РАССКАЗЫ

 

ОБИТАТЕЛИ «КРЕМАТОРИЯ»

 

Поначалу их называли Бухач и Брюхач. По именам, доставшимся им при рождении от родителей, их никто не звал на протяжении уже многих лет и зим. Хотя некоторые еще помнили, что длинный и худой был когда-то Валерой, а маленький, с большим животом и тройным подбородком лысый мужичок — Мишей.

Кличка Бухач приклеилась за длинным еще в молодости. Точное ее происхождение никто не помнил, но, согласно существующей версии, долговязый Валера в молодые годы по лету частенько ходил культурно отдохнуть на бережок небольшой речушки под названием Бугач. Брал бутылку водки, закуску, авторучку с тетрадкой и, выпив граммов двести, начинал записывать придуманные у воды рифмованные строчки. Однажды он придумал такое изречение: «Прихожу я на Бугач совершать бухач». Эта строка стала крылатой и, выпорхнув из общей тетрадки, облетела всю округу, укоренившись в сознании Валериных соседей. И нередко после этого, видя Валеру выходящим из дому, молодые и пожилые жители пятиэтажки, где он проживал, говорили друг другу: «Пошел на Бугач совершать бухач». Вот так, по непроверенной версии, и появилась первая, просуществовавшая немного времени кличка — Бухач.

Несколько позже Бухач стал появляться на берегу Бугача не один, а с толстым приятелем Мишей, живущем в соседнем микрорайоне — через две остановки, и остряки, опять же по неподтвержденной версии, дали другу Бухача кличку Брюхач, имея в виду его большущий (как шутили некоторые, «литров на семьдесят») живот, мешавший Брюхачу передвигаться.

«Пошли дружно на Бугач сам Бухач и друг Брюхач» — стали говорить в народе.

Но вскоре это изречение забылось, потому что появилось новое, пришедшееся по вкусу всем, кто знал приятелей. Совсем не связанное с Бугачом. Со временем друзья, работающие в кочегарке городской больницы, забыли про берег речки и стали чаще пить водку и пиво по месту работы. В это время в микрорайоне поселился газетчик Андрюша — балагур и тоже не дурак выпить. Правда, чаще за чужой счет. Он, будучи навеселе и в печали, сочинял разные частушки и анекдоты про жильцов расположенной близ кочегарки пятиэтажки, и именно он ввел в лексикон жителей микрорайона слово «бухенвальд».

Бухенвальд — название фашистского концентрационного лагеря, где во время Второй мировой войны сжигали народ в крематориях. Оно вызывало ужас у целого поколения советских людей. О концлагере была сочинена песня, и дети фронтовиков пели:

 

Слышите, слышите:

Звучит со всех сторон —

Это раздается в Бухенвальде

Колокольный звон, колокольный звон.

 

Но, видимо, нигде в мире, ни в одной стране, лишь в России, действительно от великого и скорбного до смешного, от трагедии до комедии — всего только шаг. Те же дети фронтовиков, не испытавшие ужасов войны, уловили в немецком слове «бухен» связь с русским простонародным «бухать». Проще говоря — пить безмерно спиртные напитки. И вскоре в лексиконе появилось вновь рожденное слово «бухенвальдить» и связанные с ним выражения: «ушел в бухенвальд» (то есть в запой), «пребывать в бухенвальде» (то есть пить по-черному) и «выйти из бухенвальда» (закончить пьянку).

— Ну что, мужики, по рублю и пойдем побухенвальдим! — щелкая себя по горлу, нередко предлагал Андрюша организовать выпивку сидящим на скамейке у пятиэтажного дома мужчинам среднего и пожилого возраста.

А когда обеспокоенные старушки громко и вполголоса обсуждали очередное исчезновение из поля зрения Бухача («Уж не помер ли в квартире и лежит никому не нужный, что сейчас случается повсеместно»), Андрюша успокаивал беспокойных:

— Да ничего страшного, просто забухенвальдил мужик. Деньги кончатся — выйдет из бухенвальда.

И действительно: Бухач из бухенвальда выходил и появлялся в компании с Брюхачом. Оба с опухшими и по нескольку дней не бритыми лицами медленно брели к кочегарке и, если была теплая погода, сидели на чурках у входа котельной, грелись на солнышке. Постепенно слово «бухенвальд», вдруг понравившееся жителям пятиэтажки и микрорайона, стало клеиться к долговязому и вытеснило его первую кличку. Почти в это же время толстого Брюхача, заодно и по аналогии, переименовали в Брюхенвальда и «всё снова стало в рифму» — как сказал газетчик Андрюша.

А друзья-приятели стали пить еще сильнее и, напившись, выкидывали разного рода фокусы. Например, спали в обнимку на куче угля у кочегарки или горланили песни до утра в подъезде дома, писая прямо на лестнице. Рифмоплеты откликнулись на это дело следующей рифмой:

Бухенвальд и Брюхенвальд

Обоссали весь асфальт.

 

Кочегарку, впрочем, называли теперь не иначе как «крематорий бухенвальда».

Вообще-то «крематорием» больничную кочегарку окрестили едва ли не с того дня, когда над ней взвился первый дымок. Кто-то из кочегаров или младшего медперсонала в кругу близких и родственников высказал то ли утверждение, то ли предположение, что в кочегарке этой ночами сжигают зародыши младенцев, вырванные из утроб женщин, решивших досрочно прекратить беременность.

В «крематории», когда заводились кой-какие деньжата, Бухенвальд и Брюхенвальд могли находиться неделями, не выходя на свет Божий. Зачастую заходили к ним друзья-собутыльники, чтобы выпить несколько граммов спиртного, сбегать в магазин или к спиртоторговцам. Как шла в кочегарке работа, можно было определить по дыму над трубой. Если шел густой и черный, то процесс горения угля находился на уровне — Бухенвальд, Брюхенвальд или кто-то из добровольных помощников поддерживали в топке огонь, и горячая вода в больницу поступала. Если же вился сизый дымочек или вообще никакой — лечебница оставалась без водоподогрева. В таких случаях вмешивался главный врач больницы Ефимий Людвигович, прозванный дружками кочегаров (опять не без участия Андрюши) Людвиг ван Бетховен-Свирепый. Главврач врывался в кочегарку в сопровождении группы медбратьев и приводил в чувство Бухенвальда. Его затаскивали в душевую и отрезвляли под напором холодной воды. Брюхенвальда же и всех, кто там находился, увозили в машине скорой помощи в городской медвытрезвитель.

После этого пьянки в «крематории» на неделю-другую прекращались, но потом вспыхивали с новой силой.

Что касается личной жизни героев этого рассказа, то, как было известно немногим, Бухенвальд жил один в однокомнатной квартире, доставшейся ему от покойной матери, а у Брюхенвальда — говорили — имелась жена, такая же, как и он, полная и неразворотливая, а потому малоподвижная. Жену его никто никогда не видел, но она всё же существовала, потому как после возвращения из вытрезвителя Брюхенвальд несколько дней не появлялся ни на людях, ни в «крематории». Говорили, что находится под домашним арестом и под охраной жены.

Несмотря на ироничность, циничность и почти врожденный черный юмор, газетчик Андрюша нередко наведывался в «крематорий». Чаще — будучи с похмелья, реже — с собственной бутылкой, когда наступал творческий кризис и он не знал, куда себя деть.

В одно из таких посещений он застал спящего на узкой скамейке мужика в рваном трико и с проплешиной на затылке. Тот лежал животом вниз, а ноги его свисали по обе стороны скамьи и в полусогнутом состоянии упирались в мокрый бетонный пол. Из сползших наполовину штанов отливала белизной часть его оголенной и устремленной к потолку задницы, которая подергивалась в такт извергавшегося из уст храпа.

— А это кто еще тут кверху воронкой загорает? — спросил газетчик едва живого, но еще соображающего Бухенвальда, полулежащего на загаженном столе, рядом с пустой бутылкой. У стола, облокотившись на стену, на табуретке дремал Брюхенвальд.

— А, Толян, — махнул рукой Бухенвальд, тупо глядя в сторону топки. — На вокзале его встретили. От поезда отстал.

— Давно кантуется?

— Да с неделю уже. Хороший парень. Уголь мне подвозит, шлак иногда выгребает, помогает выносить.

— С вами всё ясно, — сказал Андрюша. — Отправь его за бутылкой. Я денег дам. А то тоска.

— Это мы щас… организуем… — Бухенвальд преобразился, растолкал плешивого и разъяснил ситуацию.

Мужик оказался парнем сообразительным и, услышав про деньги и водку, быстро врубился в долю и сбегал в магазин. За второй бутылкой Андрюше пришлось идти самому и пить ее дома одному, потому что Бухенвальда скосило после первого причастия, а новичок после двух стограммовых глотков вновь принял привычную для себя позу.

Допив водку в окружении трех спящих людей, но в одиночестве и покидая «крематорий», балагур вырвал из дежурного журнала кочегаров лист бумаги, написал на нем крупными буквами два слова: «Толик Кверхуворонкин» и засунул писанину в наполовину сползшие, на слабой резинке штаны мужика.

В таком интересном положении и застал его Людвиг ван Свирепый, зафиксировавший из окна своего кабинета полный штиль над «крематоровской» трубой. Пока свита Людвига из двух медбратьев полоскала Бухенвальда под холодным душем, пытаясь привести его в чувство, сам Людвиг ван с интересом разглядывал колеблющуюся в такт храпу фигуру Кверхуворонкина. Для того, чтобы прочесть надпись на торчащем из штанов листке бумаги, он даже поправил очки и наклонился ближе. Когда наконец главврач разглядел неровно написанные буквы, то расхохотался от души и взахлеб. Он смеялся минут двадцать без перерыва, утирал прошибающие его слезы, а потом приказал доставить спящего в хирургическое отделение горбольницы.

Примерно неделю Кверхуворонкина никто не видел. А через некоторое время Толик появился в «крематории» в белом халате и хорошо выбритый.

— Людвиг меня санитаром оформил, — сказал он Бухенвальду с Брюхенвальдом. — Провел со мной быстрый курс лечения от алкогольной зависимости, пайку трехразовую назначил и приказал следить за вами. Если пить будете, ему докладывать.

— У тебя теперь, Толик, доступ к спирту будет, — пропустил последние слова нового медбрата Брюхенвальд. — Смотри не соблазнись, а то выгонят. Лучше нам неси. Мы всё равно уже пропавшие… Валера сейчас стихи снова писать начал — ему спиртик для вдохновения нужен.

— Да-а…— протянул Бухенвальд. — Я поэму пишу, а вдохновения не хватает…

— Да какой там спирт… — махнул рукой новый служитель больничной администрации.

С тех пор Кверхуворонкин в кочегарку заходил редко. В основном не по своей нужде, а в рейдовой бригаде главврача, когда нужно было, как выражался Людвиг ван, «разогнать весь шалман». Было заметно — Толик Кверхуворонкин изменился. Стал вдруг каким-то надменным и теперь, встречая где-нибудь на улицах города или в больничном парке бывших собутыльников, в общение с ними старался не вступать.

В «крематории» же попойки не кончались несмотря на бдительность и старания главврача и его свиты. Иногда газетчик Андрюша и некоторые жители соседней пятиэтажки мужского пола выходили оттуда едва держась на ногах. Частенько на свет Божий, кряхтя, матерясь и гремя пустыми бутылками, выбирался Брюхенвальд, отправляясь искать принимающие стеклотару ларьки. Бухенвальд же всё чаще и чаще был хмурым. Даже такая желанная раньше выпивка его теперь мало радовала. Глотнув немного водки или технического спирта, он открывал общую тетрадь и что-то писал в ней. Писал он и будучи трезвым. В такие дни он был особенно хмур.

— Всё поэму пишешь? — спрашивал его иногда Брюхенвальд.

— И стихи, и поэму. Никак сюжет в поэме развить не могу, — отвечал Бухенвальд, оторвавшись на минутку, и снова погружал мысли в тетрадку.

— Почитай чего-нибудь, — просил приятель.

— Не люблю я читать пока не закончу, — тактично отказывал Бухенвальд. — А как допишу, обязательно прочитаю.

Он хранил свою заветную тетрадку в бордовой обложке в определенном, ему одному известном месте и никому не показывал. Даже специалисту Андрюше, который что только ни предлагал, чтобы заглянуть в рукопись. Бухенвальд на уговоры не поддавался.

— О чем хоть пишешь? — спрашивал балагур.

— О любви, о той единственной, — говорил Бухенвальд, и глаза его в это время наполнялись ясным светом.

— Я тогда еще пацаном четырнадцатилетним был, а она в медпункте нашего дома работала, — пускался в объяснения кочегар, и худая обмякшая фигура его преобразовывалась из дон-кихотовской в гамлетовскую. — Она откуда-то приехала. Лида ее звали… Красивая такая, лет под двадцать пять… С белыми длинными волосами… Она заплетала их в толстую косу, а косу перебрасывала через плечо… Я однажды ногу сломал, и она мне перетяжку делала… Было больно до слез, но я терпел и чувствовал ее теплые, нежные, заботливые руки… До сих пор чувствую эти прикосновения…

Бухенвальд приподнимался, и нимб святости воссиял вокруг его теперь уже кажущейся молодой и стройной фигуры.

— Это любовь, — говорил Андрюша, и в его словах не чувствовалось фальши. — Аж слезу вышибает. За это надо выпить.

И они выпивали за любовь. Иногда стоя и всегда до дна. Глаза Бухенвальда в эти минуты становились влажными, и Брюхенвальд, подсаживаясь к нему ближе, успокаивающе хлопал по плечу.

— Да будет тебе, Валера… Не терзай душу… У всех у нас когда-то своя любовь была.

Но Бухенвальд уже жил чувствами и воспоминаниями. Он вставал, выходил на свежий воздух и долго смотрел в небо.

— Пиши, братан, пиши, — говорил ему Андрюша, уходя домой. — Создай шедевр о любви. Мне уж не создать.

Однажды в июле, когда один из котлов кочегарки был поставлен на плановый ремонт, Андрюша, снова находясь в хандре, зашел в «крематорий». Бухенвальд и Брюхенвальд были одеты в новые спецовки и сияли как на именинах. Увидев на обоих еще и новые верхонки, балагур тут же разорился на двустишие:

 

Крематорий на ремонте,

Одевают всех в Ле Монти.

 

И предложил сообразить по случаю. Ремонтники не отказались.

— Одной бутылки водки нам мало будет, — сказал Андрюша, обращаясь к Брюхенвальду, — а денег у меня тоже не очень… Поэтому, дружок, купи пару пузырей алкоголя, да и лучку с редисочкой на рынке прихвати.

— А давай я сбегаю, — предложил вдруг Бухенвальд. — Я сегодня целую главу писать закончил. Пойду, пройдусь — может, еще какое просветление в голове наступит.

Он вернулся через час с бутылками и луком.

— Редиски нет. Не продает никто, — сказал он, тяжело дыша и усаживаясь у стола.

— Тебя как за смертью посылать, — упрекнул его Брюхенвальд. — Че так долго-то? Спиртоторговка в соседнем доме живет — во второй пятиэтажке. Не знаешь, что ли?

— Да я на рынок заходил, с бабкой одной разговорился. Лук продает. Лидия зовут. Она мне редиски обещала принести…

— Ты, однако, братец, в своем репертуаре… — покачал головой Андрюша. — Давай разводи, наливай и… бросай хандрить…

Спирт развел Брюхенвальд, он же разлил его по стаканам, но выпить им не удалось.

В дверях неожиданно появился Кверхуворонкин. Его не сразу узнали. На нем был отутюженный белый халат, а красное лицо лоснилось от хорошего питания.

— Мужики, завязывай! — бросил он с ходу. — Работать надо, щас Людвиг с контролем придет.

— Успеем, — махнул рукой Бухенвальд. — Никуда колосники с решетками не денутся. Иди лучше с нами шарахни по маленькой.

— Не буду я рот марать этой дрянью, — сказал неожиданно новоиспеченный медбрат, подходя к месту застолья. — И вам не дам.

С этими словами он взял в руки сразу обе бутылки и со всего маху бабахнул их об пол. Едва соприкоснувшись с бетоном, обе емкости, и полная, и неполная, разлетелись вдребезги. Вслед за бутылками бывший обитатель «крематория» на глазах изумленных приятелей смахнул со стола стаканы.

— Ты что, Толик? — только и смог промямлить ошарашенный Бухенвальд.

— Да ничего! Быстро за работу! — крикнул истерично Кверхуворонкин, показав ряд своих кривых и редких зубов.

Бухенвальд и Брюхенвальд было дернулись с места, но Андрюша их опередил.

— Слушай, ты, командир недоделанный, — сказал он спокойно, вставая. — Ты че из себя начальника строишь? Забыл, как тут на правах бедного родственничка жил? Ты, мразь, мне за эти вот разбитые бутылки ящик коньяку поставишь. Понял?

Андрюшин голос креп. Кверхуворонкин попытался что-то сказать, но Андрюша не дал ему это сделать, схватил за грудки и с силой тряхнул.

— Пошел вон!

Развернув медбрата на сто восемьдесят градусов, газетчик врезал ему пинка под толстый зад.

— Вали, сука, отсюда! — крикнул он.

Кверхуворонкина как ветром сдуло.

— Вот сволочь-то, — выругался Андрюша. — Пригрели гада, а он теперь вас за людей не считает.

— Что стало с человеком? — задал риторический вопрос Бухенвальд, глядя с грустью на останки бутылок. — Когда жил тут у нас, как родня был…

— Он был мне почти родня, он ел с ладони у меня. Выкормили! — сплюнул Андрюша. — Тут с вами не соскучишься. Сейчас точно ван Бетховен прибежит. Пошел я…

Людвиг не заставил себя долго ждать. Примчался — не прошло и полчаса. С ним явились Кверхуворонкин и еще четыре санитара.

— Опять спиртягу жрете! — взревел было он, но, увидев спокойно перетаскивающих кирпичи работников котельной, быстро успокоился.

— Вы этого корреспондента в шею отсюда гоните, — дал он наставление кочегарам-ремонтникам. — Пусть не ходит здесь, людей от работы не отрывает.

Сконфуженный Кверхуворонкин стоял потупив глаза и вздохнул облегченно, когда Людвиг приказал свите следовать за ним в гараж — проверить, как обстоят дела там.

— Не могу я че-то работать. Всё сегодня из рук валится, — сказал Бухенвальд, когда главврач ушел. — Пойду прогуляюсь, пожалуй…

— Сходи… — кивнул Брюхенвальд. — А я поработаю, кирпичную кладку разберу.

Брюхенвальд уже спал на топчане, когда напарник вернулся. Он краем глаза, сквозь сон, видел, как тот ходил взад-вперед по кочегарке, потом сел за стол, попил чаю и что-то стал писать.

«Опять вдохновение на мужика нашло», — подумал он сквозь дрему, крепко засыпая.

Проснулся Брюхенвальд на рассвете. Очень захотелось по нужде. Он уселся на топчане, протер глаза. Пробивающийся сквозь прокопченное окно кочегарки еще неяркий утренний свет нечетко проявлял какой-то висящий предмет на фоне белеющего котла. Брюхенвальд крякнул, тяжело поднялся и сделал несколько шагов. Под большой трубой котла болтались на весу куртка, брюки, сапоги.

«Спецовку постирал, что ли?» — подумал Брюхенвальд и протянул руку к куртке.

Рука его нащупала что-то мягкое и упругое и непроизвольно отпрянула, как от удара электрическим током.

— Вале… Валера! — хотел крикнуть Брюхенвальд, но слова застряли у него в горле. Запинаясь, он побежал к выключателю и зажег свет.

Бухенвальд висел на брючном ремне из кожзаменителя. Ремень был привязан за большую трубу, проходящую над котлом. Голова кочегара запрокинулась влево, посиневший язык вылез изо рта чуть вперед. Ноги повесившегося болтались в сорока сантиметрах над полом, а на полу лежала перевернутая скамейка.

— Валера-а-а… — прохрипел Бухенвальд и бросился к выходу.

Добежав до хирургического отделения, он разбудил дежурного врача и сбивчиво поведал ему о самоубийстве приятеля. Тот не мешкая позвонил Людвигу, затем в милицию.

Людвиг жил недалеко от больницы, потому пришел быстрее, чем приехали милиционеры.

— Ну что, допились, сукины дети? — сказал он сурово Брюхенвальду. — В петлю один с белой горячки залез, а второй что — в топку запрыгнет, когда его бесы гонять начнут?

Брюхенвальд молчал.

— Пора закрывать эту лавочку. Этот притон бомжей и алкоголиков, — продолжал Людвиг. — Толку от кочегарки всё равно мало — одна растрата на уголь и содержание. Завтра же напишу письмо главе города — пусть нас к центральной котельной подсоединяют.

Днем, когда весть о смерти Бухенвальда разнеслась по всему микрорайону, к Андрюше в редакцию пришел Брюхенвальд.

— Вот, — он положил на стол общую тетрадку. — А еще он записку оставил. Просил отдать тетрадь старухе с рынка по имени Лидия. Я пошел к ней, а она не берет.

Брюхенвальд сел на стул и не стесняясь заплакал.

— Как не берет? — не понял Андрюша.

— Говорит: «На хрена мне ваша писанина». И всё, — сказал Брюхенвальд сквозь слезы.

— А что еще в записке было сказано? — спросил Андрюша.

Брюхенвальд, буквально давясь слезами, ткнул пальцем на тетрадь.

Андрей раскрыл обшарпанную бордовую обложку. Записка лежала прямо под ней.

«Жизнь потеряла смысл, мечта растаяла бесследно, я ухожу… Миша, отдай мои стихи пожилой женщине, она торгует луком и редиской на рынке. Скажи, что от меня. Прощай, не поминай плохо…»

Андрюша отложил записку и посмотрел на первую страницу тетрадки, где аккуратным и ровным почерком были выведены восемь строк:

 

Среди миров, в мерцании светил

Одной звезды я повторяю имя…

Не потому, что я Ее любил,

А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у Нее одной молю ответа,

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

 

— Анненский, — сказал вслух Андрюша.

— Что? — не понял его пребывающий в неподдельной печали Брюхенвальд.

— Поэт Анненский. Был такой. Иннокентием звали.

— А-а..

— Пойдем! — решительно сказал вдруг Андрюша, свернув в трубочку тетрадь.

— Куда?

— К старухе. Она должна выполнить волю покойного.

Они направились на городской рынок, но старухи там не нашли. Торговки пояснили, что она продала весь лук и, купив бутылку водки, пошла домой. Расспросив еще немало народу, они разыскали дом и квартиру нужной им женщины, но ни на звонок, ни на стук в дверь им никто не открыл.

— Да она к соседке ушла. В другой подъезд. День рождения отмечать, — сказала им вышедшая на стук из рядом расположенной квартиры женщина.

Они направились к соседке. Тоже долго звонили, но на этот раз дозвонились.

— Лидия у вас? — спросил Андрюша сухонькую бабульку с веселым взглядом, открывшую им дверь.

— У меня, а вы кто будете? Зачем она вам?

— Разговор у нас к ней.

— Лида, тебя на разговор молодые, интересные зовут, — крикнула бабуля во внутрь квартиры.

— А че им надо? — послышался в ответ слегка усталый голос. — Я спиртом давно не торгую.

— Да нам и не надо спирта, — Андрюша бесцеремонно оттеснил хозяйку и вошел. Брюхенвальд на такой шаг не решился и остался стоять на лестничной площадке.

Из комнаты выглянула бабка в серой кофте и в платочке. Она, как и первая, находилась под хмельком.

— Че вам надо от меня? — спросила она. — Выпить человеку не даете.

— Вас правда Лидия зовут?

— Лидия.

— А вы медсестрой не работали?

— Работала, ну и что? Спирт не крала, как сейчас тащат, а зря — теперь вот думаю, надо было.

— Вас один человек сильно любил. Стихи посвящал.

— Меня многие любили. Только вот всю жизнь одна почему-то прожила, ни один замуж не взял.

— Этот по-особенному любил. Он вам тетрадь со стихами просил передать.

— Это тот кочегар длинный, что ли? Он ко мне на базаре подходил. Совсем чокнутый. Че-то всё говорил, говорил… И сегодня какой-то от него толстозадый заявился. «Возьми тетрадь» — и сует. Теперь тебя ко мне решил отправить, значит… Что он хочет от меня, забулдыга этот? И тетрадь его мне ни к чему. Я плохо вижу и во-обще ничего давно не читаю, только телевизор смотрю.

— Он умер сегодня, — сказал Андрюша, понижая голос. — А тетрадь вот…

Он протянул тетрадь.

— О, Господи! — как-то вся передернулась старуха, платок соскользнул у нее с головы, и Андрей увидел толстую седую косичку с вплетенной в нее ленточкой. — Не надо мне ничего. Не надо! И не приходите ко мне никто, не приходите!

Старуха метнулась обратно в комнату.

Андрюша махнул рукой и вышел.

— Ну и хрен с ней, со старухой, раз она такая… — сказал он Брюхенвальду. — Я тетрадь себе оставлю, а стихи напечатаю в газете. Не может такой человек, как Бухенвальд, то есть Валера, плохие стихи сочинять. Напечатаю, обязательно.

Он снова скрутил тетрадь в трубочку и пошел.

 

* * *

Валеру-Бухенвальда похоронили скромно. Сразу после похорон кочегарку закрыли и повесили на дверь огромный замок. А к осени больницу перевели на центральное отопление, и здание котельной сломали. Сейчас там развалины, как во многих местах в России. Туда иногда приходит сгорбившийся Брюхенвальд. Ступает тяжело, опирается на палочку. Постояв несколько минут и всплакнув, он направляется к городскому рынку и ищет глазами торгующую луком старуху по имени Лидия. Но Лидия на рынке давно не появляется, и никто из торговых бабок не может точно сказать, где она. Так ни с чем Брюхенвальд возвращается домой, к супруге. Нынче он спиртного не пьет, всё чаще болеет и почти по полгода проводит в больнице.

Андрюша же уехал жить в краевой центр, устроился там в солидную газету и выполнил свое обещание — опубликовал стихи Бухенвальда. Правда, по лености своей он не удосужился установить настоящую фамилию автора и подписал подборку: «Валерий Кочегаров».

А стихи оказались действительно хорошие. О любви. Чувствительного человека строки, написанные Бухенвальдом-Валерой, достают до самого сердца и вышибают слезу.

Особенно у женщин.

 

 

ЗАХВАТ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ

 

В селе эту историю вспоминают неохотно. Одни считают, что трагедия произошла по глупости деда Павла, и если бы не его выходки, то Виктор никогда бы не решился на столь отчаянный штурм. Другие говорят, что не надо было реагировать на ультиматум старика, не поднимать лишнего шума, а просто-напросто проигнорировать требования. «До вечера бы посидел на почте да домой ушел, спать», — уверенно утверждают они. Третьи, умудренные жизненным опытом пенсионеры-ветераны, тяжело вздыхая, констатируют, что если бы не эта почтовая акция с захватом, проведенная их односельчанином и закончившаяся трагично, то кто знает, на сколько бы еще задержали им выдачу пенсии, а теперь вот вовремя выдавать стали… По строго утвержденному графику…

Вот именно с нее-то, с этой самой не выданной вовремя и задержанной более чем на полмесяца пенсии и началась вроде бы сначала шутливая затея с угрозами, впоследствии принявшая серьезный оборот и закончившаяся похоронами и открытием уголовного дела…

 

* * *

К задержкам пенсии в селе привыкли. Российские пенсионеры в большинстве своем народ запасливый и экономный, а потому, разок-другой «проколовшись» на невыплатах денежных пособий, ветераны быстро приловчились выданные эти пособия экономить, растягивая полученные за один месяц тыщи на две, три, а то и четыре тридцатидневки.

Экономными были и дед Павел с бабушкой Аленой. Несмотря на почтенный возраст, старики содержали большой огород, кур, цыплят и ежегодно покупали в совхозе по льготной цене парочку поросят. Так что сальце-мясцо свое имели и не голодали. Ну а накануне нижеописанных событий решил дед Павел, что называется, с помпой отметить день своего рождения. И не просто очередной день рождения, а юбилей.

— Семьдесят пять лет от роду один раз в жизни бывает, — сказал он бабке Алене. — И закачу я пир на зависть всем соседям, так что, старуха, вари хлебного самогону, да такого, какой с матерью твоей покойницей вы на нашу свадьбу в сорок седьмом варили. Не разучилась еще?..

Бабка Алена не разучилась. Науку самогоноварения, передающуюся из поколения в поколение и на ней, скорее всего, заканчивающуюся, она знала крепко и забыть не могла, лишись даже дара речи или зрения. Короче, дело это она знала, и дело это ее не один раз выручало. Особенно в послевоенные годы и годы перестройки, когда за пол-литра хлебной им с дедом Пашей не то что с сенокосом и заготовкой дров помогли бы, не то что крышу починить взялись — дом бы новый выстроили…

В общем, баба Алена нагнала десятилитровую бутыль самогона, наварила большущий чугун пельменей, нажарила сотни две котлет, наготовила разного рода салатиков-винегретиков и пригласила на именины мужа жителей двух близлежащих улиц, родственников и близких знакомых. Гуляли и поздравляли юбиляра два дня — субботу и воскресенье. Имениннику подарили несколько рубашек, маек и настенные часы. Замглавы районной администрации торжественно преподнес юбиляру свидетельство о передаче в личное пользование закрепленного за ним земельного надела и пообещал посодействовать в том, чтобы дед Павел получал пенсию без задержек и одним из первых в населенном пункте. Сам виновник торжества развлекал гостей игрой на гармошке и исполнением самолично сочиненных частушек. Попробовал он было пуститься и в пляс, но это оказалось ему уже не под силу. Все-таки 75 далеко не юношеские годы…

За два дня гости ухлопали за столом все мясные, овощные и спиртные запасы, и самые стойкие из них разошлись по домам уже в ночь на понедельник. В первый же день новой недели дед Павел, проснувшись с больной головой, подался в почтовое отделение, где ему заведующая почтой, родная сестра бабки Алены Полина сообщила, что денег нет и в ближайшие дни не предвидится.

— Пойду в сельсовет, — сказал ей бывший именинник, — мне заместитель пообещал без задержек пенсию выдавать, пускай обещание выполняет…

Однако зама на месте не оказалось. Как выяснилось, они с сельским головой уехали в город по каким-то там районным делам. Этот факт, видимо, сыграл не последнюю роль в том, что произошло впоследствии. Заместитель главы сельской администрации, бывший директор местной неполной средней школы, пользовался в селе большим авторитетом и был уважаем в том числе и дедом Павлом, и, будь он в то время в селе, наверняка бы ветеран нашел с ним общий язык. Но…

Но уважаемого человека накануне события местного масштаба и во время его действия в селе не оказалось…

Вечером на ужин баба Алена поставила перед мужем пресную похлебку, каковой он не едал уже добрых три десятка лет, и хлеб собственной выпечки из черной муки.

Дед Павел, пару раз окунув ложку в тарелку, отодвинул похлебку в сторону и направился к дивану — на боковую.

Перед программой «Время» посмотреть очередную серию латиноамериканского сериала пришла, закончив дела на почте, свояченица Полина. Сестры по ходу фильма без умолку говорили, не обращая, казалось, внимания на телеэкран и действуя на нервы деду Паше, который не мог уснуть, ворочался с боку на бок и поскрипывал пружинами дивана. Поняв, что уснуть ему не удастся, перед самым началом информационной программы старик заварил крепкого чаю и, усевшись у телеэкрана, стал лицезреть последние новости.

Добрая половина теленовостей была посвящена сообщениям из горячих точек СНГ, Европы и мира. В одном месте снова объявили голодовку не собирающиеся выходить на поверхность шахтеры. В другом бастовали педагоги и врачи-стоматологи. В третьем террористы взяли в здании посольства заложников и выдвинули властям ряд требований.

— Давай, бабка, я тебя в заложники возьму, — пошутил, прихлебывая из фарфорового бокала горячий чай, дед Павел. — Потребую всю пенсию до конца года наперед. Как думаешь, дадут?

— Да ну тебя, баламута! Наговоришь что попадя с больной головой, — отреагировала баба Алена, снова пытаясь включиться в разговор с сестрой, но гостья вдруг загорелась.

— Слушай, Паша, а ты меня в заложницы возьми, прямо на почте. Давай завтра закроемся там и выдвигай требования, — улыбнулась, несмотря на свой пенсионный возраст, еще моложавая Полина, очевидно вспомнив свою озорную молодость.

— Да перестань ты, Поля, на старости лет отправишь деда в тюрьму.

— Да кто его посадит — с него уже песок сыплется… — засмеялась Полина.

— Это с кого песок сыплется? — не на шутку вскипел дед Паша. — Я вас сейчас обеих в подпол спроважу и закрою на недельку! Будете у меня!..

— Ну, ну, ну! Угомонись, тебе говорят! — взяла в руки скалку баба Алена. — А ты, Полька, не возбуждай старика.

— А он что у тебя, еще и возбуждению подлежит, — продолжала хохотать от души Полина. — Ну возбудись, Паша, возбудись! Возьми ружье и айда завтра на почту!..

Бабе Алене пришлось приложить немало усилий, чтобы урезонить сестру с мужем и перевести разговор на другую тему. После чего сестры проговорили еще часа полтора, дед же Павел, решив заняться делом, вынес в сарай корм поросятам, подмел мусор на крыльце, а затем снова отправился на диван. Тема вооруженного захвата почты вроде бы забылась окончательно, однако, уходя, Полина заглянула в комнату, где отдыхал дед Павел.

— Ну, Паша, решайся — попугай начальство. А за себя не бойся — ничего тебе не будет. Как-никак ты же фронтовик. Зашевелятся, небось, с пенсией потом.

Дед Павел в ответ на ее слова молча махнул рукой, а Полина снова громко захохотала и ушла. Но слова ее всё же запали ветерану в душу.

На другой день с самого раннего утра дед Паша не мог найти себе места. Вычистил навоз в загоне у поросят, переложил во дворе поленницу дров, хлебнул горяченького чая и уже ближе к полудню, надев на себя новенькую (из подаренных на день рождения) рубашку, пиджак с орденскими планками (фронтовик как-никак), нахлобучив на голову шляпу, направился к почте.

— Ты что без ружья-то? — спросила его скучающая без посетителей Полина.

— Да еще вроде бы не совсем рехнулся по деревне с двустволкой ходить… — ответил дед Паша, усаживаясь в кресло у журнального столика.

— Ну ладно, у меня Витькино дома висит… Возьмешь его, — сказала вполне серьезно свояченица. — На авторучку, пиши требование.

— Какое еще тебе требование?

— Пиши: «Требую выдачи пенсионного пособия по старости для себя лично и всех пенсионеров села». Понял? Нет, допиши: «Законного пенсионного пособия». Положенного по закону. Внизу еще допиши: «В случае невыполнения требования, из почты не выйду и заложника не выпущу». И подпись поставь.

— Да брось ты. Засмеют потом…

— Никто не засмеет. Наоборот, поддержат, — заверила Полина. — Ладно, я знала, что ты требование писать откажешься, — заранее на машинке напечатала. Сейчас я тебе ружье принесу, закроемся на ключ и давай звони по телефону.

— Куда звонить?

— Как куда? В сельсовет, в район — пусть знают о требовании.

— Нет, нет, до добра это не доведет! — замахал обеими руками дед Павел и направился было к выходу, но Полина резким окриком его остановила.

— Да мужик ты или не мужик! — вскричала она. — Фронтовик еще называется! Небось, только по окопам от фрицев и прятался!..

— Ты, Полинка, не трожь душу мою! Не береди ее. Сейчас не то время, не война!

— Хуже чем война! Нельзя с таким безобразием мириться, действовать надо, понял! Выпей сто граммов для храбрости и действуй, коль по-трезвому не можешь.

— А! — снова махнул рукой пришедший в возбуждение дед Павел, осушая поднесенную ему Полиной рюмку водки. — Тащи сюда ружье.

Дальнейшие события развивались следующим образом. Полина, не теряя времени, вначале позвонила в сельскую администрацию и сообщила участковому, что взята в заложники. Участковый ей не поверил и призвал прекратить глупые шутки. В районной администрации тоже не сразу поняли, к чему работница почты клонит.

Видя такое дело, Полина решила дозвониться до РОВД, где в госавтоинспекции работал ее сын Виктор. Дежурный по отделу сообщил ей, что Виктор выехал на задание. Информацию же о взятии зав. сельской почтой в заложницы он понял по-своему и в докладе начальнику районной милиции сказал, что сельская почта захвачена вооруженными преступниками. Начальник РОВД к этому сообщению отнесся еще более серьезно и самолично выехал с группой вооруженных милиционеров на место захвата.

Примерно через час после этого, когда здание почты со всех сторон было обложено милиционерами, начальник РОВД позвонил на почту по телефону и предложил «террористу» сдаться, сложить оружие и выйти с поднятыми руками.

— Мы рассмотрим ваши требования, — сказал он. — Выходите. Разберемся по-мирному.

Дед Павел, перепуганный не на шутку, собрался было выполнить требования милиции, но Полина осадила его, сказав, что с пенсией их обманут и никто ничего не получит.

— Держись до конца и требуй приезда на переговоры главы района. Требуй гарантий, — уверенно наставляла она свояка, подавая террористу не по своей воле «для храбрости» еще одну стограммовую рюмку с водкой и соленый огурчик.

Хлопнув сотку, «террорист» изложил дополнительные требования.

В ответ на это начальник милиции дал старику на размышление полтора часа. По телефонному разговору с «захватчиком» майор понял, что тот немного подвыпивши и наверняка держит при себе бутылку, и вполне резонно рассчитал, что бутылку эту, как истинно русский человек с широкой натурой, дед Паша за час-полтора приговорит и, скорее всего, либо сдастся развеселым, либо уляжется спать на почтовом диване.

Однако случилось непредвиденное. Сын неугомонной Полины, инспектор дорожно-патрульной службы Виктор, вернувшись с задания и узнав от дежурного о захвате почты в его родном селе, не сдав табельного оружия, не сняв бронежилета и не поставив никого в известность, помчался на милицейских «Жигулях» на выручку матери.

Не задумываясь о том, кто мог захватить почту и сколько захватчиков держат его мать под прицелом огнестрельного оружия, Виктор решил действовать неожиданно и мгновенно. Почта находилась в одном здании с квартирой, где проживала мать и где он провел не один год своей жизни. Естественно, знал он о потайной двери, соединяющей почту с квартирой. С одной стороны дверь эта была завешена ковром и заставлена кроватью, а с другой, почтовой, заклеена большущим сбербанковским плакатом, у которого стоял полутораметровый сейф.

Поставив машину за огородом, Виктор, незаметно для находившихся в засаде и уже ослабивших наблюдение милиционеров, пробрался к дому, успокоил ринувшегося к нему, приветливо виляющего хвостом пса, бесшумно открыл входную дверь. Затем на цыпочках прошел в комнату, снял ковер, тихонько отодвинул кровать и так же тихонько попробовал приоткрыть дверь, ведущую в почтовое отделение. Не открывавшаяся годами, рассохшаяся дверь, скрипнув, поддалась. Виктор, резко потянув ее на себя, в одно мгновение разорвал сбербанковский плакат, отделяющий его от матери и террориста, перевернул сейф и, вскинув двумя руками пистолет, профессионально всадил пулю в лоб повернувшемуся на шум, сидевшему за столом и допивавшему поллитровку дядюшке…

 

* * *

В селе предпочитают эту историю не вспоминать. Во всяком случае, вслух говорят о ней не очень охотно. Сразу после всего случившегося бабка Алена обвинила во всех грехах Полину и написала на сестру заявление, которое подала в сельский совет. «За подстрекательство» — как говорила она местному голове. Однако после похорон мужа, со словами: «Пашу всё равно не вернешь…», — заявление из сельского совета забрала. Что касается Виктора, то районная прокуратура возбудила против него уголовное дело, его отстранили от работы и вручили до решения суда подписку о невыезде за пределы района. Полина же после этого случая сдала дела на почте более молодой коллеге и ушла, как говорили раньше, на заслуженный отдых. А пенсию, как уже было сказано выше, теперь в поселке выдают без задержек.