В АВТОБУСЕ

РАССКАЗ

Небольшой, красного цвета, всё ещё новый совхозный автобус «Курганец» отправляется из деревни в сторону райцентра в половине восьмого утра. И летом, и зимой он всегда переполнен. Причём, все сидячие места пассажиры занимают ещё в деревне. И когда автобус прибывает на центральную усадьбу хозяйства, чтобы забрать желающих уехать в районный центр и оттуда, то желающие эти, как правило, весь более чем тридцатикилометровый путь совершают стоя на ногах в салоне автобуса и придерживаясь за поручни или сидения. Конечно же, «центральцы» ропщут на деревенских и просят шофёра сначала забирать их, а потом уже ехать в деревню, на что деревенские отвечают, мол, они не виноваты в том, что деревня их географически расположена от райцентра дальше, чем центральная усадьба. С ними солидарен и водитель, который говорит, что не намерен катать «централов» туда и сюда, потому как дорога из деревни в районный центр лежит через посёлок, и он всегда выезжал и будет выезжать из гаража в семь утра, заезжать в деревню и, забрав там пассажиров, подъезжать к поселковой остановке к восьми часам.

Перепалка длится уже не первый год, но ни к каким изменениям в расписании движения совхозного автобуса это не приводит. «Курганец» изо дня в день, за редким исключением по причине профилактического ремонта, катит по холмистой таёжной трассе на районный центр по утру и обратно после обеда.

В райцентр автобус прибывает в начале десятого. Основная масса пассажиров выходит возле центральной столовой, и сельчане разбегаются по своим делам: в районную администрацию, райсобес или сбербанк, по магазинам или на рынок. Те же, кто приезжает в центральную районную больницу, едут дальше – в другой конец села. Ну а кто собирается улететь самолётом до краевого центра, тот едет до конечной – до аэропорта. Впрочем, если даже в автобусе не остаётся никого, водитель всё равно подъезжает к аэропорту, ибо там его могут поджидать прибывшие утренним авиарейсом воздушные пассажиры.

Всем, кто приехал автобусом и собирается в этот же день вернуться обратно, на всё и про всё даётся четыре с лишним часа. За это время каждый должен сделать в райцентре свои дела и к половине второго быть как штык возле столовой, куда в это время подкатывает совхозный транспорт. Иначе рискуешь задержаться в районе на целые сутки: другой автотранспорт, кроме молоковозок, ни до центральной усадьбы, ни до деревни не ходит. Все это уже прекрасно знают, как знают и о том, что шофёр Николай Николаевич ждать никого не любит, а потому пассажиры ведут себя дисциплинированно и уже к часу-к часу пятнадцати пополудни «оккупируют» столики в столовой и выглядывают в окна в ожидании «Курганца».

Некоторые, дабы не тратить времени попусту, успевают за это время отобедать либо прихваченными с собой съестными припасами, купив только горячего чаю, либо, решив потратиться, покупают сочные и аппетитные приготовленные в столовой манты и всегда свежие шаньги. Обычно битком наполняется столовая в зимнее время. Вот тогда-то манты идут нарасхват: их берут сразу по 10-20 штук, часть съедают на месте, а остальные складывают в полиэтиленовые мешочки и везут домой – угостить гостинцем из района своих родных и близких. Повара и стряпухи не успевают выставлять на противни и в мантоварки свою продукцию, а потому очередную партию мантов или шанег приходится ждать. Зато горячего чаю в столовой всегда с лихвой. Его кипятят в двух огромных электрочанах и разливают, что называется, рекой. Чаем также запасаются впрок: наливают его в термосы и банки, а затем пьют дорогой. Летом – чтобы утолить жажду, зимой – чтобы согреться.

… Наконец, увидев в промёрзшее окно автобус, кто-то из ожидающих даёт команду:

- Выходи!

И пассажиры, спешно схватив сумки, мешки, рюкзаки и покупки, устремляются гурьбой к проёму столовской двери, опрокидывая по пути стулья, сдвигая столы и выталкивая обратно на улицу тех, кто пытается в это время зайти в здание столовой.

Толпа подбегает к автобусу и, послушно выстраиваясь в очередь, (по старшинству: от пенсионеров до «пионеров») ждёт, когда же Николай Николаевич отворит им входную дверцу. Николай Николаевич же отворять дверцу не торопится. Он, любящий чистоту, аккуратность и несуетность, вначале подметает веником салон, выбрасывая мусор под ноги пассажиров, а затем уже, усаживаясь на первое сиденье, начинает запускать в автобус по одному. Рассчитывая пассажира, водитель указывает ему место, внимательно осматривает багаж, и если, на его взгляд, поклажа тянет на крупногабаритную, заставляет доплачивать за вещи.

Усадив всех по местам и выстроив молодёжь вдоль салона, водитель громко объявляет о том, чтобы в автобусе не курили, не распивали спиртные напитки и не отвлекали водителя разговорами.

- Иначе, – говорит он в заключение монолога, – высажу.

Все молча кивают головами и соглашаются. Знают, что Николай Николаевич своему слову хозяин и высадить может запросто и посреди дороги любого, что уже неоднократно случалось.

- Правильно, Николай Николаевич, – говорят старушки, согласно кивая, – неча в общественном транспорте хулиганить.

Николай Николаевичем водителя зовут все, от мала до велика. В свое время Николаевич работал главным механиком в совхозе, но когда в хозяйстве появился свой маршрутный автобус, то он попросил директора посадить его за руль новенького «Курганца» и, несмотря на сопротивление руководителя, своего добился. Вначале, правда, беспорядки, хамство и пьянство новый водитель в автобусе терпел, а потом решил взяться за воспитание у пассажиров культуры и быстренько навёл порядок и железную, как уже было упомянуто, дисциплину. Тех же, кто его пытался попервости звать Колей или просто Николаем, он игнорировал вплоть до того, что не здоровался с ними или делал вид, что не замечает, и очень быстро охотников разговаривать с водителем маршрутного автобуса на «ты» вначале заметно поубавилось, а затем и совсем не стало.

После монолога водителя и отправления транспортного средства от райцентровской столовой в салоне автобуса минут 10-15 стоит тишина.

Разговоры же начинаются после того, как автобус, миновав районный центр и проехав мимо залива, переваливает за горку. Первым начинает задавать вопросы бывший председатель сельсовета, инвалид Иван Захарович. Вернувшись в сорок втором с фронта по ранению, он до конца пятидесятых был сельским головой.

- Ну что, Константиновна, попала к зубнику-то? – спрашивает он семидесятипятилетнюю бабу Нюру, всю жизнь проработавшую телятницей на колхозной ферме.

- Ой, попала, Захарыч, попала, – отвечает с готовностью та. – Только вот врачиха там какая-то новая, молодая, худенькая: сил у неё совсем нет. Тянула мне зуб, тянула – так половину и оставила. И укол ставила – всё одно не помогло. А до того там мужик работал здоро-о-вый такой, ручищи, как совковая лопата. Он как возьмётся за клещи – пикнуть не успеешь: раз – и нет твоего зуба.

- Да, врачи щас такие пошли, – вступает в разговор Панкратиха, тоже пенсионерка, но ещё работающая техничкой в правлении, – Мишку Кочергина лечили от радикулита, а он от воспаления лёгких помер.

- Да сейчас не только врачи – никто работать не хочет, все деньги только любят получать, – такой факт констатирует почтальонка из деревни, женщина предпенсионного возраста по имени Варвара. – Учителя учить ребятишек не думают, бастуют чего-то, шахтёры из шахт вылазить не хотят. А молодёжь совсем обнаглела: каждый второй тряпками торгует. Как Витька Зеленцов…

- Тише ты, Варя. Витька-то с нами едет, – пытается одёрнуть соседку по сидению колхозный бухгалтер Зина, ещё довольно моложавая женщина. – Он там сзади сидит. Слышит ведь…

- Ну и пускай слышит, – не унимается почтальонка. – Я правду говорю.

- Правильно говоришь, Варвара, – подаёт голос сам коммерсант, развалившийся на спинку последнего сидения и обнимающий за плечи незнакомую, очевидно из райцентра, молодуху. – Моя работа мне больше денег приносит, чем училке какой или врачихе. Я же вас товаром снабжаю. Всяким причём, по заказу. И домой, если надо, привезу. Вам и хлопот, и растраты меньше, ездить никуда не надо.

- Ага, – атакует Варвара, – на рубль привезёшь, на трёшку нам, дуракам, продашь…

- Конечно, мне же навар полагается за работу, за доставку, на покрытие расходов.

- Какая ж у тебя это работа? Спекуляция это.

- Не спекуляция, а коммерция, – поправляет Витька. – Законом это теперь разрешено.

- Много вам теперь разрешено, – в сердцах машет рукой Варвара. – Чтоб вас волки всех поели…

- Ой, а волков-то нынче развелось… – говорит Люба, заведующая детским садиком. – Говорят, облаву собираются делать, охотовед из города должен приехать…

- Не говори, Любаша, мы ещё осенью забыли отвязать овцу в огороде. Чуть стемнело, я пошла, а от неё только копыта да верёвка остались – съели, – с сожалением говорит неработающая сейчас Лариса, многодетная молодая мать.

- Да какие сейчас волки? – подаёт голос доселе молчавший ровесник Ивана Захарыча дед Павлуша, известный в деревне своей скупостью. Вот перед войной и в войну волков было… По деревне средь бела дня бродили…

- По деревне уж не ходили, не говори зря, – поправляет Павлушу Константиновна, очевидно, забыв уже про зубную боль. – А по дорогам было – не проехать. В том числе и по тракту. Может, кто помнит: Клава у нас на Центральном жила, уборщицей в школе лет тридцать работала, сын у ней был ещё – Коля. Сейчас в городе живёт, на начальника выучился…

- Да помним, – сказал Иван Захарович. – Она всю жизнь одинокой и прожила…

- Знал и я её, – кивнул дед Павлуша.

- Так вот, до войны или в войну ли, она мужика к себе принимала, приезжего какого-то. Как-то с этим мужиком они поехали в райцентр на санях. Туда-то доехали ничего, а назад немного припозднились. Смеркаться стало, ну и километра за три до Центрального стая волков за ними привязалась. Этот-то мужик говорит Клаве: ты, мол, ребёнка брось волкам, пока они его шиньгают, мы, мол, от них оторвёмся. Чё ему, ребёнок не родной, не жалко…

- Ничего себе – брось ребёнка! – зашумели бабы в автобусе. – Вот сволота-то какой. У нас таких не было, откуда такой паршивец взялся? Самого бы гада волкам.

- Клава же, видя такое дело, – продолжает рассказ Константиновна, – прижала парнишку к себе и клубочком с саней на снег выкатилась…

- Ой! – воскликнул кто-то в глубине салона.

- А волки-то её и не тронули, дальше побежали, за мужиком за этим.

- Догнали? – вопрос повис в воздухе, и на минуту разговоры в автобусе прекратились.

- Догнали, – выдохнула полной грудью Константиновна. – И его, и лошадь разодрали…

- Так и надо ему, гаду! – гул одобрения прокатился по сидениям, где ехали женщины.

- Съели, и ни шапку, ни полушубок потом не нашли. А Клавдию с парнишкой машина райкомовская подобрала: ехал секретарь на собрание в Центральный, видит – женщина на дороге с ребёнком, вот и подобрал, до самой деревни подвёз её перепуганную… Бог всё видит: кого – казнить, а кого – миловать, – сделала заключение Константиновна.

- Да, да, так оно и есть, – закивали головой бабы.

- Страшное дело, когда зверь человека рвёт, – подхватил тему Иван Захарович. – Помню, Сила у нас, медвежатник, был. Сколько он медведей из берлог достал. Сколько на рогатину насадил. Рысь руками однажды придушил, а всё одно: попал под раненую медведицу – и каюк…

- Так он уж старый был, – повернулась к нему Панкратиха. – В шестьдесят первом, хорошо помню, под старый Новый год медведица его и разодрала. Мужики не смогли ему помочь. Домой на полушубке принесли. В шестьдесят первом ему уже 72 было. Я знаю, он родственник нам был. Кого ты сейчас из семидесятилетних в лес с ружьём выгонишь? Слепые все уже и глухие, а у того ни одного худого зуба не было, когда помер.

- Да, да, да, – снова закивала головами бабы.

- А я вот к тому, что филин-то тоже добычу свою в клочья рвёт, – продолжил Иван Захарович. – Это мы думаем, что он ночью только видит, а днём спит. Ан нет! Он для видимости только. Я как-то раз иду по лесной опушке. Это там за Сенной падью. Смотрю, передо мной заяц выпрыгнул из кустов и – шмыг вперёд меня, а через некоторое время камнем с дерева на него филин: вцепился одной лапой зайцу в шею, а второй старается за ветки зацепиться. А заяц-бедолага скачет, старается вырваться, освободиться от хищника. Я хотел было отбить серого, но где там… Минут через пятнадцать вышел к осиннику, вижу: от зайки моего только клочки шерсти и остались. Филин, видать, за осину второй лапой зацепился и зайца к себе притянул и изодрал, и расклевал.

В салоне стало шумно. И в деревне, и в Центральном проживало много охотников-профессионалов, и каждый житель этих населённых пунктов самые невероятные охотничьи истории знал с малолетства, и даже не бравший в руки ружья мог рассказывать их часами.

После разговоров об охоте переключились на огородную тематику. Гадали, каков будет урожай и повысятся ли цены на хлеб. За разговорами незаметно подкатили к Центральному и, высаживаясь у конторы совхоза, «центральцы», что ругали утром деревенских за то, что им приходится ехать до райцентра стоя, а тем – сидя, теперь сердечно прощались со своими давнишними знакомыми и просили передавать в деревне приветы их родным и близким.

Когда автобус покидал Центральное, у пассажиров, едущих до деревни, на душе стало как-то грустно. Особенно у пожилых людей. И всю оставшуюся дорогу разговор не клеился.

…Добравшись до родного селения, деревенские путешественники душевно благодарят шофера Николая Николаевича, желают ему и его семье здоровья, счастливого пути и всегда полных баков бензина и, хотя знают расписание движения не первый год, всё равно кто-нибудь из них обязательно задаёт водителю вопрос:

- Завтра снова полвосьмого поедете?

Шофер привычно кивает и говорит:

- До свидания.

На сегодня его рабочий день заканчивается. Ему остается зайти в контору – сдать в бухгалтерию выручку за проезд, загнать автобус в гараж, вымыть пол в салоне, протереть сидения и окна, проверить остаток ГСМ, затем отправиться домой.

До завтрашнего утра.