ХУДОЖНИК

Криминальная драма с налётом мистики
в двух уголовных делах с прологом и эпилогом

 

 

Пролог

 

Ну и рожа у тебя, Шарапов!

 

Из классики по сценарию
братьев Вайнеров

 

Валерий Владимирович Лысых, главный редактор краеведческого и литературного журнала “Караван”, посмотрел на часы, вздохнул и начал собираться домой. Ждать дальше не имело смысла…

Скрипнула дверь кабинета.

(Маленькую, узкую, как вагончик, комнату перегораживал шкаф, в котором хранилось самое необходимое из журнального хозяйства. Половину комнаты, что ближе к входу, занимала Людмила Петровна, ответственный секретарь – сейчас, она, наверное, уже добралась до дома. Вторую половину, у окна, составляли владения главного редактора).

Валерий Владимирович выглянул из-за шкафа и увидел у стола Людмилы человека в куртке и зимней шапке с загипсованной правой рукой на перевязи. Человек молча смотрел на редактора, редактор тоже смотрел, соображая, кто это такой и где он его видел, и наконец узнал и закричал:

– Паша! Ты где пропадал?! Я же уже уходить собрался!

Пришедшим был тот самый человек, из-за которого Лысых третий день задерживался в редакции после работы, – художник Павел Ермаков. Но на кого он был похож! Лицо какое-то перекошенное: справа осунулось, слева, наоборот, опухло, и левый глаз почти заплыл; шрам над бровью, и гипс в довершение всего.

– Здравствуй, Валерий Владимирович. Где пропадал, говоришь? Сначала в поликлинику, – Ермаков качнул гипсом, – сам знаешь, сколько на это уходит времени. Потом в прокуратуру…

– Господи, а им-то что от тебя надо?!

– Им – ничего. Это мне от них надо. Подал заявление на следователя из РОВД. Вот за это, – он снова качнул гипсом, – и за всё остальное. Тоже тянут кота за хвост…

– Брать не хотели?

– А какой им резон брать? Дело-то гиблое, ничего не докажешь… Потом домой заглянул. После этого надо бы снова в прокуратуру, но сегодня уже не пойду, хватит.

– А что дома?

– Дома всё вверх дном после обыска. Цветы засохли… Хорошо, кошку не держу уже второй год… Ну да ладно, не в кошке дело. При обыске забрали все видеокассеты, диски и винчестер из компьютера. Вещественные, блин, доказательства! Обещали вернуть, только у них там всё время кого-то нет на месте, похоже, всё уже растащили. А сейчас прихожу – монитора нет!

– Думаешь, они?

– А кто ещё? Их печать на двери. Целая, между прочим!

– А хороший был монитор?

– Хороший. Большой, жидкокристаллический. Ты же знаешь, я последнее время на компьютере работаю чуть ли не чаще, чем на бумаге.

– Да, дела… – редактор задумался. – Вот что, попрошу-ка я юристочку из “Домостроя” тебе помочь. Они себя чувствуют некоторым образом обязанными… Так всё-таки, где ты пропадал? Сегодня – понятно, а вчера где, позавчера? По моим данным, тебя позавчера ещё должны были выпустить. Я тут всех на уши поставил, вплоть до областной администрации.

– Вот за это спасибо, Валера. Если бы ты их на уши не поставил, я бы ещё и сейчас сидел.

 

 

Дело первое
об умышленном убийстве

 

…Металлическая оправа от очков, её деловито пронёс мимо меня, держа двумя пальцами, третий милиционер, тут же скрывшийся за фургоном. Затем дверцы захлопнулись, машина выпустила из себя кубометр гнусного запаха и медленно укатила. Вот и всё приключение, и спросить не у кого, что здесь произошло, потому что миновали времена, когда такого рода инциденты собирали зрителей. И я пошёл своей дорогой.

А. и Б. Стругацкие. “Хромая судьба”

 

1

 

Евгений Петрович Бородин, владелец и генеральный директор архитектурно-строительной фирмы “Домострой”, был убит на лестничной площадке, у двери собственной квартиры, за месяц с небольшим до описанного разговора в редакции. Два выстрела прозвучали в подъезде в начале девятого вечера. Минут через десять соседка отважилась приоткрыть дверь и выглянуть на площадку…

На Павла Ермакова следователь Кучумов вышел через три дня, изучая связи убитого. К Павлу вели по меньшей мере две цепочки: во-первых, “Домострой” являлся одним из учредителей и основным спонсором журнала “Караван”; во-вторых, Елена Бородина, вдова генерального директора, прежде была замужем за Ермаковым.

Следствие рассматривало версии как связанные с бизнесом покойного, так и личного плана. В последнем случае Павел был наиболее подходящей фигурой. Во-первых, бывший муж, возможно, отвергнутый ради другого. Во-вторых, некоторые из знающих его людей аттестовали его как человека несдержанного и склонного к ссорам. Другие, правда, утверждали, что он, наоборот, на редкость терпелив, но если всё-таки вывести его из себя, то мало не покажется. (Вот и вывели, подумал Кучумов.)

В чём сходились и те, и другие – грозен Павел бывал в основном, когда выпьет. Выпить же он не то чтобы любил, – это он позволял себе реже, чем многие другие, весьма уважаемые люди; но раз начав, мог крепко набраться и в таком состоянии порой становился буен, правда, больше на словах. Что касается буйства на деле, то однажды в молодости он получил срок (условный) за хулиганство, почему и был отчислен из университета за два месяца до окончания. И всё.

Следователь позвонил в редакцию, там ответили, что Ермаков работает дома. Он позвонил домой и предложил подойти в райотдел для выяснения некоторых вопросов.

– Каких ещё вопросов? – спросил Ермаков. Ему очень не хотелось отрываться от работы и тащиться куда-то по гололёду.

– Касающихся вашей бывшей жены, – ответил следователь.

– А, это про убийство, что ли? Раз такое дело, приду.

После обязательных вопросов (имя-фамилия, дата рождения, место жительства) следователь спросил:

– Павел Степанович, какие у вас были отношения с Бородиным?

– Никаких, – несколько удивлённо ответил Павел. – То есть я, конечно, знаю, что журнал в основном живёт на деньги “Домостроя”. Бородина, естественно, знал в лицо, может быть, пару раз встречался на каких-нибудь вечеринках… И, пожалуй, всё.

– Вы знали, что ваша бывшая супруга замужем за Бородиным?

– Да, – спокойно ответил Ермаков. “Выдержка, однако!” – подумал следователь.

– Давно вы это знали? – спросил он.

– Полгода, может, меньше… Точно не помню.

Ермаков задумался. Кучумов не стал ждать, когда он вспомнит точную дату, и задал следующий вопрос:

– Какие у вас отношения с Еленой Бородиной?

Павел задумался.

– Отношения? Как у двух людей, связанных каким-то общим эпизодом в прошлом. Не более того. Мы вместе были шесть лет. Развод оформили год назад, как я понимаю, у неё как раз тогда появились виды на Бородина, – а до этого уже два года жили порознь. Нет, конечно, когда это случилось, я ей позвонил, так сказать, выразил…

– Откуда вы узнали, что она вышла за Бородина?

– Сама сказала. Как-то я её встретил в нашем здании. У нас там множество организаций, вы видели? “Домострой” тоже там. Я её встречаю, спрашиваю: «Какими судьбами?» – Она говорит: «К мужу пришла». Вот тогда и узнал.

– Когда это было, постарайтесь вспомнить поточнее, – сказал следователь, но Ермаков так и не смог это сделать. Полгода назад, скорее всего, даже меньше, а вот насколько меньше – не спрашивайте, всё равно не вспомню.

– Павел Степанович, где вы были позавчера в восемь – начале девятого вечера?

Ермаков ненадолго задумался, потом ответил:

– Дома.

– Кто-нибудь может это подтвердить?

– Нет. Я живу один, в тот день вообще никуда не выходил. С утра, с десяти часов и примерно до часу ночи работал. Ну, пару раз ещё прерывался, сообразить что-нибудь пожевать.

– Вы работаете дома?

– Да. Я рисовал для журнала.

– Вы уже отдали им готовую работу?

– Нет. Собирался сегодня закончить и отдать, но вот к вам вызвали. А какое это имеет отношение к делу?

– Не знаю, – ответил Кучумов, сопоставляя улики (только косвенные, к сожалению), – может быть, и никакого… Павел Степанович, я предлагаю вам добровольно сознаться в убийстве Евгения Петровича Бородина. В таком случае можно будет засчитать этот наш разговор за явку с повинной.

– Вы что, считаете, что я убил Бородина?! – спросил ошарашенный Ермаков.

– Допускаю. Мотив у вас есть. Алиби на момент убийства нет. Этого достаточно для подозрения. Ну как, оформляем явку с повинной?

– Нет! – решительно сказал Павел.

– Очень жаль. В таком случае я выношу постановление о вашем задержании, – заявил следователь, доставая из стола бумагу, похоже, давно заготовленную. – Распишитесь здесь. Меру пресечения назначит суд.

– Не буду я расписываться! – возмущённо сказал Ермаков.

– Павел Степанович, я прошу вас расписаться не в том, что вы согласны, а в том, что ознакомлены. Я ведь вас ознакомил?

– Дайте бумагу.

Прочитав бумагу, Ермаков размашисто расписался и бросил на стол ручку.

 

2

 

Суд в качестве меры пресечения избрал содержание под стражей: речь шла об убийстве, скорее всего, умышленном. На следующий день ездили на квартиру с обыском. В поисках понятых оперативники зашли в квартиру напротив, привели соседа. Звали его Петром, с Павлом у них были отношения не то что дружеские, скорее приятельские, потому что Пётр сюда переехал не очень давно. Впрочем, друг друга они звали Петей и Пашкой и знали друг о друге некоторые подробности: например, о давней хулиганской выходке Павла, из-за которой он лишился диплома, и о том, что сосед отсидел два года за кражу. Его жена тоже была дома, оперативники хотели привести и её, но Петя запротестовал: простыла, нечего ей по обыскам таскаться. Тогда позвали Семёновну, дворничиху.

Следователь объяснил, зачем они здесь и что ищут. Петя прокомментировал это сообщение так:

«Пашка убил?! Да он и мухи не обидит!»

Семёновна промолчала, но и она, похоже, не очень поверила.

Искали в первую очередь оружие, но, когда обнаружили видеозаписи с Еленой Бородиной, Кучумов приобщил их к делу.

– Это не Бородина, – сказал Павел, – здесь она ещё Ермакова.

Кучумов оставил его заявление без внимания.

Файлы с фотографиями Бородиной (Павел настаивал, что Ермаковой) обнаружились также и на винчестере компьютера. Чтобы не тратить сейчас время на просмотр, следователь изъял все видеокассеты и компакт-диски, какие нашлись в доме, а заодно и винчестер.

А оружия не было. Половину квартиры завалили вытряхнутыми вещами, дошла очередь и до цветочных горшков. Металлоискатель ничего в них не обнаружил, что, как известно, ни о чём не говорит. Оперативник примерялся, как бы вырвать растение.

– Людей не жалеете – хоть цветок пожалейте, – сказал Ермаков. – В столе во втором ящике инструмент. Возьмите там щуп из проволоки, проткните щупом.

Оперативник достал отрезок толстой проволоки со слегка заострённым концом. «На оружие, пожалуй, не тянет, – подумал Кучумов, – да и Бородина не закололи, а застрелили из пистолета». Опер начал медленно вдавливать проволоку в землю.

– Есть что-то, – вдруг сказал он. – Вроде, круглое. Может, патроны?

– Это галька. Дренаж, – сказал Павел. – И вообще, кто так хранит патроны?

– Так хранить патроны, конечно, нельзя, – согласился Кучумов, – а вот прятать можно. Вытаскивайте цветок.

Оперативник ухватил правой рукой за ствол комнатного лимона (Ермаков зажмурился), левой упёрся в край горшка и медленно вытянул растение вместе с землёй. Показались корни, комки посыпались на пол.

Внизу, естественно, была галька. Дренаж.

Два следующих горшка проволокой не протыкали, а сразу вытащили растения. Ермаков молчал, смотрел безучастно. Последней была роскошная сансевиерия, которую чаще называют “щучий хвост”. Оперативник ухватил её у корня, потянул – она не сдвинулась с места: стенки горшка у краев чуть загибались внутрь. Потянул сильнее – растение затрещало. Он отставил горшок, порылся в ящике с инструментом, достал молоток и вернулся к цветку.

– Иван Андреевич! – резко сказал Ермаков.

– Гражданин следователь, – поправил тот.

– Гражданин следователь, у вас ордер на обыск или на уничтожение имущества?!

– Постановление, – снова поправил Кучумов и приказал оперативнику:

– Погоди ломать. Возьми нож, отожми с краёв.

В четвёртом горшке, как и в предыдущих трёх, не нашлось ничего, имеющего значение для следствия. И в других местах тоже. Чтобы хоть что-то приобщить к делу, Кучумов изъял два листа с карандашными набросками каких-то портретов: утверждал, что имеется сходство с убитым. Ермаков посмотрел, сказал:

– Ну-ну! На вкус и цвет… – и замолчал.

Когда закончили рыться, и Кучумов приступил к оформлению протокола, Ермаков спросил:

– Можно мне вернуть цветы в горшки и полить их?

– Пожалуйста, – Кучумов пожал плечами, – только вряд ли стоит. Вы от нас быстро не выйдете. По вашей статье можно и вообще не выйти – при наличии отягчающих обстоятельств.

– Ничего, я Веру Семёновну попрошу пока за ними посмотреть.- Вера Семёновна, вы приглядите? Я вам ключ оставлю. Пока пасмурно, их можно поливать пару раз в неделю.

Семёновна открыла рот, чтобы что-то ответить, но Кучумов опередил:

– И у неё вряд ли это получится. Квартиру я опечатаю.

Ермаков, не говоря больше ни слова, собрал с пола рассыпанную гальку, по возможности аккуратно вернул каждое растение в свой горшок и старательно полил их, не обращая внимания на то, что вода в поддонах перелилась через края и потекла на подоконник. Остальные так же молча смотрели на него. Кучумов писал.

Понятым дали для ознакомления протокол обыска. Петя, прочитав, спросил следователя:

– А кто он, – которого убили?

– Хозяин строительной фирмы.

– А, новый русский! – сделал свой вывод Петя, подписал протокол и сказал:

– Пашка, если ты правда его грохнул, я тебя уважаю! Не колись!

Семёновна мельком глянула в протокол и молча, без комментариев подписала.

 

3

 

Назначенный следствием адвокат (своего у Павла не было, он же не генеральный директор) появлялся всего один раз. Судя по возрасту, это дело у него было одно из первых, но, судя по поведению, всё-таки не самое первое, и он уже знал, что делать. Без ведома Ермакова он добился психиатрической экспертизы. Кучумов, впрочем, и не возражал, потому что, во-первых, при расследовании умышленного убийства такая экспертиза уместна. А во-вторых, он заранее знал результат.

Панаев, главный врач психиатрического диспансера, за всё время своей работы не выдал ни одного заключения о невменяемости подозреваемым в убийстве. Он был твёрдо убеждён, что убийца должен сидеть в тюрьме. Если он способен понимать значение своих действий, то там ему и место; если же неспособен, то у него выработается отвращение к убийству на уровне если не разума, то хотя бы условного рефлекса.

После возвращения Павла из диспансера в СИЗО адвокат не появился ни разу.

 

4

 

– Ну подумайте, какой мне смысл его убивать?! – спрашивал следователя Павел. – Журналы нашего профиля сейчас вообще нерентабельны, а “Домострой” нас поддерживал. А как отнесутся к журналу наследники Бородина – неизвестно.

– Во-первых, люди, ослеплённые ревностью, обычно не думают об отдалённых последствиях…

– Да при чём здесь ревность?!

– Я не закончил, гражданин подследственный! Во-вторых, я усматриваю у вас ещё одну причину для мести Бородину: когда у журнала два года назад сменились собственники, вашу единицу в штатном расписании сократили. Было дело?

– Ну, было. И что из этого? Что толку числиться в штате, если зарплату не платят? Лучше уж, как сейчас, по разовым договорам. Тогда мне, кстати сказать, за полгода так и не заплатили.

– В каком смысле не заплатили?

– Гражданин следователь, в каком смысле в нашей стране не платят зарплату?! Не заплатили, и всё!

– Тем более. Ещё один мотив для мести.

– Да при чём тут Бородин?! Это же долги прежних учредителей! Если бы я мэра грохнул! Вот кого бы в самом деле стоило…

– Как вы заговорили, Павел Степанович! И после этого вы ещё будете утверждать, что не склонны к ревности и мстительности? Опять же и судимость ваша…

– Вы и это раскопали?! Двадцать пять лет прошло, даже, наверное, больше. Дурацкая пьяная выходка, за которую потом самим было стыдно. Да и сроки-то дали условные.

– Я вижу, ничему он вас не научил, – печально сказал Кучумов. – Наверное, стоило дать реальный срок. А алкогольное опьянение, как известно, не смягчает, а отягчает вину. Запирательство, кстати, тоже. Явки с повинной, к сожалению, у нас не получилось, так вы не ухудшайте своё и без того уже не блестящее положение. Советую вам чистосердечно признаться, каким образом вы убили гражданина Бородина Евгения Петровича.

– Да не убивал я, говорю же вам! И чем, по-вашему, я его убил?

– Убили вы его из пистолета, свидетели слышали два выстрела. Пистолет вы, очевидно, выбросили. Сейчас народ грамотный, детективы все читают, хранить дома улики никто не станет. Заодно поясните и куда вы выбросили пистолет, а потом мы поедем, и вы покажете на местности.

Павел замолчал: объяснять что-либо следователю, непоколебимо уверенному в своей правоте, было бесполезно.

– Значит, отказываетесь давать показания? Хорошо, так и запишем в протокол.

Прочитав протокол, Павел не нашёл в нём никаких подвохов, написал “С моих слов записано верно” и расписался.

 

5

 

– Гражданин Ермаков, расскажите, как вы убили Бородина Евгения Петровича и куда вы спрятали или выбросили пистолет.

– Гражданин следователь, не убивал я Бородина. И пистолета в руках не держал, даже в армии. Я там больше лопатой работал. Откуда он у меня?

– Купили, наверное, сейчас всё можно купить.

Следователь замолчал. Молчал и Павел, и тогда Кучумов сказал:

– Значит, отказываетесь давать показания? Хорошо, так и запишем в протокол.

…

“С моих слов записано верно”. Подпись.

 

6

 

– Гражданин Ермаков, расскажите, как вы убили Бородина Евгения Петровича и куда вы спрятали или выбросили пистолет.

Молчание.

– Значит, отказываетесь давать показания? Хорошо, так и запишем в протокол.

…

“С моих слов записано верно”. Подпись.

 

7

 

На четвёртый день допрос начался вечером, довольно поздно. Павел откуда-то смутно помнил, что ночные допросы запрещены, но не знал наверняка что это за закон, и с какого времени по закону считается ночь, и ничего по этому поводу не сказал.

– Гражданин Ермаков, расскажите, как вы убили Бородина Евгения Петровича и куда вы спрятали или выбросили пистолет.

– Гражданин следователь, вы что, пытаетесь меня убедить, что именно я его убил? В таком случае предъявите доказательства, чтобы я поверил!

– Значит, отказываетесь давать показания?

Следователь сунул руку под стол, как будто нажал там кнопку. Звонка Павел не услышал, звукоизоляция в служебном корпусе СИЗО была хорошая, а через пару минут появился какой-то прапорщик.

– Поработайте с ним, – сказал ему Кучумов.

– Пошли, – хмуро сказал прапорщик.

Они спустились по лестнице в подвал. Перед каждым пролётом прапорщик подталкивал его в спину, чем дальше, тем сильнее, и на предпоследнем Павлу пришлось после толчка ухватиться рукой за перила, чтобы не упасть. Тотчас последовал окрик:

– Руки за спину!

На последнем лестничном марше прапорщик толкнул Павла не вверху, а посреди пролёта, когда тот уже не ждал толчка. Павел не удержался и, перелетев через четыре ступеньки, упал на бетонный пол. Пинком подняв, прапорщик повёл его дальше, и они пришли в комнату, где обнаружился ещё и сержант. Павел уже примерно догадывался, что теперь будет.

– Значит, так! – сказал прапорщик. – Если ты, мужик, всё понял, то мы сейчас пойдём обратно, и ты подпишешь, что надо. А если не понял, то это ты зря!

Павел сделал вид, что не понял.

 

8 или 28, или 128 – Павел сбился со счета

 

– Гражданин Ермаков, расскажите, как вы убили Бородина Евгения Петровича и куда вы спрятали или выбросили пистолет.

Молчание.

– Значит, отказываетесь давать показания?

Звонок. Прапорщик:

– Поработайте с ним.

Лестница.

– Руки за спину, падла!

Подвал.

 

9. Или 10? Нет, всё-таки 9

 

Через две недели битья Кучумов сделал Павлу передышку. День его не трогали, а на следующий вызвали на допрос по-человечески – в десять утра.

– Павел Степанович, ну что вы так усложняете себе жизнь? Сознавайтесь. Вот и ваша супруга показывает, что вы грозились убить Бородина.

Кучумов намеренно обращался не “гражданин подследственный”, а по имени и отчеству – рассчитывал, что это даст нужный результат. А вот насчёт Елены он ошибся. Услышав о том, будто его обвиняет бывшая жена, Павел заявил:

– Я вам не верю! Не могла она это сказать! Делайте очную ставку.

– Здесь я решаю, какие следственные действия проводить! – резко ответил Кучумов.

– Что вы зациклились на мне? – спросил Павел. – У Бородина деловые связи. Партнёры, конкуренты, рэкетиры, в конце концов…

– Следствие отрабатывает все версии, – сказал Кучумов. – Или вы думаете, что мы не работаем?

Павел именно так и думал, но обвинять людей голословно не умел.

– Только в тех кругах пока ничего, – продолжал следователь. – И выходит, что всё упирается в вас. Как говорил Шерлок Холмс, если отброшены все версии, кроме одной, она и есть верная, какой бы ни казалась невероятной. Павел Степанович, не ухудшайте своего положения, я же вам добра желаю!

– Хорошо. Пишите. Сознаюсь.

Следователь взял ручку. Ермаков продолжал:

– Двадцатого июля, а может, двадцать первого или двадцать второго – точно не помню – я, катаясь в парке на колесе обозрения, фотографировал миниатюрным фотоаппаратом территорию предприятия акционерного общества “Крылья” и прилегающей к нему воинской части. Да вы записывайте!

– Павел Степанович, бросьте валять ваньку, – устало сказал Кучумов, положив на стол ручку. – Или вы надеетесь, что вас передадут в изолятор ФСБ, а вы им пожалуетесь, что вас пытали? Не надейтесь. Во-первых, ничего нового вы им не сообщите. А во-вторых, они быстренько поймут, что вы всё сочинили, и запросят, в чём вас обвиняют здесь. И когда узнают, что в умышленном убийстве, вы тут же вернётесь к нам. Ну, так как вы убили Бородина?

Павел замолчал и больше не сказал ни слова. Несмотря на это, в тот день его не били.

 

10

 

Снова были прапорщик (а не он, так кто-нибудь другой), лестница и подвал.

Фамилии прапорщика и того сержанта, что бывал в подвале чаще других (и в первый раз он же), Павел случайно услышал и запомнил. Прапорщик Гормило и сержант Свинцов. Ещё двоих, которые “работали” с ним реже, он по фамилиям не знал, а имена слышал пару раз и не разобрал, какое чьё. Зато постарался запомнить их в лицо, а память на лица у него была профессиональная.

Снова били.

– Колись, Художник! – говорил ему сидевший вместе с ним в камере парень, которого поймали на карманной краже. – Подпиши, что требуют, а потом на суде откажись, скажешь, что били. Отпустить не отпустят, сейчас такие финты не проходят, а пару лет скостить могут. На зоне жить можно, а тут забьют насмерть, и ни хрена им за это не будет!

Карманнику было легче: взяли с поличным, он не запирался, и его не били.

Другой сосед по камере, бухгалтер, посаженный за налоговые нарушения, тоже советовал:

– Павел Степанович, да сознайтесь вы, зачем так мучиться?! Всё равно каждый человек в чём-то виноват, не в том, так в этом! А кто проскочит, кто попадётся, и за что его посадят – это уже судьба. С ней не поспоришь.

Бухгалтер тоже не запирался и соглашался со всеми обвинениями, но надеялся с помощью своего адвоката и своей цифири так запутать суд, что никто не понял бы, чем он на самом деле занимался: налоговыми правонарушениями или нормальной хозяйственной деятельностью.

Павел и последовал бы этим советам, но было обидно, что его личная судьба приняла вид милицейского прапорщика.

 

11

 

Через месяц после начала допросов Павлу сломали правую руку, в очередной раз столкнув с последнего лестничного марша. По-видимому, это не входило в планы Гормило и Свинцова. Они поволокли его в медпункт, ругаясь между собой, ну а все тычки и затрещины, которые они предназначали друг другу, достались ему. В медпункте его бросили на кушетку, отчего он почти потерял сознание. Дежурный медик (врач или фельдшер, а может, вообще медбрат) пощупал руку, отчего Павел потерял сознание совсем, и сказал:

– Перелом.

– А то мы не видим! – ответил Гормило.

Медик почесал в затылке и на невзрачном листке бумаги, незаслуженно громко озаглавленном “История болезни”, написал: “Вывих”. Потом подумал и добавил ниже: “Споткнулся на площадке, упал с лестницы (со слов больного)”.

Ему, в принципе, не жалко было и перелома, но по этому виду травм и так уже вышел прирост по сравнению с прошлым месяцем, а с кого спросят за рост травматизма? А по вывихам ещё оставался запас.

Кое-как, постоянно сверяясь с потрёпанной общей тетрадью, он наложил на руку Павла гипсовую повязку, потом сунул ему под нос ватку с нашатырным спиртом. Как только тот открыл глаза, Гормило и Свинцов подхватили его и поволокли в камеру.

До утра его оставили в покое. Рука болела, Павел всю ночь не спал, и если бы утром Кучумов вызвал его на допрос, сознался бы в чём угодно: в убийстве Бородина, в покушении на римского папу, в том, что пронёс под пиджаком в самолёт взрывное устройство и в полёте привёл его в действие, сумев к тому же каким-то образом остаться в живых…

Кучумов, по-видимому, этого не знал и не вызвал Павла ни утром, ни вечером, а к следующему утру боль стала терпимой, хотя и постоянной. Павел был снова готов сопротивляться, тем более что в утреннем вызове усмотрел подвох.

– Павел Степанович, – обратился к нему Кучумов. Опять по имени-отчеству, что ещё больше насторожило Ермакова. – Павел Степанович, я подготовил постановление о вашем освобождении, – сказал Кучумов, и это было уже вовсе неожиданно.

– Что, нашли?! – спросил Павел.

– Да, мы нашли убийцу. В связи с этим с вас все подозрения снимаются, и уголовное преследование в отношении вас прекращается. Распишитесь вот тут, и через полчаса вы будете за воротами.

Следователь протянул Павлу бумагу с напечатанными на ней двумя абзацами убористого текста, показал под ними место для подписи.

– Что это? – спросил Ермаков.

– Расписка в том, что вы не имеете к нам претензий.

– Ваши костоломы сломали мне правую руку, – хмуро сказал Павел. – Я что, левой должен расписываться? Эту подпись потом ни один суд не признает, и я же первым от неё откажусь…

Он нахально врал. Он был левша и во всех документах расписывался на глазах следователя левой рукой, но уже давно подозревал, что у Кучумова начисто отсутствует наблюдательность. Сейчас представилась возможность проверить это подозрение, и он оказался прав. В глазах следователя появилась растерянность.

– …И я же первым от неё откажусь. Это во-вторых.

– А что во-первых?

– А во-первых, у меня есть к вам претензии, и я не намерен от них отказываться.

Кучумов вздохнул.

– Павел Степанович, если бы вы понимали, как вам повезло, вы бы оставили свои претензии при себе. Ну хорошо, так как вы всё-таки имели некоторое отношение к делу, я пойду на маленькое нарушение, расскажу вам кое-какие подробности.

 

Кое-какие подробности

 

Убийцу Бородина взяли случайно, расследуя другое дело, к которому не имели отношения ни он сам, ни тем более Ермаков.

Нашли труп. По словам местных жителей – бомж. По результатам вскрытия да и по другим признакам тоже – несчастный случай. Молодой оперативник собирал дополнительные сведения, опрашивая население, чтобы подтвердить эту версию и на том благополучно закрыть дело. И от одной бабули услышал, в числе прочего, о некоем Славике, про которого знакомые девчонки говорили, что он ходит с пистолетом.

Пистолет вообще не мог иметь отношения к этому трупу, но оперативник был начинающий, любопытства он ещё не утратил и не понял, что его работа – расследовать заведённые уголовные дела, а не бороться с преступностью вообще. На девчонок он вышел с помощью той же бабули. Показал им удостоверение, они, испугавшись, рассказали всё, что знали. Так в поле зрения милиции попал Вячеслав Губин, восемнадцати лет, студент речного техникума, известный среди знакомых под кличкой Гоблин.

Из всего разумного, доброго, вечного, посеянного в его душе родителями и школой (и скорректированного средой и телевизором), Гоблин вывел для себя два моральных принципа с одной оговоркой. Первый принцип заключался в том, что чем больше у тебя денег, тем лучше, второй – что способ приобретения оных не имеет значения. Особенно когда речь идёт о больших деньгах. Оговорка же состояла в том, что границу между просто деньгами и большими деньгами Гоблин для себя пока не провёл.

На практике дела с деньгами обстояли хуже, чем в теории. Для успешной карьеры требуется образование, а для того, чтобы учиться после школы дальше, – либо базовые знания, либо снова деньги. А всё, что было отложено семьёй на продолжение образования Славика, без остатка ушло на отмазывание его от армии. Мать, зная сына, решила, что так будет надёжнее, чем искать вуз, куда примут за взятку. Принять-то примут, а сколько он там продержится, с его-то способностями и трудолюбием? А вылетит – что дальше?

Славик теперь был к военной службе негоден, а в речной техникум поступил, потому что конкурс меньше: основную массу студентов в техникуме составляли те, кто собирался после учёбы действительно работать в речном флоте, а таких всегда было и есть не слишком много. На бухучёт, правда, конкурс традиционно бывал больше, чем на другие отделения (куда Славику, с его справкой, путь был закрыт), но в бухгалтеры шли в основном девушки, и парни при поступлении могли рассчитывать на поблажки.

Предложение убить Бородина Гоблин получил от одного из своих одноклассников. Тот после школы никуда не поступил, а при встречах на вопросы: “Как устроился? Где работаешь? Сколько получаешь?” – отвечал уклончиво. В разговорах знакомых проскальзывало, что он связался с какой-то бандитской группировкой. Славик и сам был не прочь и полученное предложение посчитал первым шагом. А деньги, над которыми долго смеялся бы профессиональный киллер, были самым большим заработком за всю его жизнь. Заказчик либо не сумел найти профессионала, либо не имел нужной суммы, а может, просто пожадничал.

Задача оказалась донельзя простой. Одноклассник свёл Гоблина с заинтересованными людьми, те снабдили его пистолетом и подробной информацией об объекте. Гоблин всё сделал, как сказали, и всё вышло тип-топ.

Лишь в одном пункте он нарушил инструкцию: не избавился от пистолета (лучше всего, говорили ему, сразу и незаметно выбросить в реку). Он принял это решение в тот момент, когда впервые почувствовал тяжесть оружия в руке и понял, что стал теперь другим человеком. А может быть, вообще только сейчас и стал человеком.

А то, что хвастался девчонкам – так ведь восемнадцать лет и бутылка пива!..

Взяли его на улице. Два оперативника посмотрели с небольшого расстояния, намётанным взглядом определили, где под курткой спрятана пушка, подошли:

– Ваши документы, гражданин.

Из документов у гражданина не было с собой даже студенческого билета.

– Придётся пройти для выяснения личности.

Гоблин побледнел, но ничего не сказал. Он развернулся, сделал пару шагов с оперативниками, а потом вдруг рванулся и побежал, расстёгивая куртку на ходу. Когда показался пистолет, его действия приобрели характер вооружённого сопротивления сотрудникам милиции. Это уже серьёзно, заниматься такими вещами без подготовки не стоит.

Выстрелить он так и не успел: задержание проводили профессионалы, стрельбы они не допустили. Гоблина повалили на асфальт, немного попинали (исключительно в воспитательных целях), вызвали машину и отвезли в райотдел. Взятый у него пистолет, как говорится в профессиональной среде, отстреляли, сравнили с данными из пулегильзотеки, и тут оказалось, что именно из него был застрелен Бородин. Дальше потянулась цепочка: отпечатки пальцев, следы обуви… Гоблин, припёртый к стене, тут же сознался; заодно попытался сдать и заказчиков. Те невозмутимо от всего отказались, а взять их под стражу, как Ермакова, на основании одних только показаний Гоблина Кучумов не мог: это ж не художник из журнала.

 

12

 

– Так что видите, Павел Степанович, какая цепь случайностей привела к аресту Губина? Если бы он выбросил оружие, если бы бабка не оказалась такой болтливой, если бы вообще не было того несчастного случая… Вот и делайте выводы.

Кучумов многозначительно замолчал.

– Бородина, что ли, конкуренты заказали? – спросил Павел.

– Да, показания Губина ведут к ним, но доказать мы пока ничего не можем.

– А вы их арестуйте, и пусть Гормило со Свинцовым с ними поработают. Иван Андреевич, из ваших слов я пока делаю один вывод: все усилия вы положили на то, чтобы дожать меня, а деловым окружением Бородина, откуда всё и пошло, не занимались вообще.

В ответ Кучумов, за всё время следствия лишь пару раз слегка повысивший голос, неожиданно взорвался:

– А вы хотели, чтобы я копался в этом гадюшнике?! Десятки людей, даже сотни! Партнёры, конкуренты, поставщики, заказчики, подрядчики! Все друг другу мило улыбаются, и все готовы друг друга сожрать! Не бизнес-сообщество, а банка с тарантулами! Там всю жизнь можно искать и ничего не найти!

Он замолчал, немного успокоился и хмуро спросил:

– Ну, так будете подписывать?

– Нет, – ответил Павел.

– Что ж, если вам здесь больше нравится…

Павла увели. Он ждал, что ночью им снова займутся, но этого не произошло ни в эту ночь, ни в следующую.

В это самое время редактор, узнав по своим каналам, что убийца Бородина найден (всё-таки неплохой был журналист Валера Лысых!), нажимал на все рычаги, до которых мог дотянуться, чтобы добиться освобождения Павла. В конце концов, в редакционной коллегии журнала числился зам. губернатора области.

На второй день утром Павла выпустили без всяких подписок.

 

13

 

– А что Елена? – спросил редактор.

– Лена ни при чём. Я знаю, она этого не делала, – ответил Павел. Ответил, как показалось редактору, слишком быстро, как будто сам не был уверен в том, что говорит, и теперь старался себя в этом убедить.

– Ты спрашивал её?

– Нет, не спрашивал и спрашивать не буду.

“Ну и правильно”, – подумал Лысых.

– Деньги-то у тебя есть? – спросил он. Ермаков покачал головой.

– Перед арестом ещё чуть-чуть оставалось, а последнюю работу я вам так тогда и не сдал. Сейчас, понятно, она уже не в тему…

Лысых вытащил из пиджака кошелёк, достал пятьсот рублей.

– Вот, держи на первые дни. Бери, бери, отдашь, когда будет! А завтра приходи, сделаем вот что. У нас в планах на очередные три номера фантастический детектив – “Грибной дождь”. Читал?

– Нет. Он, наверное, поступил уже после… Без меня.

– Ну ладно, прочитаешь. И этот детский рассказ – “Остров мохнатых крокодилов”. Его-то ты должен был читать. (Ермаков кивнул.) Сделаешь к ним иллюстрации, а мы оформим на тебя договор, и под него – аванс. Ты прямо сейчас и возьми, почитаешь.

– “Остров” возьму, а от детектива уволь. Я их сейчас видеть не могу, даже фантастические. И не знаю, когда смогу.

– Один “Остров” – это маловато, – редактор задумался, – и потом, он, скорее всего, даже не в ближайший номер. Ладно, мы сделаем по-другому. Мне тут под увеличение тиража дали ещё одну штатную единицу, так я восстановлю в штате художника.

– Валера, – предостерегающе сказал Ермаков, – от меня сейчас толку мало, сам видишь!

Редактор махнул рукой:

– Неважно. Отоспишься, придёшь в себя, между делом нарисуешь иллюстрации к “Острову”, ну, обложку, само собой. А зарплата тем временем идёт. Под зарплату и аванс выпишем. А “Дождь” пока пустим без иллюстраций.

 

14

 

С “юристочкой” из “Домостроя” Павел разговаривал в редакции: появляться лишний раз в фирме он не хотел, и Лысых свёл их на своей территории. Павлу она помогла в основном морально, потому что занималась преимущественно гражданскими делами, а уголовное законодательство знала лишь в теории. Практически ценную информацию Ермаков получил от следователя, занимавшегося его делом; да и то сказать – насколько ещё она ценная, эта информация?

Следователь прокуратуры Олег Иванович Фролов был моложе Павла, хотя и не сказать, что в сыновья годится. Несмотря на молодость, опыт подобных дел он, по-видимому, имел, поэтому предупредил:

– Дело ваше, сразу скажу, проигрышное, потому и заявление не хотели у вас брать. Медицинское заключение само по себе ни о чём не говорит, травмы можно получить и упав с лестницы. Факт нанесения побоев доказывается только свидетельскими показаниями, а найти свидетелей, скорее всего, не удастся. Сотрудники СИЗО сами на себя показывать не будут, а ваши сокамерники могут подтвердить только то, в каком состоянии вас возвращали в камеру, а где и как вы до этого состояния дошли – не более как с ваших слов. Да, скорее всего, они и не дадут показаний. Им ещё сидеть и сидеть, а у администрации есть множество совершенно законных способов сделать их жизнь невыносимой. К тому же Кучумов в УВД на хорошем счету, процент раскрываемости даёт очень неплохой. Их руководство нам помогать не будет, скорее наоборот.

– Понятно, как он его даёт, – сказал Павел. – Ну, а с монитором что?

– Исчезновение вещи из опечатанной квартиры – это серьёзно, тот, кто повесил печать, берёт на себя ответственность. По своему опыту скажу – в первую очередь они попытаются оспорить сам факт существования монитора. Так что приготовьтесь доказывать, что он был у вас на момент ареста.

Павел задумался. Монитор он сменил недавно, гости к нему заглядывали редко, и так получилось, что за это время он никому ещё его не показал.

– У меня есть паспорт, чек из магазина, гарантийный талон. Там наверняка указаны тип и номер.

– Давно вы его купили? – спросил следователь.

– Месяца за два до ареста.

– Этого недостаточно. Надо бы ещё свидетельство, более близкое по времени… Вы говорили, что при обыске некоторые диски просмотрели на компьютере. Этот факт отражён в протоколе обыска?

Павел вытащил протокол, быстро просмотрел.

– Нет. Тут только записано, что изъяли. Это всё они уже вернули.

– Кстати, у вас оригинал протокола или копия?

– Копия. То есть, мой экземпляр протокола.

– Ясно, – сказал следователь. – Он у вас единственный. (Павел кивнул.) Я бы вам посоветовал снять с него копию и носить с собой её, если нужно для чего-то. А этот документ держите в надёжном месте. Или у родственников или, в крайнем случае, в сейфе редактора. И остальное, что у вас есть относящееся к делу, – там же.

– А что, могут украсть?

– Были прецеденты. В таких делах всё бывает: исчезают доказательства, свидетели в суде отказываются от показаний, данных на следствии, на свидетелей нападают на улице. На потерпевших, кстати, тоже. Не скажу, что в каждом подобном деле присутствует весь букет, но что-то обязательно бывает. Кстати, сразу скажу об одном возможном осложнении. Когда все положенные следственные действия будут сделаны и не дадут результата, дело будет приостановлено или вообще закрыто. После этого те, кого вы обвиняете, могут подать гражданские иски о возмещении морального ущерба.

– То есть как – морального ущерба? – растерянно спросил Павел.

– Вы же их обвиняете. А доказательств нет. Выходит, вы их обвиняете понапрасну.

– Постойте! Это что, Кучумов будет предъявлять мне иск о возмещении морального ущерба?!

– Ну, не обязательно. Не все предъявляют. Даже не скажу, что большинство, специально не отслеживал. Это у кого как совесть… Дело не в этом, а в том, что во всех известных мне случаях, когда в ситуациях, подобных вашей, подавались иски о возмещении морального ущерба, истцы выигрывали. То есть у Кучумова, если он всё-таки это сделает, почти стопроцентный шанс сорвать с вас некоторую сумму. Ну, если после этого у вас не возникло желания отозвать своё заявление…

– Нет! – резко ответил Павел.

– Что ж, тогда с божьей помощью начнём, Павел Степанович. Пару случаев, когда подобные дела доходили до суда, я помню. А насчёт монитора – советую вам заручиться показаниями кого-нибудь из лиц, присутствовавших при обыске в качестве понятых.

 

15

 

Насчёт монитора Семёновна в свидетели не годилась. Она в технике разбиралась слабо и компьютерный монитор от телевизора не отличала; и вообще, у неё от обыска осталось в памяти, будто и видеозаписи, и фотографии с Еленой они смотрели на одном и том же экране. И тогда Павел пошёл к Пете, соседу из квартиры напротив.

Открыла Маша, Петина жена, маленькая женщина, показавшаяся ещё меньше на фоне нарисовавшегося в прихожей за её спиной Пети.

– Пашка, привет! – сказал он. – Не раскололи?

– Нашли того, кто убил.

– Да ну! Как они сумели?

– Случайно. Слушай, тут такое дело… – начал Павел. Петя перебил:

– О деле у порога разговаривать нечего. Пошли на кухню.

На кухне Павел рассказал о деле.

– Что надо от меня? – спросил Петя.

– Надо подтвердить, что монитор был в квартире на момент проведения обыска.

– Большой такой, плоский? Мы на нём фотки смотрели, где ты с женой на озере?

Павел кивнул. Внезапно вмешалась Маша. Она толкнула мужа в бок, сказала резко:

– Ничего ты не помнишь! Был не был – что ты понимаешь в этих мониторах?

Павел посмотрел на Машу. Пётр тоже смотрел на неё, а она – на него, как будто сверлила его взглядом или что-то ему телепатировала. Петя посмотрел на Павла, беспомощно улыбнулся и сказал:

– Вот видишь? Баба говорит, что ничего не помню, – значит, так и есть. Эх!..

Он шагнул к холодильнику, открыл дверцу и достал литровую бутылку водки.

– Маня, доставай стопки и закуску посмотри, – сказал он, взявшись за пробку.

– Что ещё придумал! – ответила та, но Петя внезапно побагровел и рявкнул:

– А не будешь пить – выметайся! Брысь!

Машу вынесло из кухни, дверь за ней захлопнулась. Несколько секунд ещё звенела посуда в шкафу, потом и она притихла.

– Петя, я, наверное, тоже пойду, – сказал Павел.

– Дело твоё, – сказал Петя, доставая стопки, – только вот ведь какая штука: бутылку я всё равно открою, потому… да всё потому же! А раз я её открою, то уже буду пить до конца, потому что я открытую посуду не оставляю.

– Наливай, – махнул рукой Павел, садясь на табурет.

 

16

 

– Два уголка, Пашка. Четыре метра каждый. Двадцать четыре кила железа. Не нержавейки, не латуни, упаси бог, не алюминия – простой нелегированной стали! Двадцать четыре кила вот этой дряни я вытащил с завода. Да и вытащить-то толком не успел. И два года за это. По месяцу за кило нелегированной дряни, которую некрашеную ржа съест за год, а крашеную – за полтора. Ладно, виноват – не отпираюсь, поймали – сел, отсидел – вышел. Пашка, они это железо машинами тащат с завода! Машинами! Директор, главный инженер, главбух – змея очкастая. Начальник охраны, кабан, в дверь боком заходит, передом он шире дверей. Про первый отдел не говорю… КАМАЗами тащат, Пашка! Железо, цемент, кирпич, брус, вагонку. Полная “Газель” аккумуляторов – новые, сухозаряженные, только с завода… Охранники, суки – КАМАЗ ему, понятно, не по чину, а “девятку” свою нагрузит, как без этого! Пашка, если их судить той же мерой, как меня, им по гроб жизни сидеть, и детям их сидеть, и внуки бы их в лагере родились и в лагере подохли! А он второй коттедж достраивает на Лысой горке, и где-то, говорят, третий есть. У завода денег нет, зарплату платить нечем… Вон она, зарплата, на Лысой горке!

Петя налил ещё по одной.

– …А пропади что в цехе – на кого подумают? На Петра подумают. Как же, первым делом! Мастер, зараза: где плашка сорок два на полтора? Да не брал я её и знать не знаю, на хрен она вообще кому нужна?! Следи за своим инструментом, если ты мастер!

Выпили. Павел проглотил машинально, он давно превысил свою норму, но ему было уже всё равно.

– Эх, Пашка, права баба! Не нам с тобой права качать. Не видели мы ничего и не знаем. Ни я не знаю, ни ты не знаешь, был ли у тебя тот монитор, или он тебе приснился… Только попомни мои слова: не всё коту масленица! Или они народ допекут, что он за вилы возьмётся, или талибы какие сюда полезут, а то америкосы на нас нападут…

– А им-то какое дело? – икнув, спросил Павел.

– А ляд их знает! Вон, по ящику каждый день долдонят: поставят свой радар в Польше, или где там ещё, и нападут. Значит, нападут… Думают, сволочи, что кто-то их защищать будет…

Павел, хотя и пьяный, всё же сообразил, что “сволочи” относится явно не к америкосам.

– …А вот вам! – Петя для убедительности подкрепил слова соответствующим жестом. – Я тогда выйду на улицу, сначала маленько помахаю флагом…

– Каким флагом?

– Каким надо. У меня всякий найдётся. Вон, у Машки матрасовка полосатая, её раздраконю. Сначала, говорю, помахаю флагом, а потом возьму во-о-от такой тесак…

Петя развёл ручищи в стороны, изображая, какой тесак он возьмёт. Левая упёрлась в стену, а правую он отвёл на всю ширину и в результате потерял равновесие. Он качнулся на табурете и ухватился за край стола, чтоб не упасть. Столешница хрустнула.

– …Во-о-от такой тесак – и всех построгаю на шашлык! (На слове “шашлык” Петя обрушил на стол могучий кулак. В столешнице снова хрустнуло, подпрыгнули тарелки и стаканы.) Директора, главбуха, кобру! С начальника охраны лишнее сало соскребу, чтоб стандартный гроб ему впору! Охранников-шакалов, ментов позорных всех, твоего следака туда же! Всех покрошу, а потом пусть сажают! (Новый удар кулаком по столу!) Пусть стреляют! (Ещё удар!)

Тарелка, подпрыгнув, ударилась о металлическую окантовку столешницы. Половина её осталась на столе, другая упала на пол Петру под ноги. Он посмотрел на неё и сказал:

– Зато хоть душу отведу… А зря Машка не захотела с нами посидеть. Ну, на народ, конечно, надежда слабая, он у нас терпеливый. По себе сужу, да и ты, Пашка, такой же. А вот талибы или америкосы – это уже серьёзно.

Пётр разлил остатки, и это было предпоследнее, что запомнил Павел, а последнее – как пол в кухне вдруг вздыбился и бросился на него.

Петя нашёл у него в кармане ключ от квартиры, и они с Машей утащили его домой. Петя и один бы справился, а Маша взялась ему помочь, чтобы посмотреть, как живёт художник.

Квартира художника её разочаровала: если она чем-то и отличалось от её собственной, то только в худшую сторону. Да ещё и однокомнатная. И беспорядок там был не художественный, а самый обычный. Она снова принялась ругать и мужа, и Павла, обозвала обоих алкоголиками.

– Ты, Маня, Пашку не трожь, – сказал Петя. – Меня обзывай, как хошь, а он – талант. Вот, смотри. Знаешь, кто это? Следак, который здесь обыск делал.

Он протянул жене один из разбросанных по столу карандашных набросков. С листа бумаги на них смотрел следователь Кучумов.

– Он что, такой и есть? – недоверчиво спросила Маша.

– Вылитый!

– Страшный человек.

– Он не человек, а машинка для сажания. Отца родного посадит и мать к нему не пустит, когда она с передачей придёт.

 

Дело второе
о странном несчастном случае

 

…Где множество теней мы обнаружим,
Сражённых потрясающим оружьем,
Которому название – перо.

Железное, гусиное, стальное,
За тридцать шесть копеек покупное –
Оно страшнее пули на лету:
Его во тьму души своей макают,
Высокий лоб кому-то протыкают
И дальше пишут красным по листу.

Ю. Визбор

 

1

 

Мохнатый крокодил был совсем как крокодил, только мохнатый. И ещё чем-то напоминал нахального рыжего кота – наверное, выражением морды лица. Это выражение Ермаков искал два дня – такое, чтобы рыжую масть можно было увидеть на чёрно-белой иллюстрации.

Кажется, удалось. Когда он принёс рисунки в редакцию, к Людмиле зашла внучка-первоклассница. Павел на пробу спросил её, какого цвета зверь.

– Рыжий, – уверенно ответила девочка.

Тут зашёл из коридора главный редактор.

– Валера, какого цвета крокодил? – спросил его Павел.

– Серый, – ответил редактор, к разочарованию Павла. – Но если бы журнал печатал цветные иллюстрации, его надо было бы сделать рыжим.

Павел мысленно показал самому себе большой палец, а потом достал из портфеля остальные рисунки.

В этот момент зазвонил телефон. Трубку подняла Людмила, через пару секунд она сказала:

– Паша, тебя.

Звонил Фролов. Поговорив с ним, Павел сказал остальным:

– Просит подойти к нему. Нужны какие-то показания под протокол.

– Какие ещё показания? – спросил редактор.

– Не знаю, какие-то детали. Скоро месяц, как дело заведено, уже закрывать пора, что ещё может быть? Ладно, подойду, авось не посадит опять. Вроде нормальный мужик…

Фролов после обмена приветствиями задал Павлу вопрос, ставший уже привычным:

– Павел Степанович, где вы были позавчера в интервале… возьмём для определённости с половины восьмого до девяти вечера?

– А что, опять кого-то убили? – спросил в ответ Павел. Фролову показалось, что от художника попахивает. “Для храбрости, что ли, принял?” – подумал следователь, а вслух сказал:

– Давайте всё-таки сначала вы ответите на мои вопросы, а потом я вам всё объясню.

– Ну хорошо. С половины восьмого до девяти, даже где-то до половины одиннадцатого я был в редакции “Каравана”. Маленький междусобойчик, – пояснил Павел, – очередная годовщина журнала. Двадцать восемь лет – не юбилей, но всё-таки повод.

– Но… вы, кажется, говорили, что вашему журналу всего два года?

– Два года, как поменялись хозяева. А изданию двадцать восемь.

– Кто-то может подтвердить, что вы там присутствовали?

– Куча народу. Вся редакция, потом, кто-то там был от фирм-учредителей, из областной администрации…

– Очень хорошо, – перебил его Фролов. – Павел Степанович, я сейчас запишу ваши показания в протокол, а вы назовите несколько человек, желательно из разных организаций: журнала, фирм. Я потом с них тоже сниму показания, они подтвердят ваши слова, и на этом версию будем считать закрытой.

– Да что там произошло-то, в конце концов? – спросил Павел.

– Погиб Иван Андреевич Кучумов.

Следователь внимательно посмотрел на Павла. Реакция Ермакова была для него совершенно неожиданной. Он ждал проявлений радости или разочарования, что не удалось наказать виновного по закону, или показного сочувствия. Павел же выглядел так, как будто давно знал о смерти Кучумова.

– Убийство? – спросил он.

– Нет, по всему выходит – несчастный случай, только какой-то странный.

– Расскажите, что там было, – потребовал Павел.

– Кучумов ездил со службы домой на шестом автобусе. Выходил на остановке “Контейнерная” и оттуда шёл через железнодорожные пути – там рядом товарная станция, контейнерная площадка…

– Знаю, – кивнул Павел, – бывал в тех местах.

– …Через железнодорожные пути по пешеходному мосту. На той стороне, за путями, стоят два шлакоблочных дома – в одном из них он и жил. От автобуса на мост надо подниматься по длинной лестнице, а на той стороне она идёт вниз зигзагом, в четыре пролёта, и на каждом повороте площадка. Позавчера вечером в половине восьмого Кучумов запер кабинет и пошёл домой, а в половине девятого его обнаружил машинист маневрового тепловоза в сугробе под мостом, точнее – под одной из этих площадок.

– Труп? – спросил Павел, не глядя на следователя. Он рылся в портфеле, с которым пришёл в прокуратуру. Наконец достал оттуда блокнот и начал быстро его листать.

– Возможно, в тот момент он был ещё жив. Машинист проехал с платформами в сторону контейнерной площадки, видит – в сугробе сидит человек. Через десять минут он едет обратно – тот же человек сидит там же в той же позе. Машинист почуял неладное, связался по рации с охраной площадки. Это было в двадцать часов двадцать восемь минут. Ну, в охране там профессионалы, они знают, что делать, – быстро оцепили место, вызвали милицию и “скорую”, а к Кучумову подъехали на тепловозе… В общем, Павел Степанович, по следам и прочему вырисовывается такая вот картина: Кучумов вышел из автобуса, поднялся на мост, а на спуске перелез ограждение второй площадки и с неё спрыгнул в сугроб. До снега метра два с половиной высоты, да глубина сугроба не меньше полутора – так бы ничего опасного, только в снегу оказался стальной штырь. Арматурный прут или что-то вроде того. Вот на него он и наделся. Примерно как при Иване Грозном на кол сажали – только тогда это аккуратнее делалось, чтобы посаженный дольше мучился. А тут – артерию разорвало, умер, возможно, от потери крови. Или от ранения – неважно. Умер оттого, что прыгнул. В общем, несчастный случай, только совершенно непонятно, почему Кучумов спрыгнул, вместо того чтобы спокойно спуститься по лестнице.

– Вспомнил детство золотое, – предположил Павел. – Или домой торопился, не стал крутить зигзаги.

– Домой ему было не по дороге. Чтобы срезать зигзаги, надо было прыгать или с предыдущей площадки, или со следующей. А где он спрыгнул, оттуда можно потом куда-то выйти только по путям. И насчёт детства – может, и вспомнил, только все его сослуживцы в один голос уверяют, что поступок для него крайне нехарактерный.

– А может, гнался за кем-то? Или за ним гнались?

– Тоже исключено. В тот вечер, если помните, шёл снег, все свежие следы на нём отлично видно. Так вот, на мосту и поблизости не было никаких других следов, только его. Там днём-то место бойкое – проход к рынку, а вечером ходят в основном те, кто живёт в этих двух домах. И охрана очень аккуратно сработала, всё быстро оцепили. Не было там никого, Павел Степанович. Это во-первых. А во-вторых, судя по следам, он спокойно шёл по мосту, а на площадке даже задержался, потоптался некоторое время. А потом перелез ограждение и спрыгнул… Мы вообще-то не исключали, что это тщательно подготовленное убийство, замаскированное под несчастный случай, и вы у нас ходили в подозреваемых. Но поскольку у вас алиби, – а мы его проверили по оперативным каналам, так что этот допрос, в принципе, формальность…

– А что, я единственный, кто мог бы желать Кучумову смерти? – спросил Павел с вызовом.

– Нет, наверное. Но как говорится, иных уж нет, а те далече. Ваш случай самый свежий. Расследование потому и поручили мне, что усматривали связь с вами. К тому же по вашему заявлению дело зашло в тот тупик – я вас предупреждал, помните? Отсутствие доказательств. А какое это имеет значение сейчас, когда ясно, что вы ни при чём?

– Никакого, – согласился Павел.

– Павел Степанович, – сказал следователь, как показалось Ермакову, не очень уверенно, – смерть Кучумова несколько меняет ситуацию с вашим заявлением. Может быть, вы его отзовёте? В конце концов, Гормило и другие только выполняли приказы Кучумова. Теперь он мёртв, а им отвечать.

– Во-первых, если быть формалистами, Кучумов не давал конкретного приказа, просто говорил: “Поработайте”. А во-вторых, даже если считать, что он приказывал именно бить – этот приказ незаконный. Выполнять его они не обязаны, а если всё-таки выполняют, то должны понести ответственность.

– Но если бы они его не выполнили, то нарвались бы на дисциплинарное взыскание! Они же, как бы это сказать… зажаты между законностью и служебной дисциплиной. Павел Степанович!

Павел посмотрел на Фролова и вдруг спросил:

– Олег Иванович, а вы лично в подобной ситуации пошли бы на нарушение закона? Только честно!

Фролов помолчал, не глядя на Павла, потом медленно сказал:

– Во-первых, лично я не стал бы этим заниматься. Кучумов тоже не сам вас бил. На то есть профессионалы …

– Вы хотите сказать, что их готовят специально? – перебил Павел.

– Готовят. Только для других целей. Этим чаще всего занимаются сотрудники охраны СИЗО, пришедшие из всякого рода спецназов, или десанта, или морской пехоты. В общем, из частей, предназначенных для действий в тылу противника, в отрыве от основных сил. А учат там всему: и убивать любыми подручными средствами или вовсе без них, и добывать оперативную информацию без оглядки на законодательство. Медицинское заключение в вашем деле свидетельствует прежде всего о крайнем непрофессионализме Гормило и иже с ним. Профессионалы не оставили бы никаких следов, а вы вряд ли продержались бы у них так долго. Скорее всего, через две недели максимум признались бы в чём угодно… А во-вторых, я бы отдал этим людям приказание, если бы был совершенно уверен в виновности подозреваемого и не имел бы другой возможности доказать его вину. Ну и само собой, речь должна идти о достаточно серьёзном преступлении – убийстве, например, а не о краже магнитолы из машины.

Следующий вопрос уже вертелся у Павла на языке: приходилось ли Фролову на самом деле так добывать доказательства, – но он удержался. Вместо этого он сказал:

– Спасибо за откровенность, Олег Иванович. Я вам тоже кое в чём признаюсь.

Он помолчал несколько секунд и сказал, глядя на Фролова в упор:

– За последнюю неделю я убил двух человек и, возможно, одну собаку. Насчёт собаки не уверен, может, и жива ещё, а людей – точно убил. Кучумов – второй.

 

2

 

– А первый кто? – спросил следователь, как только снова смог говорить.

– Первый – крайне неприятная личность. У нас во дворе он был известен как Вадик, а фамилию я никогда не знал. Отчество – тем более, да и не думаю, что его кто-то когда-то звал по отчеству. До вас, может быть, доходила информация – милицейские сводки или ещё что. Я-то знаю по слухам, так сказать, от информационного агентства “Семёновна”. Он жил недалеко от нас, на Партизанской. Его зарезал приятель, с которым они…

– Точно! – перебил Фролов. Он порылся в ящике стола и выхватил оттуда лист бумаги. – Такой случай проходил по сводке происшествий. Партизанская, четыре, квартира шесть. Берцов Вадим Сергеевич. Убит собутыльником вечером в воскресенье.

– У этого Вадика, – продолжал Павел, – похоже, была аллергия на работу. Мне один знакомый врач рассказывал о таких случаях: как только человек устраивается куда-то работать – сразу крапивница по телу, чихание, насморк и весь букет, и никакие таблетки не помогают. Разве что выпивка – и то не всегда. А бросит работу, вернётся к воровству или попрошайничеству – всё как рукой снимает… Так вот, Вадик тащил что ни попадя, ничего нельзя было оставить без присмотра. Те, кто первые заезжали в дом, рассказывали… Вы ведь знаете как бывает, когда заселяется новый дом: толпа народа, у подъезда две-три машины враз, вещи кучей, никто никого не знает. И вот, рассказывают, Вадик подошёл к сгружённым вещам, взял кресло, пошёл с ним вроде к подъезду, а потом боком, боком – и в сторону. Хорошо, мужчины заметили, догнали. Слегка поколотили, конечно, – надо было, наверное, до полусмерти избить, чтоб больше не совался. Ну не знали мужики, а этот, видимо, решил, что наш двор для него вроде промыслового участка. Потом, когда соседи уже перезнакомились, как-то пошёл разговор о Вадике, стали вспоминать, как въезжали – у всех что-нибудь да пропало при переезде! В основном мелкие, компактные вещи: магнитофон, маленький телевизор, коробка какая-нибудь. Кресло, наверное, слишком большое оказалось – заметили. А что поменьше – утаскивал, и сходило с рук… Садоводам от него житья не было. Представляете: лето, вечер воскресенья, приезжают люди из сада, привозят сумки, вёдра, корзины – ягоды, овощи. Вытащили из машины, составили рядом и начали заносить в квартиру. И вот, если около этого не оставить человека, что-нибудь да пропадёт… Однажды у пятилетнего малыша отнял велосипед, не знаю уж, силой или хитростью, – и дёру. А у пацана во дворе гулял старший брат с друзьями – старшеклассники. Догнали, велосипед отобрали, побить, говорят, не побили – так он на другой день в подъезде в почтовых ящиках поджёг газеты. С Семёновной постоянно воевал. Пословица: горбатого могила исправит – это про него.

Фролов кивнул.

– У него была ещё собачонка, – продолжал Павел, – болонка без родословной. Мерзость! Шерсть грязно-серая, на морде клочьями, глаза мутные, злобой так и исходит!

– А вы, Павел Степанович, собак не любите, – заметил Фролов.

– Я к ним равнодушен, – поправил Павел. – Кошек люблю. А таких вот собачонок – просто ненавижу. Да они обычно и характером в хозяев. Вадик её называл “сучкой” – не знаю, кличка это или как. “Сучка, ко мне!” Я сначала её…

– Всё-таки, Павел Степанович, у вас нестыковка выходит, – перебил Фролов. – Берцова зарезал собутыльник, практически на глазах его жены. А вы-то здесь причём? И у Кучумова поблизости никого не было – ни на мосту, ни около.

– Зарезал собутыльник. А убил я, – сказал Ермаков.

“Крыша поехала, – подумал следователь, – а может, пьяный бред. Хотя, вроде, не сильно и набрался. Позвонить? Не стоит, наверное, пока тихий”, – и не позвонил. Впрочем, он не был психиатром и не мог бы поручиться, что художник на самом деле тихий.

– Чтобы убить человека, – продолжал Павел, – совсем не обязательно находиться рядом с ним…

– Вы что, хотите сказать, что наняли этого собутыльника, чтобы он Берцова… Нет, а как тогда с Кучумовым? Там ведь вообще никого не было! Не машинист же…

– Олег Иванович, не пытайтесь упростить мир! Он сложнее, чем кажется на первый взгляд, и к набору юридических штампов не сводится. Что вы думаете, например, о материальности информации?

– Я слышал, что есть такая гипотеза, – осторожно ответил Фролов.

– И весьма распространённая среди учёных. А теперь представьте: вот я, художник, нарисовал изображение предмета. Оно несёт информацию об этом предмете, так? (Фролов кивнул). И манипулируя с изображением, я через информацию обратным путём воздействую на предмет. Ислам, например, запрещает изображать людей и животных, а поверьте, Олег Иванович, многие религиозные запреты имеют вполне рациональную основу! В общем, я нашёл такой способ воздействия на портрет человека, что если я это сделаю, то через некоторое время – порядка часа с каким-то плюс-минусом – человек умрёт.

– Портрет Дориана Грея?

– В какой-то степени. Уайльд, конечно, тоже всё упростил – ну что вы хотите от художественной литературы? Так в какое время, говорите, умер Кучумов? Половина девятого?

– В половине девятого, или чуть раньше, на него обратил внимание машинист. Возможно, он уже был мёртв.

– А я по его портрету… хотя ладно, пока без подробностей… в общем, я произвёл своё воздействие в десять минут восьмого. Теперь с Вадиком. С его портретом я сделал то же самое в шесть часов четырнадцать минут вечера. А когда его зарезали?

– В половине восьмого его жена выбежала на лестничную площадку, – посмотрев в бумаги, растерянно сказал Фролов. – А что это за воздействие, Павел Степанович?

– Всё-то вам надо знать! – ответил Ермаков. (“Точно псих!” – подумал следователь). – Знаете, чем объяснять на пальцах, давайте сходим ко мне, я вам и покажу свою кухню. Пойдёмте, Олег Иванович! Или вы решили, что я спятил, и боитесь, что задушу?

Фролов не ответил, потому что примерно так и думал.

– Так это вы зря, – продолжал Павел. – Я вполне нормален, можете посмотреть результаты психиатрического освидетельствования в деле об убийстве Бородина. Ну что, идём? Тут недалеко.

– Если есть машина, съездим. И я всё-таки возьму с собой ещё одного человека. И, Павел Степанович, если я ваши слова запротоколирую – как вы на это смотрите?

– Да ради бога, мне не жалко! Если у вас после этого ещё будет желание…

 

3

 

Ещё одним человеком, которого взял с собой Фролов, оказался студент с юрфака, проходивший практику в следственном отделе. До сих пор его привлекали в основном к приготовлению кофе с бутербродами, а теперь вот подвернулось настоящее дело.

– Вот моё хозяйство, – говорил Павел, раскладывая на кухонном столе перед Фроловым и студентом лист белой жести, стопку бумаги, покрытой с одной стороны фольгой, и папку с какими-то листами. – Как видите, всё по науке, никакой мистики. В такую бумагу сейчас некоторые фирмы заворачивают шоколад, а раньше, при социализме, паковали чай. Если вы помните, конечно…

– Павел Степанович, вы уж не считайте меня совсем мальчишкой, – сказал следователь укоризненно. – Я, например, ещё успел побывать в комсомоле.

Практикант промолчал. Его детство тоже пришлось на социализм, но в магазинах к тому времени уже не было ни шоколада, ни чая.

– Прошу прощения. У меня запас остался ещё с той поры, от чая. Шоколад-то я не люблю. А это, – Павел достал из шкафа бутылку и фотографическую кювету, – электролит. Ну, состав я вам пока не скажу… В общем, – он сел на табурет, – технология примерно такая: я рисую объект на бумаге из-под чая…

– На той стороне, где фольга? – уточнил следователь.

– Нет, на обратной.

Павел встал, посмотрел в окно, потом сказал:

– Жаль, ни одного голубя нет, я бы вам показал на практике. Я на голубях методу отрабатывал. Потом сучку – правда, не видел, как она погибла. Но больше её не встречал, Вадик после один приходил. А потом и его самого.

– А вы и голубей не любите, Павел Степанович, – заметил следователь.

– А за что их любить? – сказал Павел. – Ленивая, неопрятная птица, агрессивная к тому же. Один биолог, он для нашего журнала пишет, сказал: «Голубь – летающая крыса».

– Вон котяра сидит на дереве, – сказал практикант. – Жирный, сволочь. Может, на нём попробуете?

Павел глянул в окно, потом пристально посмотрел на практиканта. Тот поёжился: Фролов перед выездом предупредил, с кем они имеют дело.

– Он не жирный, – сказал Павел, – просто шерсть густая. Я его знаю. Это бродяга, с чего ему быть жирным? Живёт на улице, голубей ловит. Потому, наверное, они и разлетелись.

Он положил на стол фольгой вниз лист бумаги из-под чая, взял фломастер и несколькими быстрыми, уверенными движениями изобразил кота. Затем взял ножницы и начал вырезать его по контуру.

– Однако быстро вы рисуете! – сказал следователь с восхищением.

– Я, Олег Иванович, первую грамоту на конкурсе получил, когда вас, наверное, ещё на свете не было. Вам ведь нет тридцати шести?

– Осенью будет, – ответил Фролов.

– Ну а мне тогда было двенадцать… А сейчас мы наливаем электролит, – Павел налил из бутылки в кювету, – и погружаем туда нашего котика, чтобы бумага пропиталась.

Он положил в кювету вырезанный силуэт кота, недолго подождал.

– А теперь достаём картинку и кладём её на жесть, сейчас уже фольгой вверх.

Павел старательно расправил силуэт кота на листе жести, взял с батареи тряпку и аккуратно убрал излишки электролита. Потом опять открыл шкаф и достал оттуда тестер с проводами.

– Теперь я один провод присоединяю “крокодильчиком” к жести, а вторым буду искать на изображении точку с минимальным сопротивлением.

Один из проводов тестера он подключил зажимом к листу жести и начал, поглядывая на стрелку, водить щупом на конце другого провода по силуэту. Следователю с практикантом сначала было интересно, а потом надоело, и они заскучали. Павел что-то бормотал, отмечал на изображении фломастером какие-то точки, снова водил щупом по фольге и снова ставил точки. Потом поднял голову и сказал:

– Нет, не получается. Во-первых, я нашёл уже шесть точек, и должны быть ещё три.

– Почему? – разом спросили Фролов и практикант.

– Потому что у кошки девять жизней. А во-вторых, минимумы слабо выражены; ну, оно и неудивительно. Нет у меня ненависти к этому зверю.

Следователь, забыв о том, что с сумасшедшими не спорят, возразил:

– Павел Степанович, ну при чём здесь ненависть?! Вы же говорили, что связь между объектом и изображением имеет материальную природу!

– А ненависть тоже бывает материальной, даже очень. Да и дело не в этом, Олег Иванович. В рисунке всегда отражается отношение художника к предмету. Подождите, сейчас покажу.

Павел сходил в комнату и принёс оттуда два рисунка.

– Что вы скажете об этом?

Следователь посмотрел, отложил один из рисунков в сторону:

– Этого человека я не знаю. Судя по всему, дружеский шарж. А это кто? – он взял второй рисунок. – Кучумов?! Но это уже не шарж! Это даже хуже карикатуры!

– Шарж на нашего редактора. Видите, от того, как я нарисую, будет зависеть в том числе и форма силуэта. И черты лица, вот эти линии, – Павел ткнул пальцем в портрет Кучумова, – они тоже влияют на распределение токов.

– А почему рисунок на обычной бумаге, а не на фольгированной? – спросил Фролов.

– Я сначала рисовал сразу на чайной, но слишком много бумаги уходило на наброски. Тогда я стал рисовать на обычной, а на фольгированную копирую на ксероксе в редакции. Вот, смотрите, – Павел достал из папки портрет Гормило и копию с него, сделанную на бумаге из-под чая. – Кстати, на нём должно лучше получиться.

Павел быстро вырезал силуэт Гормило, положил его в электролит, немного подождал и расправил на жести, убрав рисунок кота. Пару минут он поводил по силуэту щупом, потом остановился, аккуратно обвёл конец щупа фломастером и сказал:

– Ну, что я говорил! Смотрите, – он прикоснулся щупом к фольге внутри отмеченного фломастером кружка, и стрелка тестера сильно ушла вправо, – здесь минимум. А теперь я немного смещаю, – он сдвинул щуп за пределы кружка, и стрелка резко пошла влево, – сразу вырастает в три-четыре раза. Ну и всё, теперь последнее.

Фролов и студент смотрели на происходящее перед ними, как на какой-то захватывающий спектакль. Павел взял с подоконника кусок фанеры, весь истыканный чем-то, положил на него силуэт с чёрным кружком. Из шкафа вынул гвоздик и молоток, гвоздик приставил к фольге внутри кружка, замахнулся молотком…

В последний момент Фролов понял, что сейчас произойдёт непоправимое.

– Стойте! – крикнул он и рванулся, чтобы перехватить руку Павла. Но не успел: молоток ударил по шляпке гвоздя, гвоздь пробил бумагу с фольгой и вошёл в фанеру.

– Вот и всё, – сказал Павел. – Через час, плюс-минус сколько-то минут, Гормило покойник.

 

4

 

Оттолкнув Павла, Фролов выскочил в коридор, где на тумбочке стоял телефон, схватил трубку и набрал номер СИЗО. Ответил дежурный.

– Прокуратура, следователь Фролов. Где прапорщик Гормило? – спросил следователь.

– Здесь был, – ответил дежурный.

– Можно позвать?

Через минуту выяснилось, что позвать нельзя: Гормило вышел из здания на стоянку личного транспорта, что-то ему срочно понадобилось в машине.

– Когда вернётся, передайте ему, чтобы позвонил мне в прокуратуру или на мобильный, – сказал следователь и продиктовал дежурному номера.

Положив трубку, он вернулся в кухню и сказал:

– Гормило жив…

– Ещё слишком мало времени прошло, – перебил его Павел, – я же говорил: примерно час.

– Сейчас мы вернёмся в прокуратуру, – продолжал Фролов, не обращая на него внимания, – и я всё-таки запишу ваши показания под протокол. И на основании этого протокола направлю вас, Павел Степанович, на психиатрическое освидетельствование.

– Вы что же, врач, чтобы направлять меня к психиатру? – спросил Павел с нехорошей улыбкой.

– Нет. Я следователь и веду дело о смерти Кучумова, по которому вы проходите подозреваемым. Этого достаточно, чтобы поставить вопрос об экспертизе, а если вы не хотите добровольно, то получить санкцию в суде, я думаю, не составит труда. С этими-то показаниями.

– Не трудитесь, экспертизу уже провели. Посмотрите в деле об убийстве Бородина, я вам говорил.

– Ну тогда перед экспертами ставили вопрос о вашей вменяемости, а не о ваших фантазиях. Всё, Павел Степанович, разговор окончен, едем в прокуратуру.

Он снова вышел в коридор, позвонил, чтобы прислали машину. Пока её дождались, пока приехали, – прошло больше сорока минут. Когда подходили к кабинету, они услышали, что за запертой дверью надрывается телефон. Как ни спешил Фролов отпереть, взять трубку он не успел, но тут у него в кармане запищал мобильный.

Звонили из следственного изолятора.

– Это вам должен был позвонить Гормило?

– Мне, – ответил следователь. – Где он?

– Здесь, на крыльце лежит.

– Что с ним?! – крикнул Фролов, уже зная ответ. И не ошибся.

Сунув мобильник в карман, он зло посмотрел на Павла и практиканта, резко приказал:

– Оставаться здесь!

Он выбежал на улицу и побежал к следственному изолятору, находящемуся через полквартала от прокуратуры.

 

5

 

Служебный корпус СИЗО, построенный при царе Горохе (ну если не при Горохе, то при Николае Втором он уже точно стоял), капитально отремонтировали в прошлом году. Ближе к осени добрались наконец и до ржавой, текущей крыши с гнилыми стропилами, снесли всё это хозяйство, а вместо него на новых стропилах, пропитанных составом для защиты от грибка и пожара, соорудили двускатную кровлю из оцинкованного листа. Проект предусматривал и ограждение по краю крыши, но работу приняли без него: подписали акт, как водится, с недоделками. И, как опять же водится, никто не спешил их устранять.

Слой снега рос на крыше постепенно. К концу февраля там было уже где полметра, где и больше – этакая лавина, грозящая в любой момент сорваться. Момент наступил, когда Гормило, возвращаясь со стоянки, поднимался на крыльцо. Подогретый сверху оттепелью, а снизу идущим из здания теплом, снег поехал вниз. До того, как он накрыл прапорщика, тот успел ещё услышать крики людей вокруг, увидеть, как все показывают на него, и сообразить, что не на него, а куда-то выше; успел задрать голову и разинуть рот от удивления.

Стальной ломик, похоже, оставили осенью на крыше строители – кто ж ещё? Как он пролежал там всю зиму, почему вдруг был стянут лавиной – вопросы, на которые следствие потом так и не даст ответа. Острым концом он вошёл прапорщику в разинутый рот, расколол нижнюю челюсть, разорвал гортань, прошёл, как нож сквозь масло, через грудную клетку, диафрагму и брюшную полость и остановился, уткнувшись в тазовую кость. Пока раскопали снег, пока вытащили оттуда Гормило, а лом у него изо рта, – делать искусственное дыхание не потребовалось.

 

6

 

Фролов вернулся в кабинет, отослал студента и тяжело сел за стол. Посмотрел на лежащий перед ним бланк протокола, скомкал его, бросил в корзину для мусора и, не глядя на Ермакова, сказал:

– Павел Степанович, у меня к вам два вопроса. Первый: почему вы их убиваете? Вам не кажется, что это несколько несоразмерно: то, что сделали с вами, и то, что делаете вы? Они же вас не убили.

– Ну могли и убить и не заплакали бы. Что там с Гормило?

Фролов нехотя рассказал. Его всё ещё мутило после увиденного на крыльце СИЗО.

– Зато они никого больше не потащат в подвал, – сказал Павел. – Олег Иванович, я и сам с большой охотой обошёлся бы чем-нибудь полегче! Например, перебил бы у Кучумова в доме всю посуду и стёкла в шкафах. Или сделал бы, чтобы у Гормило кузов машины ржавчина съела за одну зиму. Или у Свинцова сын нахватал бы в школе двоек, а жена бы ему изменила. Но я не знаю, что за посуда у Кучумова, и есть ли у Свинцова сын! Я не знаю, какую цепочку причин и следствий я тяну, знаю только, что если потяну, то на другом конце цепи человек, или собака, или птица умрут. Голубей в основном хватал кот. Что там было с сучкой, я не видел. А люди умирают от проникающих ранений: нож, потом арматура, теперь лом. Я могу только убивать, и я буду убивать! Мне нужен результат, я его получаю, а то, что результат такой, – по-другому не умею!

– Тогда второй вопрос. Зачем вы мне об этом рассказали?

– А знали бы вы, Олег Иванович, какое это восхитительное чувство – ощущение полной безнаказанности! Я могу убить человека, и ничего мне за это не будет! Сегодня я сделал это в присутствии работников прокуратуры, и опять же мне ничего не будет. Но вы лучше Свинцова об этом расспросите, пока он жив.

– Павел Степанович, а вы не боитесь, что мы всё-таки сумеем вас привлечь? Я могу поговорить с начальником следственного отдела, он человек достаточно широких взглядов.

– Ну не до такой же степени, – ответил Павел, нахально улыбаясь. – Чтобы привлечь меня к ответственности, мало будет просто переписать некоторые статьи кодекса; надо отказаться от основного принципа уголовного права – личной ответственности за свои действия. Вадика зарезал собутыльник, а виноват я? Кто докажет, что он пырнул его ножом именно потому, что я за час до этого проткнул гвоздиком фольгу? Лом на крыше оставили охламоны-строители, Кучумов вообще сам в снег сиганул – опять спрос с меня? Может, меня и за убийство Бородина посадить? Может, вообще кого угодно можно привлечь за что угодно? Так уж и быть, легализуйте эту практику.

– Бородин, разумеется, останется за Губиным, но и для вас можно найти подходящее преступление. Вы его, конечно, не совершали, но учитывая то, что вы делаете…

– А вот этого не советую, Олег Иванович, – сказал Ермаков уже без улыбки, – и вы прекрасно знаете, почему. Лучше уж вам просто убить меня.

Павел замолчал. Фролов тоже молчал, и Ермаков заговорил снова:

– Олег Иванович, ближайшие два дня я буду очень занят, мне будет не до Свинцова. Если вы не хотите больше кровопролитий, намекните ему как-нибудь: пусть даст, как у вас говорят, признательные показания, тогда я его не трону. И отметьте, пожалуйста, пропуск. И так уже поздно, а мне ещё в редакцию надо.

 

7

 

Лысых в редакции дожидался Павла. Уголовное дело вокруг Ермакова задевало в том числе и его личные чувства. Именно Валера Лысых в незапамятные времена, когда был ещё не редактором, а просто репортёром, нашёл Павла в Нижней Березовке, где тот после армии работал оформителем в колхозном клубе. А Валера приезжал туда писать о деревенских мастерах, резавших наличники на окна.

Перед тем, как состоялось приглашение Павла в “Караван”, Валера выдержал трудный разговор с редактором и секретарём партийной организации журнала, доказывая им, что одно уголовное дело ещё ничего не говорит о человеке. Ни один из троих потом не жалел, что пригласил Ермакова в редакцию, но у Валеры на всю жизнь осталось ощущение личной ответственности за Павла.

– На свободе? – спросил редактор.

– Как видишь. Слушай, когда ты отдаёшь в типографию очередной номер?

– Послезавтра. Нет, послезавтра воскресенье – значит, в понедельник.

– Найдёшь место для пары картинок к “Грибному дождю”?

– Конечно! – оживился редактор. – Немного изменю разбивку на части – оно так даже лучше будет.

– Дай текст. В понедельник утром принесу, что получится.

 

8

 

С начальником следственного отдела Фролов всё-таки поговорил. Тот немного подумал и сказал:

– Надо бы этого Ермакова к психиатру.

– Его туда уже посылал Кучумов. Я видел заключение. Вменяем.

– Ну ты же знаешь Панаева. У него все убийцы вменяемые – в смысле, подозреваемые. А об этих фантазиях никто его и не спрашивал. Да и не было их тогда. Скорее всего, у Ермакова крыша позже съехала. Ну да ладно, он ведь тихий. Пусть уж лучше так убивает, чем по-настоящему. Или книжки пишет, с его-то фантазией. Этакие криминальные драмы, с налётом мистики.

– Но он и убивает по-настоящему! – возразил Фролов. – При мне же сделал, и после этого часа не прошло…

– Брось, – отмахнулся начальник отдела, – ещё и не такие совпадения бывают. Как говорили древние: “После этого не значит вследствие этого”. Ты лучше скажи, когда собираешься закрывать дело по его заявлению?

– А какое основание для прекращения дела?

– Отсутствие события преступления.

– Но ведь ясно же, что событие было, – опять возразил следователь.

– И мне ясно, – вздохнул начальник, – а где доказательства? Закрывай, ничего из него больше не выжмешь.

– Я всё-таки поговорю со Свинцовым, – сказал Фролов.

Сержант Свинцов на предложение Фролова сознаться ответил категорическим отказом и даже позволил себе комментарий:

– Значит, будем помогать ворам и бандитам? Ну-ну!

Фролов не стал выяснять, к какой категории ему отнести Ермакова: к ворам или к бандитам. Он просто рассказал сержанту о судьбе Кучумова и Гормило (о Вадике не стал).

– А тебе этот художник не говорил часом, что ставил в церкви свечку, чтобы Кучумова бог покарал? – ухмыляясь, спросил Свинцов.

– Не знаю, не спрашивал.

– А ты спроси. Ладно, бывай, следователь.

На самом деле Свинцов отнёсся к предупреждению Фролова гораздо серьёзнее. Найдя по своим каналам адрес Ермакова, он решил наведаться к художнику домой, поговорить. А для пущей уверенности позвонил своему другу Вовчику. Тот работал в отделе вневедомственной охраны, в группе, выезжающей на объекты по тревожным звонкам. В силу специфики работы он привык действовать быстро и решительно.

– Не дрейфь, разберёмся, – ответил Вовчик, когда Свинцов объяснил ему по телефону в чём дело. – Давай в шесть, я как раз отстреляюсь. Поговорим с твоим художником.

Свинцов, когда они встретились, первым делом спросил:

– Ты ствол не взял?

– Нет, у нас с этим строго.

– И левого, что ли, нет?

Вовчик помотал головой. Незасвеченный левый ствол – вещь ценная и притом одноразовая. Тратить его на такую ерунду, как художник Павел Ермаков, не хотелось.

– Да ладно, и так разберёмся!

В половине седьмого они уже звонили в дверь к Ермакову. Звонили несколько минут, сначала длинными звонками, потом непрерывно, потом с переливами – никто не открывал, и в тёмном дверном глазке не было видно ничего, кроме какого-то отблеска – скорее всего, от лампочки на лестничной площадке.

– Дома нет, что ли? – сказал Свинцов.

– Кто его знает. Окна горят?

– Да где их найдёшь, те окна? Шесть подъездов, этот в середине.

– Дверь-то вскрыть не проблема, – рассуждал сам с собой Вовчик, глядя на стандартную стальную дверь, какие действительно без проблем вскрывают профессионалы: домушники, сотрудники милиции или, например, спасатели, – проблема в том, на каком основании?

Он позвонил в дверь напротив. Открыла маленькая женщина. Глаза у неё были испуганные, но не очень: оба гостя пришли в форме, а у неё, по-видимому, ещё остались крохи доверия к милиции, внушённого в детстве родителями и “Дядей Стёпой”. И сейчас, похоже, она испугалась не Свинцова с Вовчиком, а того, что в доме что-то произошло.

– Здорово, мать! – сказал Вовчик. – А что, к соседу напротив, – он показал на дверь Ермакова, – претензий нет?

– Нет, – ответила женщина.

– Он же художник, – продолжал Вовчик. Женщина кивнула. – Пьянки-гулянки, бабы, музыка до утра. Может, наркотиками торгует? Художники – они такие.

Женщина испуганно помотала головой.

– Короче, мать, такое дело, – сказал Вовчик уже другим тоном. – Пять минут назад ты выходила на площадку, услышала через дверь крики…

– Какие крики? – недоуменно спросила женщина.

– “Помогите!”, “Убивают!” – сама придумаешь. Ты выскочила на улицу, увидела нас и сказала, что там кто-то кричит. Понятно?

– Ребятки, так ведь не кричал же никто, – сказала она ещё более испуганно.

– Значит, непонятно, – констатировал Вовчик. – Объясняю по-другому. У тебя наркоту в хате не находили?

Женщина опять помотала головой.

– Найдут. Вот прямо счас и найдут, через полчаса. Так что давай…

Увлекшись разговором, он не заметил, как из глубины квартиры появилось новое лицо.

– Привет, Вовка! – грянуло у него над ухом.

Вовчик поднял голову, скривился и сказал, изображая улыбку:

– Здравствуй, дядя Петя. А ты что здесь делаешь?

– Живу я тут! А это моя жена, Маша! Тебе, стало быть, Мария Тимофеевна, а можно просто тетя Маша… Э, да ты ж ничего не знаешь! Всё продежурил: и как я женился, и как сюда перевозили. Когда твою тётку, бывшую мою супружницу, хоронили, ты и то, помнится, на дежурстве был.

Он повернулся к жене и сказал:

– Маня, это Вовка, мой племянник. Ты не смотри, что он в ментовке служит, он, вообще-то, парень хороший.

Потом снова обернулся к племяннику и спросил:

– А тебя-то за каким сюда занесло?

– Да хотели к вашему соседу заглянуть, а никто не открывает.

– Значит, дома нету. Ну ничего, другой раз зайдёте. Только вы с ним аккуратнее. Он, вообще-то, вашего брата не любит.

Они снова позвонили в квартиру Ермакова – долго, почти минуту без перерыва, специально для дяди Пети. И опять никто не открыл. Вовчик ещё раз нажал, но больше почему-то не звенело, сколько он ни терзал кнопку.

– Эх, нехорошо вышло, – сказал он. – Кто ж знал, что дядя Петя здесь живёт?

“Ты должен был знать”, – подумал Свинцов, у которого внезапно сделалось на редкость муторно на душе.

– Ну ладно, – продолжал Вовчик, – мы сейчас вот что сделаем…

– Ничего мы не сделаем, – перебил его Свинцов, – пошли отсюда.

И не дожидаясь реакции Вовчика, он двинулся вниз по лестнице.

 

9

 

Прочитав “Грибной дождь”, Павел пожалел, что первая часть уже напечатана, – какие иллюстрации можно было бы к ней сделать! Но, как говорится, поезд ушёл, и он расположился на кухне рисовать ко второй части.

Пожалел он и о том, что накануне сказал Фролову. В отличие от покойного Кучумова, Фролов производил впечатление нормального человека – незачем ему знать всякие гадости. И в рюмочную эту заходить перед прокуратурой было совсем ни к чему; а теперь что уж делать, когда по пьяни проболтался? Этот поезд тоже ушёл, хотя вряд ли Фролов поговорит со Свинцовым, скорее всего, сочтёт за пьяные фантазии. Да и Свинцов, пожалуй, тоже принял бы всё за бред.

Впрочем, что о нём мог подумать Свинцов, Павла волновало меньше всего.

За работой незаметно стемнело, Павел зажёг настольную лампу.

Он вздрогнул, когда раздался звонок. С недавних пор он не любил, когда звонят вот так внезапно, не договорившись предварительно. Он осторожно подошёл к двери и ещё осторожнее посмотрел в глазок.

Когда в квартире с двойными дверями открывают внутреннюю дверь, в глазке на наружной это бывает видно. Сначала он тёмный, а потом, когда изнутри откроют, в нём становится виден свет, горящий в прихожей (а без света не отпереть замки). Но Павел внутреннюю, деревянную дверь снял, когда установил снаружи стальную: если уж её вскроют, то деревянная не спасёт; а свободного места в прихожей без внутренней двери было больше. Свет в прихожей он не включал и в глазок выглянул, не выдавая себя.

На площадке стоял сержант Свинцов и с ним ещё кто-то, тоже в камуфляжной форме. Звукоизоляция двери была так себе, он услышал обрывок разговора.

“Зараза! – подумал Павел. – Пришёл-таки! Дверь, что ли, ломать собираются?”

То, что Свинцов пришёл не один, говорило о серьёзности его намерений.

Павел не строил иллюзий насчёт прочности стальной двери. Она могла спасти от наркомана, лезущего туда, куда проще залезть, в поисках денег на очередную дозу. Могла защитить от малолетнего взломщика, ещё только пробующего силы в этом качестве. А профессионала она не остановит; но если ворам в квартиру Ермакова соваться было незачем (особенно теперь, после пропажи монитора), то у милиции или, во всяком случае, у отдельных её сотрудников был к нему свой интерес.

“Свинцова пора кончать”, – завертелась в голове фраза, то ли услышанная в каком-то детективном телесериале, то ли синтезированная из фрагментов, надёрганных из того же источника.

Павел, стараясь не шуметь, вернулся в кухню, сгрёб со стола “Грибной дождь” с набросками и вытащил орудия убийства: лист жести, тестер, кювету, бутылку с электролитом. Наполнил кювету, вынул из папки давно сделанный портрет Свинцова на фольгированной бумаге. Вырезал силуэт, положил в электролит. Звонок у двери надрывался с переливами. С трудом выдержав положенное время, Павел вытащил силуэт из кюветы, расправил на листе жести.

Звонок замолчал, а потом Павел услышал через стену, как звонит у соседей. Они открыли дверь, и больше он не прислушивался, взял себя в руки. Если искать минимум сопротивления с дрожащими руками, можно испортить всё дело.

Он нашёл точку, обвёл её фломастером, и тут снова зазвонили к нему. Павел уже хотел перекладывать силуэт на фанеру, как вдруг его захватила совсем другая идея: может, попробовать воздействовать на силуэт как-нибудь иначе? Может быть, это не убьёт Свинцова, он просто испугается и уйдёт?

Павел несколько секунд подумал, потом выдернул оба провода из тестера. Один, который был прицеплен “крокодилом” к листу жести, воткнул в розетку, рядом с ним второй; взял щуп.

Звонок замолчал.

Павел секунду помедлил и решительно ткнул щупом в кружок. Щёлкнуло, сверкнула искра короткого замыкания, лампа на столе погасла – выбило предохранитель-автомат на щитке. Чтобы включить его опять, нужно было выйти на лестничную площадку.

Он подошёл к двери и снова осторожно посмотрел в глазок. Он успел увидеть, как Свинцов уходит вниз по лестнице. Второй ещё несколько секунд постоял, сказал что-то – Павел через дверь не разобрал – и двинулся следом за первым.

Подождав с минуту, Павел вышел на площадку и включил рубильник. Он подумал, не переночевать ли у редактора или ещё где-нибудь, а потом махнул рукой: вряд ли сегодня они вернутся сюда целым ОМОНом.

 

10

 

В понедельник утром Павел не торопясь собирался в редакцию. Последний раз придирчиво посмотрел на рисунки, отложил один в сторону, остальные пять собрал в папку. Редактору предстояло выбрать из них те, что пойдут в номер.

Телефонный звонок снова заставил его вздрогнуть. Неожиданных телефонных звонков он тоже не любил.

Опять звонил Фролов. Не поздоровавшись, он сказал:

– Вчера ночью умер Свинцов. Ваша работа?

– Что с ним? – спросил Павел. Спросил без всякой паузы, из чего Фролов сделал вывод, что для Ермакова новость не была неожиданной.

– Сердечный приступ.

– Олег Иванович, вы что, теперь будете вешать на меня всякую смерть в правоохранительной системе? И потом, я вам говорил, я специализируюсь на проникающих ранениях.

– Но он же был здоров как бык!

– А с сердцем оно часто так, – ответил Павел старательно-безмятежным тоном, – сначала как бык, а потом бац – и с копыт.

– Я вам не верю, – сказал Фролов.

– Ваше дело. Олег Иванович, мне надо в редакцию. Если вам нечего мне больше сказать, то до свидания.

Фролов снова не поверил, но промолчал, и Павел положил трубку. Следователя он обманул. Хотя и редко такое случается, но сейчас у художника был запас времени – минут двадцать, а то и все полчаса.

“Фролова надо убирать, – снова завертелось у Павла в голове, – он слишком много знает”. Слова опять были не свои, а какие-то чужие, из тех же сериалов.

Он отложил в сторону рисунки для “Грибного дождя”, взял другую папку, из неё достал портрет Фролова и с ним вместе портреты тех двоих из подвала, чьи имена не запомнил. В заявлении в прокуратуру он тогда написал, что имён не знает, но нарисовал по памяти портреты, и обоих моментально нашли. Провели опознание, Павел указал на них, они невозмутимо от всего отказались. Павел тогда узнал и имена, и фамилии, которые вскоре благополучно забыл, а имена снова стал путать. На фольгированную бумагу он скопировал их портреты сразу же, как догадался использовать ксерокс.

А вот изображения Фролова на фольгированной бумаге не было, только на обычной. И ксерокса Павел дома не держал. Минуты три он потратил, срисовывая силуэт вручную. Вырезал, промочил электролитом, разложил на жести и начал задумчиво водить по фольге щупом.

Минимум сопротивления обнаруживался слабый, невыразительный. Оно и понятно – не было у Павла ненависти к Фролову.

Он решительно содрал силуэт с жести, скомкал и швырнул в мусорное ведро. Потом слил электролит из кюветы в раковину, сполоснул кювету. Взял портреты тех двоих. В нарисованных лицах не было ничего человеческого. Это не люди, подумал Павел. Это бездушные шестерёнки такой же бездушной машины. Биороботы какие-то, в “Грибном дожде” как раз такие были.

Значит, с ваших рож мы и нарисуем этих биороботов. Опять задержка: готовые иллюстрации не пойдут, придётся делать новые. Ничего, с Валерой он договорится об отсрочке ещё на день, у хорошего редактора всегда есть резерв. Сейчас сходит в редакцию, а потом придётся плотно поработать. Весь день, а может, и ночь. Зато ваши хари увидят три тысячи подписчиков и покупателей “Каравана”, плюс их родственники и знакомые, которым они дадут почитать, – если оно и вправду существует, это вселенское информационное поле, то он, пожалуй, встряхнёт его посильнее, чем гвоздиком по фольге!

Павел бросил в ведро все остатки бумаги из-под чая, с копиями и чистой, и убрал оба портрета в папку с рисунками к “Грибному дождю”. Несколько секунд подумал и добавил к ним Фролова – для него в детективе тоже найдётся подходящий, в меру положительный персонаж.

 

Эпилог

 

Я не знаю, как жить, если смерть станет вдруг невозможна.

Память вырвать не просто, как выклянчить песнею дождь…

Ю. Шевчук

 

1

 

Следователь Олег Фролов решил убить художника Павла Ермакова.

Ему непросто далось это решение – убить человека лишь за то, что он, не имея возможности наказать виновных по закону, взялся восстанавливать справедливость самостоятельно. То, как Павел врал по телефону, конечно, его не красило, но за это не убивают. К тому же прямых доказательств вранья у Фролова не было.

Последним доводом, решившим судьбу художника, стало опасение, что рецепт электролита и другие подробности могут попасть в руки какой-нибудь банды. Или спецслужб. Неважно, чьих: наших ли, американских или, например, новозеландских, – все они в равной степени были Фролову несимпатичны, ввиду отсутствия всяких моральных тормозов в их деятельности. А тормоза законодательные для них не существовали по статусу.

Фролов открыл сейф и вынул из него пистолет, магазин с патронами и подмышечную кобуру для скрытного ношения оружия под одеждой. Подогнав ремни, он приладил кобуру поверх пиджака, поправил сбившийся галстук. Магазин вставил в рукоятку, передёрнул затвор, дослав патрон в патронник, и поставил оружие на предохранитель. Фролов, в отличие от многих своих коллег, читал детективы, а полицейский, который простреливает себе ногу или руку, выхватывая пистолет из кобуры, – это классика жанра. Предохранитель как раз и предназначен для исключения подобных случаев.

Убрав пистолет в кобуру, Фролов достал из шкафа куртку и шапку, оделся. Позвонил дежурному: вскоре должен был подойти вызванный им свидетель по одному из дел; надо было, чтобы он дождался возвращения следователя. Потом запер кабинет, спустился по лестнице, вышел на улицу и направился в сторону редакции “Каравана”.

Редакция находилась в здании довоенной постройки – в нём в своё время располагались лесной трест, совнархоз, управление образования… Сейчас там арендовали помещения множество организаций, фирм и лавочек. Жители ближайших улиц называли его “муравейником” или “шанхайчиком”. “Муравейник” стоял на полпути от прокуратуры к дому художника, даже, пожалуй, чуть ближе к прокуратуре. Ермаков сказал, что идёт в редакцию, и Фролов рассчитывал перехватить его на подходе, но когда до крыльца “муравейника” оставались каких-то полсотни метров, увидел, что опоздал: Павел открыл дверь и скрылся за ней. Внутри Фролов не был и не знал, где там находится редакция, и испугался, что сейчас придётся блуждать по коридорам, искать Ермакова. Потом решил, что Павел всё равно не задержится надолго, отдаст рисунки и уйдёт, ведь работает-то он дома; и успокоился. Он прошёл немного дальше, остановился у торца хрущёвской пятиэтажки – ближайшего от “муравейника” здания по пути к дому художника – и стал ждать. Он ходил вдоль стены, посматривая на крыльцо, и от нечего делать разглядывал окружающую действительность: улицу, машины, прохожих, журнальный киоск у угла дома, стену, около которой ходил…

На стене белел прямоугольник с красной надписью внутри: “ОСТОРОЖНО, СОСУЛИ”. Упершись в неё взглядом, Фролов несколько секунд остолбенело соображал, что бы это значило, потом понял и посмотрел вверх.

Да, пожалуй, автор надписи не преувеличивал, скорее наоборот. Слово «сосульки» здесь было явно неуместно, да и «сосули» не очень, разве что «сосулищи». Айсберг, потопивший “Титаник”, Гималаи пиками вниз – вот что нависало на краю крыши прямо над головой следователя. Ледник с тремя зубцами, средний метра полтора длиной, крайние поменьше, и концы у всех едва ли не острее того лома, что убил прапорщика Гормило.

С большого зубца сорвалась капля, щёлкнула следователя по плечу, брызги ударили по щеке.

Фролов отошёл от опасного места к дальнему углу дома и встал у журнального киоска, лениво размышляя о том, как будет это слово в единственном числе. Сосуля или сосуль? А сосуль – это она или он?

Ермакова он заметил, когда тот уже сходил с крыльца. Художник направлялся к дому, как и рассчитывал Фролов. Следователь чуть расставил ноги, наполовину расстегнул “молнию” на куртке и, засунув туда руку, нащупал рукоятку пистолета.

Ермаков увидел следователя, когда между ними остался торец пятиэтажки, слегка замедлил шаги, и тогда Фролов сам пошёл ему навстречу, на ходу вытаскивая пистолет из кобуры.

Время сжалось, а воздух стал плотным и вязким. Он сковывал каждое движение, следователю приходилось рвать его слои, чтобы идти вперёд, чтобы вытащить пистолет, сдвинуть флажок предохранителя, а потом взвести большим пальцем курок, – а самовзводом стрелять вообще немыслимо. При самовзводе возрастает усилие на спусковом крючке, отчего сбивается прицел, и это при нормальном-то сопротивлении воздуха; а что будет при таком, как сейчас?

Увидев пистолет, художник изменился в лице, потом внезапно его выражение снова изменилось, он закричал что-то, вытянув руку в сторону следователя. Люди вокруг тоже кричали, показывая на Фролова, а он шёл вперёд продираясь сквозь воздух и крики, вытягивая руку, целясь и повторяя про себя как заклинание: первую пулю в корпус – чтобы остановить! Вторую тоже в корпус – чтоб упал! Упадёт – подойти вплотную, и третью в голову, чтобы насмерть!

Удар по голове он почувствовал, но осознать не успел. Сорвавшийся с крыши айсберг пробил средним зубом шапку и череп и пошёл острием дальше, вглубь тела. Два крайних зуба Фролов уже не почувствовал. Просто мир стремительно повернулся – он даже не сообразил, в какую сторону, – а потом исчезло всё, и сам он тоже исчез. Склонившегося над ним Ермакова он уже не увидел.

 

2

 

Со стороны всё выглядело почти пристойно: упал себе человек и лежит – сейчас “скорая” приедет, поможет. Глыба льда, сорвавшаяся с крыши, валяется чуть в стороне, вроде она тут и ни при чём, пистолет тоже; и не сразу разглядишь, что длинный и острый, как пика, “сосуль” не за воротник заткут, а торчит из пробитого черепа. Но Ермаков, глядя на Фролова, непонятно каким чувством ощущал, что никто уже не поможет, и торопился сказать, что хотел сказать, пока следователь ещё мог (Павел очень хотел, чтобы мог!) видеть и слышать его. Он, захлёбываясь, говорил, почти кричал, что больше пальцем не тронет ни человека, ни собаку, ни даже голубя; что он уже выбросил всю чайную бумагу, и как только придёт домой, отдаст Пете тестер – починять утюги и электроплитки, – выльет оставшийся электролит, а бумажку с рецептом изорвёт и выкинет; что он забудет треклятый рецепт, даже если для этого придётся допиться с Петей до белой горячки!..

Он говорил, Фролов смотрел на него невидящими глазами, лицо его бледнело и приобретало какое-то новое, умиротворённое выражение, а на снегу под ним быстро расплывалось большое розовое пятно.

 

Конец

 

Комментарии к отдельным местам (не для печати)

 

1. Пролог

Краеведческий и литературный журнал “Караван” – я не намекаю на какой-либо реальный журнал, в том числе действительно существующий “Караван историй” (так, кажется, он называется). Если с кем-то совпало название – это случайно. Некоторые детали срисованы с “Луча”.

2. Часть 1, эпизод 10.

Сержант Свинцов – этот персонаж взят у Войновича, каюсь. Я даже не стал менять фамилию и звание.

“…забьют насмерть, и ни хрена им за это не будет” – здесь должна быть ненормативная лексика. Поскольку я против её употребления в печатных изданиях, здесь и далее (в 16-м эпизоде, например, из неё должна состоять минимум на 25 % речь Пети) я заменил её эвфемизмами, пусть и в ущерб жизненной правде.

3. Часть 2, эпизод 3.

“Голубь – летающая крыса” – фраза не моя. Автора мне когда-то давно называли, я его не запомнил.

“Крокодильчик” или “крокодил“ – зажим, которым провод от измерительного прибора подключается к контролируемой цепи. Пара таких зажимов обычно входит в комплект тестера; также продаются отдельно.

4. Часть 2, эпизод 5.

История со сходом снежной лавины с вновь сооружённой крыши произошла на самом деле, в начале 2002 года у нас, на базе “Удмуртгеологии”. Лома под снегом, конечно, не было, но снег упал на стоявший внизу пикап “Иж-2715″, который привёз продукты в столовую. Крышу со стороны переднего стекла вдавило в кабину. Водитель сидел внутри, но он отделался в основном испугом, потому что сразу после этого пошёл искать, кто ответит за безобразие.

5. Эпилог.

“Осторожно, сосули” – эту надпись я видел на стенах домов в Екатеринбурге.