ПЯТЬ ИМЕН ЛЮБВИ
Таня. Не судьба
Небольшой городок и одноименная железнодорожная станция назывались Залари. Стоял этот населенный пункт на Транссибирской магистрали, и все пассажирские поезда, следующие в сторону Москвы или Владивостока, хоть на пару минуток да останавливались там. Я попал в Залари проездом, выбираясь из глухого таежного райцентра, где был в командировке, с целью побыстрее взять билет и на ближайшем поезде добраться до родной редакции. Но не тут-то было.
Из-за схода грузового состава, случившегося где-то на востоке, все пассажирские поезда, следующие в западном направлении, опаздывали минимум на десять часов. К тому же едва я добрался до вокзала, как зарядил не по-летнему мелкий дождь, и настроение мое, с утра державшееся на высокой отметке, упало едва ли не до нуля. Некоторые из суетливых пассажиров, сдав билеты, попробовали было на попутном автотранспорте добраться до большого города и попытаться уехать оттуда. Не знаю, на что они рассчитывали, ибо железнодорожная магистраль была единственной, и в большой город поезд мог попасть только после того, как миновал Залари. Может быть, они собирались лететь по своим делам самолетом или же переждать вынужденное свободное время в более комфортных, чем в Заларях, условиях. Меня же такая перспектива из-за ограниченного количества денег не очень прельщала. Нелишне будет, наверное, сказать читателю и о том, что события, описываемые автором, происходили в конце той самой перестройки, что привела к развалу государства, когда в магазинах было хоть шаром кати, а то, что осталось из запасов социализма, продавалось строго в ограниченном количестве и в большинстве случаев по талонам. Спасибо главе таежного района: по его настоянию мне навязчиво уложили в дорожную сумку маринованных грибочков, копченой рыбы, соленого сала и булку мягкого круглого хлеба. Так что о питании я не думал; но мысль о том, что придется еще неопределенное время провести в походных условиях, тяготила. Собираясь утром на скорую руку и рассчитывая к вечеру добраться до дома, я не успел побриться и теперь физически ощущал щетину на щеках и подбородке. В добавок ко всему у меня не было зонта, и промокшая прическа моя, а с ней и вся моя внешность, имели, наверное, далеко не привлекательный вид. Немного комплексуя по этому поводу, я вышел на привокзальную площадь, намереваясь снять номер в гостинице и завалиться на боковую до завтрашнего утра, но тут услышал, как меня окликнули.
Меня окликнули по имени, и я от неожиданности вздрогнул. Первое, что пришло мне в голову: зовут кого-то другого, ибо в городке у меня не было ни одного знакомого человека. Я оглянулся и увидел даму городского вида в модной шляпке и хорошо сшитом костюме. Она стояла на автобусной остановке метрах в двадцати пяти от меня, рука ее в перчатке аккуратно сжимала рукоятку раскрытого над нею зонта.
— Вы меня? — подошел я к ней.
Полуоткинутая вуаль на шляпке прятала от меня ее глаза, но улыбка на губах и легкая пунцовость кругленьких щечек что-то напоминали.
— Не узнаешь? — спросила она, откидывая вуаль.
— Нет, — честно признался я.
— А Татьяну Александрову помнишь?
— Таня! — воскликнул я, узнав блеск почти родных когда-то мне глаз.
— Именно я, — сказала она, подойдя ко мне и прикоснувшись к небритой щеке моей губами. Нежный аромат духов и близкое дыхание тридцатилетней дамы, некогда бывшей мне дороже всех женщин мира, вскружили мою голову, а сердце забилось сильнее и чаще.
— Та… Таня… — слетело с моих вмиг пересохших губ.
— Я, Сережа, я. Как долго мы с тобой не виделись… Целую жизнь. Или даже две…
— Ты почему больше не приходил ко мне, после того?.. — спросила она, когда мы сидели потом в парке на скамейке.
— Но ты ведь не хотела, чтобы я приходил…
— Я сказала, чтобы не приходил, а сама ждала тебя каждый вечер, каждый выходной день. А ты всё не шел и не шел…
— Я ушел в армию…
— В армию ты ушел через год после того, как мы с тобой последний раз встречались.
— Да, но ты так сказала мне тогда — резко… Даже зло…
— Не приходил и потом, когда вернулся. А я ждала и те два года, когда ты служил. Надеялась, что напишешь… И потом еще, когда ты учился в университете и приезжал на каникулы…
— Мне сказали, что ты вышла замуж за Лазарева и уехала с ним в какой-то дальний гарнизон…
— Это было потом, когда ты женился на Алёне…
— Я женился на Алёне только потому, что думал, что ты…
Я осекся, не вспомнив, что же я думал, когда женился на Алёне. О Тане я тогда точно уже не думал… Правда, вспоминал…
— Я тебя часто вспоминал… — сказал я.
— А уж как я тебя вспоминала! — воскликнула она. — Вспоминала, как мы бродили с тобой по чужим дворам и прятались от знакомых в подъездах. Хотели, чтобы про нас никто не знал.
— Да, — сказал я. — А конопатая Маринка выследила нас в парке и рассказала всей школе.
— Это было, когда ты учился уже в девятом…
— А ты в восьмом.
— Зато когда ты училась в девятом, мы уже не прятались.
— Да, не прятались…
— Что ты всё «да» да «да», сказать больше ничего не можешь? А еще журналист! Зачем ты повел меня тогда за город, перед твоей поездкой в университет? Не хотел мальчиком уезжать? Хотел перед друзьями там похвастаться, что у тебя со мной было?
— Может быть, и хотел… — сказал я смущенно.
— Хорошо, хоть честно признался.
— А может быть, и не хотел… Сам не знаю. Мы ведь с тобой два года дружили, и ничего, кроме поцелуев, не было. У других было, а у нас нет. Вот я и подумал. Ты же тоже этого хотела.
— Я не хотела… Тогда не хотела… Я думала, что это как-то произойдет само собой и позже. А ты…
— Но ты не сопротивлялась и даже не говорила: «Не надо…». Мы раньше никогда не заходили так далеко. А тут пошли в поле, в лес, на скошенные луга.
— Ты заманивал меня на солому, а я думала, что ты хочешь показать мне туманность Андромеды. Ты тогда о ней только и говорил. Бредил буквально.
— Скажи честно: ты тогда обиделась?
— Обиделась, что ты это делал молча, не подготовив меня, и прижал сильно и больно, как мужик.
Я не знал, что сказать на это. Наверное, это было именно так, тогда, в темный августовский теплый вечер, сто лет назад. Не сто, правда, но годков пятнадцать или четырнадцать назад.
— Ну а как сейчас живешь? — спросила она. Она спросила так легко, как будто уже не держала на меня обиды.
— Да так… — не сразу ответил я, а, отвечая, преодолел сопротивление пересохших голосовых связок.
— Где твой сын? Я слышала, что Алёна погибла… Прости…
— Ничего, я уже привык. Все спрашивают. Семь лет уже прошло… Сын у матери моей. Тоже привык уже, зовет ее мамой. А я в свободном полете.
— А я разошлась с Лазаревым года три назад. Надоело болтаться по гарнизонам. То в Монголии, то в Средней Азии, в тьмутаракани. Пожила одна, у мамы, потом уехала в один райончик с партаппаратчиком. Он в райкоме работает с перспективой на обком, связи у него в области большие. Замуж не зовет, так, не расписанными живем. Мне доверяет, хотя вижу — ревнует. Виду, правда, не подает, даже одну на курорт отправляет. Вот и сейчас еду в Белокуриху на три недельки.
Она улыбнулась.
— Вот видишь: тут застряла, тебя встретила. Что ж, Сереженька, судьба, видно. Надо это дело отметить. Ты не против?
— Да я-то не против, только со спиртным, сама знаешь, напряженка сейчас.
— Знаю, да ты не знаешь моих возможностей. Я же любимая женщина верного сына партии Протопопова. Эта фамилия в этой округе — ключ ко всему. Жди меня здесь.
Таня ушла, оставив меня в раздумье: случайна ли эта встреча или закономерна и правильно ли я делаю… А что же еще делать: правильно не правильно, всё равно в Заларях до утра торчать придется.
Она вернулась через полчаса, достала из пакета бутылку коньяка и ключи.
— Вот норочку нам с тобой нарыла, как говорит Протопопов, — засмеялась она. — На втором этаже двухместного номера районной гостиницы…
…В пространство между двух неплотно задернутых штор подглядывал молодой месяц. Дождь перестал шелестеть. Я лежал с открытыми глазами и смотрел в прорезь на кусочек ночного неба. Рядом спала Татьяна. Она лежала, прижавшись левой щекой к подушке, отвернувшись от меня в противоположную сторону. Всё было не так, как хотелось и ожидалось. После выпитого вечером коньяка она с жадностью волчицы вцепилась в мои губы, я обнял ее за талию, потом… Потом мы принимали ванну, целовались, качались на пружинах старой гостиничной кровати, шептали друг другу разные слова. Но чувств и любви не было. Ни у нее, ни у меня. Это была уже не та любимая мною в юности Татьяна, ради которой я сделал бы всё на свете. Теперь у меня такого желания не было. Теперь оставалось одно желание: поскорее уйти из этой гостиницы, сесть на поезд и уехать. Но на дворе стояла августовская ночь, а поезда по железной дороге в нужном мне направлении всё еще не ходили.
Вчера я не хотел ее обидеть. Понимая, что искренности между нами нет, я неожиданно для самого себя сказал:
— А ты ведь тогда была уже не девочкой…
— Нет, — неожиданно легко согласилась она. Лицо ее не выразило беспокойства, голос не дрогнул. — Отчим, сволочь, меня тогда испортил и, когда мамы не было дома, всегда лез ко мне. А я никому не говорила. Потом он меня на аборт в область возил…
— Это кто, дядя Вася? Он же такой скромный человек был, добрый, общительный.
— Все вы добрые и общительные. Я не знаю теперь ни одного отчима, чтобы на падчерицу не заглядывался. Кобели! А ты как мог догадаться, что я не девочка? У тебя же до меня никого не было.
— Я потом догадался, когда жизнь понимать стал.
— Когда опыту набрался. Молодец, хоть в этом плане обо мне думал.
— В этом я не думал.
— Врешь, наверняка думал… Как проанализировал, наверное, последними словами меня крыл.
— Не крыл.
— Хочется верить.
— Поэтому ты тогда ко мне так переменилась? Из-за отчима?..
— Да. Я знала, что рано или поздно у нас с тобой это произойдет, но не была готова. Тогда, в тот день… А если бы я рассказала тебе об отчиме, ты же меня всё равно бросил бы. Бросил же, скажи?
— Не знаю…
— Я зато знаю. В юности все честолюбивые. Зачем ты этот разговор затеял? Столько лет прошло. Мучался все годы, наверное. Думал про мою нечестность.
— Я сомневался. Мне не хотелось верить. Ведь я тебя помнил такой чистой и прекрасной. Помнил, как ты спускалась ко мне по крутой лестнице у яра. Твою коротенькую юбочку в клеточку и круглые бедра. Глядя на тебя снизу лестницы, на твои стеснительные движения и прижимания краев юбки руками, я испытывал восторг.
— Это в тебе литератор заговорил, — сказала она, отворачивая от меня глаза. — В жизни всё прозаичнее. Ты мне нравился, правда, но не знаю, была ли любовь. Теперь утверждать не могу. Зря мы, наверное, повстречались…
— Ты же сказала: судьба…
— Судьба наша мимо нас промчалась. Осталась не судьба. Мне судьба теперь с Протопоповым, тебе — искать свою любимую в море газетных строк и текущих событий. Будь счастлив.
Она отвернулась от меня, укрылась одеялом и довольно быстро уснула. Коньяк взял свое.
В начале шестого стало светать. Я встал, умылся, оделся. Чай кипятить не стал. Татьяна лежала неподвижно, лишь правое плечо ее слегка поднималось и опускалось в такт дыханию. Не знаю, спала она или нет.
Я не стал ее окликать, вышел осторожно, стараясь не скрипнуть дверью.
Поезда по Транссибу уже шли полным ходом, и через пятнадцать минут после моего прихода на вокзал я уже садился в проходящий пассажирский экспресс. Усевшись у окна вагона, я подумал о Татьяне, о себе и о душе. О том, что она, душа моя, почему-то так охладела ко всему, или, во всяком случае, ко многому происходящему на этом свете, что я сам порой диву даюсь.
Зачем, по какому задуманному в небесах сценарию произошла эта встреча на маленькой железнодорожной станции большого Транссиба? В чем ее суть и смысл? Ведь если бы я не встретил Татьяну, я бы думал о ней как о своей первой любви. О том, что потерял ее по своей глупости, корил бы себя и жалел. Жалел бы себя, и ее, и не состоявшуюся нашу любовь, и то, что мы не вместе. А теперь…
А что теперь? Воспоминания всё равно останутся. И эта взрослая, респектабельная, но способная на безумие женщина с именем Татьяна совсем не та девочка, что была моей много лет назад. Та осталась там, в середине семидесятых годов двадцатого века. И юноша с именем Сережа, романтик и мечтатель, тоже в том времени. Они не принадлежат нам, и их чистые души порхают и учащенно бьются сердца, когда они думают друг о друге и о предстоящем новом дне, когда снова сможет увидеть Сергей Таню, а Таня Сережу. Там наши добрые мамы, скромный, приветливый дядя Вася, там наш город, наши маленькие дворы. Там навсегда остались и живут наши детство и юность. Там встретились Сережа и Таня.
А всё, что будет потом, не важно.
Лена. Предчувствие
Последнее лето века. Июнь. День солнцестояния. Жарко в городе, душно и пыльно. А здесь благодать. Широкий луг, река: тихая и спокойная. Река называется Кан, деревня — Красный Курыш, а несколько десятков собравшихся здесь людей — участники семинара восточных районов края по животноводству. Волей случая оказываюсь здесь я, в роли редактора краевой сельскохозяйственной газеты.
Суета, разговоры. Хозяин — уверенный в себе директор, уверенно держащий хозяйство в уверенных руках. Я бегаю с газетами, раздаю последний номер участникам семинара, фотокорреспондент делает снимки для истории и на память.
Суетимся, суетимся… Морщимся от яркого солнца, радуемся зеленой траве и желтым одуванчикам. В этой суете я не сразу замечаю ее.
— Лена, — говорит она, когда мы садимся за широкий стол, накрытый после совещания под открытым небом. — Я из районной газеты…
«Ле-на, Лена… Лена!» — кажется: эхо разносит сорвавшееся с ее губ имя. Сердце начинает учащенно биться в грудную клетку, дыхание становится неровным.
Это Лена. Мы говорим о чем-то, обмениваемся телефонами. Я предлагаю ей сотрудничать со своим изданием, что-то обещаю… А мысли…
Мысли бегут, разбегаются, ломают сознание.
Она говорит, рассказывает. Я слушаю и не слышу. Я не могу запомнить ее фамилию и номер рабочего телефона. Это делает за меня диктофон.
«Лена, Леночка! — стучит в висках.— Неужели это она? Женщина с именем, предсказанным мне когда-то. Лена!»
— Пора ехать, — приводит меня в чувство фотокорреспондент, — машина ждет.
— Куда ты меня увозишь, Валера? — говорю я, готовый отдать полжизни за остановленное мгновение. — Не торопись, впереди целая вечность.
— Вечность всегда впереди, а сейчас нас ждет дальняя дорога. Мне сегодня еще фотографии печатать надо, — заземляет меня бородатый скептик. — В городе влюбляться будешь…
— Давай сфотографируемся на память, — говорю я ей уже как хорошей давней знакомой.
— Давайте, — соглашается она.
Мы выходим на берег красивой реки, и бородач фиксирует на пленке короткое пожатие рук, день, час и минуту нашей встречи.
Для Вечности.
22 июня. Три часа пополудни.
— Уже уезжаете? — говорит она с неподдельной грустью в голосе. — Жаль…
— Что поделаешь, Леночка, — дела, дела… — торопит фотокорреспондент.
Я целую ей на прощание руки: теплые, нежные, пахнущие летом, июнем, деревней.
— Приезжайте к нам в райцентр, — приглашает она.
— Я позвоню и приеду, — говорю я, только теперь реально понимая, что действительно нужно уходить, и растерянно добавляю: — В командировку.
Я дарю ей две скромные книжечки собственного сочинения и ухожу не оглядываясь.
А сердце бьется, бьется, бьется… Стучит, отбивает секунды, удаляющие нас друг от друга.
«Волга» уже стоит под парами, ждут только нас. Поехали.
«Лена, Лена, Леночка, ты ли моя девочка?..» — крутится в висках. Мысли опять сбиваются с курса. Все думы о Лене, об этой встрече.
Неужели это действительно она?
«В жизни всё не случайно, чаша полна вина. Чтоб познать ее тайну, нужно выпить до дна» — вспоминаются мной же написанные десять лет назад строки.
«Кто ты, прекрасная женщина, так неожиданно появившаяся в последний, самый длинный день тысячелетия? Свободна ли ты? Кем занято твое сердце?»
Нет, я не думаю об этом. И эти мысли не посещают меня в мчащейся по пыльным дорогам и ровному асфальту, среди зеленых полей «Волге». Я уверен, что свободна или будет свободна. Так должно быть или будет потому, что на этом свете ЕСТЬ Я. И ЕСТЬ ОНА. И была эта встреча. ВСТРЕЧА БЫЛА! Случайная и неслучайная. Была! Была!
«А сколько у тебя было таких встреч до этого? — шепчет мне возникший вдруг мой противник, мое второе критическое и эгоистическое “Я”. — Сколько, Сережа? Вспомни. Встречи и расставания. Расставания и встречи. Больше расставаний, чем встреч. А что осталось? Что? Ни-че-го».
«Неправда, что-то всё равно осталось. “В жизни всё не случайно”», — повторяю я.
«Случайно, случайно, — шепчет нудно противник. — Вся жизнь — цепочка случайностей…»
«Только не эта. Это же Лена! И я уверен: та самая, предсказанная и долгожданная!»
«Ты всегда так говоришь. Влюбчивый ты мой. Влюбленность и любовь — разные вещи. Далекие друг от друга. Выброси всё из головы и думай лучше о своих проблемах. У тебя их: отбавляй не отбавляй — меньше не станет».
«Сгинь! — кричу я в глубине души противнику, этому кривому отражению меня хорошего. — Я не твой и не влюбчивый. Я — влюбленный!»
«Ха-ха! Влюбленный! Да ты хоть знаешь это чувство — любовь? Ты хоть раз испытал его в своей жизни? Ты ведь не любил никогда. Влюблялся, увлекался, женился, но не любил! Ни ту, первую, ни после… Ты мучил их, мучил себя, мешал жить окружающим. Протрезвей!»
«Я трезв как никогда. Я не желаю дискуссий. Я долго ждал эту женщину, и она пришла. Это Лена. Понимаешь? Ле-на! Лена! ЛЕНА!!!»
«Та, первая, тоже была Лена. Господь забрал ее у тебя, потому что ты не смог сделать ее счастливой. Ты потом встречал еще одну Лену и еще, но они ускользали от тебя. Ты зациклился на этом имени. Брось. Иди живи с Наташей, с Людой, с Ларисой. А про Лену забудь. Забудь. Не мешай ей жить, любить дорогих ее сердцу людей. Не становись на ее пути и не делай ее несчастной. Ты эгоист, самовлюбленный писатель, пишущий для самого себя. Хочешь, я сделаю тебя лауреатом престижной премии? Хочешь, будешь редактором солидной газеты и всегда при деньгах? Хочешь? Знаю, что хочешь… Забудь Лену».
«Сгинь! Сгинь! Сгинь!» — кричит душа моя, рвущаяся из «Волги» назад, к берегу Кана, в деревню Красный Курыш, к Лене!
Перемену во мне замечают мои попутчики.
— Как вам семинар? — спрашивает женщина из сельхозуправления.
Я даже не знаю, что ей и ответить — мысли мои не со мной.
— Влюбился он в очередной раз, — говорит фотокор, и его слова заставляют всех улыбнуться.
— Не в очередной, а в первый, — совершенно неожиданно начинаю оправдываться я, чем вызываю у присутствующих еще более веселые улыбки.
«Не смеши людей, — шепчет мне опять лукавый искуситель. — Не будь смешным. Ты же ведь редактор. Редактор должен быть серьезным и деловым, а не влюбчивым и глупым. Иди работай: делай карьеру и деньги. Без карьеры и денег ты и этой Лене не нужен. Никому не нужен».
«Буду нужен! — говорю я уверенно, почти вслух. — Ей нужен. А она нужна мне. Мы нужны друг другу. Остальное уже не важно».
Это произносится мной более чем уверенно, и противник начинает отступать.
«А если она любит другого? — пытается он ударить меня по запрещенным в боксе местам. — А если у нее куча детей, ревнивый муж?»
«Не важно», — говорю я.
«А как же библейское учение, которое ты так ценишь: “Не пожелай жены ближнего…”?»
«Сгинь! — говорю я уже совсем настойчиво. — Я знаю одно: эта встреча не случайна. Она чиста и светла, как осенняя грусть».
«Вот именно, осенняя. Осень жизни на дворе, а ты про лето…» — огрызается противник.
«Уйди. Не рисуй мне мрачных картин. Всё у меня будет хорошо. Понял? У меня и у Лены… У нас с ней».
«Ну-ну…» — многозначительно говорит противник и удаляется. На этот раз навсегда.
…Проведя бессонную ночь, но полный сил и оптимизма, я с нетерпением дожидаюсь рассвета, начала рабочего дня, свободного телефона, не занятого выхода на межгород и звоню.
— Лена! — кричу я в трубку, пугая сослуживцев.
— Да, Сережа. Это я! — отвечает она мне на другом конце Вселенной. — Я прочитала твои книжки. Они мне понравились.
— Я рад… — говорю я, сдерживая переполняющие меня эмоции.
«Лена! Лена! Лена! — кричит и ликует моя душа. Ты есть на свете, есть! ЛЕНА. Я хочу слышать твой голос, я хочу видеть тебя, Лена».
Я крепко сжимаю в руке телефонную трубку и задыхаюсь от хорошего и светлого предчувствия.
ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВО ЛЮБОВЬ наполняет мое сердце. А где-то там, на небесах, между именами Сергей и Лена навечно ставится знак сложения, и жизнь на планете Земля начинает новый виток.
Наташа. Остров
— Натуся, я в тебя влюблюся, — говорю я в телефонную трубку, когда она узнает мой голос, и добавляю: — А потом, быть может, еще и женюся.
— Ты мне это говоришь уже не первый год.
Я представляю, как она кокетливо строит глазки, рисуя перед собой мой облик.
— А вдруг… И именно теперь.
— А как же супруга?
— Причем здесь супруга, когда сердце жжет любовь? Когда же мы совершим с тобой путешествие на остров Любви — весь покрытый зеленью, абсолютно весь?
— Когда ты меня позовешь в даль светлую… Туда, за облака… Где под небом голубым есть остров золотой…
— Представь, что уже зову…
— Представить могу, но зова не слышу…
— Я позову тебя обязательно…
— Когда?
— Скоро…
— А когда наступит это скоро?
— Очень скоро…
— Когда меня ты позовешь, боюсь, тебя я не услышу…
— Так долго дождь стучит по крыше… — Это мы говорим уже вместе, одним голосом, в два телефона.
— Когда идет дождь — всегда бывает грустно, — говорит она.
— Когда идет дождь — всегда бывает возвышенно, — говорю я. — Когда идет дождь, я распахиваю окно, и ко мне приходят хорошие мысли и пишутся светлые новеллы…
— А в этих мыслях и новеллах есть место для меня?
— Много места. Одну из новелл я напишу исключительно для тебя. Только для тебя.
— Но ведь всего одну… Одну из многих…
Я представляю, как она наклоняет голову чуть вправо и плотнее прижимает к уху телефонную трубку. Я чувствую ее дыхание.
— Мне вчера брат звонил из Болгарии, — говорит она после небольшой паузы.
— Как там в Болгарии? Картошка поспела?
— Не только картошка, но и яблоки дозрели.
— Хочу спелого, сочного болгарского яблочка, — говорю я. — Когда ты поедешь в Болгарию?
— Не знаю… Сейчас всё дорого…
— Давай накопим денег и поедем вместе.
— Долго придется копить…
— А мы постараемся… Ты возьмешь меня с собой? На золотые пески к морю?..
— К морю? А потом на чудесный остров, на тот самый, что под небом голубым…
— Остров Любви…
— Хоть сейчас…
— Сейчас не получится — мне для газеты материал срочно написать нужно.
— И у меня не получится. Нужно закончить верстку, а дома полно стирки. Ты же не хочешь, чтобы я поехала в нестираном платье?
— Я куплю тебе новое платье…
— Свадебное?
От неожиданности у меня перехватывает горло.
— На… Наташа…
— Что, Сереженька?
— Я хотел…
— Ты не ответил мне про платье. Неужели ты хочешь купить мне свадебное платье?
— А почему бы и нет! — восклицаю я в порыве вдруг нахлынувшего вдохновенья.
— Покупай…
Пока я думаю, что сказать ей дальше, между нами возникает секретарша, напоминая, чтобы я долго не занимал служебный телефон в личных целях.
— Наташ…— тихо говорю я, — тут меня с трубки сгоняют. Говорят, что у нас один телефон на три кабинета.
— Вот она, Сережа, проза жизни… А ты говоришь — остров Любви… Где он, этот остров?
— Может, встретимся вечером? В кафе сходим.
— Не получится сегодня. Стирка у меня…
— А когда сможешь? На той неделе?
— До той недели дожить надо. Звони…
— Обязательно.
— Ну, до скорого.
— Пока.
Несколько лет назад мы работали с Наташей в одной редакции. Часто пили чай вместе, ходили после работы в кафе и говорили о жизни, о любви, о Болгарии, где у нее живут родственники, о далеких островах…
Однажды я позвал ее на остров Любви. Она согласилась. Но поездка не состоялась. А потом я сменил место работы, и пути наши разошлись.
Мы по-прежнему поддерживаем хорошие отношения. В основном по телефону. Чаще звоню я, и мы подолгу говорим с ней обо всем на свете.
О знакомых, текущих делах, планах на лето и о любви… Об острове Любви, на котором нам вместе, видимо, никогда не бывать.
Марина. Порывы
Поднявшись на отвесную гору, я несколько минут смотрю на оставшийся внизу шумный город, на спокойные березки, тянущиеся лентой до самого горизонта, затем складываю ладони трубочкой, подношу ко рту и делаю глубокий выдох.
— Марина! — кричу я вдаль. — Мариночка!
— …ина…а…а… — несется над городом, лесом, суетой. — …иночка…а…а… — возвращает эхо мой выдох.
Еще не вечер, и отсюда, с небольшой высоты, хорошо различаются река, левый и правый берег города. Где-то там, на одном из этих берегов — она, Марина.
Марина. Имя, возникшее из шума морской волны и шороха ветра, заблудившегося в косах средиземноморских пальм и зарослей кипарисов, долетело как-то до меня в заснеженную Сибирь, в мое провинциальное детство и поселилось в наивной моей душе.
Марина — звучало возвышенно и романтично. И грезились далекие, никогда не виденные мной страны: Греция, Италия, Испания…
А потом, в том же кажущемся теперь нереальным детстве, появилась вдруг девчонка с таким именем. Нет. Не с таким. Та была Маринка. В том ее имени не было возвышенности и романтизма.
Маринка… Сиротинка… Некрасивая картинка…
Это та, оставшаяся в той, давно прошедшей жизни.
А это другая. Это — Марина, Мариночка… Грация… Вдохновение… Муза… Красивая женщина…
О, женщины! Противовес и дополнение мужчины. Что делаете вы с нами, красивые и не очень, добрые до наивности и злючки, способные на коварство?
Женщины… В пору расцвета и зрелости мужчины вы входите в его сердце не в одиночку, а небольшими стайками и рвете его ранимую душу на части. Больно, томительно, заставляя его сходить с ума, совершать нелепые поступки, говорить не свойственные ему слова, писать ночами стихи и новеллы.
С недавнего времени моя муза, мое вдохновение, радость и печаль, единственная и неповторимая поселилась на берегу Кана. Она имеет другое, любимое мною, трепетное имя и даже на расстоянии в две сотни километров оказывает свое влияние на мои мысли, поступки, работоспособность. Иногда я не вижу ее неделями и не слышу по несколько дней ее голоса, теряю почву под ногами, реальное ощущение окружающей среды, и тогда в душе моей образуются вакуум, пустота, зной, безжизненная пустыня. Но тут вдруг, как цветок, как оазис, как глоток холодной колодезной воды, появляется Марина. Стучит по коридору каблучками туфель или босоножек или беззвучно ступает по полу кроссовками, подарив одному мне предназначенную улыбку. И мир переворачивается. Если не на все 180, то по крайней мере градусов на 120 точно. Жизнь приобретает смысл, творчество — продолжение.
Женщины. Почти девять лет мучается возле меня преданная, способная любить, понять, простить женщина с редким теперь для России святым именем. Терпит меня и мои заморочки, ругает, ворчит, варит обеды и ужины, спасает от одиночества. А еще читает мою писанину, разбирает кривые строчки насочиненного мною бреда и галиматьи, исправляет орфографические ошибки, печатает на машинке тексты. Я знаю, что обязан ей до конца жизни, я знаю, что она никогда не предаст. Я жалею ее, покупаю ей подарки, но сердце мое рвется на Кан…
И я мечусь между Каном и Енисеем, рвусь из клетки треугольника…
Женщины… С одной меня не связывает ничего, кроме любви. С другой всё, кроме любви.
Почти каждый день я прихожу на работу, чтобы заняться творчеством, и вижу Марину.
— Что такой грустный? — спрашивает она.
— Жизнь — дело серьезное, — говорю я, пытаясь отшутиться и улыбнуться.
Улыбнуться удается. Грустные мысли растворяются среди не очень грустных. И я чувствую порывы любви. Они, как дуновение того заблудившегося в кипарисах ветерка, освежают, вселяют надежду и веру в хорошее.
Порывы любви… Но не той любви, брошенной к ногам канской красавицы, и не той, платонической, когда между мужчиной и женщиной не может быть физической близости. Платон мне друг, но истина есть истина… Нормальной любви нормальные порывы. Правда, на приличном расстоянии, с невинными поцелуями в правую или левую щечку.
Я понимаю, что сердце поэта не в силах выдержать нагрузки из трех женщин, а там, наверху, уже всё определено и выбор сделан, что течение несет меня к фатальному исходу, по назначению и предназначению и ничего поделать никто не может. Ничего уже изменить нельзя. Женщины выстроены в строгой определенности, и та, которой было суждено, пришла в свой срок, час и минуту и заняла свое, предназначенное ей место, заслонив собой остальных.
Марина — это любовь на расстоянии. Иногда это расстояние сближается, иногда — отдаляется. Порывы любви колеблются, выбрасывая то длинные, то короткие амплитуды. Но не затихают и, наверное, долго не затихнут.
— Привет, Марина! — говорю я ей по утрам в очередном порыве, собираясь в очередную поездку на канские берега. — Всё дерзаешь?
— Привет, — говорит она, ненадолго отрываясь от экрана монитора, — дерзаю.
А потом как-то по-девичьи, легко вздыхает:
— Скоро осень… Сентябрь…
— Да, грядет сентябрь, — говорю я, подойдя к ней близко. — В сентябре у меня день рождения…
— И у меня в сентябре, — она поворачивается мне навстречу. — У меня двадцать первого…
— А у меня двадцать восьмого…
— Ты сочинишь для меня стихи?
— Обязательно. Стихи или новеллу. Что лучше?
— И стихи хорошо, и новелла… Правда, стихи ты пишешь для всех подряд, а новеллы только для избранных…
— Ты же избранная…
— Я рада…
— Взаимно, — говорю я и, стараясь выглядеть деловым и беззаботным, ухожу на свое рабочее место. Сочинять новеллу.
…Еще не вечер. Я гляжу с вершины горы на отдаленный город, верхушки берез, на небо и замечаю, что уже по-осеннему пасмурно и прохладно. Осень неизбежно приближается. Осень, похожая на женщину. С глазами Лены, тихой грустью Веры, улыбкой Марины.
Здравствуй, осень!
Я давно с тобою не был…