МОНЯ И МОЛЯ

 

Моня и Моля встретились на производстве. Моня работала бригадиром в типографии районной газеты, а Моля разнорабочим. Правда, лет двадцать назад, когда состоялась эта встреча на производственной почве, Моня была простой линотиписткой, а Моля устроился в типографию учеником печатника. И было это совсем в другом районном центре Сибирского края, километрах в трёхстах от Ша-райцентра. Моля тогда с работой своей справлялся шустро: успевал не только отпечатать в нужный срок газету и различные бланки, но и закатить из подсобки рулона три-четыре бумаги и даже порезать её на нужный формат. Кроме того, по просьбе линотипистки он иногда приносил ей свинцовые болванки, которые использовались для отлива газетных строк.

Моля жил один, обедал в райцентровской столовке и иногда позволял себе перед приёмом пищи пропустить кружку-другую пива, а то даже граммов сто пятьдесят водки или вина. Моня, видя такое дело, иногда оставляла его в обед в типографии и угощала колбасой и чаем, при этом расспрашивала о житье-бытье, говорила и о вреде пьянства, особенно во время работы. Моля, уплетая колбасу, вначале чувствовал себя не очень удобно без столовских щей, каши и традиционных крепких напитков, но потом стал привыкать и даже соглашался с Моней – вначале в том, что много пить вредно, потом, что на работе пить нельзя, а примерно через три месяца после первого совместного обеда он уже утвердительно кивал, когда бригадирша говорила ему, что пить нужно только по праздникам и иногда по выходным. Видимо там, во время очередного обеденного перерыва и начался их роман. Первая часть романа – производственная – длилась недолго; примерно через полгода после их встречи Моля перенёс свои пожитки на квартиру к Моне, и началась вторая часть их романа – бытовая.

Вторая часть оказалась не такой оптимистичной как первая. Радужные перспективы создания крепкой семьи с сыновьями и дочками не оправдались. Моня оказалась женщиной, не способной на потомство, и примерно через год-полтора, после неудачных попыток увеличить семью, Моля стал грустить по обильной выпивке, столовским закускам и холостяцкой жизни и вначале явно, а потом всё более тайно стал наращивать количество, употребляемого за один раз, спиртного. И если явные, при супруге, поглощения водки, вина и пива вызывали у Мони лёгкое ворчание, то выпитое тайно дома, а ещё хуже, где-нибудь в других местах и в сомнительной компании, доводило её до гнева. В гневе Моня могла ударить пришедшего поздно мужа по голове пустой бутылкой или бросить в него кастрюлей со щами. Моля поначалу терпел, считая виноватым только себя. Но потом, когда побои стали принимать постоянный характер, он начал, как бы мимоходом, огрызаться, затем обороняться, а потом и вовсе рискнул перейти в контратаку. Однако первая же контратака закончилась для него милицейской камерой и осуждением народным судом сроком на 15 суток. Освободившись в первый раз, Моля решил подать на развод и сразу же по выходу из РОВД уехал к матери в дальний район края. Моня вначале сделала вид, что ей всё равно, но потом заскучала и даже в одиночестве заскулила. Через две недели она приехала к Молиной матери, попросила прощения у мужа и содействия у свекрови в борьбе с пьянством, уговорив мужа и его мать взять на воспитание ребёнка из детского дома.

- Воспитаем как своего, – сказала она согласившемуся Моле. – Какая разница – свой или чужой? Был чужой, станет нашим. Ребёнок он и есть ребёнок. Я девочку хочу.

- А я сына, – возразил Моля.

- Ладно, – согласилась Моня, – будет тебе сын, только дай слово, что пить бросишь.

- Даю, – кивнул Моля.

И они взяли сына Лёню двух лет отроду. Поначалу всё шло нормально, даже хорошо. Моля держал себя в руках, Моня привыкала к роли матери, а соседи даже стали завидовать обновлённой, хорошо вдруг зажившей семье. Зависть эта постепенно превратилась в ненависть, а ненависть в желание сделать ближнему что-нибудь неприятное. Желание переросло в действие: соседушки каким-то образом раскопали дальних родственников приёмного ребёнка и с помощью их стали досаждать семье полиграфистов. Отнять ребёнка недоброжелатели не смогли, закон был на стороне приёмных родителей, но крови и нервов разными письмами, шантажом и угрозами они приёмным родителям попортили. Видя, что их попросту сживают со свету, Моня и Моля решили сменить место жительства и переехать в другой район. Благо для хороших специалистов типографского дела находилось место практически в любой районной типографии. И через краевой сектор печати семейству не только нашли работу в хорошем районе, но и вполне приличное жильё – дом с садом и огородом, а ещё баней и большой стайкой для скота.

Поначалу на новом месте дела у переселенцев шли просто замечательно. Моню почти сразу же поставили бригадиром в типографии, а Моля взялся печатать газету по более высокому разряду, чем был у него ранее. Новосёлы отремонтировали жильё, расширили огород, засадив его картошкой и овощами, завели птицу: курей, гусей и даже двух индюков. Правда, по сравнению с прошлым местом жительства районный центр Ша казался им несколько захолустным, ибо был меньше почти в половину и по территории, и по количеству жителей, а главное, находился в стороне от больших автомобильных и железных дорог.

В первый раз Моля сильно заскучал месяца через три после переезда и напился вдрызг в выходной день после бесцельной прогулки по селу. В первый раз событие это неприятных для него последствий не возымело. Жена ругала его не очень, а на работе никто не узнал. Однако после первой пробы характера Мони на новом месте вскоре последовала вторая, и тоже без тяжёлых последствий, и Моля стал потихоньку прикладываться к бутылке с водкой, вином или пивом. И это уже не было тайной ни на производстве, ни в райцентре. У нового печатника типографии появились друзья-собутыльники, и теперь, почти после каждого вновь отпечатанного и отправленного на почту тиража, он, или в одиночку, или с приятелями устраивал себе расслабуху и два раза укладывался на ночлег прямо у печатного станка. После второй ночёвки у него отказали ноги. Проснулся среди ночи и не смог встать дойти до туалета. Моня нашла его утром в обмоченных брюках и с распухшими икрами ног.

После двух месяцев лечений в районной, а потом краевой больницах Моля получил запрет и рекомендацию от врачей. Запрет касался пития спиртных напитков крепостью свыше восемнадцати градусов, а рекомендация – работы, не связанной с большой нагрузкой на ноги. Рекомендацию бывший пациент краевой больницы выполнил сразу – работу печатника оставил, а вот под запретом пробыл недолго. Как истинный русский мужик он жил и мыслил одной категорией: «А что будет, если?..»

Когда ему стало снова не то, чтобы скучно, а просто тоскливо и жить больше невмоготу, он как-то, оставшись дома с малолетним ребёнком, уложив малыша спать, взял да и сходил в магазин, купил маленькую бутылочку водки, чекушку, и решил попробовать: «А что будет, если…»

«Что мне будет с пятидесяти граммов? С такой маленькой дозы, будь то даже яд, не умрёшь. А тут водка – целебный народный напиток… Ерунда».

После пятидесяти граммов захотелось есть. После вторых пятидесяти аппетит возрос вдвое, но Моля ничего в рот не брал, опасаясь реакции организма на запретный напиток. Когда же через полчаса, кроме высоко поднятого настроения, возращения охоты жить и пить, ничего страшного не произошло, Моля выпил остатки прямо из горлышка маленькой бутылки и пошёл в магазин – за большой.

Вот после этого случая и началась очевидная и скрытая борьба между Моней, Молей и пьянством, затянувшаяся на десятилетия. Всё шло в ход в этой борьбе: физическая сила, заговоры, обман, помощь коллектива, милиции и медицинских работников. Борьба шла с переменным успехом, но спиртное, в конце концов, всегда побеждало. Моня сдавала мужа на лечение амбулаторно и стационарно, отправляла его к гадалкам и колдунам, подмешивала ему в вино и водку настои из трав. Ничего не помогало. Однажды она закрыла его в хорошо протопленной бане, вылив накануне оттуда всю холодную воду и заранее прикрыв отдушину, через которую выходил пар, стеклом. Бедный Моля был хворым с похмелья и, ничего не подозревая, направился в парилку. Плеснув из ковшичка пару раз на каменку, он заметил, что пар ведёт себя как-то странно и не тянется к потолку, а окутывает всё вокруг, и как-то по-особенному больно жжёт уши. Моля потянулся было к алюминиевой фляге с холодной водой, но наполненная им накануне фляга оказалась пуста. Он кинулся к двери, но та не поддалась. Бедный Моля был вынужден упасть голым телом на прогретый, горячий пол и терпеливо лежать там, умирая от жажды и нетерпимой жары. Его крики о помощи никто не услышал.

Моня явилась посмотреть на него часа через три – не раньше, и, узнав, что он ещё не угорел и подаёт признаки жизни, выпустила на свежий воздух только после того, как муж поклялся собственным здоровьем – больше никогда не пить.

Клятва держалась не нарушенной полтора месяца. Ровно столько понадобилось Моле, чтобы забыть все испытанные им банные ужасы и сделать вывод: «Он теперь не дурак и на уловки Мони не поддастся».

А тем временем жизненный процесс шёл своим чередом. Моня работала в типографии, Моля перебивался шабашками, иногда помогая супруге на работе, и не оставлял распития спиртных напитков. Сынок Лёня подрастал, ходил в школу, регулярно переходя из класса в класс в конце очередной весны. Лет в двенадцать он уже вместе с матерью отправлялся на поиски подзагулявшего папы, и если им удавалось его найти, помогал доставлять его до дому. По мере взросления сына Моня уже громко на мужа кричать и применять физическую расправу перестала. Казалось, она уже свыклась с поведением супруга и со своей судьбой. Но так было до тех пор, пока Лёнька не вырос и не ушёл служить в армию. Оставшись вдвоём с Молей, Моня вдруг поняла, что роднее и ближе, чем муж, у неё человека на свете нет. А раз так, то она должна бороться за его жизнь, здоровье и правильное поведение в быту. И борьба с пьянством вступила в новую стадию.

Как-то после очередной недельной пьянки Моля проснулся дома связанным по рукам и ногам. В таком состоянии он провёл трое суток, лёжа на кровати. Моня кормила его с ложечки и раздобыла судно справлять ему нужду. А на четвёртый день к дому подъехала машина скорой помощи и отвезла находящегося под домашним арестом человека в краевую частную клинику, занимающуюся лечением анонимных алкоголиков. Там, как Моля узнал позже от супруги, его обработали лазером, уничтожив в организме девятнадцать точек, отвечающих за восприятие алкоголя, и алкоголем же за долгие годы пьянства поражённых.

 - Теперь, если пить будешь, то печёнка отклеится, – сказал ему нарколог перед тем, как отпустить домой. – Отклеится и в штаны упадёт – не заметишь даже. Хана тогда тебе придёт. Так что думай, прежде чем за стакан браться.

Моля думал недолго. Три недели спустя, когда о том, что Моля лечился от алкоголя лазером в райцентре знали даже школьники, вылеченный пациент анонимной клиники постучался в окно квартиры Валериана Печенюшкина, где во всю, под весёлый разговор, шла очередная выпивка. Группа выпивающих, среди которых был журналист Андрюша, немало удивилась, увидев Молю хмельным и с полной литровой банкой не разведённого технического спирта.

- Так тебе же нельзя… – только и смог сказать гостю Валериан.

- Ерунда. Ни хрена со мной не будет, – махнул рукой Моля. – Закусить только дайте чего-нибудь, а то баба меня домой не пускает.

Моля действительно не умер, и печень у него не отклеилась и в штаны не упала.

Два дня тогда он провёл у Валериана, а потом вместе с ним пошёл в гости к Андрюше. О том, что муж её пошёл в гости к корреспонденту и наверняка будет продолжать пьянствовать, донесли Моне и та, вооружившись полутораметровой берёзовой палкой, ринулась к месту предполагаемого обитания супруга.

 В то время, когда она добиралась на другой конец посёлка, мужики выпили очередную бутылку, и Андрюша с Молей пошли на поиски ещё одной, а уже не стоящий на ногах Валериан прилёг на веранде подремать, укрывшись с головой старой Андрюшиной курткой.

Вышедшая из себя негодующая Моня, потратившая немало денежных и физических средств на лечение мужа, ворвавшись на веранду, не стала разбираться: кто там спит прямо на полу, укрывшись курткой, – с размаху перетянула по рёбрам спящего берёзовым дрыном. Спящий застонал и закряхтел, но пока он стянул с себя куртку и поднял голову, получил ещё один сильный удар по плечу. Второй удар был такой силы, что берёзовая палка переломилась. Моня отбросила её на пол, и не в силах обуздать свой гнев, схватила в руки стоящую тут же, на полу, пустую водочную бутылку. Когда её карающая рука взметнулась в воздух, Валериан успел скинуть с себя куртку и присесть. Моня поняла, что перед ней не законный супруг, а бывший заместитель редактора и экс-секретарь партийной организации районной газеты, но остановиться уже не могла. Она разбила бутылку о голову своего бывшего партийного наставника, который всего каких-то семь лет назад давал ей рекомендацию в члены КПСС, и оставила его в недоумении с окровавленным лицом и пораненной осколками стекла рукой, которой бывший партийный лидер коллектива пытался защититься от ударов взбесившейся бабы.

Как потом пошутил Андрюша, Моня отомстила ему за то, что он в период её кандидатского стажа заставлял бедную женщину не только читать работы Маркса, Энгельса и Владимира Ульянова, но и устраивал ей экзамены, расспрашивая о прочитанном.

Уходя, совсем уже не контролирующая себя бригадирша типографии, находящаяся на хорошем счету в своём коллективе, активистка Моня разбила два оконных стекла на Андрюшиной веранде и сбросила на пол с кухонного стола кастрюлю с супом и несколько тарелок.

Пришедшая с работы супруга Андрюши Вероника была поражена увиденным. Среди разбитого стекла на полу её веранды сидел человек с окровавленным лицом и что-то нечленораздельно бормотал. Мужа дома не было, а на кухне валялась на полу погнутая кастрюля и разбитые фарфоровые тарелки.

Подошедшие вскоре Андрюша с Молей были не менее удивлены и возмущены. Узнав в чём дело, Вероника собралась было идти в милицию с заявлением на хулиганские действия бригадирши, но Моля её отговорил. Вероника его послушалась, покачала головой, помогла Печенюшкину умыться и дала ему новое полотенце. Когда же мужики распили принесённую бутылку и стали рассматривать раны потерпевшего, то обнаружили под кожей лица остатки стекла и посоветовали Валериану завтра же идти в больницу.

О том, как потом мирились Моня и Моля, никто в райцентре не знает, но все знают, что после этого бригадирша типографии ещё в двух предполагаемых ею местах, где мог находиться Моля, выбила оконные стёкла. И это ей тоже сошло с рук.

Однако самой памятной в райцентре Ша стала история о том, как Моня закрыла Молю на несколько дней в подполье собственного дома, не давая ему несколько дней ни воды, ни пищи. История эта до сих пор ходит по райцентру Ша, являясь классической и поучительной для женщин и мужчин, имеющих между собой отношения, напоминающие Монины с Молей.

Дело было вот как.

Моля в очередной раз болтался по районному центру целую неделю, боясь появиться дома. Накануне запоя он продал из дома какие-то дорогие Мониному сердцу вещи, погулял как следует и теперь, оттягивая заслуженную расплату, ночевал то у спиртоторговцев, то в котельной Дома быта, то в сторожке зерносклада. В котельной Дома быта, по наводке доброжелателей, и накрыла его боевая бригадирша типографии. К удивлению самого Моли и собравшихся возле него собутыльников, она не стала применять к мужу никаких физических воздействий, даже не раскричалась, сотрясая белужьим рёвом спёртый воздух кочегарки, а спокойно и даже ласково позвала его домой.

- Огород пахать надо, скоро картошку садить, а ты шаришься, где попало, – сказала она. – Пошли давай домой и берись за дело. Хватит дурачка валять.

- Болею я, – ответил ей на это Моля. – Мне бы похмелиться хорошо и поспать вначале, а потом за работу браться.

- Дома похмелишься, у меня бутылка есть. И поспишь дома. А завтра с утра за работу, – словно уговаривая, продолжала гнуть свою линию супруга.

- А не обманешь? – поинтересовался Моля, помня о проданных из дому вещах.

- Что мне тебя обманывать-то? Почудил и будет.

Моля поверил ласковому уговору и в сопровождении жены вернулся домой.

Пока он управлялся по хозяйству и умывался, Моня приготовила на стол хороший ужин из двух горячих блюд и квашеной капусты с подсолнечным маслом. Усаживаясь за стол и подцепив на вилку капусту, Моля вопросительно глянул на Моню, намекая на отсутствие спиртного на столе.

- Совсем забыла, – поняла его немой вопрос Моля, – бутылка у меня в подполье осталась. От тебя прятала. Знаешь что, сам слазь за ней, а то у меня поясница совсем отказывает. Устала я тут одна с хозяйством…

Как потом вспоминал Моля: ещё тогда у него в сердце закралось недоброе предчувствие, но он списал волнение на похмельный синдром и направился к подполью. Открывая вход в подпол, он обратил внимание на две прибитых зачем-то без него скобы – по обе стороны от крышки. Перед тем, как погрузиться под пол, Моля на секунду задумался, но слова Мони: «Там, за банками с капустой смотри», – и включенный супругой свет переноски, успокоили его, и он полез по узкому проходу туда, где находились банки с соленьями. Но не успел бедный, голодный и не выспавшийся страдалец проползти и полутора метров, как свет в подполье погас, а деревянная крышка с грохотом захлопнулась, отрезая ему путь к свету и свободе. Вот тогда и понял Моля коварный план жёнушки и предназначение прибитых недавно скоб, представив, как под них заходит сейчас задвижка.

- Вот тебе, сука, за всё! – кричала сверху Моня. – За проданные вещи, за потраченные на лечение деньги. Сдохнешь здесь, и никто об этом не узнает. Никто тебя искать такого никчёмного не будет, а вонять начнёшь, закопаю в огороде, как будто никогда тебя не было, никогда…

Моля бросился было к тому месту, где был вход в подполье, но, ударившись лбом о лестницу, распластался, насколько это было можно, на рассыпанной картошке и застонал.

- Стони, сколько хочешь, всё равно не услышат, – сказала Моня и удалилась.

Потом, придя в себя, Моля и стучал, и кричал, и матерился, и даже пел песни, но сверху никакой реакции на его действия не последовало.

Когда глаза привыкли к темноте, узник подполья отыскал хранилище с солениями и попробовал открыть одну из трёхлитровых банок с огурцами, закатанную железной крышкой. Приспособлений для открытия под рукой не оказалось; Моля несколько раз попробовал сбить крышку о лестницу, а когда это не удалось, сделал попытку сорвать её зубами. Попытка закончилась тем, что узник подполья со злости шарахнул банку о лестницу. Та разбилась, огурцы в разбитом стекле оказались на грязной картошке. Это ничуть не остановило невольника. Поняв, что никто ему хлеба не подаст, он стал поедать огурцы без сопроводительного продукта, отбрасывая стёкла в сторону. Притупив голод и помочившись прямо на месте, лишенец свободы уснул.

 Ещё несколько раз впоследствии Моля пытался докричаться до супруги из подпола. Ответа с поверхности не было. А потом он потерял счёт времени. Разбил ещё несколько банок с огурцами и капустой, пробовал есть сырой неочищенный картофель, обмывая рассолом, но в сыром виде этот овощ показался ему невкусным. Однажды Моля проснулся от странного шуршания и увидел, что в гости к нему пожаловала крыса то ли поедающая, то ли просто обнюхивающая недоеденные им соления. Моля запустил в крысу картофелиной, та быстро юркнула куда-то в сторону и скрылась. «Находят же твари эти себе проходы, лазейки. Выходит, они умнее людей, – думал в отчаянии узник подполья. – Конечно умнее: водку не пьют, от баб по пьянке не скрываются…»

 

Позже обитатель подполья ещё несколько раз видел мелких грызунов, пытающихся разделить с ним трапезу. Нельзя сказать, что Моля боялся крыс, но спокойно заснуть, зная, что они обитают где-то рядом, он не мог и поэтому мучился, и снова кричал, и призывал жену к совести. Несколько раз он слышал, как хлопала входная дверь и топот наверху, но в разговор с ним никто не вступал. Видимо, его крика было достаточно для убеждения, что он ещё жив. Топот быстро умолкал, дверь хлопала, и наверху снова становилось тихо.

А время шло. Иногда тяжёлые мысли невольника менялись на светлые воспоминания о вольной жизни и горячей пище, полудрёма, делавшая его на время свободным, уводила на улицы села, в огород, в лес, в родную деревню… Но она была недолгой, и наступившая отрезвляющая явь снова погружала в невесёлые мысли. «А ведь здесь же можно и загнуться… И вправду подохнуть, и никто не догадается…» От осознания такой безрадостной кончины земной жизни у Моли наворачивались слёзы. «Вот, сучка, что хочет, то и делает. Губит заживо человека. А за что? За то, что выпил лишнего. Ну продал старую шубу, и что? Заморить до смерти за это надо? И Лёньки нет. Он бы не дал ей так надо мной издеваться. Воспользовалась, что сын в армии, и устроила беспредел. Хоть бы кто из милиции поинтересовался: куда Молин муж делся, да нагрянули сюда, с обыском… Мигом бы нашли. Как бы на волю весточку отправить?» Моля заскулил, вспомнив историю, что прочитал в газете, когда лежал в городской нарколечебнице, о том, как один мужик закрыл в погребе сварливую жену и ушёл в месячный запой, а когда погреб открыли… «Почти один в один история!» – снова ужаснулся Моля и заплакал. На сей раз громко, не стесняясь собственных слёз. А кого ему было стесняться? Не крыс же.

Сколько прошло времени с момента его заточения, узник подпола мог только догадываться. Очень хотелось курить. Нестерпимо хотелось. Нехватку в организме никотиновой зависимости арестант ощущал болью за ушами, продолжительным кашлем и желанием сделать что-нибудь нехорошее. За время своего пребывания в подполье он хорошо изучил среду своего обитания, в которой, как был уже уверен, он проведёт остатки земных дней. Облазив свой зиндан вдоль и немного поперёк, Моля пришёл к выводу, что вырваться на свободу он действительно не сможет. Никаких подручных инструментов для рытья подкопа или вышибания половых досок у него не было. Подполье было глубиною в два метра, из них полтора занимала картошка. Длина его, примерно, два с половиной, ширина не больше метра. Не разгуляться. Ну а дальше и вообще не пролезть человеку, только щели для крыс. Расстояние от половых досок, уложенных на фундамент до земли под домом, было ничтожно малым и ощущалось лишь лёгким сквознячком, тянувшимся с улицы.

Вот с этого сквознячка и пришла к Моле неожиданная маленькая радость, отогнавшая тяжёлые мысли: к нему пробрался кот Иннокентий. Здоровенный сибирский котяра вначале, как фонариками, посветил своими глазами и немного напугал хозяина. Но потом мяукнул, и у Моли отлегло от сердца. Иннокентий подошёл к хозяину и потёрся о его руку; Моля погладил его по густой длинной шёрстке. Пригревшись рядом с живым домашним существом, Моля неожиданно ощутил в сердце спокойствие; успокоился, а успокоившись, почувствовал себя увереннее. Положение его показалось ему уже не таким безысходным, и он даже почувствовал уверенность в том, что найдёт выход. И обязательно выберется из плена.

Некоторое время спустя, доставая очередную банку с огурцами, Моля вдруг нащупал за банкой холодный железный предмет. Предмет оказался штырём с острым наконечником. Откуда он тут взялся, Моля не стал гадать, а сразу же полез по лестнице к выходу и попробовал просунуть штырь в щель в том месте, где располагалась задвижка. Это ему не удалось. Тогда бедный страдалец стал пробовать на прочность прибитые доски, просовывая под них штырь и делая упор на поперечный брус. Одна из досок оказалась прибитой не очень прочно и поддалась. Моля приложил усилия у другого поперечника, к которому была прибита эта же доска, и оторвал одну половицу. Он с яростью вышиб её и приступил к отрыву второй половой доски, потом третьей. Наконец, чувствуя только прилив бодрости и радость от свободы, вышел он на свет Божий. На дворе был день. Оглядевшись, Моля увидел, что был очень хорошо забаррикадирован. На крышке подполья стоял старинный комод, а на нём большая цинковая ванна с песком. Взглянув на себя в зеркало, вырвавшийся из неволи узник сразу же отпрянул от стекла – на него смотрел папуас из фильма про Миклухо-Маклая: грязный и не бритый. Часы показывали три часа пополудни, а листок календаря говорил о том, что в подполье он провёл четыре с половиной дня. Бриться Моля не стал, второпях умылся, схватил со стола и из холодильника какую-то еду, торопливо запихал её в рот, торопливо стал глотать, едва прожёвывая. Потом он торопливо проверил карманы пальто своего и Мониного, нашёл триста рублей денег, положил в полиэтиленовый пакет полбулки хлеба, кусок сала, складной нож, переодел рубаху, нашёл мятые, но почти не надёванные брюки и пиджак, раскрыл окно (дверь всё равно была заперта снаружи) и огородом выбрался на улицу.

Выйдя на трассу, он остановил попутку и благополучно добрался до железнодорожной станции; там купил билет на пригородный поезд и уехал в район, где проживала его престарелая мать.

Возвращаясь под вечер с работы, Моня ещё с улицы увидела открытое со стороны огорода окно, а войдя в дом и увидев выбитые половые доски, она вскипела и побежала было в милицию с заявлением, но вовремя остановилась, поняв, что объяснять ей там придётся многое, и ещё не известно, как отреагируют милиционеры на то, что она несколько дней держала человека в подполье.

Два месяца Моня жила без Моли. Может быть, жила бы и дольше, а то и вообще бы смогла прожить без него, но наступало время окончания службы в армии Лёньки, и она, переступив через себя, купив подарков для Моли и его матери, поехала за мужем. Как там протекали переговоры по урегулированию семейного фронта, как свекровь встретила чуть не погубившую её единственного сына невестку, рассказчику неведомо. Зато всему райцентру Ша известно, что Моня привезла Молю через два дня после выезда из дому.

Моля пить не перестал. Может быть, и сейчас попивает, но с тех пор некоторые приятели называют его за глаза Моля-подпольщик. Когда же доброжелатели ему об этом доносят, он не обижается.