рассказываю.

- Тут тебе, дядя Лёня, точно повезло, – сказал Васюта. – Какая бы женщина такое вынесла!

- А первый раз кому? – спросил Михаил Ефимович.

- А тому кадровику, что не хотел бредни читать. Когда он на пенсию уходил, ему уж за семьдесят было. Само собой, банкетик собрал для наших, из больницы. Меня тоже по­звали. Ну, выпили малость, и опять он ко мне пристал: мол, платят тебе, а за что, спрашивается, если отдачи никакой? Я и рассказал ему, за что.

- А он? – снова задал вопрос Васюта.

- А он – как ты же, теми же словами: мол, кто-то из на­ших больных тебя укусил.

В это время скрипнула входная дверь, и в неё просунулся встрёпанный тип в телогрейке, из-под которой виднелись серые штаны больничной пижамы.

- Все в порядке, товарищ истопник? – строго спросил он.

- У, принесло! – полушёпотом проворчал дядя Лёня. Потом сказал:

- В порядке, товарищ подполковник.

- Выпиваете? – ещё строже спросил тип. – А эти кто? Дядя Лёня нехорошо ухмыльнулся и ответил:

- Знакомые шпионы, товарищ подполковник. Зашли схему котла срисовать.

«Подполковник» вздрогнул и почти выкрикнул:

- Я немедленно доложу!

- Это правильно, – закивал дядя Лёня и взялся за трубку телефона. – Только зачем далеко ходить? Давайте, я вас прямо отсюда соединю с товарищем Семичастным.

Услышав о Семичастном, гость пулей вылетел из котель­ной. Васюта закрыл за ним дверь и спросил:

- Это кто? Больной?

- Да он тихий, не бойся, – махнул рукой дядя Лёня.

- А почему подполковник?

Дядя Лёня сделал многозначительную паузу.

- А это, ребятки, не кто иной, как подполковник Филин, собственной персоной. У нас теперь обретается – как третьего года в Молчановке больница сгорела. Слыхали, наверное?

Васюта икнул и схватился за бутылку. Дядя Лёня под­винул свой стакан:

- Петруха, налей и мне тоже.

- А я что говорил? – негромко заметил Михаил Ефи­мович.

- Да ну, дядя Лёня! Не бывает так! – проговорил Васюта.

- Я, Петруха, тоже обалдел, как его здесь встретил, – сказал дядя Лёня. – А только мир тесен, Земля маленькая. Сам видел, когда летал. Ну, без тостов.